три ложки, он почувствовал себя очень худо, и его вырвало.
Затем пришлось позаботиться и о бедной служанке. Она лежала на полу
рядом с своей госпожей, как будто пораженная апоплексическим ударом: ее
члены были сведены судорогой, одной рукой она судорожно ухватилась за ножку
стула и так крепко сжимала его в своей руке, что нам с трудом удалось
разжать ее. Другая рука лежала у нее на голове, а ногами она упиралась в
ножку стола. Словом, она имела вид умирающей в последней агонии, а между тем
и она была еще жива.
Бедняжка не только умирала с голода и была угнетена мыслью о смерти, но
как рассказали мне потом матросы, кроме того еще исстрадалась за свою
госпожу, которая в течение двух или трех дней медленно умирала на ее глазах
и которую она нежно любила.
Мы не знали, что делать с бедной девушкой. Когда наш врач, очень
знающий и опытный человек, вернул ее к жизни, ему пришлось еще позаботиться
о восстановлении ее рассудка, ибо в течение долгого времени она была почти
как помешанная.
Читатель этих записок должен принять во внимание, что посещение другого
корабля в море не похоже на поездку в деревню, где иной раз люди гостят на
одном месте по неделе и по две. Наше дело было помочь потерпевшим, а не
проводить с ними время. И хотя они согласны были взять тот же курс, как и
мы, мы, однако, не могли итти вместе с кораблем, у которого не было мачт. Но
так как их капитан просил нас помочь ему установить грот-мачту, то мы
оставались вместе три или четыре дня и дали ему пять бочек говядины, бочку
свинины, два мешка сухарей и соответствующее количество гороха, муки и
других припасов, которыми мы могли поделиться, и взяли в обмен три бочки
сахара, некоторое количество рома и несколько золотых монет. После этого мы
оставили их, взяв к себе, по настоятельной их просьбе, юношу и служанку со
всем их багажом.
Юноше было около семнадцати лет; это был красивый, воспитанный,
скромный и умный мальчик. Он был глубоко потрясен смертью матери и, кажется,
всего за несколько месяцев перед тем потерял отца на Барбадосе, Он просил
врача уговорить меня взять его с корабля, на котором он был, так как
жестокосердие команды убило его мать. И, действительно, эти люди были
пассивными убийцами ее, ибо они могли уделить беспомощной вдове небольшое
количество имевшихся у них съестных припасов, достаточное для поддержания ее
жизни. Но голод не признает ни дружбы, ни родства, ни справедливости, ни
права, и потому недоступен угрызениям совести, и неспособен к состраданию.
Врач оказал ему, куда мы идем, и разъяснил, что, если он поедет с нами,
мы завезем его далеко от друзей, и он может очутиться в положении, нисколько
не лучшем того, в котором мы нашли его, т. е. будет умирать с голоду. Он
ответил, что ему все равно, куда ни ехать, лишь бы избавиться от ужасных
людей, среди которых он находится, что капитан (он подразумевал меня, так
как не знал о существовании моего племянника) спас ему жизнь и, наверное, не
причинит ему зла. Что до служанки, то он был уверен, что, когда к ней
вернется рассудок, она будет очень благодарна за избавление, куда бы мы ни
повезли ее. Врач передал мне обо всем этом с таким сочувствием к мальчику,
что я согласился взять обоих к себе на корабль со всем их имуществом, за
исключением одиннадцати бочек сахару, которых нельзя было перегрузить. А так
как юноша имел грузовые квитанции на них, то я заставил капитана подписать
письменное обязательство в том, что он, по приезде в Бристоль, отправится к
некоему мистеру Роджерсу, тамошнему купцу, с которым юноша был в родстве, и
передаст ему от меня письмо и все имущество, принадлежавшее бедной вдове. Но
я не думаю, чтобы это было выполнено, потому что о прибытии корабля в
Бристоль я не мог получить никаких сведений. По всей вероятности, он погиб в
океане, так как находился в таком плачевном состоянии и был так далеко от
земли, что первая же буря должна была, по моему мнению, потопить его; еще до
нашей встречи он дал течь и имел большие повреждения в подводной части.
Мы находились теперь на девятнадцатом с тридцатью двумя минутами
градусе северной широты. До сих пор наше путешествие, в смысле погоды, было
сносным, хотя вначале ветер не благоприятствовал нам. Не стану утомлять
читателя перечислением мелких перемен ветра, погоды, течения и проч. в
остальное время нашего пути и, сокращая свой рассказ в интересах
дальнейшего, скажу только, что я вернулся на свое старое пепелище - на
остров - 10-го апреля 1695 года. Не малого труда стоило мне найти его. В
первый раз я подъехал к нему с юго-восточной стороны, - так как плыл из
Бразилии, - и теперь, очутившись между островом и материком и не имея ни
карты берега под рукой, ни каких либо вех на берегу, могущих служить
указанием, я не узнал его, когда увидел, во всяком случае, не был уверен, он
ли это.
Мы долго бродили вокруг да около и высаживались на нескольких островах
в устье большой реки Ориноко, но эти острова не имели ничего общего с моим.
Единственная выгода от этого была та, что я был выведен из большого
заблуждения, а именно, что земля, виденная мною с острова, материк; на самом
же деле это был не материк, а длинный остров или, вернее, ряд островов,
тянущихся от одного до другого конца широкого устья Ориноко. А
следовательно, и дикари, приезжавшие на мой остров, были собственно не
караибы, но островитяне, обитавшие несколько ближе к нам, чем остальные.
Короче говоря, я посетил бесплодно несколько островов; некоторые из них
были обитаемы, другие безлюдны. На одном из них я встретил несколько
испанцев и думал, что они живут здесь, но, поговорив с ними, узнал, что у
них неподалеку стоит шлюп и они приехали сюда за солью и для ловли жемчуга с
острова Тринидат, лежащего дальше к северу, под одиннадцатым градусом
широты.
Таким образом, приставая то к одному острову, то к другому, то на
корабле, то на французском шалупе (мы нашли его очень удобным и оставили у
себя, с согласия французов), я, наконец, попал на южный берег моего острова
и тотчас же узнал местность по виду. Тогда я поставил наше судно на якорь
против бухточки, невдалеке от которой находилось мое прежнее жилище.
Увидав его, я тотчас позвал Пятницу и опросил его, узнает ли он, где мы
находимся. Он осмотрелся вокруг и захлопал в ладоши, крича: "О, да! здесь!
