Страница:
Вооружившись фальшивым паспортом, отнявшим у меня столько сил и времени, я отправился в район Сен-Жермен де Пре. Перед окошечком с надписью «До востребования» толпился народ, так как рабочий день в конторах закончился, и люди зрелого возраста устремлялись в почтовые отделения в надежде получить письма от тайных возлюбленных. Я вовсе не чувствовал себя суперменом, обращаясь к служащей проверить, не пришло ли письмо или перевод на имя Луи Дюрана. Имя и фамилия почему-то мне показались смешными, хотя до сего дня я как-то не задумывался над этим. И тот факт, что по воле случая я обзавелся подобным сочетанием, вызвал у меня странное чувство.
Брюнетка с усиками порылась в своих ящичках и заявила, что ничего нет. Это меня расстроило. Может быть, Глория и ее любовник решили не обращать внимания на угрозы и подождать дальнейшего развития событий? Они прекрасно понимали, что шантаж — дело хитрое и опасное. Мое письмо, обнаруженное в почтовом ящичке, не имело штемпеля, стало быть, оно опущено самим шантажистом... А им мог оказаться кто угодно, даже сосед. Возможно, любовники подумали, что он побоится привести свою угрозу в исполнение. Надо им дать новый толчок, но торопиться не стоит... Я решил воспользоваться политикой контрастов: дать им успокоиться, а затем нанести новый удар...
Прошло несколько дней, но ответа на мое письмо все не было. Я старался не выдать себя ни жестом, ни взглядом. Мне казалось, что давненько я не был таким веселым. Иногда я даже напевал вечерами, расхаживая по комнатам в домашних тапочках... В такие моменты строгое лицо Глории окрашивалось улыбкой. Эта ситуация доставляла мне странную гадливую радость, и хотелось только одного: чтобы она продолжалась. Она скрашивала мне горечь утраты предмета моей любви! Однако, надо было готовить продолжение событий. Причем продумать все столь же тщательно, как и первый этап. Я понимал, что второе письмо подобного толка должно содержать более весомые доказательства информированности его отправителя, иначе оно не будет иметь никакого значения для Глории. Я долго размышлял над этим, сидя вечерами перед экраном телевизора. И я нашел решение...
Я стал просматривать объявления частных детективов в различных газетах и остановил свой выбор на одном из них. Он готов был взяться за самые деликатные поручения. А то, что я хотел поручить ему, было делом крайне тонким.
Итак, однажды утром до работы я отправился к нему и, надо признаться, не был разочарован. С первого взгляда он показался мне способным выполнить задуманное мною.
Детектив оказался парнем лет тридцати, маленьким, бледным, тщедушным. Экстравагантная стрижка под «ежик» выглядела попыткой компенсировать эти недостатки. Глаза его были похожи на два заживающих шрама, губы были вовсе не видны, что представлялось мне признаком определенного спокойствия. Одет он был тщательно, но из дешевого магазина, что придавало ему вид того, кем он являлся на самом деле, а именно — человека, к которому можно обратиться с любым предложением, будучи уверенным в том, что, коли оно ему не подойдет, он сумеет от него отказаться, не нанеся при этом вам обиды.
Он окинул меня взглядом, учуял мои деньги, и жалкое подобие вежливой улыбки тенью проскользнуло по его лицу.
— Присаживайтесь, — пригласил он, указывая на кресло с вытертым ворсом.
Я сел. Он не пытался произвести на меня впечатление нарочито умными вопросами или другими штучками профессионального характера. Он ждал, и я это оценил. Я ничуть не смущался. В обществе этого маленького человека все становилось простым и легким, и мне отнюдь не стыдно было признаться в том, что жена предпочла мне другого мужчину.
— Дело в том, — стал рассказывать я, — что моя супруга изменяет мне с другим парнем. Я знаю, кто он и где проживает. В настоящий момент у меня нет намерения затевать дело о разводе. Более того, я желал бы, чтобы жизнь в моем доме шла своим чередом. Жена не должна даже подозревать, что я в курсе абсолютно всех их делишек. Но я хочу позаботиться о завтрашнем дне и иметь для этого доказательства их связи. Вещественные доказательства.
— Что именно вы подразумеваете под вещественными доказательствами? — спросил он.
— Фотографии, не оставляющие ни грамма сомнений в характере их отношений, доставили бы мне особое удовольствие...
Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.
— Однако вы требовательны!
— Возможно, но ведь я и плачу... Давайте придем к согласию. Я не желаю выглядеть шутом в их глазах. Вы меня понимаете? Дайте мне в руки эти фотографии, и я хорошо их оплачу... Положим, пятьсот франков.
— Ну, это не цена, господин Блондуа...
— Хорошо, тогда тысяча.
— Пусть будет тысяча.
— Но, предупреждаю, никакого обмана... Мне не нужен монтаж. Мне нужна правда, свидетельство...
— Вы его получите...
— Прекрасно, вот все необходимые сведения... Адрес, по которому вы можете их застать... Мой рабочий телефон... И две тысячи франков на расходы... Буду очень вам признателен, если вы побеспокоите меня только тогда, когда фотографии будут готовы.
Детектив засмеялся, и в этот момент я увидел намек на его глаза.
— Я вижу, у вас сложилось превратное представление о частных детективных бюро. Вы полагаете, что здесь сплошь и рядом записные шантажисты?
Это слово заставило меня подскочить, но я принудил себя улыбнуться.
— Отнюдь, — обронил я, — но, видите ли, месье Морэ люди вашей профессии не всегда с большой любовью относятся к богатой публике, частью которой я являюсь.
Я протянул ему руку.
— До скорой встречи, я надеюсь.
Он без особого энтузиазма пожал протянутую ему руку и повторил:
— До скорой встречи.
Я уходил от него в полной уверенности, что он добудет мне то, что я так ждал от него. Я полностью доверял, нет, не ему, но его способностям. Этот детектив представлял собой тот тип людей, которых не замечаешь, но которые могут преуспеть в своем деле, при условии, что делаться оно будет анонимно и тайно. А человечек этот в делах тайных и темных несомненно был одарен, и дар этот читался на его землистом личике...
