Страница:
приводить их здесь; исключение составляли установление месячного поста и
передача королевских благотворительных пожертвований на бедняков, о которых
я вам уже говорил.
Велико было общественное возмущение теми врачами, которые бросили своих
пациентов на время бедствия; теперь, когда они вернулись в город, никто не
хотел их нанимать. Называли их дезертирами, а на двери дома им нередко
вешали надпись: "Здесь доктор ищет работы"; так что некоторые из них
вынуждены были на время остаться без практики, другие же поменяли место
жительства и обосновались в тех частях города, где их никто не знал. То же
происходило и со священниками, по отношению к которым паства вела себя
оскорбительно - писала куплеты и всяческие скандальные вещи, вывешивала на
двери церкви надпись: "Здесь священник ищет работы", а иногда: "Кафедра
сдается внаем" {367}, что было еще хуже.
К величайшему нашему несчастью, по мере того как чума уходила, не ушел
с нею вместе дух ожесточенности и раздора, злословия и попреков, который и
ранее был страшным возмутителем спокойствия в народе. Говорили, что это
последыши старой вражды, которая совсем недавно ввергла всех нас в кровавые
беспорядки {368}. Но так как недавний Закон об освобождении от уголовной
ответственности {369} притушил ссору, правительство рекомендовало всему
народу при любых обстоятельствах соблюдать мир и согласие.
Но это было невыполнимо; и особенно теперь, когда чума прошла; а ведь
тот, кто видел во время мора, в каком положении находились люди, как они
заботились друг о друге и обещали проявлять больше благорасположения в
будущем и не возвращаться к взаимным упрекам, полагаю, всякий, кто все это
видел, подумал бы, что теперь во взаимоотношениях людей возобладает новый
дух. Но, повторяю, это было невыполнимо. Вражда осталась; Высокая церковь и
пресвитериане были неумолимы. Как только зараза прошла. отстраненные
священники-диссиденты, занимавшие опустевшие кафедры в церквах, должны были
вновь уйти от дел; они, собственно, ничего другого и не ожидали, но что на
них немедленно набросятся и будут угрожать им законами против
нонконформистов {370}, что те самые люди, которые слушали их проповеди, пока
были больны, стали преследовать их, как только выздоровели, - это даже нам,
представителям Высокой церкви, казалось очень жестоким, и одобрить этого мы
никак не могли.
Но таково было поведение правительства, и мы не в силах были ему
препятствовать; нам оставалось только сказать, что это не наших рук дело и
отвечать мы за это не можем.
С другой стороны, диссиденты упрекали тех представителей Высокой
церкви, которые покинули город и, уклонившись от исполнения своих
обязанностей, бросили людей в опасности тогда, когда те более всего
нуждались в утешении и поддержке; этого мы никак не можем одобрить, потому
что разные люди по-разному проявляют свою веру, да и отвага не у всех
одинаковая, а Священное Писание повелевает нам судить людей снисходительно и
благосклонно.
Чума - самый настоящий враг, и в его распоряжении такие ужасы, которым
не каждый готов противиться, не каждый способен вынести все эти кошмары.
Спору нет, большинство церковнослужителей, у кого была такая возможность,
бежали из города, но правда и то, что очень многие остались и пали жертвами,
исполняя свой долг.
Верно и то, что немало отстраненных от службы священников-диссидентов
осталось в городе, их мужество должно быть признано и оценено по заслугам, -
но таких было не большинство; нельзя утверждать, будто все диссиденты
остались и ни один не покинул города, как неверно было бы утверждать про
представителей Высокой церкви, будто все они уехали. Надо учесть и то, что
многие уехавшие оставили вместо себя викариев, которые должны были
отправлять службу и, по возможности, навещать бедных; так что
снисходительность следовало проявлять с обеих сторон и помнить, что такого
страшного времени, как в 1665 году, не бывало еще в истории и что не у всех
достает храбрости держаться на высоте в таких обстоятельствах. Поэтому я
никого не осуждал, а скорее старался рассказывать о мужестве и религиозном
рвении и тех и других - всех, кто рисковал собственной жизнью, поддерживая
несчастных в их горестях, - и не поминать тех, кто не сумели исполнить свой
долг, к какой бы церкви они ни принадлежали. И советую всем добрым и
сердобольным людям обернуться назад и поразмыслить хорошенько над ужасами
того времени; те, кто это сделает, поймут, что нужна была недюжинная сила,
чтобы все это вынести. И это не то, что скакать во главе отряда или
атаковать неприятеля на поле боя, - это все равно, что атаковать саму Смерть
на бледном ее коне; {371} оставаться - значило умереть, и именно так на это
и смотрели, особенно если судить по ситуации, которая сложилась к концу
августа - началу сентября; и у людей были все основания полагать, что так
пойдет и дальше; ведь никто не ожидал и не верил, что болезнь так резко
пойдет на спад {372} и цифры опустятся до двух тысяч в неделю в то время,
как всем известно было, какое огромное количество больных скопилось в
городе; и именно тогда многие из тех, кто до того оставался в Лондоне,
покинули его.
А кроме того, если Господь даровал некоторым большую силу, чем другим,
то для того ли, чтобы они похвалялись собственной выносливостью да еще
порицали тех, кому не дано было этого дара и поддержки Господней? Или для
того, чтобы они пребывали в смиренной благодарности за то, что именно они, а
не братья их, оказались избранными?
Думаю, надо отдать должное всем тем, не важно, священникам или светским
лицам: врачам, хирургам, аптекарям, служащим магистрата и любым другим
чиновникам, словом, всем тем, кто приносил пользу по мере сил, кто рисковал
жизнью, исполняя свой долг, особенно же тем, кто оставался в городе до
конца: ведь многие из них не только рисковали жизнью, но и расстались с нею
за время этого бедствия {373}.
Однажды я попытался составить список всех погибших, - я имею в виду
список по профессиям и роду занятий, - погибших, как я выразился, при
исполнении служебных обязанностей; но частному лицу невозможно здесь
ручаться за точность деталей. Помню только, что в Сити и прилегающих к нему
слободах к началу сентября умерло шестнадцать священников, два олдермена,
пять врачей, тринадцать хирургов; но, так как именно к этому времени начался
самый разгул болезни, то список, конечно, неполный. Что же касается низших
чинов, то, полагаю, только в Степни и Уайтчепле умерло 46 констеблей и
городских голов {374}, но я не смог продолжить свои подсчеты: болезнь так
разбушевалась в сентябре, что стало не до подсчетов. Люди умирали без числа.