О, да! здесь!" и указывал рукой на наш старый дом. Он плясал и скакал от
радости, как безумный, и чуть было не бросился в воду, чтобы плыть к берегу;
а два удержал его.
"Ну что. Пятница, как ты думаешь, найдем мы здесь кого нибудь? увидим
мы твоего отца? Как тебе кажется?" Пятница долго молчал, словно у него
отнялся язык, но, когда я упомянул об его отце, лицо бедняка выразило
уныние, и я видел, как обильные слезы покатились по его лицу. "В чем дело
Пятница?" спросил я; "разве тебя огорчает мысль, что ты, может быть, увидишь
своего отца?" "Нет, нет", сказал он, качая головой; "мой не видать его
больше; никогда больше не видать!" "Почему так, Пятница; откуда ты это
знаешь?" "О нет! О нет! Он давно умрет, давно умрет; он очень старый
человек". "Полно, полно, Пятница, этого ты не можешь знать! Ну, а как ты
думаешь, других мы увидим?" У Пятницы, должно быть, глаза были лучше моих,
потому что он сейчас же указал рукой на холм, высившийся над моим старым
домом, хотя мы были от него в полумиле, и закричал: "Мой видит! мой видит!
да-, да! мой видит много человек там - и там!" Я стал смотреть, но никого не
мог разглядеть, даже и в подзорную трубу - вероятно, потому, что направлял
ее не туда, куда следовало; но Пятница был прав, как я узнал на следующий
день: на вершине холма действительно стояли человек пять или шесть и
смотрели на корабль, не зная, чей он и чего от нас ждать.
Как только Пятница сказал мне, что он видит людей на берегу, я велел
поднять на корме английский флаг и сделать три выстрела в знак того, что мы
друзья. Четверть часа спустя над краем бухты взвился дымок; тогда я немедля
велел спустить лодку, взял с собой Пятницу и, подняв белый флаг мира,
направился прямо к берегу. Кроме того, я взял с собой еще молодого
священника; я ему рассказал всю историю моей жизни на острове и вообще все о
себе и о тех, кого я оставил там, и ему страшно хотелось поехать со мной. С
нами были еще шестнадцать человек, хорошо вооруженных на случай, если бы мы
нашли на острове новых и незнакомых людей, - но оружия пускать в ход не
пришлось.
Пользуясь приливом, почти достигшим наибольшей высоты, мы подъехали
близко к берегу а оттуда на веслах вошли в бухту. Первый, кого я увидал на
берегу, был испанец, которому я спас жизнь; я сейчас же узнал его; лицом он
нисколько не изменялся, а одежду его я опишу после. Сначала я не хотел
никого брать с собой на берег, но Пятницу невозможно было удержать в лодке,
его любящее сердце еще издали узнало отца, так далеко отставшего от
испанцев, что я совсем и не видел его; если бы я не взял с собою моего
бедного слугу, он бы прыгнул в воду и поплыл. Не успел он ступить на берег,
как стрелою понесся навстречу отцу. И самый твердый человек не удержался бы
от слез, видя бурную радость этого бедняка при встрече с отцом - видя, как
он его обнимал, целовал, гладил по лицу, потом взял на руки, посадил на
дерево и сам лег возле него; потом встал и с четверть часа смотрел на него,
словно на какую нибудь картину, видимую им впервые; потом опять лег на землю
и гладил ноги отца и целовал их, и опять встал и смотрел на него: можно было
подумать, что его околдовали. Невозможно было удержаться от смеха на другой
день утром, когда он выражал свою радость уже иначе - несколько часов подряд
ходил по берегу взад и вперед вместе с отцом, водя его под руку, словно
женщину, и поминутно бегал на лодку, чтобы принести что нибудь отцу - то
кусок сахару, то рюмку водки, то сухарь. - то то, то другое, а уж что нибудь
да притащит. Потом он стал безумствовать на новый лад - посадил старика на
землю и принялся танцевать вокруг него, все время жестикулируя и принимая
самые разнообразные позы; и все время при этом не переставал говорить,
развлекая отца рассказами о своих путешествиях и о том, что с ним было во
время пути. Если бы христиане в наших странах питали такую же сыновнюю
привязанность к своим родителям, пожалуй, можно было бы обойтись и без пятой
заповеди.
Но это отступление; вернусь к рассказу о нашей высадке. Бесполезно
описывать все церемонии, с какими встретили меня испанцы, и все их
расшаркивания передо мною. Первый испанец, - как я уже говорил, хорошо мне
знакомый, потому что я ему когда то спас жизнь, - подошел к самой лодке в
сопровождении другого и тоже с белым флагом в руке; но он не только не узнал
меня с первого взгляда, - ему даже в голову не пришло, что это я вернулся,
пока я не заговорил с ним. "Сеньор", сказал я по португальски, "вы не
узнаете меня?" На это он не сказал ни слова, но, отдав свой мушкет товарищу,
пришедшему вместе с ним, широко раскрыл объятия и, сказав что то по
испански, чего я не расслышал как следует, обнял меня, говоря, что он не
может простить себе, как он не узнал сразу лица, некогда посланного как
ангел с неба спасти ему жизнь. Он наговорил еще много красивых слов, как это
умеют делать все хорошо воспитанные испанцы, затем, подозвав к себе своего
спутника, велел ему пойти и позвать товарищей. Потом он спросил, угодно ли
мне пройти на свое старое пепелище и снова вступить во владение моим домом и
кстати посмотреть, какие там сделаны улучшения, - впрочем, немногие. И я
пошел за ним, - но увы! - не мог найти места, где стоял мой дом, как будто
никогда и не бывал здесь: здесь насадили столько деревьев и так густо, и за
десять лет они так разрослись, что к дому можно было пробраться только
извилистыми, глухими тропинками, известными лишь тем, кто прокладывал их.
Я спросил, чего ради им было превращать дом в какую то крепость. Он
ответил, что, узнав, как им жилось после прибытия на остров, в особенности,
после того, как они имели несчастие убедиться, что я покинул их, - я. по
всей вероятности, и сам соглашусь, что это было необходимо. Он говорил, что
не мог не порадоваться моему счастью, узнав, что мне удалось уехать, притом
на хорошем судне и согласно моему желанию, и что он нередко потом имел ясное
предчувствие, что рано или поздно увидит меня снова; но никогда в жизни он
не был так удивлен и огорчен, как в тот момент, когда вернувшись на остров,
он уже не нашел там меня.
