что они охотно готовы исполнить мое желание венчаться, когда мне будет
угодно, так как они вовсе не хотят расставаться с своими женами и брали их с
самыми честными намерениями. Я назначил им притти ко мне на следующее утро,
а до тех пор объяснить своим женам значение брачного обряда, и что его
следует выполнить не только ради приличия, но также и для того, чтобы их
мужья уже ни под каким видом не могли их покинуть. Женщины легко усвоили
себе все это и остались очень довольны; на следующее утро все англичане
явились в отведенное мне помещение, где их уже ожидал священник.
Подойдя к ним, он сказал им, что я изложил ему все обстоятельства дела
и их теперешнее положение; что он охотно выполнит свою обязанность и
повенчает их, как я того желаю; но, прежде чем совершить обряд, просит
позволения побеседовать с ними. И он сказал им, что в глазах света и
общества жизнь, которую они вели до сих пор, неприлична и греховна и что им
необходимо положить ей конец, либо повенчавшись, либо расставшись со своими
женами; что он не сомневается в искренности их согласия венчаться, но что
тут представляется затруднение, которое он не знает, как устранить. Закон о
браках христиан не дозволяет лицам христианского вероисповедания вступать в
брак с дикарями, идолопоклонниками и язычниками, а между тем теперь остается
слишком мало времени для того, чтобы попытаться убедить их жен креститься и
принять христианство, тем более, что он сомневается даже, слышали ли они
когда нибудь о Христе, а без того их крестить невозможно. Он сильно
подозревает, что и сами они плохие христиане, мало усердные к своей религии
и имеющие весьма слабое представление о боге и путях божиих, и потому нельзя
ожидать, чтобы они много беседовали об этом со своими женами до сих пор; но
теперь они должны обещать ему приложить все старания к тому, чтобы убедить
своих жен принять христианство и, по мере своих сил и возможности, научить
их познанию и вере в бога, сотворившего их, и во Христа искупителя; - иначе
он не может повенчать их.
Все это они выслушали очень внимательно и сказали мне, что все, что
говорил джентльмен, сущая правда, что они, действительно, сами плохие
христиане и никогда не говорили с своими женами о религии. "Да и подумайте.
сэр", вставил слово Вилль Аткинс, "как нам учить их религии? Ведь мы сами
ничего не Знаем. И потом, если б мы начали говорить с ними о боге и Иисусе
Христе, о небе и аде, они бы нас только высмеяли и спросили бы, верим ли во
все это мы сами; а скажи мы им, что мы верим во все, о чем говорим, -
например, в то, что добрые люди идут на небо, а злые к диаволу, - они бы,
конечно, спросили, куда же мы сами намерены попасть - мы, верящие во все это
и все-таки остающиеся злыми; ведь они же видят, какие мы. Одного этого
довольно, чтобы сразу внушить им отвращение к религии. Нет, знаете, сэр,
надо прежде самому стать религиозным, а потом уже браться учить других".
"Что же, Аткинс, я думаю, что твои слова справедливы, даже слишком
справедливы", оказал я и передал их священнику, который горел нетерпением
узнать, в чем дело. "О!" - воскликнул он, "скажите ему, что, если он
искренно раскаивается во всем, что он сделал дурного, его жене не нужно
лучшего учителя, ибо научить других раскаянию может только тот, кто искренно
кается сам. Пусть он только раскается, и тогда он сумеет объяснить своей
жене, что есть бог и что он не только справедливый воздаятель за добро и
зло, но также существо милосердное, запрещающее мстить за обиды, что он
бесконечно добр, долготерпелив и многомилостив и не хочет смерти грешника,
но его покаяния и жизни; что он часто долго терпит и попускает злым и даже
откладывает осуждение до последнего дня, когда каждому воздается по делам
его; что если праведники не получают награды, а грешники кары, пока не
перейдут в иной мир, это то и доказывает существование бога и будущей жизни.
А от этого он незаметно перейдет к учению о воскресении мертвых и страшном
суде. Пусть он только сам раскается, и он будет превосходным учителем для
своей жены".
Все это я повторил Аткинсу, который выслушал меня очень серьезно и, как
легко можно было заметить, был этим сильно взволнован. "Все это мне было
известно и раньше", сказал он, "и еще многое другое, но у меня не хватало
бесстыдства проповедывать это своей жене, когда бог и моя совесть знают, что
я жил так, как будто никогда не слыхал о боге и о будущей жизни; да и жена
моя сама была бы свидетельницей против меня. Что уж тут говорить о
раскаянии! (Он глубоко вздохнул, и слезы выступили на его глазах). Для меня
все кончено!"
Я перевел его ответ священнику слово в слово. Этот добрый благочестивый
человек тоже не мог удержаться от слез, но, совладав с собою, сказал мне:
"Предложите ему только один вопрос: доволен ли он тем, что ему уже поздно
каяться, или же огорчен этим, и желал бы, чтобы это было иначе?" - Я прямо
так и опросил Аткинса, и тот с жаром воскликнул: "Разве может человек быть
доволен, зная, что ему предстоит вечная гибель?"
Когда я передал все это священнику, он с глубокой грустью на лице
покачал головой и, быстро обернувшись ко мне, сказал: "Если так, можете
уверить его, что еще не поздно, Христос ниспошлет в его душу раскаяние, а
нам, слугам Христовым, заповедано проповедывать милосердие во все времена от
имени Христа спасителя всем, кто искренно кается; значит, никогда не поздно
раскаяться".
Я все это сказал Аткинсу, и он выслушал меня очень внимательно, но не
стал слушать дальнейших речей священника, обращенных к его товарищам, а
сказал, что пойдет и поговорит с женой. Говоря с остальными, я заметил, что
они были поразительно невежественны по части религии и в этом отношении
очень напоминали меня в то время, как я убежал из отцовского дома; однакоже
никто из них не уклонялся от беседы, и все торжественно обещали переговорить
с женами и попытаться убедить их перейти в христианство.
