У Малинина было виноватое лицо, он страдал, что затрудняет Алексея и заставляет скучать Калю.
Каля молча слушала. Потом вдруг встала, одернула на себе красное шерстяное платье с вышитыми карманами, откашлялась и сказала:
- Интересные вы какие.
- Калечка, - замирающим голосом позвал Малинин.
Алексей рассмеялся.
- А что случилось?
- Первый раз встречаюсь с таким случаем, - не посмотрев на мужа, продолжала Каля. - Других забот у вас нет, ему одно и то же без конца объяснять. А он и рад, расселся тут.
- Что городишь, что городишь... - проговорил Малинин и обнял Калю за плечи. - Идем лучше. Пригласи Алексея Кондратьевича к нам в гости на завтра и идем.
- Я-то приглашу, - ответила Каля, - очень даже приглашу. А ты опять будешь про насосы и про печки говорить, мучить человека помрачение мозгов устраивать.
- Не пугай, - благодушно усмехнулся Малинин. Он прощал жене ее скандальные выходки. - Мама моя будет очень рада. Да и она, - Малинин показал на жену, - хочет вас пригласить.
- А я и приглашаю, - упрямо сказала Каля. - А правду говорить мне никто запретить не может.
- Извините нас, Алексей Кондратьевич. У нас характер неважный. До свидания. Мы вас завтра ждем к себе, значит.
"Тебя ничто не сокрушит, - подумал Алексей, - даже злая жена тебе не страшна".
Мать Малинина, высокая седая старуха, до бровей повязанная белым платком, похожая на цыганку, с низким голосом и блестящими, черными, насмешливыми глазами, рассказывала Алексею о том, как она работала свинаркой на Дальнем Востоке, куда поехала на два года по вербовке.
- Сын женился, свадьбу ему справила, завербовалась и уехала. Все же больше пользы принесу, чем с невесткой лаяться. Правильно, сынок? спросила она Малинина.
Тот ответил серьезно:
- С одной стороны.
- Я, когда завербоваться решила, с братом пришла советоваться. А он мне говорит: "Я тебе не советую, не рассоветую. Ты нонче из сундука, завтра из сундука, в сундуке ведь дно есть". Глупый ты, думаю, в моем сундуке уже давно только дно и есть. Я говорю: "Фу, и поеду, помру - поплачешь ведь". И решилась и не жалела.
Малинин погладил морщинистую темную руку матери.
- Кушайте, кушайте лучше, - сказала мать Малинина. - Каля, еще грибочков гостю подложи. Эти грибы на базаре не все берут, а я всегда беру. Чистый гриб, не червивый.
Алексея угощали ватрушками, котлетами, квашеной капустой, жареными грибами, пирогами.
- Тогда пирога с картошкой попробуйте - самый хороший пирог. И выпьем по рюмочке. Сын, наливай.
Малинин с улыбкой посмотрел на мать и налил рюмки.
- Ну, сыновья, - старуха посмотрела на сына и на Алексея, - за ваш труд.
Старуха чокнулась с Алексеем, и Каля, раскрасневшаяся, в шелковом платье, с завитыми волосами, тоже со всеми чокнулась. Было видно, что Каля решила этот вечер держать себя как можно лучше.
Она все время повторяла:
- Кушайте лучше, пейте больше.
Старуха рассказывала:
- Нас было четыре подсобницы. Мы сделали себе одинаковые ситцевые татьянки. Идем как инкубаторки. Люди на нас смотрят. Интересная жизнь была у нас на Южном Сахалине.
"Вон куда тебя, старую, носило", - подумал Алексей.
- В одно прекрасное время директор мне говорит: "Завтра, Мария, будем свиней принимать". Я молчу, соглашаюсь. Ладно. Приняла я свиней. Дали мне свинарник на горе. И я со свиньями одна. Целый день в кормоварке варю, стужу, кормлю свинюшек. Там крупа гаолян была, похожа на гречку, но не гречка. Свиньи ее любили. Одна свиноматка у меня, Волга, такая капризная была. Однажды я пошла на выходной. Меня заменила свинарка, тоже Мария, Маша. Я ее предупредила, что Волга капризная. А эта Мария стала Волгу кормить, принесла поросят и на Волгу закричала. Волга ее за ноги и схватила. Поросята маленькие, как дожжик. А Волга, как тигр, кидается на всех и никого не пускает. За мной поехали. "Твоя Волга всех грызет, и поросят не дает, и шайку не дает брать". Со свиньей не сладятся. Я той Марии говорю: "Я, Маша, тебе предупреждение давала - потише с ней, поласковее". Сама открываю дверь; "Волга, милая, да ты что? Что, милая? Тебя обидели, моя милая?" А Волга ко мне прямо встала и рассказывает, и рассказывает, не знает, как ей жаловаться. И жалуется.