Назавтра в почтовом отделении на улице Дюфур по-прежнему ничего не было... Но зато на следующий день мне позвонил Морэ и выразил желание увидеть меня как можно скорее. Так как для меня в данный момент не было дела важнее, чем это, я попросил приехать ко мне на завод, а секретарше поручил немедленно пропустить его в кабинет. Человек с прической «ежик» не заставил себя ждать. Ликование царило на его лице разгримированного клоуна. Он немедленно протянул мне огромных размеров конверт. Я лихорадочно вскрыл его и достал несколько фотографий. На них я увидел Глорию, сидевшую в машине Нормана. Голова ее покоилась на его плече.
Морэ лаконично бросил:
— Я снимал из такси «Лейкой»!
Это уже было кое-что... Но я прекрасно понимал, что у него было и нечто лучшее. Этот детектив, похоже, силен! На других снимках Глория страстно целовала мужчину в пижаме. Я без особого труда узнал его. Вытащив из бумажника десять бумажек по сто франков, я протянул их Морэ в полной уверенности, что он их заработал. Он пересчитал деньги, положил их в карман, натянул на голову шляпу из непромокаемого полотна и сказал:
— Всего хорошего, месье. Всегда к вашим услугам.
Лицо его при этом не выражало никаких чувств. Оно было бесстрастным, словно принадлежало королю. Он вышел, и я вздохнул с облегчением, поскольку мне не терпелось остаться наедине с полученными фотографиями. И хотя формат их был довольно большим, я вооружился лупой, чтобы рассмотреть каждую деталь интересующей меня сцены.
Я увидел в лице Глории ту всепоглощающую страсть, которая была мне хорошо знакома, когда она любила меня... Я узнал эти пальцы, впившиеся в плечо мужчины, и словно почувствовал, как они ведут свой хоровод по моей плоти... Я так погрузился в мир, отраженный на этих бумажных квадратах, что мне показалось, будто на месте мужчины нахожусь я сам.
Взяв конверт, я вложил туда фотографию, на которой они сидели в его машине. Несмотря на всю выразительность позы Глории, это фото было наименее компрометирующим. Вырезав из газеты слово «Мадам», я наклеил его на конверт.
Вечером, вернувшись домой, я решил сам вручить этот документ в руки Глории... Это был восхитительный момент! Глория была в гостиной и занималась счетами. Поцеловав ее, я положил конверт перед ней.
— Посмотри, любовь моя, лежало в почтовом ящике. Марки нет, наверное, что-то из рекламных изданий.
Какую радость я испытал, увидев, как сильно она побледнела. Однако у нее хватило сил и характера бросить конверт на кучу ему подобных и сделать вид, что он ее нисколько не интересует...
Я поднялся в спальню, предоставив ей прекрасную возможность насладиться зрелищем фотографии. Когда я вернулся, то был поражен ее осунувшимся, вмиг постаревшим лицом. Синяки под глазами, морщины на лбу, горькая складка у губ делали молодую женщину почти отталкивающей. А ведь Глории едва исполнилось тридцать, и она тщательно следила и ухаживала за собой...
— Ты выглядишь усталой!
— Нет, Шарль, это тебе кажется...
— Ты сегодня ездила в Париж?
— Да, моталась по магазинам...
— Вот как! Ты, похоже, хочешь нас разорить?
Я мысленно хохотал, изо всех сил стараясь как можно лучше сыграть роль простачка мужа, которого можно дурить как угодно...
— Если бы ты мог дать мне такую безделицу, как тысяча франков, я купила бы скатерти, мне так хочется их поменять, — вздохнула она. — Ведь мы уже восемь лет женаты, а они у нас с самой свадьбы...
Я поцеловал ее в губы и дал тысячу франков. Ради одного и того же дела я сегодня уже во второй раз платил эту сумму. Но я был уверен, что расходы оправданны.
Звезды бледнеют, и слабый еще рассвет уже разбавил черноту ночи... Ничего не слышно, но мы оба чувствуем присутствие ЭТИХ ЛЮДЕЙ. ОНИ здесь, совсем рядом, ждут судейских чиновников, которые придут посмотреть на смерть человека.
Холодно... Я поднимаюсь со своего места и подхожу к батарее. Она теплая. Феррари нервно зевает, и зубы его лязгают. С каждой минутой ему все хуже и хуже... Он перестал бравировать и дразнить меня.
— Тебе плохо? — искренне интересуюсь я.
— Да пошел ты...
Мой удивленный взгляд заставляет его пожалеть о своих словах.
— Ладно, дерьмо все это!
Он задумывается и добавляет:
— Если уж им так нужна эта высшая мера, пусть их! Но применять ее надо по-другому... Подсунули бы нам в жратву цианистого калия или еще какой гадости. Подыхаешь себе тихо-мирно во сне и не трясешься, как козел... Для них то на то и выходит, а нам много легче...
Его скрипучий голос нервирует мне слух. Он у него сейчас столь же гнусен, как и внешность. Феррари разлагается на глазах. Страх вцепился в него и не пускает. До определенного момента ему удавалось отталкивать его, но сейчас он прилип к нему, как заразная болезнь...
Я спрашиваю его:
— Ты сожалеешь?
Он хмурится.
— О чем сожалею?
— О жизни!
Вопрос заслуживает раздумий. Он обхватил голову руками, вероятно, для того, чтобы лучше думалось.
— В глубине души, думаю, что нет, — утверждает он. — Мне сроду не удавалось выучить наизусть инструкцию по употреблению жизни... Думалось, что все само собой уладится... Но это оказалось не так. Я наделал глупостей...
Он собирает в кулак остатки собственного достоинства.
— Но все же это лучше, чем ничего... Когда мне отсекут черепушку, я, может, и успокоюсь!
«Отсекут черепушку!..» Эта жуткая картина вынуждает меня покачнуться, как от порыва ветра. Я закрываю глаза и стараюсь думать о другом. Менее ужасном...
Несколько дней я выжидал. Глория должна была жить в страхе и постоянно задаваться вопросом, достаточно ли переведенной мне суммы, или же, согласно всем законам шантажа, аппетиты станут возрастать... Я собирался дать ей немного времени, чтобы у нее появилась надежда на лучший исход. Мне хотелось, чтобы она почти забыла обо всем. Конечно, для меня время тянулось дольше, чем для нее. Трудно сдерживать себя, когда голова переполнена мыслями и планами и тебе хочется поскорее их воплотить.