Взяв с них такое обещание, священник тут же повенчал три пары, а Вилль
Аткинс с женой все не являлись. Священнику очень хотелось знать, куда
девался Аткинс, и он, повернувшись ко мне, сказал: "Умоляю вас, сеньор,
пойдемте, посмотрим, где они; я уверен, что этот бедняк уже сидит где нибудь
с своей женой и учит ее познанию истинного бога". Мне сдавалось то же, и мы
пошли вместе. Я повел его никому, кроме меня, неизвестной тропинкой, через
самую чащу леса, откуда сквозь густую листву даже трудно было рассмотреть,
что делается снаружи; а уж того, кто находится в этой чаще, и подавно не
было видно; и вот, дойдя по этой тропе до опушки, мы увидали Вилля Аткинса с
его смуглянкой женой, сидевших под кустом и оживленно между собою
беседовавших. Я остановился, подождал священника, который немного отстал, и
указал ему на эту парочку; мы долго стояли и смотрели на них. Мы заметили,
что он что-то с жаром объясняет жене, указывая то на солнце, то на небо, в
разные стороны, потом на землю, потом на море, потом на себя, на нее, на
лес, на деревья. "Вы видите", сказал священник, "мои слова не остались
втуне; он уже говорит ей о религии - смотрите хорошенько - вот теперь он
говорит ей, что бог сотворил и его, и ее, и небо, и землю, море, лес,
деревья и т. д." - "Кажется, что так", подтвердил я. В это время Вилль
Аткинс вскочил на ноги, потом упал на колени и поднял обе руки к небу; по
всей вероятности, он при этом говорил что нибудь, но мы не могли расслышать
- они были слишком далеко, на коленях он оставался не больше минуты, потом
опять сел рядом с женой и заговорил с ней. Мы видели, что женщина слушает
очень внимательно, но отвечает ли она что нибудь сама, этого мы не могли
рассмотреть. Когда бедняк стал на колени, я видел, как слезы покатились по
щекам священника, и сам едва удержался от слез; но обоим нам было обидно,
что мы далеко от них и ничего не слышим из их разговора.
Однако, подойти ближе тоже нельзя было, чтобы не встревожить их, и мы
решили досмотреть до конца эту немую беседу, достаточно понятную нам и без
слов. Как уже сказано было, Аткинс сел опять рядом с женой и продолжал
говорить с большим жаром; раза два или три он горячо обнимал ее; раз он
вынул из кармана платок и отер ей глаза, потом опять поцеловал ее с
необычной для него нежностью. Это повторялось несколько раз, затем он опять
вскочит на ноги и, подав руку жене, помог ей подняться; потом за руку же
отвел ее немного в сторону; потом они оба опустились на колени и оставались
так минуты две.
Так продолжалось с четверть часа; затем оба они отошли дальше, так что
нам их уже не было видно. Теперь, когда Вилль Аткинс с женой сокрылись из
виду, нам здесь больше нечего было делать, и мы тоже пошли обратно своей
дорогой; а вернувшись, застали их возле дома ожидающими, когда их позовут.
Мы велели Аткинсу войти и стали его расспрашивать. Тут я узнал, что Аткинс
был глубоко потрясен словами священника - кстати тут открылось, что он сам
был сыном пастора - и привел свою жену к готовности принять христианство.
При этом молодая женщина выказала такую искреннюю радость и веру и такое
поразительное понимание, что это трудно даже представить себе, не только
описать; и, по ее собственной просьбе, она была крещена, а вслед затем
священник и повенчал их. По окончании обряда он обратился к Виллю Аткинсу и
стал ласково уговаривать его поддержать в себе это доброе расположение
душевное и укрепить его твердой решимостью изменить свою жизнь.
Но священник не хотел этим удовольствоваться он все мечтал об обращении
тридцати семи дикарей и готов был ради этого остаться на острове; но я
отговорил его, доказав ему, во первых, что затея его сама по себе
неосуществима, и, во вторых, что, мажет быть, мне удастся устроить так,
чтобы это было сделано в его отсутствии.
Покончив таким образом все дела на острове, я уже собирался вернуться
на корабль, когда ко мне пришел юноша с голодавшего корабля, которого я взял
с собой на берег, и сообщил мне, что он тоже сосватал одну парочку, и
надеется, что я ничего не буду иметь против этого; а так как вступающие в
брак оба христиане, то он желал бы воспользоваться тем, что при мне есть
священник, и повенчать их теперь же, до моего отъезда. Мне очень любопытно
было узнать, что же это за парочка; оказалось, что это мой Джек "на все
руки" и его служанка Сусанна решили пожениться. Узнав их имена, я был
приятно удивлен: действительно, парочка была, по моему, вполне подходящая.
Жениха я уже описывал; что касается невесты, она была честная, скромная,
рассудительная и религиозная девушка, весьма неглупая, приятной наружности,
с плавной речью, с уменьем во время и кстати ввернуть словцо, ловкая,
домовитая, отличная хозяйка, словно созданная для того, чтобы заправлять
всем хозяйством на острове. Мы повенчали их в тот же день. Я был посаженным
отцом невесты и отвел ей в приданое кусок земли на острове. Я отвел также
определенные участки остальным колонистам; незанятую же землю объявил своей
собственностью. Что касается живших на острове дикарей, то часть их тоже
получила участки, а другие стали слугами белых.
Тут мне пришло на память, что я обещал своему другу священнику,
попытаться устроить так, чтобы в мое отсутствие наладилось дело обращения
дикарей, и сказал ему, что теперь оно, кажется, уже налаживается; дикари
рассеяны между христианами и, если каждый из этих последних даст себе труд
заняться теми дикарями, которые у него под рукой, я надеюсь, что результаты
получатся весьма хорошие. Наши все обязались приложить к этому все старания.
Придя в дом Вилля Аткинса, я, не теряя времени на расспросы, сунул руку в
карман и вытащил свою библию. "Вот", сказал я Аткинсу, "я принес тебе
помощницу, которой у тебя раньше, пожалуй, не было". Он был так поражен, что
некоторое время даже не мог говорить, но, оправившись, бережно взял книгу
обеими руками и обернулся к жене "Смотри, дорогая, не говорил ли я тебе, что
бог, хоть он и на небе, может слышать все, что мы говорим? Вот книга, о
которой я молился, когда мы с тобой стояли на коленях под кустом; бог
услышал нас и вот - посылает нам эту книгу". И он так искренно радовался и
так горячо благодарил бога, что слезы в три ручья катились по его щекам, как
у плачущего ребенка. Жена его тоже была поражена и вполне поверила тому, что
сам бог послал им эту книгу, по просьбе ее мужа. Правда, в сущности, оно так
и было, но в то время я думаю, не трудно было бы убедить бедняжку и в том,
что с неба нарочно был послан ангел, чтобы принести эту книгу.