- Кушайте лучше, пейте больше, - сказала Каля.
- Мама, вы расскажите, какие вы записки начальнику писали, - сказал, смеясь, Малинин.
- Записки обыкновенные. Сейчас расскажу. Было это сразу после октябрьских. Корма у нас были сочные, в ямах зарыты, но по ту сторону реки, а мы по эту. Я наказываю, требую, чтоб корма дали. Кормов не везут. Директор подсобного хозяйства все, говорят, пьяный. Ага, они там пьют, я заливаюсь, плачу, к свиньям хоть не ходи. Скот хочет кушать, скотину жалко, не показываешься ей прямо на глаза. Я сажусь, пишу записку. Вы, мол, откройте глаза, вы все никак с рюмочкой не расстанетесь. И матом как заверну. Вам праздники. Вы все чеканитесь. А у меня все пропадет. В честь чего у меня свиньи худеть будут из-за вашего пьянства? Возчику записку отдала. Рассказывали мне, директор прочитал, сидит, улыбается: Огороднице дал почитать. На другой день и постилка, и корма сочные, и селедка нам списана. Дня три возили. А директор глаз не кажет. Я к нему пошла и стою у порожка в конторе, поздравствовалась. Он мне: "Мария, проходи, садись". Я иду, как будто вроде виновата. "Как дела?" - спрашивает директор. "Все у меня хорошо. Накормили. Утеплили. Только жду милицию". Директор: "А за что?" Я говорю: "За хулиганские письма". А он смеется. Да, любила я свинюшек. Выйду, покричу - они со всех сторон ко мне, беленькие, как дожжик.
- Маму за ее дела орденом наградили, - сказал Малинин.
- Больше ни слова, ни полслова не скажу, - старуха засмеялась, - а то гость уйдет, и меня потом дети прорабатывать начнут. Скажут, что я как комар "кум-кум". Знаете, как комары бундят? Как кумовья, их кумовьями и зовут. Кум-кум-кум.
- Когда я так говорил про вас, мама? - спросил Малинин. - Хоть когда?
Сыновняя почтительность была приятна старухе. Она сказала:
- В кого у меня сын такой солидный, даже не понимаю. Я всегда цыганка была, меня чернавкой звали, муж покойный тоже смугловатый был, а сын вон чуть не рыжий.
- Он не рыжий, - вставила Каля со своей обычной запальчивостью, - вы рыжих не видали.
- Ну, выпьем за успех реконструкции, - сказал Малинин.
Наконец установка стала работать вдвое производительнее, чем в тот день, когда Алексей вместе с Казаковым и маленьким Крессом впервые остановился перед щитом приборов.
И вдруг товарищи Алексея, работники установки и сам Алексей ощутили неожиданное и непонятное даже ликование. Непонятное потому, что все относились к этой затянувшейся работе как к чему-то совершенно обыденному. Слово "реконструкция" не было праздничным, но, когда она стала видимой, когда цифра, показывающая, сколько установка берет теперь сырья, стала популярной, повторяемой в цехе, в дирекции, в других цехах, вдруг почувствовалась в воздухе удача, успех, завершение труда.
В операторную приходили какие-то женщины, рабочие из других цехов, спрашивали: "Сколько?" Узнав сколько, восклицали: "Ого! Поздравляем!" - и уходили. Митя забегал, смотрел "сколько". Зашел Баженов, спросил "сколько". Главный технолог привел зарубежную делегацию. Обычно на каталитический крекинг иностранцев водили только на этажерку, показать завод с высоты, а тут привели в операторную. Работники цеха, даже те, кто ворчал, сидя несколько месяцев на одной тарифной ставке, без премии, гордились и радовались.
Дело сделано. Достигнута самая высокая в стране производительность каталитического крекинга такого типа, как этот. Алексея поздравляли, он ходил, улыбался и удивлялся тому, что результат оказался таким праздничным. Рыжов говорил: "Надо выпить по такому случаю". Митя оттопыривал губы и всем длинно рассказывал, какие были ошибки, как Алексей Кондратьевич пленился коварной картинкой с вводом сырья и как он сам опростоволосился с коробами. Сейчас все выглядело смешно и легко; Малинин сиял и думал про себя, что еще он сделал бы. У него был готов обширный план, но он пока помалкивал, только говорил Алексею: "Оставайтесь у нас, у нас лучше".