Несколько дней Глория казалась озабоченной. Я видел, как она постоянно интересовалась содержимым почтового ящика и, когда там появлялась какая-нибудь бумажка, буквально бросалась к нему. Затем, успокоившись, она, напевая, возвращалась в дом. Наконец страхи Глории улеглись, и жизнь ее потекла в прежнем русле. Какое было наслаждение наблюдать за ней. Только теперь я начал понимать, насколько любящие мужья могут быть слепы. Тысячи мельчайших деталей говорили о том, что женщина эта имела любовника. Ложные номера телефонов, молчание в трубке, если та оказывалась у меня в руках... Эти поздние возвращения вечерами из Парижа с кругами вокруг глаз. Она оправдывала это тем, что большие магазины ужасно утомляют. А я успокаивал ее, любуясь этим прекрасным телом, запачканным другим мужчиной.
Однажды в воскресенье я отказался ехать на охоту под предлогом простуды. Она загрустила. Сказала, что ей хочется поехать в балет, в театр на Елисейских полях. Якобы она уже заказала билет в театральном агентстве и...
— Ну и ради Бога, поезжай себе...
Мне просто необходимо было остаться одному и приготовить следующее письмо. Какое это было пиршество. Некоторый опыт у меня уже имелся, и второе письмо далось намного легче первого. Закутавшись в удобный халат, я истово трудился над ним. Так, вероятно, художники трудятся над своими шедеврами. И вот что у меня получилось:
"Дорогая мадам! Вследствие досадного упущения мы не внесли в счет стоимость высланных Вам фотографий. Они оценены в пять тысяч франков, которые мы просим переслать нам таким же образом, что и предыдущие деньги. В случае неполучения вышеуказанной суммы в течение трех дней, мы окажемся перед грустной необходимостью возложить оплату на Вашего супруга. Дабы Вы смогли еще раз убедиться в высоком качестве исполнения фотографий, высылаем Вам новые образцы!
Друг, по-прежнему желающий Вам добра".
Да, это был шедевр неувядающего жанра шантажа. Вместе с письмом я вложил в конверт фотографию, запечатлевшую Глорию и Нормана во время страстного поцелуя, и сказал себе, что отныне поцелуи их приобретут особый привкус. Я стану отравлять их любовь медленно, по всем правилам науки...
Я не стал бросать письмо в ящик в тот же день, чтобы жена не уловила связи между моим присутствием дома и появлением писем с угрозами. Я его опустил наутро, после того, как вывел машину из гаража, и сожалел только о том, что не увижу ее реакции. Но одновременно мне хотелось предоставить ей полную свободу в выборе ответа. У Глории не было собственных денег, и мне очень хотелось знать, как она будет выкручиваться, чтобы найти пять тысяч франков. Норман явно ей не помощник, если она первую тысячу заплатила сама. Для Глории эта проблема была практически неразрешима. Я ей дарил украшения, продав которые, она смогла бы набрать нужную сумму. Но как расстаться с ними? Разыграть ограбление?
Вечером она выглядела ужасно. Лицо осунулось, взор потух. Она не ужинала и не стала смотреть телевизор.
Сидя в кресле и потягивая великолепный скотч, я просматривал газеты. Вдруг вошла Глория, видно было, что настроена она весьма решительно. Мне стало страшно, я испугался того, что она могла сейчас признаться в своем грехе. Я был уверен, что она решилась, чтобы выйти из тупика. Лицо мое напряглось. Я похлопал газетой по колену.
— Стыд какой, опять оправдали мужа, убившего свою жену за супружескую измену! Если жизнь человека ставят на одну доску с постелью, к чему же мы придем...
Это была вершина моего дьявольского замысла. Мое наигранное возмущение остудило ее порыв.
— Ты что-то хотела мне сказать, дорогая?
Ответ прозвучал не сразу.
— Нет, ничего...
Она вышла из комнаты, и когда я поднялся в спальню, то нашел ее спящей. На столике у кровати стоял пустой стакан. Я вновь испугался, мне показалось, что она отравилась. Понюхав стакан, я уловил слабый запах снотворного, прописанного мне врачом в прошлом году, и пошел посмотреть флакон в аптечке. Я помнил, что уровень жидкости доходил до красной этикетки в тот раз, когда я ее принимал. Сейчас жидкости было несколько меньше. От этого флакона Глории потребовалось лишь несколько часов забытья. Бедное дитя, сколько же еще раз тебе придется вот так забываться!
Прежде чем лечь рядом, я долго любовался спящей женой. Она и во сне оставалась озабоченной и тревожной. Лицо ее еще больше заострилось.
— Спи, шлюха! — тихо произнес я. — Сон твой искусственный, как и ты сама. Тебе необходимо хорошо выспаться, чтобы выдержать мой удар!
Я улегся рядом с ней и всю долгую ночь лежал, не смыкая глаз и размышляя о моем горе.
На следующий вечер я застал ее в слезах.
— Я потеряла браслет, — всхлипывала она.
Я уже был готов к подобным штучкам, но не ожидал, что она проделает это с браслетом. При покупке он стоил около двух тысяч франков, но при продаже Глория здорово теряла, в деньгах!
— Твой золотой браслет?
— Да...
— Как же это могло произойти, ведь на нем есть цепочка, не позволяющая ему расстегиваться?
— Но она могла порваться.
— Да ну, такое массивное золото.
— Или же...
Я не давал ей ни малейшей передышки.
— Или же?..
— Может быть, я забыла застегнуть ту цепочку... Я торопилась и...
— И вот кругленькая сумма псу под хвост!
— Я не виновата...
— Ну уж, а я тем более... Ты хоть задумайся немного о расходах... Вначале скатерти, которые ты купила... Кстати, ты мне их так и не показала.
— Их еще не доставили из магазина.
— Ты уплатила за них полностью?
— Да...
— А чек ты забрала, я полагаю?
— Разумеется...
— Ты уверена?
— Ну конечно!
Почва уходила у нее из-под ног. Я видел, как запали ее щеки и потухли глаза.
— Покажи мне чек...
Руки ее судорожно переплелись.
— Послушай, дорогой... Мне и так не по себе... Оставь меня в покое... Я тебе его завтра покажу, я прекрасно помню, что взяла его...
— Ты сообщила о пропаже браслета в полицию?
— Да...
— И что тебе ответили?
— Посоветовали заявить о пропаже в бюро находок.
— Ты ходила туда?
— Было уже поздно, я пойду завтра...