Что касается трех варваров (как он называл их), оставшихся на острове -
о них он обещал мне потом рассказать целую историю и говорил, что даже с
дикарями испанцам жилось легче - хорошо еще, что их было так мало. "Будь они
сильнее нас, все мы давно уже были бы в чистилище". И при этом он
перекрестился. "Я надеюсь, сэр. что вам не будет неприятно, когда я расскажу
вам. как мы, в силу необходимости, ради спасения собственной жизни,
вынуждены были обезоружить и обратить в подчиненное состояние этих людей,
которые, не довольствуясь тем, что они были нашими господами, хотели
сделаться еще и нашими убийцами". Я ответил, что я сам этого очень боялся,
покидая их здесь, и ничто так не огорчало меня при расставаньи с островом,
как то, что они (испанцы) не вернулись во-время и я не мог, так сказать,
ввести их во владение, а английских матросов подчинить им, как они того
заслуживали; а если они сами их подчиняли, я могу этому только радоваться и
уж, конечно, не осужу их, так как знаю, что это за дрянные люди,
своевольные, упрямые, способные на всякую пакость.
Пока я говорил это, посланный вернулся, и с ним еще одиннадцать
человек. По бедственному их виду невозможно было определить, какой они
национальности, но мой испанец скоро выяснил положение и для них и для меня.
Первым делом он повернулся ко мне и, указывая на них, сказал: "Это, сэр,
некоторые из сеньоров, обязанных вам жизнью"; затем повернулся к ним я,
указав на меня, объяснил им, кто я такой. После этого они все стали
подходить ко мне по одиночке с такими церемониями, как будто они были не
простые матросы, а знатные дворяне или послы, - а я не такой же человек, как
они, а монарх или великий завоеватель; они были в высшей степени учтивы и
любезны со мной, но в их предупредительности была примесь собственного
достоинства и величавой серьезности, которая была им очень к лицу; короче
говоря, их манеры были настолько изысканнее моих, что я прямо не знал, как
принять их любезности, и тем более, как ответить на них.
История их прибытия на остров и хозяйничанья на нем после моего отъезда
так любопытна, и в ней столько происшествий, которые будут гораздо понятнее
тем, кто уже читал первую часть моего рассказа, и столько подробностей,
имеющих отношение к моему собственному описанию моей жизни на острове, что я
могу только с великим удовольствием рекомендовать то и другое вниманию тех,
кто придет после меня.
Я не стану больше утруждать читателя, ведя рассказ в первом лице и по
десять тысяч раз повторяя: "я говорю" и "он говорит", или "он мне сказал" и
"я ему сказал" и т. под., но постараюсь изложить факты исторически, как они
сложились в моей памяти из рассказов испанцев и моих собственных наблюдений.
Чтобы сделать это по возможности сжато и вразумительно, я должен
вернуться назад и напомнить при каких обстоятельствах я покинул свой остров,
и что в это время делали те, о ком я говорю. Прежде всего необходимо
повторить, что я сам же отправил спасенных мною из рук дикарей испанца и
отца Пятницы на материк - как я тогда думал - за товарищами испанца, чтобы
избавить их от возможности такой же страшной смерти, какая угрожала ему,
помочь им в настоящем и подумать вместе о будущем - не найдется ли какого
нибудь способа освобождения.
Посылая их туда, я не имел ни малейшего основания надеяться на
собственное мое освобождение - или, по крайней мере, не более основания, чем
во все эти двадцать лет; и уже подавно не мог предвидеть, что случится, т.
е. что к берегу подойдет английский корабль и заберет меня с собой. И,
конечно, для испанцев было большим сюрпризом не только убедиться в том, что
я уехал, но и найти на берегу троих незнакомых людей, завладевших всем
оставленным мною имуществом, которое иначе досталось бы им.
Чтобы начать как раз с того, на чем я остановился, я первым делом
расспросил испанца о всех подробностях его поездки за земляками и
возвращения на остров. Он возразил, что тут собственно не о чем и
рассказывать, что ничего особенного с ними в дороге не случилось, что погода
все время была тихая и море спокойно, что земляки его, само собой, страшно
обрадовались, увидев его (он, повидимому, был у них за старшего, так как
капитан судна, на котором они потерпели крушение, незадолго перед тем умер).
Они тем более удивились и обрадовались при виде его, что знали, как он
попался в руки дикарей, и были уверены, что его съедят, как уже съели всех
других пленников; а когда он рассказал им историдю своего избавления и
объяснил, что он приехал за ними, они, по его словам, были поражены,
пожалуй, не меньше, чем братья Иосифа; когда тот открылся им и рассказал, в
какой он чести при дворе фараона. Только когда он показал им свое оружие,
порох, пули и провизию, припасенную для них на время обратного пути, они
пришли в себя и, излив свою радость по поводу такого неожиданного
освобождения, стали собираться в дорогу.
Первым делом нужно было раздобыть лодок, и тут уж пришлось махнуть
рукой на честность и хитростью выманить у дружественных дикарей пару больших
челноков, или пирог, под предлогом съездить на рыбную ловлю или просто
кататься.
На этих пирогах они выехали на следующее же утро, так как сборы у них
были недолгие: у них не было никаких вещей - ни платья, ни провизии, ничего,
кроме того, что было на них, да небольшого запаса корней, из которых они
делали себе хлеб.
Всего они пробыли в отсутствии три неделя. За это время, на беду им,
мне представился случай бежать, как я уже говорил а своем месте, и я покинул
остров, оставив на нем трех отъявленнейших негодяев, с какими только может
встретиться человек, - своевольных, наглых, неприятных во всех отношениях, -
что, конечно, было большим горем и разочарованием для бедных испанцев.
В одном только эти негодяи поступили честно - по прибытии испанцев на
остров дали им мое письмо и снабдили их провизией и всем необходимым -
словом, сделали так, как я приказал им; а также вручили им длинный описок
оставленных мною наставлений - как печь хлеб, как ходить за ручными козами,
сеять я собирать хлеб - как ухаживать за виноградом, обжигать горшки и т. д.
- словом, делать все, из чего складывалась моя жизнь на острове и чему я сам
выучился постепенно. Все это я подробно описал и велел отдать испанцам -
двое из них недурно знали по английски; оставленные на берегу матросы
исполнили мой приказ и вообще ни в чем не отказывали испанцам, так как
сначала те и другие хорошо ладили между собою. Они пустили испанцев в дом,
или пещеру, и стали жить все вместе; старший испанец, успевший присмотреться
к тому, как я работаю и хозяйничаю, вместе с отцом Пятницы заведывал всеми
делами; англичане же ничего не делали, только шныряли по острову, стреляли
попугаев да ловили черепах, а когда возвращались домой на ночь, находили
ужин, приготовленный им испанцами.