В сводке могли указать семь тысяч, могли восемь, а могли и все что угодно:
очевидно, что люди мерли как мухи, и хоронили их скопом, без всяких
подсчетов. И если можно доверять тем, кто чаще, чем я, выходили на улицу,
больше общались с посторонними (хотя и я вел вовсе не замкнутую жизнь для
человека, который удалился от дел), повторяю, если можно им доверять, то в
те три первые недели сентября хоронили почти по двадцать тысяч в неделю.
Однако другие оспаривают достоверность таких утверждений {375}, так что я
все же предпочитаю придерживаться официальных данных; но и семи-восьми тысяч
в неделю достаточно, чтобы показать все ужасы тех времен, о которых я
говорил; и к своему собственному удовлетворению, а также, надеюсь, и к
вящему удовольствию читателя, могу сообщить: все, что здесь написано, если и
расходится с правдой, так в сторону приуменьшения, а не приувеличения.
По всем этим причинам, повторяю, хотелось бы мне, чтобы теперь, когда
мы оправились от беды, поведение наше стало бы более сердобольным и
благожелательным в память бед минувших, и не столь кичливым из-за того, что
мы оставались в городе: ведь не все те, кто бежал от длани Господней, были
трусами, как и не все, кто остались, - такими уж храбрецами: многими двигали
невежество или неверие в карающую десницу Создателя, и это преступное
безрассудство, а вовсе не истинная храбрость.
Не могу не сказать, что государственные чиновники - констебли, их
помощники, люди шерифов и лорд-мэра, а также приходские чиновники, в чьи
обязанности входила забота о бедных, - в целом исполняли свой долг с не
меньшим мужеством, чем все остальные, а то и с большим: ведь и работа их
была сопряжена с огромным риском, вела к большему общению с бедняками, среди
которых попадалось очень много больных и где болезнь протекала в особенно
жутких условиях. И, надо добавить, очень многие из них умерли, да иначе и
быть не могло.
Я еще ни словом не обмолвился о том, какие лекарства и
предохранительные средства использовали мы в то ужасное время, - я имею в
виду тех, кто, подобно мне, часто выходил из дому и разгуливал по улицам;
многое говорилось об этом в книгах и объявлениях наших докторов-шарлатанов -
о них я уже достаточно рассказывал. Можно, однако, добавить, что Коллегия
врачей ежедневно публиковала рекомендации, которые врачи учитывали в
собственной практике {376}, но так как все это было в печати, я не стану
приводить их здесь.
Об одном все же не могу умолчать: о судьбе одного из таких шарлатанов,
который опубликовал объявление, что нашел самое надежное предохранительное
средство от чумы, и тот, кто имеет его при себе, ни за что не подхватит
заразу и не заболеет. И этот самый человек, который, надо полагать, не
выходил из дома, не положив это изумительное средство себе в карман, однако,
заболел и через два-три дня умер {377}.
Я не принадлежу к тем, кто ненавидит или презирает врачей; я не раз уже
говорил с уважением о советах моего друга доктора Хитта, хотя, должен
сказать, воспользовался я немногими из них, по сути, почти ничем, если не
считать, что всегда держал наготове, как уже говорилось, какое-нибудь
вещество с резким запахом на случай, если придется дышать какими-нибудь
нездоровыми миазмами либо подойти слишком близко к погосту или трупу.
Не прибегал я и к тому способу, к которому тогда обращались многие: все
время бодрить дух при помощи горячительных напитков и вина; помнится, один
ученый доктор так пристрастился к этому лечебному средству, что не смог
отказаться от него, когда поветрие кончилось, да так и остался до конца дней
своих горьким пьяницей.
Вспоминаю, как мой друг доктор не раз говорил, что существует
определенный круг лекарств и препаратов явно действенных и полезных в случае
заразы; из них, или с их помощью, врачи могли делать бесконечно
разнообразные снадобья, подобно тому как звонари могут составлять несколько
сот разнообразных мелодий, меняя звук и порядок всего шести колоколов, - и
все эти снадобья действительно полезны.
- Поэтому, - говорил доктор Хитт, - я не удивляюсь, что такое множество
снадобий предлагается во время теперешнего бедствия и каждый врач
предписывает или приготовляет что-то свое, согласно собственному разумению и
опыту. Но если, - продолжал он, - изучить разнообразные рецепты всех
лондонских врачей, то окажется, что они состоят примерно из одного и того
же, с небольшими отклонениями, зависящими от фантазии того или иного врача;
таким образом, человек сам, исходя из особенностей своего организма, из
образа жизни и обстоятельств заражения, может выбрать себе снадобье из
обычных лекарств и препаратов. Только те рекомендуют одно как самое главное,
другие - другое. Одни считают, что противочумные пилюли - самое лучшее
средство, другие, что "венецианского сиропа" {378} достаточно, чтобы
противиться заразе, а я согласен и с теми, и с другими, только последнее
средство хорошо принимать заранее, чтобы предупредить болезнь, а первое -
если уже заразился, чтобы изгнать ее из себя.
Согласно этому утверждению, я несколько раз принимал "венецианский
сироп" и, сильно пропотев, считал себя настолько закаленным, насколько это
возможно при помощи лекарств.
Что касается знахарей и шарлатанов, которыми город просто кишел перед
чумой, то о них что-то было не слышно; и я с немалым удивлением заметил
потом уже, что в течение двух лет после бедствия в городе о них не было ни
слуху ни духу. Некоторые воображали, что они все до единого погибли от
заразы, и полагали это знаком Божьей кары за то, что они ради ничтожной
наживы ввергли стольких бедняков в бездну отчаяния; но я никогда не заходил
так далеко в своих предположениях. Что перемерло их много, так это точно
(некоторых из них я знал лично), но что чума унесла их всех, вызывает
большие сомнения. Скорее, думаю, они перебрались в провинцию и принялись за
свое ремесло среди сельских жителей, напуганных приближением чумы.