Я не знаю, ходила ли она заявить о «пропаже», хотя и уверяла меня в этом. Что до меня, то я отправился на почту... Там меня поджидал увесистый конверт, адресованный Луи Дюрану. Я вскрыл его в машине и нашел тысячу двести франков в сотенных билетах и письмо, отпечатанное на моей портативной машинке. Письмо, естественно, не было подписано. Цитирую его по памяти:
«Я не могу сделать большего. Не настаивайте, это бесполезно. Если хотите довести ваше дело до конца, тем хуже!»
Коротко и хаотично. Чувствовалось отчаяние и смятение в ее строчках... Я порвал конверт и письмо, но деньги положил не в карман, а в специальный конверт. В своем кабинете я составил ответное письмо, довольно короткое:
"Мадам,
я вижу, что мы плохо поняли друг друга. Даю Вам шанс. До четверга жду сумму, которую Вы мне должны."
И красным карандашом подчеркнул последние слова, дабы показать Глории, что ее таинственный корреспондент не лишен чувства юмора.
Вернуть деньги, поскольку сумма не соответствовала названной, вот уж поистине верх макиавеллизма. Это был жест решительного мужчины, и он закрыл дверь всякой надежде.
Я решил и это письмо сам отдать в руки Глории. Вернувшись вечером домой и поцеловав ее, как обычно, я вынул из кармана толстый конверт.
— Держи, это лежало в ящике...
Она застыла, но, посмотрев на меня и натолкнувшись на мою ласковую улыбку, протянула руку... Я отправился снять и повесить плащ, чтобы дать ей возможность спрятать письмо. Вернувшись назад, я не увидел Глории и позвал ее. Она мне ответила из ванной комнаты, и я понял, что она уничтожала письмо. Я потер руки. Наверное, в глубине меня сидело что-то садистское, поскольку я испытывал почти радость. Минут через пятнадцать она появилась. Макияж был в полном порядке, и выглядела она почти спокойной. Я понял, что у нее появилась какая-то идея. Это меня несколько удручило, так как я предпочитал бы видеть ее в полном отчаянии.
— Что скрывал этот странный конверт со словом «мадам» вместо адреса?
— Рекламный каталог.
— Такой толстый?
— Там лежали образцы шерстяных тканей...
— И они бросают эти каталоги в ящики?
— Вероятно, их развозят представители фирмы.
Было бы глупо расспрашивать дальше, это могло возбудить подозрения. Остаток вечера я наблюдал за ней. Мы затеяли безжалостную дуэль, но у меня было преимущество: она не знала, что ее соперником был я.
Назавтра, в среду, на почте ничего не было. Оно и понятно. Но четверг принес мне новые хлопоты, так как я вновь ничего не получил. Это молчание меня озадачило. Если Глория решила играть ва-банк и не отвечать, мне пришлось бы решать проблему, как продолжить развитие событий. В пятницу служащая почты, которая уже узнавала меня, показала знаком, что мне опять ничего нет. Вид у нее при этом был одновременно грустный и насмешливый. Меня охватила ярость... Сколько можно штамповать эти письма! И тогда мне в голову пришла новая мысль. Мысль великолепная, чреватая серьезными последствиями. Я разыскал в справочнике номер телефона Нормана и ринулся к телефонной будке. Я ничем не буду рисковать, разговаривая с ним, потому что он не знает моего голоса. Я набрал номер, он снял трубку. По простому «алло» я узнал его теплый голос, низкий и обволакивающий. Я немного подождал и предоставил ему возможность несколько раз произнести свое «алло». Он все больше раздражался, но я молчал и заговорил только тогда, когда почувствовал, что он сейчас положит трубку.
— Послушайте меня, Норман. Вас и мадам Блондуа ждет не очень веселое будущее, если вы не сумеете повлиять на нее. Скажите ей, пусть немедленно вышлет то, что мне причитается. Если завтра я ничего не получу, пусть пеняет на себя.
Я говорил и слушал самого себя. Мне казалось, что мой голос разносится повсюду, усиливаемый динамиками. Он казался мне глуховатым. Я спокойно положил трубку, не дожидаясь ответа Нормана. Оставалось ждать завтрашнего дня.
— Что это означает, о чем они перестукиваются?
Он знаком приказывает мне замолчать и продолжает напряженно вслушиваться. Наконец, когда эта «азбука Морзе» заключенных заканчивается, он украдкой вытирает лоб, будто он у него покрыт испариной.
— Они дают знать, что во дворе появилась мамаша гильотина...
Мы давно об этом догадываемся, но подтверждение наших предположений угнетает нас еще больше.
— Значит, поставили все-таки?
— Да, поставили. И наши собратья ее видят!
Мы одновременно представили себе две деревянных руки, воздетые к небу в уже редких гаснущих звездах.
— Плохи наши дела, верно?
— Хуже некуда...
— Если ее уже соорудили, они не замедлят появиться, да?
— Да...
— Интересно, что они сейчас делают?
Феррари вздыхает.
— Поди узнай... Оформляют бумаги... Или судейские запаздывают, я же говорил тебе... Бедные дядечки, их вытащили из теплых постелей поглазеть на нас... Представляю, как недовольны их жены!..
Я не отвечаю, жду... Но звуки, которые доносятся до меня, либо знакомы мне, либо непонятны...
— Первыми войдут охранники? — спрашиваю я, возвращаясь к своему ужасному видению...
— Пес их знает!
— Они будут разуваться?
— Ты с ума сошел! Зачем?
— Я видел в кино.
— Режиссер выжимал слезу у публики... А в жизни все проще! — Он передергивает плечами. — Да и зачем вся эта ерунда? Мужчины умеют умирать...
— К сожалению, они не очень умеют жить...
— Ты уже говорил!
Он встает и подсаживается ко мне, настолько близко, насколько позволяет цепь.
— Ты недавно спрашивал, не сожалею ли я о прожитой жизни... А ты, парень? Сам-то о ней сожалеешь?
— Я сожалею не о том, что теряю ее, а о том, что прошла она у меня именно так...