Испанцы и этим бы удовольствовались, если бы те не трогали их и не
мешали им работать, но у негодяев и на это не надолго хватило терпения, и
они стали вести себя, как собака на сене - сама не ест и другим не дает.
Вначале недоразумения были пустяшные, так что о них не стоит и говорить, но
в конце концов англичане объявили испанцам открытую войну, с невероятной
дерзостью и наглостью, ни с того, ни с сего, без всякой причины и вызова с
их стороны, наперекор природе и даже здравому смыслу, и хотя первые
рассказали об этом испанцы, т. е. пострадавшая и обвиняющая сторона, но
когда я допросил самих англичан, они не могли опровергнуть ни единого слова.
Но прежде, чем перейти к подробностям, я должен заполнить один пробел в
моем прежнем рассказе; я забыл сказать, что как раз в ту минуту, как мы
подымали якорь, чтобы пуститься в путь, на борту нашего судна вспыхнула
ссора вспыхнула она из за пустяков, но я опасался, как бы она не повела к
новому возмущению; и, действительно, она прекратилась только тогда, когда
капитан, собравшись с духом и призвав нас на помощь, собственноручно рознял
дерущихся и двух главных зачинщиков велел заковать в кандалы. А так как они
и во время первого бунта играли видную роль, да и теперь не скупились на
угрозы, он пригрозил так в кандалах и довезти их до Англии, а там повесить
за бунт и попытку дезертировать с кораблем.
Эта угроза, повидимому, напугала всю команду, хотя капитан не имел
этого в виду; некоторые из матросов вбили в голову остальным, что капитан
только теперь улещает их ласковыми словами, а как только они зайдут в один
из английских портов, он посадит их всех в тюрьму и отдаст под суд.
Об этом проведал помощник капитана и сообщил нам, и тогда все стали
просить меня, все еще слывшего у них важным лицом, сойти вниз вместе с
помощником капитана и успокоить людей, уверив их, что, если они будут хорошо
вести себя в остальное время пути, то все сделанное ими раньше будет прощено
и забыто. Я пошел, и, когда поручился им честным словом в том, что все будет
так, как я говорю, они успокоились и еще больше успокоились, когда, по моей
просьбе, двое наказанных матросов были прощены и цепи с них сняты.
Но, благодаря этой истории, нам пришлось ночь простоять на якоре; к
тому же ветер утих. На другое же утро оказалось, что двое прощенных забияк,
украв каждый по мушкету и ножу, - сколько у них было патронов и пороху, мы
сообразить не могли, - захватили капитанский катер, благо его еще не успели
подвесить на место, и сбежали на нем к своим товарищам по мятежу на берег.
Как только мы заметили это, я велел послать на берег баркас с
двенадцатью матросами и помощником капитана на поиски бунтовщиков; но
посланные не нашли не только их, но и первых трех забияк, высаженных на
берег; завидев подъезжающую лодку, они все бежали в леса. Помощник капитана
хотел было, в наказание за непокорность, вытоптать на острове все посевы,
сжечь дома и запас провианта и оставить их без ничего; но, не имея
полномочия, не решился действовать на свой страх, оставил все. как было, и
вернулся на корабль, ведя на буксире катер.
С этими двумя число высаженных на берег английских матросов достигло
пяти; но первые трое негодяев были еще гораздо хуже этих: прожив с земляками
вместе дня два, они выставили их и объявили, что не желают иметь с ними
ничего общего, предоставив им устраиваться, как им заблагорассудится. И
долго эти бедняки не могли убедить их поделиться с ними хоть пищей, а
испанцы в то время еще не вернулись.
Когда испанцы приехали на остров, дело кой как уладилось. Испанцы стали
было убеждать трех англичан принять к себе земляков, чтобы, как они
выражались, жить всем одной семьей, но те не хотели и слышать об этом:
бедным малым пришлось жить одним и на опыте изведать, что только труд и
прилежание могли сделать для них жизнь сносною.
Они поставили свои палатки на северном берегу острова, ближе к западу,
чтобы не подвергаться опасности со стороны дикарей, высаживавшихся
обыкновенно на восточном берегу, и построили себе здесь две хижины; в одной
они хотели жить сами, другая должна была служить им сараем и амбаром.
Испанцы дали им зерна для посева и поделились с ними горохом из оставленного
мною запаса; они вскопали участок земли, засеяли его, огородили, по образцу
моего, и зажили весьма недурно. Первая жатва не заставила себя ждать, и,
хотя они засеяли для начала лишь небольшой участок земли, - у них ведь и
времени было немного, - все же собранного было достаточно, чтоб им
прокормиться до нового урожая; к тому же, один из них был на корабле
помощником повара и оказался большим мастером готовить супы, пуддинги и
другие кушанья из рису, молока и того небольшого количества мяса, какое
можно было достать на острове.
Так они жили в скромном достатке, как вдруг однажды трое бездушных
негодяев, их земляков, пришли к ним и просто, ради потехи и чтобы обидеть
их, принялись хвастать, что остров принадлежит им, так как губернатор (то
есть я) отдал им его во владение и никто, кроме них, не имеет здесь права на
землю; следовательно, нельзя строить на ней и домов, если только не платить
за них аренды.
Сначала те думали, что они шутят, и пригласили их войти и
присесть-посмотреть, какие чудесные дома они себе выстроили, и сказать,
сколько же за них надо платить. Один из хозяев шутливо сказал, что раз уже
они считают себя землевладельцами и хотят отдавать свою землю в аренду, он
надеется, что они, по примеру всех землевладельцев, согласятся отдать им
этот участок в долгосрочную аренду, в виду сделанных ими улучшений, - и
попросил их сходить за нотариусом и составить контракт. Тогда один из
пришедших с бранью и проклятиями объявил, что они вовсе не шутят и он сейчас
им это докажет. Неподалеку в укромном местечке бедняги развели огонь, чтобы
сварить себе обед; негодяй побежал туда, схватил пылающую головню и принялся
бить ею о стенки хижины, при чем дерево, конечно, загорелось, и в несколько
минут вся хижина превратилась бы в пепел, если бы один из хозяев во время не
оттолкнул неприятеля и не затоптал ногами огонь, что удалось ему не без
Затем пришлось позаботиться и о бедной служанке. Она лежала на полу
рядом с своей госпожей, как будто пораженная апоплексическим ударом: ее
члены были сведены судорогой, одной рукой она судорожно ухватилась за ножку
стула и так крепко сжимала его в своей руке, что нам с трудом удалось
разжать ее. Другая рука лежала у нее на голове, а ногами она упиралась в
ножку стола. Словом, она имела вид умирающей в последней агонии, а между тем
и она была еще жива.