Одно, во всяком случае, верно - ни один из этой братии не появлялся в
Лондоне и его окрестностях еще долгое время после окончания мора. Правда,
несколько докторов опубликовали рецепты, рекомендуя различные препараты для,
как они выражались, оздоровления тела после чумы, особенно необходимые тем,
кто прошел испытание и излечился; однако, по известному мне мнению самых
выдающихся врачей того времени, чума уже сама по себе была таким
очистительным средством, что те, кто устоял, не нуждался ни в каких других
очищениях: гнойные болячки, волдыри и прочее, которые прорывались или
вскрывались по указанию врачей, уже достаточно очистили организм, так что
все остальные болезни и их источники тем самым устранялись; и так как врачи
повсеместно распространяли это мнение, то шарлатаны со своими снадобьями
мало чего добились.
Правда, несколько раз после ослабления чумы все же начиналась паника;
организовывалась ли она умышленно, как считали некоторые, с целью напугать
население и посеять хаос, не могу точно сказать; однако иногда нам
предсказывали, что чума возвратится в такое-то время; знаменитый Соломон
Игл, квакер, разгуливавший нагишом, о котором я уже говорил, ежедневно
предрекал дурные вести; кое-кто еще также уверял, что Лондон понес неполную
кару и что его и в дальнейшем ждут всяческие язвы и удары. Если бы они
остановились на этих своих утверждениях или, наоборот, сделали более
конкретное предсказание и предупредили бы, что через год Сити будет
уничтожен пожаром, тогда бы действительно, после того как пожар наступил,
никто бы не стал осуждать нас за необычайное уважение к их пророческому
рвению; во всяком случае, тогда нам следовало бы более удивляться им и
серьезнее расспрашивать о смысле их пророчеств, раз они обладают даром
предвидения. Но так как они по большей части пугали нас новой вспышкой чумы,
то не следовало особенно к ним прислушиваться; однако из-за всех этих
непрестанных слухов мы все время пребывали в страхе; и стоило кому-либо
внезапно умереть или участиться случаям заболевания сыпным тифом, не говоря
уж о том, если число умерших от чумы возрастало (ведь до конца года это
число колебалось от двухсот до трехсот человек), - как мы тут же начинали
беспокоиться. Повторяю, в любом из этих случаев наши тревоги вновь
возвращались к нам.
Те, кто помнит Лондон, каким он был до пожара, должны помнить и то, что
не было тогда Ньюгейтского рынка, а посреди улицы, которая теперь называется
Надувной (ее название связано с мясниками, которые забивали и разделывали
там бараньи туши и имели, говорят, обыкновение надувать при помощи трубочек
мочевые пузыри, чтобы мясо казалось тучнее {379} и пышнее, за что их
наказывал лорд-мэр), повторяю, в конце этой улицы, по направлению к
Ньюгейтским воротам, стояли по обе стороны ряды для продажи мяса.
Вот в этих-то рядах двое покупателей, пришедших за мясом, упали
замертво, что дало основание слухам, будто мясо было все заражено;
утверждение это, хотя оно напугало людей и на два-три дня привело к
прекращению торговли, позднее оказалось совершенно несостоятельным. Однако
никто не может управлять страхом, когда он овладевает человеком {380}.
Но Богу угодно было посредством зимней погоды настолько восстановить
здоровую атмосферу в городе, что к следующему февралю мы могли утверждать,
что болезнь ушла; {381} и тогда нас стало не так уж легко напугать.
Все еще оставался важным вопрос - и он весьма волновал люден, - как
очистить дом и пожитки после посещения чумы и как сделать вновь обитаемыми
жилища, брошенные на время мора. Врачи предписывали огромное множество
курений и других препаратов - одни советовали то, другие - се, и, следуя им,
люди, по-моему, только зря входили в издержки; а те, кто был победнее и кому
приходилось лишь держать круглосуточно окна и двери открытыми настежь да
жечь в комнатах самородную серу, смолу, порох и тому подобное, достигали не
меньшего результата; да что там, те нетерпеливые люди, что поспешили,
несмотря на риск, вернуться домой, сочли, что дома и пожитки их в полном
порядке, и вообще почти никаких средств не применяли.
Однако люди предусмотрительные и осторожные, как правило, принимали
определенные меры: проветривали помещение, жгли в запертых комнатах ладан,
лавровый лист, канифоль, серу, а потом при помощи небольшого взрыва пороха
давали воздуху резко вырваться наружу; другие разводили в каминах сильный
огонь и поддерживали его несколько суток кряду, и днем и ночью; двое или
трое заодно уж пожелали поджечь и дома и так основательно очистили
помещение, что остались одни головешки; так, сгорели один дом в Рэтклиффе,
один - на Холборне и один - в Вестминстере; помимо этого еще два-три дома
было подожжено, но огонь, к счастью, удалось затушить, и дома уцелели; а
один слуга притащил столько пороху в хозяйский дом (это, кажется, было на
Темз-стрит {382}), чтобы очистить помещение от заразы, и распорядился им так
глупо, что у дома снесло часть крыши. Но еще не настало то время, когда
народу суждено было очищение огнем; ведь всего через девять месяцев весь
Сити превратился в груду пепла; и, по утверждению наших
философов-шарлатанов, именно тогда - и не ранее - чумные зародыши были
полностью уничтожены; утверждение это столь смехотворно, что нет нужды и
обсуждать его здесь: ведь если бы зародыши чумы можно было уничтожить лишь
огнем, то почему же она не разгорелась снова во всех домах пригородов и
слобод, в огромных приходах Степни, Уайтчепл, Олдгейт, Бишопсгейт, Шордич,
Крипплгейт и Сент-Джайлс, которые не затронул пожар и которые остались в том
же положении, что и до чумы, - а ведь в свое время именно в них чума
свирепствовала с особенной силой?
Но, оставляя все это в стороне, можно с уверенностью сказать: те, кто
особенно заботились о здоровье, непременно учитывали указания врачей,
производя, как они выражались, "сезонные работы по дому", и в связи с этим
истребляли великое множество дорогостоящих препаратов, благодаря чему не
только освежали собственные дома, но и наполняли воздух благодатными,
оздоровляющими запахами, которыми могли наслаждаться не только заплатившие
за это.
Однако, несмотря на все сказанное, богачи в отличие от бедняков,
возвращающихся в город весьма поспешно, не торопились с возвращением.