Брюнетка с усиками порылась в своих ящичках и заявила, что ничего нет. Это меня расстроило. Может быть, Глория и ее любовник решили не обращать внимания на угрозы и подождать дальнейшего развития событий? Они прекрасно понимали, что шантаж — дело хитрое и опасное. Мое письмо, обнаруженное в почтовом ящичке, не имело штемпеля, стало быть, оно опущено самим шантажистом... А им мог оказаться кто угодно, даже сосед. Возможно, любовники подумали, что он побоится привести свою угрозу в исполнение. Надо им дать новый толчок, но торопиться не стоит... Я решил воспользоваться политикой контрастов: дать им успокоиться, а затем нанести новый удар...
Прошло несколько дней, но ответа на мое письмо все не было. Я старался не выдать себя ни жестом, ни взглядом. Мне казалось, что давненько я не был таким веселым. Иногда я даже напевал вечерами, расхаживая по комнатам в домашних тапочках... В такие моменты строгое лицо Глории окрашивалось улыбкой. Эта ситуация доставляла мне странную гадливую радость, и хотелось только одного: чтобы она продолжалась. Она скрашивала мне горечь утраты предмета моей любви! Однако, надо было готовить продолжение событий. Причем продумать все столь же тщательно, как и первый этап. Я понимал, что второе письмо подобного толка должно содержать более весомые доказательства информированности его отправителя, иначе оно не будет иметь никакого значения для Глории. Я долго размышлял над этим, сидя вечерами перед экраном телевизора. И я нашел решение...
Я стал просматривать объявления частных детективов в различных газетах и остановил свой выбор на одном из них. Он готов был взяться за самые деликатные поручения. А то, что я хотел поручить ему, было делом крайне тонким.
Итак, однажды утром до работы я отправился к нему и, надо признаться, не был разочарован. С первого взгляда он показался мне способным выполнить задуманное мною.
Детектив оказался парнем лет тридцати, маленьким, бледным, тщедушным. Экстравагантная стрижка под «ежик» выглядела попыткой компенсировать эти недостатки. Глаза его были похожи на два заживающих шрама, губы были вовсе не видны, что представлялось мне признаком определенного спокойствия. Одет он был тщательно, но из дешевого магазина, что придавало ему вид того, кем он являлся на самом деле, а именно — человека, к которому можно обратиться с любым предложением, будучи уверенным в том, что, коли оно ему не подойдет, он сумеет от него отказаться, не нанеся при этом вам обиды.
Он окинул меня взглядом, учуял мои деньги, и жалкое подобие вежливой улыбки тенью проскользнуло по его лицу.
— Присаживайтесь, — пригласил он, указывая на кресло с вытертым ворсом.
Я сел. Он не пытался произвести на меня впечатление нарочито умными вопросами или другими штучками профессионального характера. Он ждал, и я это оценил. Я ничуть не смущался. В обществе этого маленького человека все становилось простым и легким, и мне отнюдь не стыдно было признаться в том, что жена предпочла мне другого мужчину.
— Дело в том, — стал рассказывать я, — что моя супруга изменяет мне с другим парнем. Я знаю, кто он и где проживает. В настоящий момент у меня нет намерения затевать дело о разводе. Более того, я желал бы, чтобы жизнь в моем доме шла своим чередом. Жена не должна даже подозревать, что я в курсе абсолютно всех их делишек. Но я хочу позаботиться о завтрашнем дне и иметь для этого доказательства их связи. Вещественные доказательства.
— Что именно вы подразумеваете под вещественными доказательствами? — спросил он.
— Фотографии, не оставляющие ни грамма сомнений в характере их отношений, доставили бы мне особое удовольствие...
Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.
— Однако вы требовательны!
— Возможно, но ведь я и плачу... Давайте придем к согласию. Я не желаю выглядеть шутом в их глазах. Вы меня понимаете? Дайте мне в руки эти фотографии, и я хорошо их оплачу... Положим, пятьсот франков.
— Ну, это не цена, господин Блондуа...
— Хорошо, тогда тысяча.
— Пусть будет тысяча.
— Но, предупреждаю, никакого обмана... Мне не нужен монтаж. Мне нужна правда, свидетельство...
— Вы его получите...
— Прекрасно, вот все необходимые сведения... Адрес, по которому вы можете их застать... Мой рабочий телефон... И две тысячи франков на расходы... Буду очень вам признателен, если вы побеспокоите меня только тогда, когда фотографии будут готовы.
Детектив засмеялся, и в этот момент я увидел намек на его глаза.
— Я вижу, у вас сложилось превратное представление о частных детективных бюро. Вы полагаете, что здесь сплошь и рядом записные шантажисты?
Это слово заставило меня подскочить, но я принудил себя улыбнуться.
— Отнюдь, — обронил я, — но, видите ли, месье Морэ люди вашей профессии не всегда с большой любовью относятся к богатой публике, частью которой я являюсь.
Я протянул ему руку.
— До скорой встречи, я надеюсь.
Он без особого энтузиазма пожал протянутую ему руку и повторил:
— До скорой встречи.
Я уходил от него в полной уверенности, что он добудет мне то, что я так ждал от него. Я полностью доверял, нет, не ему, но его способностям. Этот детектив представлял собой тот тип людей, которых не замечаешь, но которые могут преуспеть в своем деле, при условии, что делаться оно будет анонимно и тайно. А человечек этот в делах тайных и темных несомненно был одарен, и дар этот читался на его землистом личике...
Назавтра в почтовом отделении на улице Дюфур по-прежнему ничего не было... Но зато на следующий день мне позвонил Морэ и выразил желание увидеть меня как можно скорее. Так как для меня в данный момент не было дела важнее, чем это, я попросил приехать ко мне на завод, а секретарше поручил немедленно пропустить его в кабинет. Человек с прической «ежик» не заставил себя ждать. Ликование царило на его лице разгримированного клоуна. Он немедленно протянул мне огромных размеров конверт. Я лихорадочно вскрыл его и достал несколько фотографий. На них я увидел Глорию, сидевшую в машине Нормана. Голова ее покоилась на его плече.
Морэ лаконично бросил:
— Я снимал из такси «Лейкой»!
Это уже было кое-что... Но я прекрасно понимал, что у него было и нечто лучшее. Этот детектив, похоже, силен! На других снимках Глория страстно целовала мужчину в пижаме. Я без особого труда узнал его. Вытащив из бумажника десять бумажек по сто франков, я протянул их Морэ в полной уверенности, что он их заработал. Он пересчитал деньги, положил их в карман, натянул на голову шляпу из непромокаемого полотна и сказал:
— Всего хорошего, месье. Всегда к вашим услугам.