Бедняжка не только умирала с голода и была угнетена мыслью о смерти, но
как рассказали мне потом матросы, кроме того еще исстрадалась за свою
госпожу, которая в течение двух или трех дней медленно умирала на ее глазах
и которую она нежно любила.
Мы не знали, что делать с бедной девушкой. Когда наш врач, очень
знающий и опытный человек, вернул ее к жизни, ему пришлось еще позаботиться
о восстановлении ее рассудка, ибо в течение долгого времени она была почти
как помешанная.
Читатель этих записок должен принять во внимание, что посещение другого
корабля в море не похоже на поездку в деревню, где иной раз люди гостят на
одном месте по неделе и по две. Наше дело было помочь потерпевшим, а не
проводить с ними время. И хотя они согласны были взять тот же курс, как и
мы, мы, однако, не могли итти вместе с кораблем, у которого не было мачт. Но
так как их капитан просил нас помочь ему установить грот-мачту, то мы
оставались вместе три или четыре дня и дали ему пять бочек говядины, бочку
свинины, два мешка сухарей и соответствующее количество гороха, муки и
других припасов, которыми мы могли поделиться, и взяли в обмен три бочки
сахара, некоторое количество рома и несколько золотых монет. После этого мы
оставили их, взяв к себе, по настоятельной их просьбе, юношу и служанку со
всем их багажом.
Юноше было около семнадцати лет; это был красивый, воспитанный,
скромный и умный мальчик. Он был глубоко потрясен смертью матери и, кажется,
всего за несколько месяцев перед тем потерял отца на Барбадосе, Он просил
врача уговорить меня взять его с корабля, на котором он был, так как
жестокосердие команды убило его мать. И, действительно, эти люди были
пассивными убийцами ее, ибо они могли уделить беспомощной вдове небольшое
количество имевшихся у них съестных припасов, достаточное для поддержания ее
жизни. Но голод не признает ни дружбы, ни родства, ни справедливости, ни
права, и потому недоступен угрызениям совести, и неспособен к состраданию.
Врач оказал ему, куда мы идем, и разъяснил, что, если он поедет с нами,
мы завезем его далеко от друзей, и он может очутиться в положении, нисколько
не лучшем того, в котором мы нашли его, т. е. будет умирать с голоду. Он
ответил, что ему все равно, куда ни ехать, лишь бы избавиться от ужасных
людей, среди которых он находится, что капитан (он подразумевал меня, так
как не знал о существовании моего племянника) спас ему жизнь и, наверное, не
причинит ему зла. Что до служанки, то он был уверен, что, когда к ней
вернется рассудок, она будет очень благодарна за избавление, куда бы мы ни
повезли ее. Врач передал мне обо всем этом с таким сочувствием к мальчику,
что я согласился взять обоих к себе на корабль со всем их имуществом, за
исключением одиннадцати бочек сахару, которых нельзя было перегрузить. А так
как юноша имел грузовые квитанции на них, то я заставил капитана подписать
письменное обязательство в том, что он, по приезде в Бристоль, отправится к
некоему мистеру Роджерсу, тамошнему купцу, с которым юноша был в родстве, и
передаст ему от меня письмо и все имущество, принадлежавшее бедной вдове. Но
я не думаю, чтобы это было выполнено, потому что о прибытии корабля в
Бристоль я не мог получить никаких сведений. По всей вероятности, он погиб в
океане, так как находился в таком плачевном состоянии и был так далеко от
земли, что первая же буря должна была, по моему мнению, потопить его; еще до
нашей встречи он дал течь и имел большие повреждения в подводной части.
Мы находились теперь на девятнадцатом с тридцатью двумя минутами
градусе северной широты. До сих пор наше путешествие, в смысле погоды, было
сносным, хотя вначале ветер не благоприятствовал нам. Не стану утомлять
читателя перечислением мелких перемен ветра, погоды, течения и проч. в
остальное время нашего пути и, сокращая свой рассказ в интересах
дальнейшего, скажу только, что я вернулся на свое старое пепелище - на
остров - 10-го апреля 1695 года. Не малого труда стоило мне найти его. В
первый раз я подъехал к нему с юго-восточной стороны, - так как плыл из
Бразилии, - и теперь, очутившись между островом и материком и не имея ни
карты берега под рукой, ни каких либо вех на берегу, могущих служить
указанием, я не узнал его, когда увидел, во всяком случае, не был уверен, он
ли это.
Мы долго бродили вокруг да около и высаживались на нескольких островах
в устье большой реки Ориноко, но эти острова не имели ничего общего с моим.
Единственная выгода от этого была та, что я был выведен из большого
заблуждения, а именно, что земля, виденная мною с острова, материк; на самом
же деле это был не материк, а длинный остров или, вернее, ряд островов,
тянущихся от одного до другого конца широкого устья Ориноко. А
следовательно, и дикари, приезжавшие на мой остров, были собственно не
караибы, но островитяне, обитавшие несколько ближе к нам, чем остальные.
Короче говоря, я посетил бесплодно несколько островов; некоторые из них
были обитаемы, другие безлюдны. На одном из них я встретил несколько
испанцев и думал, что они живут здесь, но, поговорив с ними, узнал, что у
них неподалеку стоит шлюп и они приехали сюда за солью и для ловли жемчуга с
острова Тринидат, лежащего дальше к северу, под одиннадцатым градусом
широты.
Таким образом, приставая то к одному острову, то к другому, то на
корабле, то на французском шалупе (мы нашли его очень удобным и оставили у
себя, с согласия французов), я, наконец, попал на южный берег моего острова
и тотчас же узнал местность по виду. Тогда я поставил наше судно на якорь
против бухточки, невдалеке от которой находилось мое прежнее жилище.
Увидав его, я тотчас позвал Пятницу и опросил его, узнает ли он, где мы
находимся. Он осмотрелся вокруг и захлопал в ладоши, крича: "О, да! здесь!