Деловые люди, правда, приехали, но многие не привозили назад своих семей
вплоть до весны, то есть до тех пор, пока не убедились, что чума не
возобновится.
Двор тоже вернулся вскоре после Рождества; но знать и дворяне, кроме
тех, кто был связан со двором и выполнял определенные обязанности, вернулись
позднее.
Должен сказать, что, несмотря на разгул чумы в Лондоне и некоторых
других местах, было совершенно очевидно, что она вовсе не затронула флот
{383}. И однако, было непросто у реки и даже на улицах города вербовать
людей во флот. Правда, я говорю о начале года, когда чума только началась и
еще не добралась до той части города, где обычно вербуют моряков. И хотя
война с голландцами не вызывала энтузиазма в народе в то время и люди
неохотно шли во флот, а многие жаловались, что их затащили силой {384},
однако для многих это насилие обернулось удачей, так как иначе вернее всего
их ожидала бы смерть во время общего бедствия; и, когда летняя служба
окончилась, хоть им и пришлось оплакивать потери в семьях, многие члены
которых к их возвращению были уже в могилах, - у них все же были причины для
благодарности за то, что они, хотя бы и против воли, находились вне
досягаемости заразы. В тот год у нас были горячие схватки с голландцами и
одно большое сражение {385}, которое мы выиграли, потеряв, однако, много
людей и несколько кораблей. Но, повторяю, чумы на флоте не было, и, когда
корабли встали на реке, самый страшный период был уже позади.
Хотелось бы мне заключить рассказ об этой печальной године каким-нибудь
особо интересным случаем из жизни; я разумею здесь пример благодарности
Господу, нашему защитнику, за то, что спас нас во время этого страшного
бедствия. Конечно же и обстоятельства спасения, и ужасный враг, от которого
мы были избавлены, требуют, чтобы благодарность эта была выражена
всенародно. Обстоятельства спасения, как я уже имел случай сказать, были
действительно замечательными, особенно же ужасное положение, в котором мы
все находились в тот момент, когда весь город с удивлением, радостью и
надеждой узнал о прекращении поветрия.
Это был не иначе как перст Божий, не иначе как Его всемогущая длань.
Ведь зараза не боялась никаких лекарств; смерть свирепствовала повсюду; и
продолжайся так еще несколько недель, во всем городе не осталось бы ни
единой живой души. Все потеряли надежду, сердца поддались унынию, страдания
довели людей до отчаяния, и смертный страх ясно читался на лицах всех
горожан.
И вот в этот самый момент, когда мы вполне могли бы сказать: "Тщетна
помощь человеческая" {386}, повторяю, в этот самый момент Богу угодно было,
ко всеобщему радостному изумлению, уменьшить ярость болезни, как бы саму по
себе; ее сила утишилась, и, хотя зараженных было несметное множество,
умирали теперь реже, и цифра в первой же недельной сводке уменьшилась на
1843 человека - разница и вправду огромная!
Невозможно описать перемену во внешности людей, как только в четверг
утром была опубликована недельная сводка. Еле скрываемое удивление и
радостные улыбки читались у всех на лицах. Те, кто еще вчера, завидев
встречных, переходили на другую сторону улицы, теперь пожимали друг другу
руки. Там, где улицы были достаточно узки, люди растворяли окна и окликали
соседей, справляясь, как те поживают и слыхали ли они добрую весть, что чума
спадает. Некоторые прохожие возвращались, заслышав их разговор, и
спрашивали: "Что за весть?", а узнав, что чума пошла на убыль и цифры в
сводках уменьшились почти на две тысячи, восклицали: "Слава Создателю!" - и
плакали от радости, говоря, что впервые слышат об этом; и такова была
радость людей, будто они заживо восстали на могил. Я мог бы долго
рассказывать о глупостях и безрассудствах, которые совершались в первом
порыве радости не реже, чем в первом порыве горя; {387} но это испортило бы
впечатление от рассказа.
Признаюсь, что незадолго перед этим я и сам пришел в крайне угнетенное
состояние; ведь колоссальное количество больных за последние две недели было
столь велико, не говоря уж об умерших, и таковы были повсеместные вопли и
стоны, что трезвомыслящий человек не мог теперь надеяться уцелеть; и так как
в округе, кроме моего, почти не осталось незараженных домов, то, если бы и
дальше пошло том же духе, у меня вскорости вообще не осталось бы соседей. И
правда, трудно представить, какие потери понес город за последние три
недели: ведь, если доверять лицу, чьи подсчеты я всегда считал
обоснованными, не менее тридцати тысяч погибло и сто тысяч заболело за эти
последние три недели; количество заболевших было просто поразительным, и
даже те, у кого хватало мужества стойко держаться в течение всего бедствия,
сейчас пали духом.
И вот, в самый разгар отчаяния, когда положение Лондона стало
действительно ужасно, Богу угодно было дланью Своею внезапно обезоружить
врага - жало лишилось яда. Это было столь удивительно, что даже врачи не
могли не изумляться {388}. Кого бы ни навещали они, видно было, что
состояние пациентов улучшилось: либо они хорошо пропотели, либо нарывы
прорвались, либо карбункулы рассосались и покраснение вокруг них побледнело,
либо жар уменьшился, либо невыносимая головная боль стихла, либо
обнаружились другие хорошие симптомы, так что через несколько дней все
выздоравливали; целые зараженные семьи, слегшие и уже пригласившие
священников молиться за них в ожидании смерти с часу на час, выздоравливали
и исцелялись, и при этом не умирал ни один из членов семьи.
И происходило это не потому, что было найдено какое-то новое лекарство,
или новый метод лечения, или новый способ операций, практикуемых врачами и
хирургами; происходило это с полной очевидностью по воле Того, кто в свое
время и наслал на нас как кару эту напасть; и пусть безбожная часть
человечества думает о моем утверждении, что ей заблагорассудится, но это не
просто религиозная экзальтация: в то время все были того же мнения, что и я.
Силы болезни были подорваны; ее ярость - исчерпана; и отчего бы это ни
произошло, какие бы естественные причины ни отыскивали философы, чтобы
объяснить это явление, как бы они ни трудились, стремясь уменьшить нашу
благодарность Создателю, - но те из врачей, в ком осталась хоть капля
передача королевских благотворительных пожертвований на бедняков, о которых
я вам уже говорил.