Кресса не было видно, он был из тех людей, которые, когда все хорошо, исчезают.
Казаков потирал руки, острил, подолгу сидел в цехе, наслаждаясь победой, и тоже говорил; "Надо отметить".
И еще раз пришлось пойти к Терехову. И еще раз Алексей пошел. Слишком значительно было дело, которое он делал, и близки стали люди, в нем участвовавшие. Надо" было доложить о завершении реконструкции, о результатах.
Терехов разговаривал по селектору. Перед ним на стуле сидела женщина, мяла в руках кружевной платочек.
Терехов кивнул Алексею, сам продолжал разговор но селектору. Сказал кому-то:
- Давай пятую марку.
Кто-то ответил:
- Я буду стараться.
- Старайся, а то я тебе план переменю, - засмеялся Терехов и выключился, передвинул рычажок на щитке, обратился к женщине: - Еще что?
- Значит, чехлы в больницу, формочки для наших сестер, - плачущим голосом стала перечислять женщина.
Терехов подписал листок, который женщина ловким движением подхватила со стола.
- Приеду в больницу, если не увижу... - пригрозил Терехов.
- Да что вы, Андрей Николаевич! А остальное, значит, нет? - спросила женщина.
- Нет! Вы, в детской больнице, им лучше костюмчики купите, оденьте детей, а пыль в глаза нечего пускать.
Женщина ушла. Терехов вздохнул, сказал в пространство:
- Все тянут деньги, это ужас.
Прятал глаза, не смотрел на Алексея.
На селекторе зажглась лампочка. Терехов сказал в микрофон:
- Прачечная стоила около миллиона, я требую, чтобы операторы являлись в выстиранных свежих комбинезонах.
И выключил микрофон.
Вошел Казаков, пожаловался на затяжку с факелом.
- А у тебя бриз, мой дорогой. Ты можешь этим бризом...
- С факелом надо им пообещать, - сказал Казаков насмешливо.
- Пообещай, - сказал Терехов и обратился одновременно к Алексею и Казакову: - Слушаю.
Алексей сказал коротко, что все в порядке, производительность одной установки каталитического крекинга повышена вдвое. Надо премировать коллектив цеха и довести результаты реконструкции до сведения всего завода. Казаков предложил созвать всех старших операторов, то есть людей, которых это непосредственно касается. И созвать техническое совещание.
Терехов поднялся, стал говорить стоя.
- Нет! Не так! Открытое партийное собрание. Собрать всех рабочих, чтобы знали. Устроить заседание научного общества совместно с представителями московского института, то есть с товарищем Изотовым. Дать сообщение в газету. А материальное поощрение - это уже дело второстепенное. Важно, чтобы знали рабочие и инженеры, потому что мы будем перестраивать и другие установки. Надо, чтобы знали все.
Алексей хотел одного: закрепить результаты и по примеру этой установки переделать остальные. У него была инженерная задача. Терехов хотел громкой победы. Эта реконструкция велась не по указанию сверху, она была проявлением инициативы, родилась в недрах цеха, пусть об этом узнают, говорил он. Борьба за повышение производительности - величайшая наша задача, говорил он.
Еще недавно он готов был пустить реконструкцию под откос, а сейчас он возглавлял успех, он создавал его для завода, для себя и... для инженера Изотова.
Договорились о докладе Алексея в нефтяном институте, о заседании научного общества, о выступлении на общем собрании.
Алексей настоял на премировании работников цеха.
Казаков молчал, он знал, что директор большой мастер устраивать помпу, производить шум. Своего не упустит.
- Реализуем успех, - провозгласил Терехов, прощаясь. Он поздравил Алексея.
- Вот в чем разница между вами, - сказал Алексею Казаков, когда они вышли из кабинета, - ты создаешь успех, а он его реализует. Он даже тебя заставил выступать глашатаем своих достижений.
- Да? Ты так думаешь? - усмехнулся Алексей и жадно затянулся папиросой. Он выполнил долг перед товарищами и держался до конца. Но что Терехов, идиот, что ли: неужели он думал, что рукопожатием они поставят точку на всем, не только на реконструкции? Пусть благодарит бога, что у Алексея хватало выдержки и самообладания на всю эту историю. Терехов проявил обыкновенный цинизм человека, привыкшего считать, что ему все можно, все позволено. Неужели Тася любит его? Алексей ненавидел Терехова!..