О, да! здесь!" и указывал рукой на наш старый дом. Он плясал и скакал от
радости, как безумный, и чуть было не бросился в воду, чтобы плыть к берегу;
а два удержал его.
"Ну что. Пятница, как ты думаешь, найдем мы здесь кого нибудь? увидим
мы твоего отца? Как тебе кажется?" Пятница долго молчал, словно у него
отнялся язык, но, когда я упомянул об его отце, лицо бедняка выразило
уныние, и я видел, как обильные слезы покатились по его лицу. "В чем дело
Пятница?" спросил я; "разве тебя огорчает мысль, что ты, может быть, увидишь
своего отца?" "Нет, нет", сказал он, качая головой; "мой не видать его
больше; никогда больше не видать!" "Почему так, Пятница; откуда ты это
знаешь?" "О нет! О нет! Он давно умрет, давно умрет; он очень старый
человек". "Полно, полно, Пятница, этого ты не можешь знать! Ну, а как ты
думаешь, других мы увидим?" У Пятницы, должно быть, глаза были лучше моих,
потому что он сейчас же указал рукой на холм, высившийся над моим старым
домом, хотя мы были от него в полумиле, и закричал: "Мой видит! мой видит!
да-, да! мой видит много человек там - и там!" Я стал смотреть, но никого не
мог разглядеть, даже и в подзорную трубу - вероятно, потому, что направлял
ее не туда, куда следовало; но Пятница был прав, как я узнал на следующий
день: на вершине холма действительно стояли человек пять или шесть и
смотрели на корабль, не зная, чей он и чего от нас ждать.
Как только Пятница сказал мне, что он видит людей на берегу, я велел
поднять на корме английский флаг и сделать три выстрела в знак того, что мы
друзья. Четверть часа спустя над краем бухты взвился дымок; тогда я немедля
велел спустить лодку, взял с собой Пятницу и, подняв белый флаг мира,
направился прямо к берегу. Кроме того, я взял с собой еще молодого
священника; я ему рассказал всю историю моей жизни на острове и вообще все о
себе и о тех, кого я оставил там, и ему страшно хотелось поехать со мной. С
нами были еще шестнадцать человек, хорошо вооруженных на случай, если бы мы
нашли на острове новых и незнакомых людей, - но оружия пускать в ход не
пришлось.
Пользуясь приливом, почти достигшим наибольшей высоты, мы подъехали
близко к берегу а оттуда на веслах вошли в бухту. Первый, кого я увидал на
берегу, был испанец, которому я спас жизнь; я сейчас же узнал его; лицом он
нисколько не изменялся, а одежду его я опишу после. Сначала я не хотел
никого брать с собой на берег, но Пятницу невозможно было удержать в лодке,
его любящее сердце еще издали узнало отца, так далеко отставшего от
испанцев, что я совсем и не видел его; если бы я не взял с собою моего
бедного слугу, он бы прыгнул в воду и поплыл. Не успел он ступить на берег,
как стрелою понесся навстречу отцу. И самый твердый человек не удержался бы
от слез, видя бурную радость этого бедняка при встрече с отцом - видя, как
он его обнимал, целовал, гладил по лицу, потом взял на руки, посадил на
дерево и сам лег возле него; потом встал и с четверть часа смотрел на него,
словно на какую нибудь картину, видимую им впервые; потом опять лег на землю
и гладил ноги отца и целовал их, и опять встал и смотрел на него: можно было
подумать, что его околдовали. Невозможно было удержаться от смеха на другой
день утром, когда он выражал свою радость уже иначе - несколько часов подряд
ходил по берегу взад и вперед вместе с отцом, водя его под руку, словно
женщину, и поминутно бегал на лодку, чтобы принести что нибудь отцу - то
кусок сахару, то рюмку водки, то сухарь. - то то, то другое, а уж что нибудь
да притащит. Потом он стал безумствовать на новый лад - посадил старика на
землю и принялся танцевать вокруг него, все время жестикулируя и принимая
самые разнообразные позы; и все время при этом не переставал говорить,
развлекая отца рассказами о своих путешествиях и о том, что с ним было во
время пути. Если бы христиане в наших странах питали такую же сыновнюю
привязанность к своим родителям, пожалуй, можно было бы обойтись и без пятой
заповеди.
Но это отступление; вернусь к рассказу о нашей высадке. Бесполезно
описывать все церемонии, с какими встретили меня испанцы, и все их
расшаркивания передо мною. Первый испанец, - как я уже говорил, хорошо мне
знакомый, потому что я ему когда то спас жизнь, - подошел к самой лодке в
сопровождении другого и тоже с белым флагом в руке; но он не только не узнал
меня с первого взгляда, - ему даже в голову не пришло, что это я вернулся,
пока я не заговорил с ним. "Сеньор", сказал я по португальски, "вы не
узнаете меня?" На это он не сказал ни слова, но, отдав свой мушкет товарищу,
пришедшему вместе с ним, широко раскрыл объятия и, сказав что то по
испански, чего я не расслышал как следует, обнял меня, говоря, что он не
может простить себе, как он не узнал сразу лица, некогда посланного как
ангел с неба спасти ему жизнь. Он наговорил еще много красивых слов, как это
умеют делать все хорошо воспитанные испанцы, затем, подозвав к себе своего
спутника, велел ему пойти и позвать товарищей. Потом он спросил, угодно ли
мне пройти на свое старое пепелище и снова вступить во владение моим домом и
кстати посмотреть, какие там сделаны улучшения, - впрочем, немногие. И я
пошел за ним, - но увы! - не мог найти места, где стоял мой дом, как будто
никогда и не бывал здесь: здесь насадили столько деревьев и так густо, и за
десять лет они так разрослись, что к дому можно было пробраться только
извилистыми, глухими тропинками, известными лишь тем, кто прокладывал их.
Я спросил, чего ради им было превращать дом в какую то крепость. Он
ответил, что, узнав, как им жилось после прибытия на остров, в особенности,
после того, как они имели несчастие убедиться, что я покинул их, - я. по
всей вероятности, и сам соглашусь, что это было необходимо. Он говорил, что
не мог не порадоваться моему счастью, узнав, что мне удалось уехать, притом
на хорошем судне и согласно моему желанию, и что он нередко потом имел ясное
предчувствие, что рано или поздно увидит меня снова; но никогда в жизни он
не был так удивлен и огорчен, как в тот момент, когда вернувшись на остров,
он уже не нашел там меня.