Но вернусь к тому, как я устроил дела на острове. Я не счел за нужное
сообщать нашим о шлюпе, который я привез с собою в разобранном виде, - и
рассчитывал было оставить им; ибо если бы я собрал и оставил им это судно,
они бы, пожалуй, при первом неудовольствии, разделились между собою, и одна
часть бы уехала, а другая осталась; или же, быть может, сделались бы
пиратами, и мой остров обратился бы в разбойничий притон, вместо того, чтобы
быть колонией скромных и благочестивых людей, как я о том мечтал. Не оставил
я им также двух медных орудий, захваченных мною на всякий случай, - и других
двух пушек со шканцев, - по той же причине. Я находил, что у них вполне
достаточно оружия для самообороны и защиты острова против всякого, кто бы ни
вздумал напасть на них, но я вовсе не хотел подстрекать их к наступательным
действиям и вооружать их для того, чтобы они сами вторгались в чужие
владения и нападали на других. А потому я решил использовать шлюп и орудия
для их же выгоды, но иным способом.
Теперь мне больше нечего было делать здесь. Оставив остров в цветущем
состоянии и всех наших здоровыми и благополучными, я 5-го мая снова сел на
корабль, прогостив у них двадцать пять дней. Так как все колонисты решили
дожидаться моего возвращения, то я обещал прислать им из Бразилии, если
представится случай, много полезных вещей, например, по нескольку
экземпляров окота: баранов, свиней и коров. Взятые мною из Англии две коровы
с телятами были убиты в пути за недостатком сена.
На следующий день, салютовав на прощанье островитянам залпом из пяти
орудий, мы подняли паруса и через двадцать два дня подошли к заливу Всех
Святых в Бразилии, не встретив в пути ничего примечательного, за исключением
следующего: на третий день по отбытии, под вечер, в штиль, мы увидели, что
море покрыто у берега чем то черным, но не могли рассмотреть, что это было
такое. Через некоторое время, однако, наш боцман поднялся немного по вантам
и, посмотревши в подзорную трубу, крикнул, что это войско. Я не мог
сообразить, что он подразумевал под словом "войско", и сгоряча обозвал его
дураком, или как то в этом роде.
"Не гневайтесь, сударь", сказал он, "это действительно войско и в то же
время флот. Там, я думаю, с тысячу лодок. Вы сами можете рассмотреть их; они
идут на веслах я быстро приближаются к нам. В лодках куча народу".
Я несколько растерялся. Встревожился и мой племянник, "ибо он слышал о
туземцах на острове такие ужасы, что не знал теперь, что и думать. Раза два
или три он пробормотал, что нас всех, вероятно, съедят. Должен признаться,
что в виду штиля и сильного течения, увлекавшего нас к берегу, я сам ожидал
худшего. Но все же я посоветовал ему не робеть и бросить якорь, как только
выяснится, что нам придется вступить в бой с дикарями.
Погода оставалась тихой, и дикари быстро приближались к нам. Поэтому я
приказал стать на якорь и убрать все паруса, спустить лодки, привязать одну
к носу, а другую к корме, гребцам сесть по местам и выжидать, что будет
дальше. Я это делал для того, чтобы люди находившиеся на лодках, держа
наготове шкоты и ведра с водой, могли затушить огонь, в случае, если бы
дикари попытались поджечь корабль. Приняв эти предосторожности, мы стали
ждать, и скоро они подошли к нам. Никогда, наверное, не доводилось
христианам видеть столь отвратительное зрелище. Мой боцман сильно ошибся в
своих предположениях относительно количества дикарей. Когда они подошли к
нам, мы могли насчитать не более ста двадцати шести лодок; в некоторых было
по шестнадцати - семнадцати человек, в нескольких даже больше, а в иных
меньше - по шести или семи.
Подойдя к нам, они, повидимому, были изумлены и поражены тем, что
увидели, однакоже, смело подошли очень близко к нам и хотели, казалось,
окружить нас, но мы дали приказ людям, посаженным в лодки, не допускать их
слишком близко. Этот приказ и послужил поводом к бою, помимо нашего желания.
Пять или шесть больших лодок так близко подошли к нашему баркасу, что наши
люди стали делать дикарям знаки руками, чтобы они отошли дальше. Дикари это
прекрасно поняли и отступили, но, отступая, осыпали нас градом стрел. Около
пятидесяти стрел попало к нам на корабль, и один из наших матросов на
баркасе был сильно поранен. Я крикнул нашим, чтоб они, боже сохрани, не
стреляли, а на баркас мы передали несколько досок, и плотник тут же устроил
из них щит для прикрытия сидящих в нем от стрел, на случай, если бы дикари
вздумали снова стрелять.
Спустя полчаса они опять вернулись всей флотилией и подошли к нам с
кормы. Тут увидел я, что это были старые мои знакомцы, такие же самые
дикари, как те, с которыми мне столько раз приходилось сражаться. Немного
погодя они отошли дальше в море, потом поровнялись с нашим кораблем и
подошли с борта так близко, что могли слышать наши голоса. Я приказал людям
держаться под прикрытием и зарядить все найти пушки. Но так как дикари
подошли так близко, что могли нас услышать, я отправил Пятницу на палубу,
чтобы он спросил у дикарей на своем языке, что им нужно. Поняли ли его
дикари или нет, я не знаю, но немедленно вслед за тем, как Пятница прокричал
им свой вопрос, шестеро из них, находившиеся в ближайшей к нам лодке,
немного удалились и, повернувшись к нам спиной, показали свои голые задницы.
словно приглашая нас поцеловать их в... Был ли то вызов или оскорбление, мы
не знали; может быть они просто выражали свое презрение и подавали другим
сигнал к нападению, Во всяком случае. Пятница сейчас же крикнул, что они
будут стрелять, и в него полетело около трехсот стрел, - он служил им
единственной мишенью - и к моему неописуемому огорчению бедный Пятница был
убит. В бедняка попало целых три стрелы, и еще три упали возле него: так
метко дикари стреляли!
Я был так озлоблен утратой моего старого слуги, товарища моих невзгод и
моего одиночества, что приказал зарядить шесть пушек мелкой картечью и
четыре крупной и дать залп из всех из них разом - этакого угощения они,
конечно, не видывали во всю свою жизнь.
В тот момент, когда мы дали залп, они находились на расстоянии менее
пятидесяти сажен от нас. Я не могу сказать, сколько именно человек было
убито и ранено, но никогда я не видел такого ужаса и смятения. Тринадцать
или четырнадцать пирог были разбиты и опрокинуты, а люди, находившиеся в
них, бросились вплавь. Остальные же, обезумев от ужаса, поспешили убраться
во свояси, бросив на произвол судьбы тех, чьи лодки были разбиты или
повреждены нашими выстрелами. Поэтому а полагаю, что погибло много людей.