Велико было общественное возмущение теми врачами, которые бросили своих
пациентов на время бедствия; теперь, когда они вернулись в город, никто не
хотел их нанимать. Называли их дезертирами, а на двери дома им нередко
вешали надпись: "Здесь доктор ищет работы"; так что некоторые из них
вынуждены были на время остаться без практики, другие же поменяли место
жительства и обосновались в тех частях города, где их никто не знал. То же
происходило и со священниками, по отношению к которым паства вела себя
оскорбительно - писала куплеты и всяческие скандальные вещи, вывешивала на
двери церкви надпись: "Здесь священник ищет работы", а иногда: "Кафедра
сдается внаем" {367}, что было еще хуже.
К величайшему нашему несчастью, по мере того как чума уходила, не ушел
с нею вместе дух ожесточенности и раздора, злословия и попреков, который и
ранее был страшным возмутителем спокойствия в народе. Говорили, что это
последыши старой вражды, которая совсем недавно ввергла всех нас в кровавые
беспорядки {368}. Но так как недавний Закон об освобождении от уголовной
ответственности {369} притушил ссору, правительство рекомендовало всему
народу при любых обстоятельствах соблюдать мир и согласие.
Но это было невыполнимо; и особенно теперь, когда чума прошла; а ведь
тот, кто видел во время мора, в каком положении находились люди, как они
заботились друг о друге и обещали проявлять больше благорасположения в
будущем и не возвращаться к взаимным упрекам, полагаю, всякий, кто все это
видел, подумал бы, что теперь во взаимоотношениях людей возобладает новый
дух. Но, повторяю, это было невыполнимо. Вражда осталась; Высокая церковь и
пресвитериане были неумолимы. Как только зараза прошла. отстраненные
священники-диссиденты, занимавшие опустевшие кафедры в церквах, должны были
вновь уйти от дел; они, собственно, ничего другого и не ожидали, но что на
них немедленно набросятся и будут угрожать им законами против
нонконформистов {370}, что те самые люди, которые слушали их проповеди, пока
были больны, стали преследовать их, как только выздоровели, - это даже нам,
представителям Высокой церкви, казалось очень жестоким, и одобрить этого мы
никак не могли.
Но таково было поведение правительства, и мы не в силах были ему
препятствовать; нам оставалось только сказать, что это не наших рук дело и
отвечать мы за это не можем.
С другой стороны, диссиденты упрекали тех представителей Высокой
церкви, которые покинули город и, уклонившись от исполнения своих
обязанностей, бросили людей в опасности тогда, когда те более всего
нуждались в утешении и поддержке; этого мы никак не можем одобрить, потому
что разные люди по-разному проявляют свою веру, да и отвага не у всех
одинаковая, а Священное Писание повелевает нам судить людей снисходительно и
благосклонно.
Чума - самый настоящий враг, и в его распоряжении такие ужасы, которым
не каждый готов противиться, не каждый способен вынести все эти кошмары.
Спору нет, большинство церковнослужителей, у кого была такая возможность,
бежали из города, но правда и то, что очень многие остались и пали жертвами,
исполняя свой долг.
Верно и то, что немало отстраненных от службы священников-диссидентов
осталось в городе, их мужество должно быть признано и оценено по заслугам, -
но таких было не большинство; нельзя утверждать, будто все диссиденты
остались и ни один не покинул города, как неверно было бы утверждать про
представителей Высокой церкви, будто все они уехали. Надо учесть и то, что
многие уехавшие оставили вместо себя викариев, которые должны были
отправлять службу и, по возможности, навещать бедных; так что
снисходительность следовало проявлять с обеих сторон и помнить, что такого
страшного времени, как в 1665 году, не бывало еще в истории и что не у всех
достает храбрости держаться на высоте в таких обстоятельствах. Поэтому я
никого не осуждал, а скорее старался рассказывать о мужестве и религиозном
рвении и тех и других - всех, кто рисковал собственной жизнью, поддерживая
несчастных в их горестях, - и не поминать тех, кто не сумели исполнить свой
долг, к какой бы церкви они ни принадлежали. И советую всем добрым и
сердобольным людям обернуться назад и поразмыслить хорошенько над ужасами
того времени; те, кто это сделает, поймут, что нужна была недюжинная сила,
чтобы все это вынести. И это не то, что скакать во главе отряда или
атаковать неприятеля на поле боя, - это все равно, что атаковать саму Смерть
на бледном ее коне; {371} оставаться - значило умереть, и именно так на это
и смотрели, особенно если судить по ситуации, которая сложилась к концу
августа - началу сентября; и у людей были все основания полагать, что так
пойдет и дальше; ведь никто не ожидал и не верил, что болезнь так резко
пойдет на спад {372} и цифры опустятся до двух тысяч в неделю в то время,
как всем известно было, какое огромное количество больных скопилось в
городе; и именно тогда многие из тех, кто до того оставался в Лондоне,
покинули его.
А кроме того, если Господь даровал некоторым большую силу, чем другим,
то для того ли, чтобы они похвалялись собственной выносливостью да еще
порицали тех, кому не дано было этого дара и поддержки Господней? Или для
того, чтобы они пребывали в смиренной благодарности за то, что именно они, а
не братья их, оказались избранными?
Думаю, надо отдать должное всем тем, не важно, священникам или светским
лицам: врачам, хирургам, аптекарям, служащим магистрата и любым другим
чиновникам, словом, всем тем, кто приносил пользу по мере сил, кто рисковал
жизнью, исполняя свой долг, особенно же тем, кто оставался в городе до
конца: ведь многие из них не только рисковали жизнью, но и расстались с нею
за время этого бедствия {373}.
Однажды я попытался составить список всех погибших, - я имею в виду
список по профессиям и роду занятий, - погибших, как я выразился, при
исполнении служебных обязанностей; но частному лицу невозможно здесь
ручаться за точность деталей. Помню только, что в Сити и прилегающих к нему
слободах к началу сентября умерло шестнадцать священников, два олдермена,
пять врачей, тринадцать хирургов; но, так как именно к этому времени начался
самый разгул болезни, то список, конечно, неполный. Что же касается низших
чинов, то, полагаю, только в Степни и Уайтчепле умерло 46 констеблей и
городских голов {374}, но я не смог продолжить свои подсчеты: болезнь так
разбушевалась в сентябре, что стало не до подсчетов. Люди умирали без числа.