Лицо его при этом не выражало никаких чувств. Оно было бесстрастным, словно принадлежало королю. Он вышел, и я вздохнул с облегчением, поскольку мне не терпелось остаться наедине с полученными фотографиями. И хотя формат их был довольно большим, я вооружился лупой, чтобы рассмотреть каждую деталь интересующей меня сцены.
Я увидел в лице Глории ту всепоглощающую страсть, которая была мне хорошо знакома, когда она любила меня... Я узнал эти пальцы, впившиеся в плечо мужчины, и словно почувствовал, как они ведут свой хоровод по моей плоти... Я так погрузился в мир, отраженный на этих бумажных квадратах, что мне показалось, будто на месте мужчины нахожусь я сам.
Взяв конверт, я вложил туда фотографию, на которой они сидели в его машине. Несмотря на всю выразительность позы Глории, это фото было наименее компрометирующим. Вырезав из газеты слово «Мадам», я наклеил его на конверт.
Вечером, вернувшись домой, я решил сам вручить этот документ в руки Глории... Это был восхитительный момент! Глория была в гостиной и занималась счетами. Поцеловав ее, я положил конверт перед ней.
— Посмотри, любовь моя, лежало в почтовом ящике. Марки нет, наверное, что-то из рекламных изданий.
Какую радость я испытал, увидев, как сильно она побледнела. Однако у нее хватило сил и характера бросить конверт на кучу ему подобных и сделать вид, что он ее нисколько не интересует...
Я поднялся в спальню, предоставив ей прекрасную возможность насладиться зрелищем фотографии. Когда я вернулся, то был поражен ее осунувшимся, вмиг постаревшим лицом. Синяки под глазами, морщины на лбу, горькая складка у губ делали молодую женщину почти отталкивающей. А ведь Глории едва исполнилось тридцать, и она тщательно следила и ухаживала за собой...
— Ты выглядишь усталой!
— Нет, Шарль, это тебе кажется...
— Ты сегодня ездила в Париж?
— Да, моталась по магазинам...
— Вот как! Ты, похоже, хочешь нас разорить?
Я мысленно хохотал, изо всех сил стараясь как можно лучше сыграть роль простачка мужа, которого можно дурить как угодно...
— Если бы ты мог дать мне такую безделицу, как тысяча франков, я купила бы скатерти, мне так хочется их поменять, — вздохнула она. — Ведь мы уже восемь лет женаты, а они у нас с самой свадьбы...
Я поцеловал ее в губы и дал тысячу франков. Ради одного и того же дела я сегодня уже во второй раз платил эту сумму. Но я был уверен, что расходы оправданны.
* * *
Феррари замолчал, на этот раз надолго. Кожа его стала совсем серой, под глазами появились круги, будто он всю ночь напролет занимался любовью. Он не отрывает взгляда от зарешеченного окошка камеры.Звезды бледнеют, и слабый еще рассвет уже разбавил черноту ночи... Ничего не слышно, но мы оба чувствуем присутствие ЭТИХ ЛЮДЕЙ. ОНИ здесь, совсем рядом, ждут судейских чиновников, которые придут посмотреть на смерть человека.
Холодно... Я поднимаюсь со своего места и подхожу к батарее. Она теплая. Феррари нервно зевает, и зубы его лязгают. С каждой минутой ему все хуже и хуже... Он перестал бравировать и дразнить меня.
— Тебе плохо? — искренне интересуюсь я.
— Да пошел ты...
Мой удивленный взгляд заставляет его пожалеть о своих словах.
— Ладно, дерьмо все это!
Он задумывается и добавляет:
— Если уж им так нужна эта высшая мера, пусть их! Но применять ее надо по-другому... Подсунули бы нам в жратву цианистого калия или еще какой гадости. Подыхаешь себе тихо-мирно во сне и не трясешься, как козел... Для них то на то и выходит, а нам много легче...
Его скрипучий голос нервирует мне слух. Он у него сейчас столь же гнусен, как и внешность. Феррари разлагается на глазах. Страх вцепился в него и не пускает. До определенного момента ему удавалось отталкивать его, но сейчас он прилип к нему, как заразная болезнь...
Я спрашиваю его:
— Ты сожалеешь?
Он хмурится.
— О чем сожалею?
— О жизни!
Вопрос заслуживает раздумий. Он обхватил голову руками, вероятно, для того, чтобы лучше думалось.
— В глубине души, думаю, что нет, — утверждает он. — Мне сроду не удавалось выучить наизусть инструкцию по употреблению жизни... Думалось, что все само собой уладится... Но это оказалось не так. Я наделал глупостей...
Он собирает в кулак остатки собственного достоинства.
— Но все же это лучше, чем ничего... Когда мне отсекут черепушку, я, может, и успокоюсь!
«Отсекут черепушку!..» Эта жуткая картина вынуждает меня покачнуться, как от порыва ветра. Я закрываю глаза и стараюсь думать о другом. Менее ужасном...
* * *
Назавтра деньги были на почте. Улыбаясь, я убрал их в бумажник. Я начинал побеждать. Глория и ее петушок находились у меня в руках. Честно говоря, в этот момент я меньше всего думал о нем. Хотя он и был причиной моего несчастья, вся ненависть сосредоточилась на жене, и мне хотелось мучить лишь ее. Она одна должна была заплатить мне за те ужасные минуты, пережитые в ту роковую ночь. Эти минуты составляли лишь ничтожную песчинку в безбрежном океане вечности, но именно в то мгновение я увидел, с какой легкостью обманывала меня женщина, которую я так любил и которую мне никогда не вычеркнуть из жизни. И сейчас я нашел путь если не спасения, то хотя бы продления нашей любви...Несколько дней я выжидал. Глория должна была жить в страхе и постоянно задаваться вопросом, достаточно ли переведенной мне суммы, или же, согласно всем законам шантажа, аппетиты станут возрастать... Я собирался дать ей немного времени, чтобы у нее появилась надежда на лучший исход. Мне хотелось, чтобы она почти забыла обо всем. Конечно, для меня время тянулось дольше, чем для нее. Трудно сдерживать себя, когда голова переполнена мыслями и планами и тебе хочется поскорее их воплотить.