Спустя час после ухода дикарей найти люди вытащили из воды одного бедняка, а
остальных мы так и не видели больше. В тот же вечер подул легкий ветер; мы
снялись с якоря, подняли паруса и направились в Бразилию.
Наш пленник был в таком унынии, что не хотел ни есть, ни говорить, и мы
думали, что он уморит себя голодом. Но я нашел способ излечить его. Я велел
взять его и снести в баркас и дать ему понять, что его опять бросят в море в
том самом месте, где его вытащили, если он не заговорит. Он продолжал
упорствовать, и матросы действительно бросили его в море, а сами отъехали.
Но тогда он поплыл вслед за баркасом - а плавал он как пробка - и заговорил
с матросами на своем языке, хотя они не понимали ни слова. В конце концов,
они снова взяли его в лодку, и с тех пор он сделался податливее. Наши
матросы скоро выучили его по английски, и он рассказал, что дикари шли со
своими королями на большое сражение. Когда он упомянул о королях, мы
спросили, сколько же их было. Он ответил:
"Там было пять племя, и все шли биться против два племя". Мы спросили у
него, чего же ради они подошли к нам? Он ответил: "Смотреть большое чудо".
Теперь я должен в последний раз упомянуть о моем бедном Пятнице -
бедный, славный Пятница! Мы устроили ему торжественные похороны - положили
его в гроб, опустили в море и сделали прощальный салют из одиннадцати
орудий. Так кончил свою жизнь самый благородный, верный, честный и преданный
слуга, какой только был на свете.
Мы пошли с хорошим ветром в Бразилию и дней через двенадцать заметили
землю на шестом градусе южной широты; это была северо-восточная оконечность
этой части Америки. Четыре дня мы шли на юго-восток, в виду берега, обогнули
мыс св. Августина и через три дня стали на якорь в бухте Всех Святых, месте
моего освобождения из плена у мавров.
Мне лишь с большим трудом удалось установить сообщение с берегом. Ни
мой компаньон, который пользовался там очень большим влиянием, ни купцы,
заведывавшие моей плантацией, ни молва о моем чудесном спасении и жизни на
острове не могли доставить мне такой милости. Но мой компаньон, вспомнив,
что я вручил приору августинского монастыря пятьсот луидоров в пользу
обители и пожертвовал двести семьдесят два луидора бедным, пользующимся
поддержкой монастыря, отправился в монастырь и уговорил теперешнего приора
пойти к губернатору и попросить, чтобы мне было дозволено съехать на берег,
в сопровождении капитана, еще одного человека, по моему выбору, и восьми
матросов, под условием, что мы не будем сводить на берег с корабля никаких
товаров и не возьмем больше никого из экипажа без особого разрешения.
Береговая стража так строго смотрела за тем, чтобы я ничего не
выгружал, что мне лишь с величайшим трудом удалось доставить на берег три
тюка английских товаров: хорошего тонкого сукна, английских материй и
полотна, которые я привез в подарок своему компаньону. Это был истинно
благородный щедрый человек, хотя он, подобно мне, начал с малого. И хотя ему
не было известно, подарю ли я ему что либо, он еще раньше прислал мне на
корабль в подарок свежей провизии, вина и сластей, стоимостью больше
тридцати мойдоров, включая сюда некоторое количество табаку и три или четыре
красивых золотых медали. Но и мои подарки были не менее ценны. Они состояли,
как я говорил выше, из тонких сукон, английских материй, кружев и тонкого
голландского полотна. Кроме того, я вручил ему также тех же товаров на сто
фунтов стерлингов для другого употребления и поручил ему собрать шлюп,
привезенный мною для моей колонии из Англии, с тем, чтобы отправить на нем
разные припасы на мою плантацию.
Он нанял рабочих и собрал шлюп в очень короткое время; на это
понадобилось всего несколько дней, так как все части были уже готовы.
Капитану я дал такие точные инструкции, что он не мог не найти острова. И
действительно, он нашел его, как сообщил мне впоследствии мой компаньон.
Скоро мы нагрузили шлюп небольшим количеством товаров, которые я отправлял в
колонию, и один из наших матросов, сопровождавший меня на берег, вызвался
отправиться на шлюпе и поселиться в колонии, если я дам письмо к набольшему
испанцу с просьбой отрезать ему достаточный для плантации кусок земли и
снабжу его одеждой и необходимыми земледельческими орудиями. Он заявил, что
земледелие ему хорошо знакомо, так как он долго был плантатором в Мэрилэнде
и сверх того охотником на бизонов. Я снабдил его всем, чего он желал, и в
придачу дал ему в слуги дикаря, которого мы взяли в плен, и предписал
набольшему испанцу уделить ему соответствующую долю всех нужных для него
вещей.
Когда мы снаряжали в путь этого человека, мой старый компаньон сказал
мне, что у него есть один знакомый бразильский плантатор, очень почтенный
человек, впавший в немилость у церковных властей и вынужденный скрываться из
страха перед, инквизицией. Этот человек, по его словам, был бы рад случаю
бежать вместе с женой и двумя дочерьми. И если бы я согласился допустить их
на остров, он вызывался бы снабдить их небольшим капиталом, ибо инквизиция
конфисковала все имущество этой семьи и все ее состояние. Я немедленно
согласился на это и присоединил их к своему англичанину. Мы скрывали этого
человека с женой и дочерьми на корабле до тех пор, пока шлюп не был готов к
выходу в море. А когда шлюп вышел из залива, мы пересадили их на него (вещи
их были свезены на шлюп еще раньше).
Наш матрос был очень доволен новым товарищем. Они захватили с собой все
орудия необходимые для возделывания сахарного тростника, а также и
тростниковые черенки: это дело португалец знал хорошо. Для колонистов я
послал между прочим со шлюпкой три дойных коровы, пять телят, около двадцати
двух свиней, в том числе три супоросных, две кобылы и одного жеребца.
Для моих испанцев я, согласно своему обещанию, уговорил поехать в
колонию португальских женщин и написал испанцам, чтобы они женились на них и
обращались с ними хорошо. Я мог бы уговорить поехать больше женщин, но я
помнил, что у бедного изгнанника-португальца есть две дочери, а испанцев,
нуждавшихся в женах, было всего пятеро. Остальные уже были женаты, хотя жены
их и находились в других местах.