В сводке могли указать семь тысяч, могли восемь, а могли и все что угодно:
очевидно, что люди мерли как мухи, и хоронили их скопом, без всяких
подсчетов. И если можно доверять тем, кто чаще, чем я, выходили на улицу,
больше общались с посторонними (хотя и я вел вовсе не замкнутую жизнь для
человека, который удалился от дел), повторяю, если можно им доверять, то в
те три первые недели сентября хоронили почти по двадцать тысяч в неделю.
Однако другие оспаривают достоверность таких утверждений {375}, так что я
все же предпочитаю придерживаться официальных данных; но и семи-восьми тысяч
в неделю достаточно, чтобы показать все ужасы тех времен, о которых я
говорил; и к своему собственному удовлетворению, а также, надеюсь, и к
вящему удовольствию читателя, могу сообщить: все, что здесь написано, если и
расходится с правдой, так в сторону приуменьшения, а не приувеличения.
По всем этим причинам, повторяю, хотелось бы мне, чтобы теперь, когда
мы оправились от беды, поведение наше стало бы более сердобольным и
благожелательным в память бед минувших, и не столь кичливым из-за того, что
мы оставались в городе: ведь не все те, кто бежал от длани Господней, были
трусами, как и не все, кто остались, - такими уж храбрецами: многими двигали
невежество или неверие в карающую десницу Создателя, и это преступное
безрассудство, а вовсе не истинная храбрость.
Не могу не сказать, что государственные чиновники - констебли, их
помощники, люди шерифов и лорд-мэра, а также приходские чиновники, в чьи
обязанности входила забота о бедных, - в целом исполняли свой долг с не
меньшим мужеством, чем все остальные, а то и с большим: ведь и работа их
была сопряжена с огромным риском, вела к большему общению с бедняками, среди
которых попадалось очень много больных и где болезнь протекала в особенно
жутких условиях. И, надо добавить, очень многие из них умерли, да иначе и
быть не могло.
Я еще ни словом не обмолвился о том, какие лекарства и
предохранительные средства использовали мы в то ужасное время, - я имею в
виду тех, кто, подобно мне, часто выходил из дому и разгуливал по улицам;
многое говорилось об этом в книгах и объявлениях наших докторов-шарлатанов -
о них я уже достаточно рассказывал. Можно, однако, добавить, что Коллегия
врачей ежедневно публиковала рекомендации, которые врачи учитывали в
собственной практике {376}, но так как все это было в печати, я не стану
приводить их здесь.
Об одном все же не могу умолчать: о судьбе одного из таких шарлатанов,
который опубликовал объявление, что нашел самое надежное предохранительное
средство от чумы, и тот, кто имеет его при себе, ни за что не подхватит
заразу и не заболеет. И этот самый человек, который, надо полагать, не
выходил из дома, не положив это изумительное средство себе в карман, однако,
заболел и через два-три дня умер {377}.
Я не принадлежу к тем, кто ненавидит или презирает врачей; я не раз уже
говорил с уважением о советах моего друга доктора Хитта, хотя, должен
сказать, воспользовался я немногими из них, по сути, почти ничем, если не
считать, что всегда держал наготове, как уже говорилось, какое-нибудь
вещество с резким запахом на случай, если придется дышать какими-нибудь
нездоровыми миазмами либо подойти слишком близко к погосту или трупу.
Не прибегал я и к тому способу, к которому тогда обращались многие: все
время бодрить дух при помощи горячительных напитков и вина; помнится, один
ученый доктор так пристрастился к этому лечебному средству, что не смог
отказаться от него, когда поветрие кончилось, да так и остался до конца дней
своих горьким пьяницей.
Вспоминаю, как мой друг доктор не раз говорил, что существует
определенный круг лекарств и препаратов явно действенных и полезных в случае
заразы; из них, или с их помощью, врачи могли делать бесконечно
разнообразные снадобья, подобно тому как звонари могут составлять несколько
сот разнообразных мелодий, меняя звук и порядок всего шести колоколов, - и
все эти снадобья действительно полезны.
- Поэтому, - говорил доктор Хитт, - я не удивляюсь, что такое множество
снадобий предлагается во время теперешнего бедствия и каждый врач
предписывает или приготовляет что-то свое, согласно собственному разумению и
опыту. Но если, - продолжал он, - изучить разнообразные рецепты всех
лондонских врачей, то окажется, что они состоят примерно из одного и того
же, с небольшими отклонениями, зависящими от фантазии того или иного врача;
таким образом, человек сам, исходя из особенностей своего организма, из
образа жизни и обстоятельств заражения, может выбрать себе снадобье из
обычных лекарств и препаратов. Только те рекомендуют одно как самое главное,
другие - другое. Одни считают, что противочумные пилюли - самое лучшее
средство, другие, что "венецианского сиропа" {378} достаточно, чтобы
противиться заразе, а я согласен и с теми, и с другими, только последнее
средство хорошо принимать заранее, чтобы предупредить болезнь, а первое -
если уже заразился, чтобы изгнать ее из себя.
Согласно этому утверждению, я несколько раз принимал "венецианский
сироп" и, сильно пропотев, считал себя настолько закаленным, насколько это
возможно при помощи лекарств.
Что касается знахарей и шарлатанов, которыми город просто кишел перед
чумой, то о них что-то было не слышно; и я с немалым удивлением заметил
потом уже, что в течение двух лет после бедствия в городе о них не было ни
слуху ни духу. Некоторые воображали, что они все до единого погибли от
заразы, и полагали это знаком Божьей кары за то, что они ради ничтожной
наживы ввергли стольких бедняков в бездну отчаяния; но я никогда не заходил
так далеко в своих предположениях. Что перемерло их много, так это точно
(некоторых из них я знал лично), но что чума унесла их всех, вызывает
большие сомнения. Скорее, думаю, они перебрались в провинцию и принялись за
свое ремесло среди сельских жителей, напуганных приближением чумы.