Несколько дней Глория казалась озабоченной. Я видел, как она постоянно интересовалась содержимым почтового ящика и, когда там появлялась какая-нибудь бумажка, буквально бросалась к нему. Затем, успокоившись, она, напевая, возвращалась в дом. Наконец страхи Глории улеглись, и жизнь ее потекла в прежнем русле. Какое было наслаждение наблюдать за ней. Только теперь я начал понимать, насколько любящие мужья могут быть слепы. Тысячи мельчайших деталей говорили о том, что женщина эта имела любовника. Ложные номера телефонов, молчание в трубке, если та оказывалась у меня в руках... Эти поздние возвращения вечерами из Парижа с кругами вокруг глаз. Она оправдывала это тем, что большие магазины ужасно утомляют. А я успокаивал ее, любуясь этим прекрасным телом, запачканным другим мужчиной.
Однажды в воскресенье я отказался ехать на охоту под предлогом простуды. Она загрустила. Сказала, что ей хочется поехать в балет, в театр на Елисейских полях. Якобы она уже заказала билет в театральном агентстве и...
— Ну и ради Бога, поезжай себе...
Мне просто необходимо было остаться одному и приготовить следующее письмо. Какое это было пиршество. Некоторый опыт у меня уже имелся, и второе письмо далось намного легче первого. Закутавшись в удобный халат, я истово трудился над ним. Так, вероятно, художники трудятся над своими шедеврами. И вот что у меня получилось:
"Дорогая мадам! Вследствие досадного упущения мы не внесли в счет стоимость высланных Вам фотографий. Они оценены в пять тысяч франков, которые мы просим переслать нам таким же образом, что и предыдущие деньги. В случае неполучения вышеуказанной суммы в течение трех дней, мы окажемся перед грустной необходимостью возложить оплату на Вашего супруга. Дабы Вы смогли еще раз убедиться в высоком качестве исполнения фотографий, высылаем Вам новые образцы!
Друг, по-прежнему желающий Вам добра".
Да, это был шедевр неувядающего жанра шантажа. Вместе с письмом я вложил в конверт фотографию, запечатлевшую Глорию и Нормана во время страстного поцелуя, и сказал себе, что отныне поцелуи их приобретут особый привкус. Я стану отравлять их любовь медленно, по всем правилам науки...
Я не стал бросать письмо в ящик в тот же день, чтобы жена не уловила связи между моим присутствием дома и появлением писем с угрозами. Я его опустил наутро, после того, как вывел машину из гаража, и сожалел только о том, что не увижу ее реакции. Но одновременно мне хотелось предоставить ей полную свободу в выборе ответа. У Глории не было собственных денег, и мне очень хотелось знать, как она будет выкручиваться, чтобы найти пять тысяч франков. Норман явно ей не помощник, если она первую тысячу заплатила сама. Для Глории эта проблема была практически неразрешима. Я ей дарил украшения, продав которые, она смогла бы набрать нужную сумму. Но как расстаться с ними? Разыграть ограбление?
Вечером она выглядела ужасно. Лицо осунулось, взор потух. Она не ужинала и не стала смотреть телевизор.
Сидя в кресле и потягивая великолепный скотч, я просматривал газеты. Вдруг вошла Глория, видно было, что настроена она весьма решительно. Мне стало страшно, я испугался того, что она могла сейчас признаться в своем грехе. Я был уверен, что она решилась, чтобы выйти из тупика. Лицо мое напряглось. Я похлопал газетой по колену.
— Стыд какой, опять оправдали мужа, убившего свою жену за супружескую измену! Если жизнь человека ставят на одну доску с постелью, к чему же мы придем...
Это была вершина моего дьявольского замысла. Мое наигранное возмущение остудило ее порыв.
— Ты что-то хотела мне сказать, дорогая?
Ответ прозвучал не сразу.
— Нет, ничего...
Она вышла из комнаты, и когда я поднялся в спальню, то нашел ее спящей. На столике у кровати стоял пустой стакан. Я вновь испугался, мне показалось, что она отравилась. Понюхав стакан, я уловил слабый запах снотворного, прописанного мне врачом в прошлом году, и пошел посмотреть флакон в аптечке. Я помнил, что уровень жидкости доходил до красной этикетки в тот раз, когда я ее принимал. Сейчас жидкости было несколько меньше. От этого флакона Глории потребовалось лишь несколько часов забытья. Бедное дитя, сколько же еще раз тебе придется вот так забываться!
Прежде чем лечь рядом, я долго любовался спящей женой. Она и во сне оставалась озабоченной и тревожной. Лицо ее еще больше заострилось.
— Спи, шлюха! — тихо произнес я. — Сон твой искусственный, как и ты сама. Тебе необходимо хорошо выспаться, чтобы выдержать мой удар!
Я улегся рядом с ней и всю долгую ночь лежал, не смыкая глаз и размышляя о моем горе.
На следующий вечер я застал ее в слезах.
— Я потеряла браслет, — всхлипывала она.
Я уже был готов к подобным штучкам, но не ожидал, что она проделает это с браслетом. При покупке он стоил около двух тысяч франков, но при продаже Глория здорово теряла, в деньгах!
— Твой золотой браслет?
— Да...
— Как же это могло произойти, ведь на нем есть цепочка, не позволяющая ему расстегиваться?
— Но она могла порваться.
— Да ну, такое массивное золото.
— Или же...
Я не давал ей ни малейшей передышки.
— Или же?..
— Может быть, я забыла застегнуть ту цепочку... Я торопилась и...
— И вот кругленькая сумма псу под хвост!
— Я не виновата...
— Ну уж, а я тем более... Ты хоть задумайся немного о расходах... Вначале скатерти, которые ты купила... Кстати, ты мне их так и не показала.
— Их еще не доставили из магазина.
— Ты уплатила за них полностью?
— Да...
— А чек ты забрала, я полагаю?
— Разумеется...
— Ты уверена?
— Ну конечно!
Почва уходила у нее из-под ног. Я видел, как запали ее щеки и потухли глаза.
— Покажи мне чек...
Руки ее судорожно переплелись.
— Послушай, дорогой... Мне и так не по себе... Оставь меня в покое... Я тебе его завтра покажу, я прекрасно помню, что взяла его...
— Ты сообщила о пропаже браслета в полицию?
— Да...
— И что тебе ответили?
— Посоветовали заявить о пропаже в бюро находок.
— Ты ходила туда?
— Было уже поздно, я пойду завтра...