На кожаном диване в приемной, как всегда, развалились шоферы.
- ...Генерал на Черное море - я за ним, генерал на Украину - я за ним, генерал на Карелию - я за ним...
- Потише нельзя? - сказала секретарша шоферам.
Казаков, сделав Алексею знак, чтобы он задержался, припал к телефону своим грузным телом и загудел в трубку:
- Нужна крытая машина для катализатора. Крытая машина для катализатора - это культурная работа. Это и есть твоя автоматизация. Что ты выгадываешь? Тонну катализатора ты наверняка иначе потеряешь, просыплешь и угробишь.
Закончив темпераментный инструктаж по телефону, Казаков медвежьей походкой подошел к Алексею, обнял его за плечи и вышел с ним из приемной, провожаемый взглядами шоферов.
- Послезавтра - суббота, вечером соберемся, отметим, - сказал Казаков.
Алексей полез в пиджак, вынул деньги и телеграмму. Его вызывали в Москву, в институт.
- Завтра надо собраться, - сказал он, - послезавтра я уезжаю. Я потому так спокойно слушал Терехова и соглашался на все эти выступления и помпу, что знал - послезавтра вечером меня уже здесь не будет. А завтра мы выпьем за наш несчастный каталитический крекинг и за тех, кто с ним помучился.
И Алексей сунул приятелю все деньги, которые у него были.
- Из цеха всех позовем, кто участие принимал.
- Дорогой, не учи меня, - ответил Казаков.
28
Решили собраться в гостинице.
Лидия Сергеевна обещала прийти помочь, распорядиться насчет вечера.
Клавдия Ивановна подвела Алексея к окну.
- Досточка хорошая здесь была, на ней сидели, в домино играли, лавочка такая. Кому-то помешала, унесли. Ну что ты скажешь!
Раздался звонок, Клавдия Ивановна поспешила в прихожую. Хлопнула дверь. Когда она вернулась в гостиную, ее совиные, нелепые глаза смотрели сурово. Она молчала. Потом доверчиво посмотрела на Алексея и сказала:
- Приходила моя сестра. Не прощаю ее.
Клавдия Ивановна опять помолчала, словно сомневаясь, имеет ли она право говорить о таком своем, сокровенном с Алексеем, приезжим человеком, столичным, государственным, какими были в ее представлении все командированные в этой гостинице.
Алексей спросил:
- А что она?
- Уж такая худая, из плохих плохая. Скажите мне, Алексей Кондратьевич, почему так получилось? Может быть, из-за детства нашего. Как мы росли? Мама болела, отец с горя гулял. Может быть, через это она такая стала?
- Вы ведь не стали.
- Нечего обо мне говорить. Я справедливость чувствую. С сил вон тяжело глядеть на детишек у такой матери, Алексей Кондратьевич. Детство никто им обратно не отдаст, уж вырастут без детства. Самое что есть у человека невинное и без забот - это детство. Вчера я проходила мимо их дома. Они что-то сидят, так унывно гудят на окошечке. Бурлят что-то.
- Это вам, наверно, показалось, что они такие несчастные.
- Не-е-ет, Алексей Кондратьевич, не показалось мне ничего. Ответьте мне, почему ее в милицию не забирают, паразитку?
Клавдия Ивановна постеснялась продолжать, сдержала бранные слова. Только повторила:
- Не прощаю ее.
Алексей увидел из окна, что идет. Лидия Сергеевна. Она остановилась перед подъездом и вымыла в луже ботики. К луже сразу подошли еще две женщины и тоже стали мыть ботики.
Клавдия Ивановна, взглянув на эту картину, похвалила:
- Чистоплотные. Мы с детства детей к этому приучаем.
К вечеру стол был накрыт, лежали приборы, накрахмаленные салфетки.
Алексей сунулся на кухню, увидел там Аню Казакову; она махнула ему рукой, чтобы убирался.
Он решил пойти на почту, позвонить в Москву. В своих частых разъездах ему необходимо было знать, что дома все в порядке.
Отца дома не было, а мать и "скандалисты" поздравляли Алексея, интересовались подробностями, что-то кричали веселое, выхватывая друг у друга телефонную трубку. Родной дом, где всегда радовались преувеличенно, а горе неумело скрывали.
Когда Алексей вернулся в гостиницу, гости почти все собрались, за исключением Терехова и Баженова. "Будем надеяться, что Терехов не приедет, - думал Алексей. - У него хватит ума не являться сюда. Но будет жаль, если не приедет Баженов".