Весь отправленный мною на шлюпе груз дошел до колонии в целости, и
колонисты, как всякий легко поймет, были чрезвычайно рады ему. Их было
угодно, так как они вовсе не хотят расставаться с своими женами и брали их с
самыми честными намерениями. Я назначил им притти ко мне на следующее утро,
а до тех пор объяснить своим женам значение брачного обряда, и что его
следует выполнить не только ради приличия, но также и для того, чтобы их
мужья уже ни под каким видом не могли их покинуть. Женщины легко усвоили
себе все это и остались очень довольны; на следующее утро все англичане
явились в отведенное мне помещение, где их уже ожидал священник.
Подойдя к ним, он сказал им, что я изложил ему все обстоятельства дела
и их теперешнее положение; что он охотно выполнит свою обязанность и
повенчает их, как я того желаю; но, прежде чем совершить обряд, просит
позволения побеседовать с ними. И он сказал им, что в глазах света и
общества жизнь, которую они вели до сих пор, неприлична и греховна и что им
необходимо положить ей конец, либо повенчавшись, либо расставшись со своими
женами; что он не сомневается в искренности их согласия венчаться, но что
тут представляется затруднение, которое он не знает, как устранить. Закон о
браках христиан не дозволяет лицам христианского вероисповедания вступать в
брак с дикарями, идолопоклонниками и язычниками, а между тем теперь остается
слишком мало времени для того, чтобы попытаться убедить их жен креститься и
принять христианство, тем более, что он сомневается даже, слышали ли они
когда нибудь о Христе, а без того их крестить невозможно. Он сильно
подозревает, что и сами они плохие христиане, мало усердные к своей религии
и имеющие весьма слабое представление о боге и путях божиих, и потому нельзя
ожидать, чтобы они много беседовали об этом со своими женами до сих пор; но
теперь они должны обещать ему приложить все старания к тому, чтобы убедить
своих жен принять христианство и, по мере своих сил и возможности, научить
их познанию и вере в бога, сотворившего их, и во Христа искупителя; - иначе
он не может повенчать их.
Все это они выслушали очень внимательно и сказали мне, что все, что
говорил джентльмен, сущая правда, что они, действительно, сами плохие
христиане и никогда не говорили с своими женами о религии. "Да и подумайте.
сэр", вставил слово Вилль Аткинс, "как нам учить их религии? Ведь мы сами
ничего не Знаем. И потом, если б мы начали говорить с ними о боге и Иисусе
Христе, о небе и аде, они бы нас только высмеяли и спросили бы, верим ли во
все это мы сами; а скажи мы им, что мы верим во все, о чем говорим, -
например, в то, что добрые люди идут на небо, а злые к диаволу, - они бы,
конечно, спросили, куда же мы сами намерены попасть - мы, верящие во все это
и все-таки остающиеся злыми; ведь они же видят, какие мы. Одного этого
довольно, чтобы сразу внушить им отвращение к религии. Нет, знаете, сэр,
надо прежде самому стать религиозным, а потом уже браться учить других".
"Что же, Аткинс, я думаю, что твои слова справедливы, даже слишком
справедливы", оказал я и передал их священнику, который горел нетерпением
узнать, в чем дело. "О!" - воскликнул он, "скажите ему, что, если он
искренно раскаивается во всем, что он сделал дурного, его жене не нужно
лучшего учителя, ибо научить других раскаянию может только тот, кто искренно
кается сам. Пусть он только раскается, и тогда он сумеет объяснить своей
жене, что есть бог и что он не только справедливый воздаятель за добро и
зло, но также существо милосердное, запрещающее мстить за обиды, что он
бесконечно добр, долготерпелив и многомилостив и не хочет смерти грешника,
но его покаяния и жизни; что он часто долго терпит и попускает злым и даже
откладывает осуждение до последнего дня, когда каждому воздается по делам
его; что если праведники не получают награды, а грешники кары, пока не
перейдут в иной мир, это то и доказывает существование бога и будущей жизни.
А от этого он незаметно перейдет к учению о воскресении мертвых и страшном
суде. Пусть он только сам раскается, и он будет превосходным учителем для
своей жены".
Все это я повторил Аткинсу, который выслушал меня очень серьезно и, как
легко можно было заметить, был этим сильно взволнован. "Все это мне было
известно и раньше", сказал он, "и еще многое другое, но у меня не хватало
бесстыдства проповедывать это своей жене, когда бог и моя совесть знают, что
я жил так, как будто никогда не слыхал о боге и о будущей жизни; да и жена
моя сама была бы свидетельницей против меня. Что уж тут говорить о
раскаянии! (Он глубоко вздохнул, и слезы выступили на его глазах). Для меня
все кончено!"
Я перевел его ответ священнику слово в слово. Этот добрый благочестивый
человек тоже не мог удержаться от слез, но, совладав с собою, сказал мне:
"Предложите ему только один вопрос: доволен ли он тем, что ему уже поздно
каяться, или же огорчен этим, и желал бы, чтобы это было иначе?" - Я прямо
так и опросил Аткинса, и тот с жаром воскликнул: "Разве может человек быть
доволен, зная, что ему предстоит вечная гибель?"
Когда я передал все это священнику, он с глубокой грустью на лице
покачал головой и, быстро обернувшись ко мне, сказал: "Если так, можете
уверить его, что еще не поздно, Христос ниспошлет в его душу раскаяние, а
нам, слугам Христовым, заповедано проповедывать милосердие во все времена от
имени Христа спасителя всем, кто искренно кается; значит, никогда не поздно
раскаяться".
Я все это сказал Аткинсу, и он выслушал меня очень внимательно, но не
стал слушать дальнейших речей священника, обращенных к его товарищам, а
сказал, что пойдет и поговорит с женой. Говоря с остальными, я заметил, что
они были поразительно невежественны по части религии и в этом отношении
очень напоминали меня в то время, как я убежал из отцовского дома; однакоже
никто из них не уклонялся от беседы, и все торжественно обещали переговорить
с женами и попытаться убедить их перейти в христианство.