Одно, во всяком случае, верно - ни один из этой братии не появлялся в
Лондоне и его окрестностях еще долгое время после окончания мора. Правда,
несколько докторов опубликовали рецепты, рекомендуя различные препараты для,
как они выражались, оздоровления тела после чумы, особенно необходимые тем,
кто прошел испытание и излечился; однако, по известному мне мнению самых
выдающихся врачей того времени, чума уже сама по себе была таким
очистительным средством, что те, кто устоял, не нуждался ни в каких других
очищениях: гнойные болячки, волдыри и прочее, которые прорывались или
вскрывались по указанию врачей, уже достаточно очистили организм, так что
все остальные болезни и их источники тем самым устранялись; и так как врачи
повсеместно распространяли это мнение, то шарлатаны со своими снадобьями
мало чего добились.
Правда, несколько раз после ослабления чумы все же начиналась паника;
организовывалась ли она умышленно, как считали некоторые, с целью напугать
население и посеять хаос, не могу точно сказать; однако иногда нам
предсказывали, что чума возвратится в такое-то время; знаменитый Соломон
Игл, квакер, разгуливавший нагишом, о котором я уже говорил, ежедневно
предрекал дурные вести; кое-кто еще также уверял, что Лондон понес неполную
кару и что его и в дальнейшем ждут всяческие язвы и удары. Если бы они
остановились на этих своих утверждениях или, наоборот, сделали более
конкретное предсказание и предупредили бы, что через год Сити будет
уничтожен пожаром, тогда бы действительно, после того как пожар наступил,
никто бы не стал осуждать нас за необычайное уважение к их пророческому
рвению; во всяком случае, тогда нам следовало бы более удивляться им и
серьезнее расспрашивать о смысле их пророчеств, раз они обладают даром
предвидения. Но так как они по большей части пугали нас новой вспышкой чумы,
то не следовало особенно к ним прислушиваться; однако из-за всех этих
непрестанных слухов мы все время пребывали в страхе; и стоило кому-либо
внезапно умереть или участиться случаям заболевания сыпным тифом, не говоря
уж о том, если число умерших от чумы возрастало (ведь до конца года это
число колебалось от двухсот до трехсот человек), - как мы тут же начинали
беспокоиться. Повторяю, в любом из этих случаев наши тревоги вновь
возвращались к нам.
Те, кто помнит Лондон, каким он был до пожара, должны помнить и то, что
не было тогда Ньюгейтского рынка, а посреди улицы, которая теперь называется
Надувной (ее название связано с мясниками, которые забивали и разделывали
там бараньи туши и имели, говорят, обыкновение надувать при помощи трубочек
мочевые пузыри, чтобы мясо казалось тучнее {379} и пышнее, за что их
наказывал лорд-мэр), повторяю, в конце этой улицы, по направлению к
Ньюгейтским воротам, стояли по обе стороны ряды для продажи мяса.
Вот в этих-то рядах двое покупателей, пришедших за мясом, упали
замертво, что дало основание слухам, будто мясо было все заражено;
утверждение это, хотя оно напугало людей и на два-три дня привело к
прекращению торговли, позднее оказалось совершенно несостоятельным. Однако
никто не может управлять страхом, когда он овладевает человеком {380}.
Но Богу угодно было посредством зимней погоды настолько восстановить
здоровую атмосферу в городе, что к следующему февралю мы могли утверждать,
что болезнь ушла; {381} и тогда нас стало не так уж легко напугать.
Все еще оставался важным вопрос - и он весьма волновал люден, - как
очистить дом и пожитки после посещения чумы и как сделать вновь обитаемыми
жилища, брошенные на время мора. Врачи предписывали огромное множество
курений и других препаратов - одни советовали то, другие - се, и, следуя им,
люди, по-моему, только зря входили в издержки; а те, кто был победнее и кому
приходилось лишь держать круглосуточно окна и двери открытыми настежь да
жечь в комнатах самородную серу, смолу, порох и тому подобное, достигали не
меньшего результата; да что там, те нетерпеливые люди, что поспешили,
несмотря на риск, вернуться домой, сочли, что дома и пожитки их в полном
порядке, и вообще почти никаких средств не применяли.
Однако люди предусмотрительные и осторожные, как правило, принимали
определенные меры: проветривали помещение, жгли в запертых комнатах ладан,
лавровый лист, канифоль, серу, а потом при помощи небольшого взрыва пороха
давали воздуху резко вырваться наружу; другие разводили в каминах сильный
огонь и поддерживали его несколько суток кряду, и днем и ночью; двое или
трое заодно уж пожелали поджечь и дома и так основательно очистили
помещение, что остались одни головешки; так, сгорели один дом в Рэтклиффе,
один - на Холборне и один - в Вестминстере; помимо этого еще два-три дома
было подожжено, но огонь, к счастью, удалось затушить, и дома уцелели; а
один слуга притащил столько пороху в хозяйский дом (это, кажется, было на
Темз-стрит {382}), чтобы очистить помещение от заразы, и распорядился им так
глупо, что у дома снесло часть крыши. Но еще не настало то время, когда
народу суждено было очищение огнем; ведь всего через девять месяцев весь
Сити превратился в груду пепла; и, по утверждению наших
философов-шарлатанов, именно тогда - и не ранее - чумные зародыши были
полностью уничтожены; утверждение это столь смехотворно, что нет нужды и
обсуждать его здесь: ведь если бы зародыши чумы можно было уничтожить лишь
огнем, то почему же она не разгорелась снова во всех домах пригородов и
слобод, в огромных приходах Степни, Уайтчепл, Олдгейт, Бишопсгейт, Шордич,
Крипплгейт и Сент-Джайлс, которые не затронул пожар и которые остались в том
же положении, что и до чумы, - а ведь в свое время именно в них чума
свирепствовала с особенной силой?
Но, оставляя все это в стороне, можно с уверенностью сказать: те, кто
особенно заботились о здоровье, непременно учитывали указания врачей,
производя, как они выражались, "сезонные работы по дому", и в связи с этим
истребляли великое множество дорогостоящих препаратов, благодаря чему не
только освежали собственные дома, но и наполняли воздух благодатными,
оздоровляющими запахами, которыми могли наслаждаться не только заплатившие
за это.
Однако, несмотря на все сказанное, богачи в отличие от бедняков,
возвращающихся в город весьма поспешно, не торопились с возвращением.