С праздничным видом слонялись по комнатам Митя в белой рубашке, в новом костюме, разморенный ожиданием Рыжов, показывающий, что все-таки он начальник цеха, маленький тихий Кресс, который никогда никуда не ходил, а тут пришел.
Малинин даже сейчас изредка взглядывал на часы. Это была хорошо знакомая Алексею привычка ценить, жалеть время, которое проходит, уходит, которое преступно упускать, если хочешь сделать что-то. Так приходится жить одержимым людям, вечно спеша, недосыпая, недоедая, теряя дорогих людей.
Сели за стол, решив не ждать Терехова и Баженова. Алексей настоял на этом, был уверен, что Терехов не придет. Пусть реализует успех, как ему вздумается, но здесь он лишний. А Баженов если придет, то не обидится, что сели без него.
Выпили за тех, кто сейчас несет вахту в цехе, потом выпили за установку и пили за нее весь вечер. Чтобы работала на нынешней цифре, чтобы так держать.
Вначале говорили только об этом. Вспомнили и ошибку Алексея, и несчастные короба, и горы катализатора, и недоверие к реконструкции.
Митя подошел к телефону, позвонил на завод, в операторную, узнал, как обстоят дела. Цифра не спускалась, колебалась в незначительных пределах, даже поднималась. Все закричали "ура!".
"Радуемся, как будто не мы это сделали", - подумал Алексей и тоже крикнул "ура!". И даже поднялся со своего места, подошел к Рыжову и поздравил его. Почему именно Рыжова? Тот особенно сиял, совершенно позабыв, как недавно кряхтел: "Ох, реконструкция!"
Пришли Терехов и Баженов после банкета.
Терехов был слегка навеселе и держался сверхпросто. Все-таки явился, показал демократичность, поздравил присутствующих, на мгновение послышались начальнические нотки в голосе, но тут же исчезли - с бокалом в мясистой сильной руке стоял, улыбался рубаха-парень.
Зашел разговор о пожарах. Недавно произошел нелепый и трагический случай. Человек вошел на стройке в помещение, где было темно, чиркнул спичкой и погиб от взрыва скопившихся газов.
- Бывает, раз в жизни и аршин стреляет, - сказал Рыжов, и Алексей вспомнил рассказы операторов о храбрости этого старого сгонщика.
Старик Скамейкин, который уже слегка опьянел, - он был все в тех же, только начищенных, сапогах и в длинном широком пиджаке - сказал:
- А как же, бывает, аршин стреляет. - И, глядя на Рыжова хитрыми, веселыми стариковскими глазами, протянул рюмку чокнуться с ним. Рыжов важно чокнулся со Скамейкиным.
Терехов подливал Лидии Сергеевне вино и смотрел на нее одобрительно. А Лидия Сергеевна краснела и краснела, потом поднялась со стула и, глядя на Терехова, ни с того ни с сего крикнула, как кричат на собраниях из рядов:
- Барин! Генерал!
Терехов засмеялся:
- Лидия Сергеевна, дорогая!
Лидия Сергеевна села с видом человека, исполнившего свой долг, ответила спокойно:
- Вы и есть барин, барин и генерал. Я должна была вам это сказать в порядке критики.
Терехов расхохотался. Все улыбались. Лидию Сергеевну на заводе любили, и то, что-она сказала директору, всем понравилось.
- А что, - с вызовом сказала Лидия Сергеевна, - я не отрицаю, Андрей Николаевич директор хоть куда. Импозантная фигура во главе завода - это неплохо. Но чересчур важен. Не могли бы вы обращаться с нами, простыми смертными, попроще? А то мои девочки в лаборатории ваше имя шепотом произносят. Неужели вам, коммунисту, лестно?
- Разве я такой важный? - со смехом спросил Терехов.
Лидия Сергеевна громко продолжала:
- Вот у меня в Баку директор был, сквернослов ужасный. Ругался прямо-таки матом. Вообще был грубоватый человек, но добрый и простой. У нас на заводе все его любили. Мы каждое утро, как положено, собирались у него на оперативках. Помню, однажды шла оперативка, а меня он не видел из-за огромного фикуса, который стоял у него в кабинете. Решил, что женщин на оперативке нет. И за что-то там ругнулся, да как! Я сжалась, притаилась, а когда выходили из кабинета, он меня увидел. Выбежал к секретарю, заорал: "Убрать эти цветы к чертовой матери!"