Взяв с них такое обещание, священник тут же повенчал три пары, а Вилль
Аткинс с женой все не являлись. Священнику очень хотелось знать, куда
девался Аткинс, и он, повернувшись ко мне, сказал: "Умоляю вас, сеньор,
пойдемте, посмотрим, где они; я уверен, что этот бедняк уже сидит где нибудь
с своей женой и учит ее познанию истинного бога". Мне сдавалось то же, и мы
пошли вместе. Я повел его никому, кроме меня, неизвестной тропинкой, через
самую чащу леса, откуда сквозь густую листву даже трудно было рассмотреть,
что делается снаружи; а уж того, кто находится в этой чаще, и подавно не
было видно; и вот, дойдя по этой тропе до опушки, мы увидали Вилля Аткинса с
его смуглянкой женой, сидевших под кустом и оживленно между собою
беседовавших. Я остановился, подождал священника, который немного отстал, и
указал ему на эту парочку; мы долго стояли и смотрели на них. Мы заметили,
что он что-то с жаром объясняет жене, указывая то на солнце, то на небо, в
разные стороны, потом на землю, потом на море, потом на себя, на нее, на
лес, на деревья. "Вы видите", сказал священник, "мои слова не остались
втуне; он уже говорит ей о религии - смотрите хорошенько - вот теперь он
говорит ей, что бог сотворил и его, и ее, и небо, и землю, море, лес,
деревья и т. д." - "Кажется, что так", подтвердил я. В это время Вилль
Аткинс вскочил на ноги, потом упал на колени и поднял обе руки к небу; по
всей вероятности, он при этом говорил что нибудь, но мы не могли расслышать
- они были слишком далеко, на коленях он оставался не больше минуты, потом
опять сел рядом с женой и заговорил с ней. Мы видели, что женщина слушает
очень внимательно, но отвечает ли она что нибудь сама, этого мы не могли
рассмотреть. Когда бедняк стал на колени, я видел, как слезы покатились по
щекам священника, и сам едва удержался от слез; но обоим нам было обидно,
что мы далеко от них и ничего не слышим из их разговора.
Однако, подойти ближе тоже нельзя было, чтобы не встревожить их, и мы
решили досмотреть до конца эту немую беседу, достаточно понятную нам и без
слов. Как уже сказано было, Аткинс сел опять рядом с женой и продолжал
говорить с большим жаром; раза два или три он горячо обнимал ее; раз он
вынул из кармана платок и отер ей глаза, потом опять поцеловал ее с
необычной для него нежностью. Это повторялось несколько раз, затем он опять
вскочит на ноги и, подав руку жене, помог ей подняться; потом за руку же
отвел ее немного в сторону; потом они оба опустились на колени и оставались
так минуты две.
Так продолжалось с четверть часа; затем оба они отошли дальше, так что
нам их уже не было видно. Теперь, когда Вилль Аткинс с женой сокрылись из
виду, нам здесь больше нечего было делать, и мы тоже пошли обратно своей
дорогой; а вернувшись, застали их возле дома ожидающими, когда их позовут.
Мы велели Аткинсу войти и стали его расспрашивать. Тут я узнал, что Аткинс
был глубоко потрясен словами священника - кстати тут открылось, что он сам
был сыном пастора - и привел свою жену к готовности принять христианство.
При этом молодая женщина выказала такую искреннюю радость и веру и такое
поразительное понимание, что это трудно даже представить себе, не только
описать; и, по ее собственной просьбе, она была крещена, а вслед затем
священник и повенчал их. По окончании обряда он обратился к Виллю Аткинсу и
стал ласково уговаривать его поддержать в себе это доброе расположение
душевное и укрепить его твердой решимостью изменить свою жизнь.
Но священник не хотел этим удовольствоваться он все мечтал об обращении
тридцати семи дикарей и готов был ради этого остаться на острове; но я
отговорил его, доказав ему, во первых, что затея его сама по себе
неосуществима, и, во вторых, что, мажет быть, мне удастся устроить так,
чтобы это было сделано в его отсутствии.
Покончив таким образом все дела на острове, я уже собирался вернуться
на корабль, когда ко мне пришел юноша с голодавшего корабля, которого я взял
с собой на берег, и сообщил мне, что он тоже сосватал одну парочку, и
надеется, что я ничего не буду иметь против этого; а так как вступающие в
брак оба христиане, то он желал бы воспользоваться тем, что при мне есть
священник, и повенчать их теперь же, до моего отъезда. Мне очень любопытно
было узнать, что же это за парочка; оказалось, что это мой Джек "на все
руки" и его служанка Сусанна решили пожениться. Узнав их имена, я был
приятно удивлен: действительно, парочка была, по моему, вполне подходящая.
Жениха я уже описывал; что касается невесты, она была честная, скромная,
рассудительная и религиозная девушка, весьма неглупая, приятной наружности,
с плавной речью, с уменьем во время и кстати ввернуть словцо, ловкая,
домовитая, отличная хозяйка, словно созданная для того, чтобы заправлять
всем хозяйством на острове. Мы повенчали их в тот же день. Я был посаженным
отцом невесты и отвел ей в приданое кусок земли на острове. Я отвел также
определенные участки остальным колонистам; незанятую же землю объявил своей
собственностью. Что касается живших на острове дикарей, то часть их тоже
получила участки, а другие стали слугами белых.
Тут мне пришло на память, что я обещал своему другу священнику,
попытаться устроить так, чтобы в мое отсутствие наладилось дело обращения
дикарей, и сказал ему, что теперь оно, кажется, уже налаживается; дикари
рассеяны между христианами и, если каждый из этих последних даст себе труд
заняться теми дикарями, которые у него под рукой, я надеюсь, что результаты
получатся весьма хорошие. Наши все обязались приложить к этому все старания.
Придя в дом Вилля Аткинса, я, не теряя времени на расспросы, сунул руку в
карман и вытащил свою библию. "Вот", сказал я Аткинсу, "я принес тебе
помощницу, которой у тебя раньше, пожалуй, не было". Он был так поражен, что
некоторое время даже не мог говорить, но, оправившись, бережно взял книгу
обеими руками и обернулся к жене "Смотри, дорогая, не говорил ли я тебе, что
бог, хоть он и на небе, может слышать все, что мы говорим? Вот книга, о
которой я молился, когда мы с тобой стояли на коленях под кустом; бог
услышал нас и вот - посылает нам эту книгу". И он так искренно радовался и
так горячо благодарил бога, что слезы в три ручья катились по его щекам, как
у плачущего ребенка. Жена его тоже была поражена и вполне поверила тому, что
сам бог послал им эту книгу, по просьбе ее мужа. Правда, в сущности, оно так
и было, но в то время я думаю, не трудно было бы убедить бедняжку и в том,
что с неба нарочно был послан ангел, чтобы принести эту книгу.