Что касается трех варваров (как он называл их), оставшихся на острове -
о них он обещал мне потом рассказать целую историю и говорил, что даже с
дикарями испанцам жилось легче - хорошо еще, что их было так мало. "Будь они
сильнее нас, все мы давно уже были бы в чистилище". И при этом он
перекрестился. "Я надеюсь, сэр. что вам не будет неприятно, когда я расскажу
вам. как мы, в силу необходимости, ради спасения собственной жизни,
вынуждены были обезоружить и обратить в подчиненное состояние этих людей,
которые, не довольствуясь тем, что они были нашими господами, хотели
сделаться еще и нашими убийцами". Я ответил, что я сам этого очень боялся,
покидая их здесь, и ничто так не огорчало меня при расставаньи с островом,
как то, что они (испанцы) не вернулись во-время и я не мог, так сказать,
ввести их во владение, а английских матросов подчинить им, как они того
заслуживали; а если они сами их подчиняли, я могу этому только радоваться и
уж, конечно, не осужу их, так как знаю, что это за дрянные люди,
своевольные, упрямые, способные на всякую пакость.
Пока я говорил это, посланный вернулся, и с ним еще одиннадцать
человек. По бедственному их виду невозможно было определить, какой они
национальности, но мой испанец скоро выяснил положение и для них и для меня.
Первым делом он повернулся ко мне и, указывая на них, сказал: "Это, сэр,
некоторые из сеньоров, обязанных вам жизнью"; затем повернулся к ним я,
указав на меня, объяснил им, кто я такой. После этого они все стали
подходить ко мне по одиночке с такими церемониями, как будто они были не
простые матросы, а знатные дворяне или послы, - а я не такой же человек, как
они, а монарх или великий завоеватель; они были в высшей степени учтивы и
любезны со мной, но в их предупредительности была примесь собственного
достоинства и величавой серьезности, которая была им очень к лицу; короче
говоря, их манеры были настолько изысканнее моих, что я прямо не знал, как
принять их любезности, и тем более, как ответить на них.
История их прибытия на остров и хозяйничанья на нем после моего отъезда
так любопытна, и в ней столько происшествий, которые будут гораздо понятнее
тем, кто уже читал первую часть моего рассказа, и столько подробностей,
имеющих отношение к моему собственному описанию моей жизни на острове, что я
могу только с великим удовольствием рекомендовать то и другое вниманию тех,
кто придет после меня.
Я не стану больше утруждать читателя, ведя рассказ в первом лице и по
десять тысяч раз повторяя: "я говорю" и "он говорит", или "он мне сказал" и
"я ему сказал" и т. под., но постараюсь изложить факты исторически, как они
сложились в моей памяти из рассказов испанцев и моих собственных наблюдений.
Чтобы сделать это по возможности сжато и вразумительно, я должен
вернуться назад и напомнить при каких обстоятельствах я покинул свой остров,
и что в это время делали те, о ком я говорю. Прежде всего необходимо
повторить, что я сам же отправил спасенных мною из рук дикарей испанца и
отца Пятницы на материк - как я тогда думал - за товарищами испанца, чтобы
избавить их от возможности такой же страшной смерти, какая угрожала ему,
помочь им в настоящем и подумать вместе о будущем - не найдется ли какого
нибудь способа освобождения.
Посылая их туда, я не имел ни малейшего основания надеяться на
собственное мое освобождение - или, по крайней мере, не более основания, чем
во все эти двадцать лет; и уже подавно не мог предвидеть, что случится, т.
е. что к берегу подойдет английский корабль и заберет меня с собой. И,
конечно, для испанцев было большим сюрпризом не только убедиться в том, что
я уехал, но и найти на берегу троих незнакомых людей, завладевших всем
оставленным мною имуществом, которое иначе досталось бы им.
Чтобы начать как раз с того, на чем я остановился, я первым делом
расспросил испанца о всех подробностях его поездки за земляками и
возвращения на остров. Он возразил, что тут собственно не о чем и
рассказывать, что ничего особенного с ними в дороге не случилось, что погода
все время была тихая и море спокойно, что земляки его, само собой, страшно
обрадовались, увидев его (он, повидимому, был у них за старшего, так как
капитан судна, на котором они потерпели крушение, незадолго перед тем умер).
Они тем более удивились и обрадовались при виде его, что знали, как он
попался в руки дикарей, и были уверены, что его съедят, как уже съели всех
других пленников; а когда он рассказал им историдю своего избавления и
объяснил, что он приехал за ними, они, по его словам, были поражены,
пожалуй, не меньше, чем братья Иосифа; когда тот открылся им и рассказал, в
какой он чести при дворе фараона. Только когда он показал им свое оружие,
порох, пули и провизию, припасенную для них на время обратного пути, они
пришли в себя и, излив свою радость по поводу такого неожиданного
освобождения, стали собираться в дорогу.
Первым делом нужно было раздобыть лодок, и тут уж пришлось махнуть
рукой на честность и хитростью выманить у дружественных дикарей пару больших
челноков, или пирог, под предлогом съездить на рыбную ловлю или просто
кататься.
На этих пирогах они выехали на следующее же утро, так как сборы у них
были недолгие: у них не было никаких вещей - ни платья, ни провизии, ничего,
кроме того, что было на них, да небольшого запаса корней, из которых они
делали себе хлеб.
Всего они пробыли в отсутствии три неделя. За это время, на беду им,
мне представился случай бежать, как я уже говорил а своем месте, и я покинул
остров, оставив на нем трех отъявленнейших негодяев, с какими только может
встретиться человек, - своевольных, наглых, неприятных во всех отношениях, -
что, конечно, было большим горем и разочарованием для бедных испанцев.
В одном только эти негодяи поступили честно - по прибытии испанцев на
остров дали им мое письмо и снабдили их провизией и всем необходимым -
словом, сделали так, как я приказал им; а также вручили им длинный описок
оставленных мною наставлений - как печь хлеб, как ходить за ручными козами,
сеять я собирать хлеб - как ухаживать за виноградом, обжигать горшки и т. д.
- словом, делать все, из чего складывалась моя жизнь на острове и чему я сам
выучился постепенно. Все это я подробно описал и велел отдать испанцам -
двое из них недурно знали по английски; оставленные на берегу матросы
исполнили мой приказ и вообще ни в чем не отказывали испанцам, так как
сначала те и другие хорошо ладили между собою. Они пустили испанцев в дом,
или пещеру, и стали жить все вместе; старший испанец, успевший присмотреться
к тому, как я работаю и хозяйничаю, вместе с отцом Пятницы заведывал всеми
делами; англичане же ничего не делали, только шныряли по острову, стреляли
попугаев да ловили черепах, а когда возвращались домой на ночь, находили
ужин, приготовленный им испанцами.