Я не знаю, ходила ли она заявить о «пропаже», хотя и уверяла меня в этом. Что до меня, то я отправился на почту... Там меня поджидал увесистый конверт, адресованный Луи Дюрану. Я вскрыл его в машине и нашел тысячу двести франков в сотенных билетах и письмо, отпечатанное на моей портативной машинке. Письмо, естественно, не было подписано. Цитирую его по памяти:
«Я не могу сделать большего. Не настаивайте, это бесполезно. Если хотите довести ваше дело до конца, тем хуже!»
Коротко и хаотично. Чувствовалось отчаяние и смятение в ее строчках... Я порвал конверт и письмо, но деньги положил не в карман, а в специальный конверт. В своем кабинете я составил ответное письмо, довольно короткое:
"Мадам,
я вижу, что мы плохо поняли друг друга. Даю Вам шанс. До четверга жду сумму, которую Вы мне должны."
И красным карандашом подчеркнул последние слова, дабы показать Глории, что ее таинственный корреспондент не лишен чувства юмора.
Вернуть деньги, поскольку сумма не соответствовала названной, вот уж поистине верх макиавеллизма. Это был жест решительного мужчины, и он закрыл дверь всякой надежде.
Я решил и это письмо сам отдать в руки Глории. Вернувшись вечером домой и поцеловав ее, как обычно, я вынул из кармана толстый конверт.
— Держи, это лежало в ящике...
Она застыла, но, посмотрев на меня и натолкнувшись на мою ласковую улыбку, протянула руку... Я отправился снять и повесить плащ, чтобы дать ей возможность спрятать письмо. Вернувшись назад, я не увидел Глории и позвал ее. Она мне ответила из ванной комнаты, и я понял, что она уничтожала письмо. Я потер руки. Наверное, в глубине меня сидело что-то садистское, поскольку я испытывал почти радость. Минут через пятнадцать она появилась. Макияж был в полном порядке, и выглядела она почти спокойной. Я понял, что у нее появилась какая-то идея. Это меня несколько удручило, так как я предпочитал бы видеть ее в полном отчаянии.
— Что скрывал этот странный конверт со словом «мадам» вместо адреса?
— Рекламный каталог.
— Такой толстый?
— Там лежали образцы шерстяных тканей...
— И они бросают эти каталоги в ящики?
— Вероятно, их развозят представители фирмы.
Было бы глупо расспрашивать дальше, это могло возбудить подозрения. Остаток вечера я наблюдал за ней. Мы затеяли безжалостную дуэль, но у меня было преимущество: она не знала, что ее соперником был я.
Назавтра, в среду, на почте ничего не было. Оно и понятно. Но четверг принес мне новые хлопоты, так как я вновь ничего не получил. Это молчание меня озадачило. Если Глория решила играть ва-банк и не отвечать, мне пришлось бы решать проблему, как продолжить развитие событий. В пятницу служащая почты, которая уже узнавала меня, показала знаком, что мне опять ничего нет. Вид у нее при этом был одновременно грустный и насмешливый. Меня охватила ярость... Сколько можно штамповать эти письма! И тогда мне в голову пришла новая мысль. Мысль великолепная, чреватая серьезными последствиями. Я разыскал в справочнике номер телефона Нормана и ринулся к телефонной будке. Я ничем не буду рисковать, разговаривая с ним, потому что он не знает моего голоса. Я набрал номер, он снял трубку. По простому «алло» я узнал его теплый голос, низкий и обволакивающий. Я немного подождал и предоставил ему возможность несколько раз произнести свое «алло». Он все больше раздражался, но я молчал и заговорил только тогда, когда почувствовал, что он сейчас положит трубку.
— Послушайте меня, Норман. Вас и мадам Блондуа ждет не очень веселое будущее, если вы не сумеете повлиять на нее. Скажите ей, пусть немедленно вышлет то, что мне причитается. Если завтра я ничего не получу, пусть пеняет на себя.
Я говорил и слушал самого себя. Мне казалось, что мой голос разносится повсюду, усиливаемый динамиками. Он казался мне глуховатым. Я спокойно положил трубку, не дожидаясь ответа Нормана. Оставалось ждать завтрашнего дня.
* * *
Я не ошибся, светает... Раздаются какие-то металлические звуки... Я догадываюсь, что они означают. Это предупреждения от других заключенных. Временами, когда происходят события неординарные, слышно, как стучат по батареям отопления. Только здесь понимаешь, как хорошо они могут проводить звуки. Я вслушиваюсь, но ничего не понимаю. Поворачиваюсь к Феррари и спрашиваю:— Что это означает, о чем они перестукиваются?
Он знаком приказывает мне замолчать и продолжает напряженно вслушиваться. Наконец, когда эта «азбука Морзе» заключенных заканчивается, он украдкой вытирает лоб, будто он у него покрыт испариной.
— Они дают знать, что во дворе появилась мамаша гильотина...
Мы давно об этом догадываемся, но подтверждение наших предположений угнетает нас еще больше.
— Значит, поставили все-таки?
— Да, поставили. И наши собратья ее видят!
Мы одновременно представили себе две деревянных руки, воздетые к небу в уже редких гаснущих звездах.
— Плохи наши дела, верно?
— Хуже некуда...
— Если ее уже соорудили, они не замедлят появиться, да?
— Да...
— Интересно, что они сейчас делают?
Феррари вздыхает.
— Поди узнай... Оформляют бумаги... Или судейские запаздывают, я же говорил тебе... Бедные дядечки, их вытащили из теплых постелей поглазеть на нас... Представляю, как недовольны их жены!..
Я не отвечаю, жду... Но звуки, которые доносятся до меня, либо знакомы мне, либо непонятны...
— Первыми войдут охранники? — спрашиваю я, возвращаясь к своему ужасному видению...
— Пес их знает!
— Они будут разуваться?
— Ты с ума сошел! Зачем?
— Я видел в кино.
— Режиссер выжимал слезу у публики... А в жизни все проще! — Он передергивает плечами. — Да и зачем вся эта ерунда? Мужчины умеют умирать...
— К сожалению, они не очень умеют жить...
— Ты уже говорил!
Он встает и подсаживается ко мне, настолько близко, насколько позволяет цепь.
— Ты недавно спрашивал, не сожалею ли я о прожитой жизни... А ты, парень? Сам-то о ней сожалеешь?
— Я сожалею не о том, что теряю ее, а о том, что прошла она у меня именно так...