Но вернусь к тому, как я устроил дела на острове. Я не счел за нужное
сообщать нашим о шлюпе, который я привез с собою в разобранном виде, - и
рассчитывал было оставить им; ибо если бы я собрал и оставил им это судно,
они бы, пожалуй, при первом неудовольствии, разделились между собою, и одна
часть бы уехала, а другая осталась; или же, быть может, сделались бы
пиратами, и мой остров обратился бы в разбойничий притон, вместо того, чтобы
быть колонией скромных и благочестивых людей, как я о том мечтал. Не оставил
я им также двух медных орудий, захваченных мною на всякий случай, - и других
двух пушек со шканцев, - по той же причине. Я находил, что у них вполне
достаточно оружия для самообороны и защиты острова против всякого, кто бы ни
вздумал напасть на них, но я вовсе не хотел подстрекать их к наступательным
действиям и вооружать их для того, чтобы они сами вторгались в чужие
владения и нападали на других. А потому я решил использовать шлюп и орудия
для их же выгоды, но иным способом.
Теперь мне больше нечего было делать здесь. Оставив остров в цветущем
состоянии и всех наших здоровыми и благополучными, я 5-го мая снова сел на
корабль, прогостив у них двадцать пять дней. Так как все колонисты решили
дожидаться моего возвращения, то я обещал прислать им из Бразилии, если
представится случай, много полезных вещей, например, по нескольку
экземпляров окота: баранов, свиней и коров. Взятые мною из Англии две коровы
с телятами были убиты в пути за недостатком сена.
На следующий день, салютовав на прощанье островитянам залпом из пяти
орудий, мы подняли паруса и через двадцать два дня подошли к заливу Всех
Святых в Бразилии, не встретив в пути ничего примечательного, за исключением
следующего: на третий день по отбытии, под вечер, в штиль, мы увидели, что
море покрыто у берега чем то черным, но не могли рассмотреть, что это было
такое. Через некоторое время, однако, наш боцман поднялся немного по вантам
и, посмотревши в подзорную трубу, крикнул, что это войско. Я не мог
сообразить, что он подразумевал под словом "войско", и сгоряча обозвал его
дураком, или как то в этом роде.
"Не гневайтесь, сударь", сказал он, "это действительно войско и в то же
время флот. Там, я думаю, с тысячу лодок. Вы сами можете рассмотреть их; они
идут на веслах я быстро приближаются к нам. В лодках куча народу".
Я несколько растерялся. Встревожился и мой племянник, "ибо он слышал о
туземцах на острове такие ужасы, что не знал теперь, что и думать. Раза два
или три он пробормотал, что нас всех, вероятно, съедят. Должен признаться,
что в виду штиля и сильного течения, увлекавшего нас к берегу, я сам ожидал
худшего. Но все же я посоветовал ему не робеть и бросить якорь, как только
выяснится, что нам придется вступить в бой с дикарями.
Погода оставалась тихой, и дикари быстро приближались к нам. Поэтому я
приказал стать на якорь и убрать все паруса, спустить лодки, привязать одну
к носу, а другую к корме, гребцам сесть по местам и выжидать, что будет
дальше. Я это делал для того, чтобы люди находившиеся на лодках, держа
наготове шкоты и ведра с водой, могли затушить огонь, в случае, если бы
дикари попытались поджечь корабль. Приняв эти предосторожности, мы стали
ждать, и скоро они подошли к нам. Никогда, наверное, не доводилось
христианам видеть столь отвратительное зрелище. Мой боцман сильно ошибся в
своих предположениях относительно количества дикарей. Когда они подошли к
нам, мы могли насчитать не более ста двадцати шести лодок; в некоторых было
по шестнадцати - семнадцати человек, в нескольких даже больше, а в иных
меньше - по шести или семи.
Подойдя к нам, они, повидимому, были изумлены и поражены тем, что
увидели, однакоже, смело подошли очень близко к нам и хотели, казалось,
окружить нас, но мы дали приказ людям, посаженным в лодки, не допускать их
слишком близко. Этот приказ и послужил поводом к бою, помимо нашего желания.
Пять или шесть больших лодок так близко подошли к нашему баркасу, что наши
люди стали делать дикарям знаки руками, чтобы они отошли дальше. Дикари это
прекрасно поняли и отступили, но, отступая, осыпали нас градом стрел. Около
пятидесяти стрел попало к нам на корабль, и один из наших матросов на
баркасе был сильно поранен. Я крикнул нашим, чтоб они, боже сохрани, не
стреляли, а на баркас мы передали несколько досок, и плотник тут же устроил
из них щит для прикрытия сидящих в нем от стрел, на случай, если бы дикари
вздумали снова стрелять.
Спустя полчаса они опять вернулись всей флотилией и подошли к нам с
кормы. Тут увидел я, что это были старые мои знакомцы, такие же самые
дикари, как те, с которыми мне столько раз приходилось сражаться. Немного
погодя они отошли дальше в море, потом поровнялись с нашим кораблем и
подошли с борта так близко, что могли слышать наши голоса. Я приказал людям
держаться под прикрытием и зарядить все найти пушки. Но так как дикари
подошли так близко, что могли нас услышать, я отправил Пятницу на палубу,
чтобы он спросил у дикарей на своем языке, что им нужно. Поняли ли его
дикари или нет, я не знаю, но немедленно вслед за тем, как Пятница прокричал
им свой вопрос, шестеро из них, находившиеся в ближайшей к нам лодке,
немного удалились и, повернувшись к нам спиной, показали свои голые задницы.
словно приглашая нас поцеловать их в... Был ли то вызов или оскорбление, мы
не знали; может быть они просто выражали свое презрение и подавали другим
сигнал к нападению, Во всяком случае. Пятница сейчас же крикнул, что они
будут стрелять, и в него полетело около трехсот стрел, - он служил им
единственной мишенью - и к моему неописуемому огорчению бедный Пятница был
убит. В бедняка попало целых три стрелы, и еще три упали возле него: так
метко дикари стреляли!
Я был так озлоблен утратой моего старого слуги, товарища моих невзгод и
моего одиночества, что приказал зарядить шесть пушек мелкой картечью и
четыре крупной и дать залп из всех из них разом - этакого угощения они,
конечно, не видывали во всю свою жизнь.
В тот момент, когда мы дали залп, они находились на расстоянии менее
пятидесяти сажен от нас. Я не могу сказать, сколько именно человек было
убито и ранено, но никогда я не видел такого ужаса и смятения. Тринадцать
или четырнадцать пирог были разбиты и опрокинуты, а люди, находившиеся в
них, бросились вплавь. Остальные же, обезумев от ужаса, поспешили убраться
во свояси, бросив на произвол судьбы тех, чьи лодки были разбиты или
повреждены нашими выстрелами. Поэтому а полагаю, что погибло много людей.