Деловые люди, правда, приехали, но многие не привозили назад своих семей
вплоть до весны, то есть до тех пор, пока не убедились, что чума не
возобновится.
Двор тоже вернулся вскоре после Рождества; но знать и дворяне, кроме
тех, кто был связан со двором и выполнял определенные обязанности, вернулись
позднее.
Должен сказать, что, несмотря на разгул чумы в Лондоне и некоторых
других местах, было совершенно очевидно, что она вовсе не затронула флот
{383}. И однако, было непросто у реки и даже на улицах города вербовать
людей во флот. Правда, я говорю о начале года, когда чума только началась и
еще не добралась до той части города, где обычно вербуют моряков. И хотя
война с голландцами не вызывала энтузиазма в народе в то время и люди
неохотно шли во флот, а многие жаловались, что их затащили силой {384},
однако для многих это насилие обернулось удачей, так как иначе вернее всего
их ожидала бы смерть во время общего бедствия; и, когда летняя служба
окончилась, хоть им и пришлось оплакивать потери в семьях, многие члены
которых к их возвращению были уже в могилах, - у них все же были причины для
благодарности за то, что они, хотя бы и против воли, находились вне
досягаемости заразы. В тот год у нас были горячие схватки с голландцами и
одно большое сражение {385}, которое мы выиграли, потеряв, однако, много
людей и несколько кораблей. Но, повторяю, чумы на флоте не было, и, когда
корабли встали на реке, самый страшный период был уже позади.
Хотелось бы мне заключить рассказ об этой печальной године каким-нибудь
особо интересным случаем из жизни; я разумею здесь пример благодарности
Господу, нашему защитнику, за то, что спас нас во время этого страшного
бедствия. Конечно же и обстоятельства спасения, и ужасный враг, от которого
мы были избавлены, требуют, чтобы благодарность эта была выражена
всенародно. Обстоятельства спасения, как я уже имел случай сказать, были
действительно замечательными, особенно же ужасное положение, в котором мы
все находились в тот момент, когда весь город с удивлением, радостью и
надеждой узнал о прекращении поветрия.
Это был не иначе как перст Божий, не иначе как Его всемогущая длань.
Ведь зараза не боялась никаких лекарств; смерть свирепствовала повсюду; и
продолжайся так еще несколько недель, во всем городе не осталось бы ни
единой живой души. Все потеряли надежду, сердца поддались унынию, страдания
довели людей до отчаяния, и смертный страх ясно читался на лицах всех
горожан.
И вот в этот самый момент, когда мы вполне могли бы сказать: "Тщетна
помощь человеческая" {386}, повторяю, в этот самый момент Богу угодно было,
ко всеобщему радостному изумлению, уменьшить ярость болезни, как бы саму по
себе; ее сила утишилась, и, хотя зараженных было несметное множество,
умирали теперь реже, и цифра в первой же недельной сводке уменьшилась на
1843 человека - разница и вправду огромная!
Невозможно описать перемену во внешности людей, как только в четверг
утром была опубликована недельная сводка. Еле скрываемое удивление и
радостные улыбки читались у всех на лицах. Те, кто еще вчера, завидев
встречных, переходили на другую сторону улицы, теперь пожимали друг другу
руки. Там, где улицы были достаточно узки, люди растворяли окна и окликали
соседей, справляясь, как те поживают и слыхали ли они добрую весть, что чума
спадает. Некоторые прохожие возвращались, заслышав их разговор, и
спрашивали: "Что за весть?", а узнав, что чума пошла на убыль и цифры в
сводках уменьшились почти на две тысячи, восклицали: "Слава Создателю!" - и
плакали от радости, говоря, что впервые слышат об этом; и такова была
радость людей, будто они заживо восстали на могил. Я мог бы долго
рассказывать о глупостях и безрассудствах, которые совершались в первом
порыве радости не реже, чем в первом порыве горя; {387} но это испортило бы
впечатление от рассказа.
Признаюсь, что незадолго перед этим я и сам пришел в крайне угнетенное
состояние; ведь колоссальное количество больных за последние две недели было
столь велико, не говоря уж об умерших, и таковы были повсеместные вопли и
стоны, что трезвомыслящий человек не мог теперь надеяться уцелеть; и так как
в округе, кроме моего, почти не осталось незараженных домов, то, если бы и
дальше пошло том же духе, у меня вскорости вообще не осталось бы соседей. И
правда, трудно представить, какие потери понес город за последние три
недели: ведь, если доверять лицу, чьи подсчеты я всегда считал
обоснованными, не менее тридцати тысяч погибло и сто тысяч заболело за эти
последние три недели; количество заболевших было просто поразительным, и
даже те, у кого хватало мужества стойко держаться в течение всего бедствия,
сейчас пали духом.
И вот, в самый разгар отчаяния, когда положение Лондона стало
действительно ужасно, Богу угодно было дланью Своею внезапно обезоружить
врага - жало лишилось яда. Это было столь удивительно, что даже врачи не
могли не изумляться {388}. Кого бы ни навещали они, видно было, что
состояние пациентов улучшилось: либо они хорошо пропотели, либо нарывы
прорвались, либо карбункулы рассосались и покраснение вокруг них побледнело,
либо жар уменьшился, либо невыносимая головная боль стихла, либо
обнаружились другие хорошие симптомы, так что через несколько дней все
выздоравливали; целые зараженные семьи, слегшие и уже пригласившие
священников молиться за них в ожидании смерти с часу на час, выздоравливали
и исцелялись, и при этом не умирал ни один из членов семьи.
И происходило это не потому, что было найдено какое-то новое лекарство,
или новый метод лечения, или новый способ операций, практикуемых врачами и
хирургами; происходило это с полной очевидностью по воле Того, кто в свое
время и наслал на нас как кару эту напасть; и пусть безбожная часть
человечества думает о моем утверждении, что ей заблагорассудится, но это не
просто религиозная экзальтация: в то время все были того же мнения, что и я.
Силы болезни были подорваны; ее ярость - исчерпана; и отчего бы это ни
произошло, какие бы естественные причины ни отыскивали философы, чтобы
объяснить это явление, как бы они ни трудились, стремясь уменьшить нашу
благодарность Создателю, - но те из врачей, в ком осталась хоть капля