Испанцы и этим бы удовольствовались, если бы те не трогали их и не
мешали им работать, но у негодяев и на это не надолго хватило терпения, и
они стали вести себя, как собака на сене - сама не ест и другим не дает.
Вначале недоразумения были пустяшные, так что о них не стоит и говорить, но
в конце концов англичане объявили испанцам открытую войну, с невероятной
дерзостью и наглостью, ни с того, ни с сего, без всякой причины и вызова с
их стороны, наперекор природе и даже здравому смыслу, и хотя первые
рассказали об этом испанцы, т. е. пострадавшая и обвиняющая сторона, но
когда я допросил самих англичан, они не могли опровергнуть ни единого слова.
Но прежде, чем перейти к подробностям, я должен заполнить один пробел в
моем прежнем рассказе; я забыл сказать, что как раз в ту минуту, как мы
подымали якорь, чтобы пуститься в путь, на борту нашего судна вспыхнула
ссора вспыхнула она из за пустяков, но я опасался, как бы она не повела к
новому возмущению; и, действительно, она прекратилась только тогда, когда
капитан, собравшись с духом и призвав нас на помощь, собственноручно рознял
дерущихся и двух главных зачинщиков велел заковать в кандалы. А так как они
и во время первого бунта играли видную роль, да и теперь не скупились на
угрозы, он пригрозил так в кандалах и довезти их до Англии, а там повесить
за бунт и попытку дезертировать с кораблем.
Эта угроза, повидимому, напугала всю команду, хотя капитан не имел
этого в виду; некоторые из матросов вбили в голову остальным, что капитан
только теперь улещает их ласковыми словами, а как только они зайдут в один
из английских портов, он посадит их всех в тюрьму и отдаст под суд.
Об этом проведал помощник капитана и сообщил нам, и тогда все стали
просить меня, все еще слывшего у них важным лицом, сойти вниз вместе с
помощником капитана и успокоить людей, уверив их, что, если они будут хорошо
вести себя в остальное время пути, то все сделанное ими раньше будет прощено
и забыто. Я пошел, и, когда поручился им честным словом в том, что все будет
так, как я говорю, они успокоились и еще больше успокоились, когда, по моей
просьбе, двое наказанных матросов были прощены и цепи с них сняты.
Но, благодаря этой истории, нам пришлось ночь простоять на якоре; к
тому же ветер утих. На другое же утро оказалось, что двое прощенных забияк,
украв каждый по мушкету и ножу, - сколько у них было патронов и пороху, мы
сообразить не могли, - захватили капитанский катер, благо его еще не успели
подвесить на место, и сбежали на нем к своим товарищам по мятежу на берег.
Как только мы заметили это, я велел послать на берег баркас с
двенадцатью матросами и помощником капитана на поиски бунтовщиков; но
посланные не нашли не только их, но и первых трех забияк, высаженных на
берег; завидев подъезжающую лодку, они все бежали в леса. Помощник капитана
хотел было, в наказание за непокорность, вытоптать на острове все посевы,
сжечь дома и запас провианта и оставить их без ничего; но, не имея
полномочия, не решился действовать на свой страх, оставил все. как было, и
вернулся на корабль, ведя на буксире катер.
С этими двумя число высаженных на берег английских матросов достигло
пяти; но первые трое негодяев были еще гораздо хуже этих: прожив с земляками
вместе дня два, они выставили их и объявили, что не желают иметь с ними
ничего общего, предоставив им устраиваться, как им заблагорассудится. И
долго эти бедняки не могли убедить их поделиться с ними хоть пищей, а
испанцы в то время еще не вернулись.
Когда испанцы приехали на остров, дело кой как уладилось. Испанцы стали
было убеждать трех англичан принять к себе земляков, чтобы, как они
выражались, жить всем одной семьей, но те не хотели и слышать об этом:
бедным малым пришлось жить одним и на опыте изведать, что только труд и
прилежание могли сделать для них жизнь сносною.
Они поставили свои палатки на северном берегу острова, ближе к западу,
чтобы не подвергаться опасности со стороны дикарей, высаживавшихся
обыкновенно на восточном берегу, и построили себе здесь две хижины; в одной
они хотели жить сами, другая должна была служить им сараем и амбаром.
Испанцы дали им зерна для посева и поделились с ними горохом из оставленного
мною запаса; они вскопали участок земли, засеяли его, огородили, по образцу
моего, и зажили весьма недурно. Первая жатва не заставила себя ждать, и,
хотя они засеяли для начала лишь небольшой участок земли, - у них ведь и
времени было немного, - все же собранного было достаточно, чтоб им
прокормиться до нового урожая; к тому же, один из них был на корабле
помощником повара и оказался большим мастером готовить супы, пуддинги и
другие кушанья из рису, молока и того небольшого количества мяса, какое
можно было достать на острове.
Так они жили в скромном достатке, как вдруг однажды трое бездушных
негодяев, их земляков, пришли к ним и просто, ради потехи и чтобы обидеть
их, принялись хвастать, что остров принадлежит им, так как губернатор (то
есть я) отдал им его во владение и никто, кроме них, не имеет здесь права на
землю; следовательно, нельзя строить на ней и домов, если только не платить
за них аренды.
Сначала те думали, что они шутят, и пригласили их войти и
присесть-посмотреть, какие чудесные дома они себе выстроили, и сказать,
сколько же за них надо платить. Один из хозяев шутливо сказал, что раз уже
они считают себя землевладельцами и хотят отдавать свою землю в аренду, он
надеется, что они, по примеру всех землевладельцев, согласятся отдать им
этот участок в долгосрочную аренду, в виду сделанных ими улучшений, - и
попросил их сходить за нотариусом и составить контракт. Тогда один из
пришедших с бранью и проклятиями объявил, что они вовсе не шутят и он сейчас
им это докажет. Неподалеку в укромном местечке бедняги развели огонь, чтобы
сварить себе обед; негодяй побежал туда, схватил пылающую головню и принялся
бить ею о стенки хижины, при чем дерево, конечно, загорелось, и в несколько
минут вся хижина превратилась бы в пепел, если бы один из хозяев во время не
оттолкнул неприятеля и не затоптал ногами огонь, что удалось ему не без