Спустя час после ухода дикарей найти люди вытащили из воды одного бедняка, а
остальных мы так и не видели больше. В тот же вечер подул легкий ветер; мы
снялись с якоря, подняли паруса и направились в Бразилию.
Наш пленник был в таком унынии, что не хотел ни есть, ни говорить, и мы
думали, что он уморит себя голодом. Но я нашел способ излечить его. Я велел
взять его и снести в баркас и дать ему понять, что его опять бросят в море в
том самом месте, где его вытащили, если он не заговорит. Он продолжал
упорствовать, и матросы действительно бросили его в море, а сами отъехали.
Но тогда он поплыл вслед за баркасом - а плавал он как пробка - и заговорил
с матросами на своем языке, хотя они не понимали ни слова. В конце концов,
они снова взяли его в лодку, и с тех пор он сделался податливее. Наши
матросы скоро выучили его по английски, и он рассказал, что дикари шли со
своими королями на большое сражение. Когда он упомянул о королях, мы
спросили, сколько же их было. Он ответил:
"Там было пять племя, и все шли биться против два племя". Мы спросили у
него, чего же ради они подошли к нам? Он ответил: "Смотреть большое чудо".
Теперь я должен в последний раз упомянуть о моем бедном Пятнице -
бедный, славный Пятница! Мы устроили ему торжественные похороны - положили
его в гроб, опустили в море и сделали прощальный салют из одиннадцати
орудий. Так кончил свою жизнь самый благородный, верный, честный и преданный
слуга, какой только был на свете.
Мы пошли с хорошим ветром в Бразилию и дней через двенадцать заметили
землю на шестом градусе южной широты; это была северо-восточная оконечность
этой части Америки. Четыре дня мы шли на юго-восток, в виду берега, обогнули
мыс св. Августина и через три дня стали на якорь в бухте Всех Святых, месте
моего освобождения из плена у мавров.
Мне лишь с большим трудом удалось установить сообщение с берегом. Ни
мой компаньон, который пользовался там очень большим влиянием, ни купцы,
заведывавшие моей плантацией, ни молва о моем чудесном спасении и жизни на
острове не могли доставить мне такой милости. Но мой компаньон, вспомнив,
что я вручил приору августинского монастыря пятьсот луидоров в пользу
обители и пожертвовал двести семьдесят два луидора бедным, пользующимся
поддержкой монастыря, отправился в монастырь и уговорил теперешнего приора
пойти к губернатору и попросить, чтобы мне было дозволено съехать на берег,
в сопровождении капитана, еще одного человека, по моему выбору, и восьми
матросов, под условием, что мы не будем сводить на берег с корабля никаких
товаров и не возьмем больше никого из экипажа без особого разрешения.
Береговая стража так строго смотрела за тем, чтобы я ничего не
выгружал, что мне лишь с величайшим трудом удалось доставить на берег три
тюка английских товаров: хорошего тонкого сукна, английских материй и
полотна, которые я привез в подарок своему компаньону. Это был истинно
благородный щедрый человек, хотя он, подобно мне, начал с малого. И хотя ему
не было известно, подарю ли я ему что либо, он еще раньше прислал мне на
корабль в подарок свежей провизии, вина и сластей, стоимостью больше
тридцати мойдоров, включая сюда некоторое количество табаку и три или четыре
красивых золотых медали. Но и мои подарки были не менее ценны. Они состояли,
как я говорил выше, из тонких сукон, английских материй, кружев и тонкого
голландского полотна. Кроме того, я вручил ему также тех же товаров на сто
фунтов стерлингов для другого употребления и поручил ему собрать шлюп,
привезенный мною для моей колонии из Англии, с тем, чтобы отправить на нем
разные припасы на мою плантацию.
Он нанял рабочих и собрал шлюп в очень короткое время; на это
понадобилось всего несколько дней, так как все части были уже готовы.
Капитану я дал такие точные инструкции, что он не мог не найти острова. И
действительно, он нашел его, как сообщил мне впоследствии мой компаньон.
Скоро мы нагрузили шлюп небольшим количеством товаров, которые я отправлял в
колонию, и один из наших матросов, сопровождавший меня на берег, вызвался
отправиться на шлюпе и поселиться в колонии, если я дам письмо к набольшему
испанцу с просьбой отрезать ему достаточный для плантации кусок земли и
снабжу его одеждой и необходимыми земледельческими орудиями. Он заявил, что
земледелие ему хорошо знакомо, так как он долго был плантатором в Мэрилэнде
и сверх того охотником на бизонов. Я снабдил его всем, чего он желал, и в
придачу дал ему в слуги дикаря, которого мы взяли в плен, и предписал
набольшему испанцу уделить ему соответствующую долю всех нужных для него
вещей.
Когда мы снаряжали в путь этого человека, мой старый компаньон сказал
мне, что у него есть один знакомый бразильский плантатор, очень почтенный
человек, впавший в немилость у церковных властей и вынужденный скрываться из
страха перед, инквизицией. Этот человек, по его словам, был бы рад случаю
бежать вместе с женой и двумя дочерьми. И если бы я согласился допустить их
на остров, он вызывался бы снабдить их небольшим капиталом, ибо инквизиция
конфисковала все имущество этой семьи и все ее состояние. Я немедленно
согласился на это и присоединил их к своему англичанину. Мы скрывали этого
человека с женой и дочерьми на корабле до тех пор, пока шлюп не был готов к
выходу в море. А когда шлюп вышел из залива, мы пересадили их на него (вещи
их были свезены на шлюп еще раньше).
Наш матрос был очень доволен новым товарищем. Они захватили с собой все
орудия необходимые для возделывания сахарного тростника, а также и
тростниковые черенки: это дело португалец знал хорошо. Для колонистов я
послал между прочим со шлюпкой три дойных коровы, пять телят, около двадцати
двух свиней, в том числе три супоросных, две кобылы и одного жеребца.
Для моих испанцев я, согласно своему обещанию, уговорил поехать в
колонию португальских женщин и написал испанцам, чтобы они женились на них и
обращались с ними хорошо. Я мог бы уговорить поехать больше женщин, но я
помнил, что у бедного изгнанника-португальца есть две дочери, а испанцев,
нуждавшихся в женах, было всего пятеро. Остальные уже были женаты, хотя жены
их и находились в других местах.
Весь отправленный мною на шлюпе груз дошел до колонии в целости, и
колонисты, как всякий легко поймет, были чрезвычайно рады ему. Их было