Лидия Сергеевна оглядела стол, посмотрела, слушают ли ее. Ее слушали.
- Между прочим, он ругался, а это не задевало и не оскорбляло человеческого достоинства, - со значением сказала Лидия Сергеевна. Она повернула к Терехову красивое лицо и улыбнулась. - Понятно?
- Такая тонкая притча и такая тонкая критика... - Терехов развел руками и сощурил глаза. - Тяжела ты, шапка Мономаха!
- А что? - насмешливо спросила Лидия Сергеевна. - Правда, хорошо, что нефтяную академию закрыли, а то меня за критику начальства теперь бы туда рекомендовали годика на два поучиться. Правда, Виктор Михайлович? обратилась она к Баженову.
Баженов ответил:
- Что вы, Лидия Сергеевна! Я бы первый протестовал. Мы вас в обиду не дадим.
- У нас начальником лаборатории до меня был один товарищ, - продолжала Лидия Сергеевна, улыбаясь. - Была у него одна особенность - он записывал, что люди говорят. Каждый раз, когда я его ругала, он записывал в записную книжку. Записывал, как я его на оперативке назвала, что про него на партийном собрании сказала. Один раз я его назвала растяпой или раззявой. Он записал. А потом, помню, товарищ Баженов ему сказал: "Ты неспособный и ленивый, не можешь работать начальником лаборатории и можешь это записать в своих записках".
- А я боялся, что он запишет и перечислит, как я его назвал, засмеялся Казаков.
Смеялся Кресс, переводил блестящие глаза с одного на другого, и на его лице было написано: "Какие вы все молодцы!"
Алексей протянул к нему рюмку:
- За вас!
"Вот обида, - подумал Алексей, глядя на Кресса, - нет во мне восточного этого умения произносить тосты. А уж он не знаю каких тостов заслужил..." Он обнял маленького инженера.
Лидия Сергеевна крикнула:
- Хочу выпить за человека, которого мы полюбили. За нашего заводского Алексея Кондратьевича! За его талант!
- Чтобы не уезжал в Москву, оставайтесь у нас, - сказал Малинин.
- За товарища Изотова, - сказал своим грубым голосом Рыжов. - Он своего добился. И нам неплохо. Жаль расставаться, от сердца говорю.
Алексей был смущен и повторял:
- Спасибо, друзья, спасибо. Я за вас!
И ходил со всеми обнимался.
- А мы за тебя! - кричал Казаков.
- Товарищ Изотов для завода много сделал, - сказал Терехов, полагая, видимо, чти он должен это сказать, - выпьем за это.
Он произнес этот тост, понимая хорошо, что Алексей уезжает и что больше они, бог даст, не встретятся. Для Терехова все было кончено и перечеркнуто. Завершена реконструкция. Требовался тост, и он его произнес.
- Дорогие друзья, не умею говорить за столом, всегда об этом жалел. За дружбу не благодарят, сами знаете. То, что мы с вами сделали, - сделали. Поэтому за вас выпьем.
- А я вот еще что хочу сказать, - заговорил Баженов, - вот что. Мы сейчас с Андреем Николаевичем сюда с банкета пришли. Принимали делегацию, гостей из разных городов, за гостей тосты поднимали. А здесь мы сидим вроде бы у самих себя в гостях. Это наш праздник, и тосты за нас. И победа это наша. И победа немалая. Выпьем за нее!
- За самих себя как будто и неудобно пить да уж приходится. Пей, Скамейкин, - сказал Рыжов весело.
- Я за тебя, Алексей Кондратьевич, тоже выпью, - продолжал Баженов. Мы с тобой давно знакомы. Хочу пожелать тебе: не сиди в Москве, в институте. Там тебе простору мало. Ты не кабинетный человек, тебе пошире поле деятельности надо. Бери себе опять завод хороший...
- А на самом деле, Леша, что ты дальше делать собираешься? - спросил Казаков. - Какие планы у тебя?
- Да предлагают мне главным инженером на хороший завод...
- Так чего ты думаешь?
- Я не думаю, я отказался.
- Значит, не хочешь свой кабинет иметь? Значит, опять в чужой приемной сидеть будешь на диване с шоферами и ждать?
- Опять буду, - весело ответил Алексей.
Терехов сдержанно попрощался и ушел. Он был здесь лишний, его подчиненные подчеркнуто чествовали инженера Изотова. Что-то он проиграл-во всей этой истории с Изотовым, он чувствовал, но что - не понимал и не хотел понимать. Он был из тех людей, которые отметают неприятное.
Казаков, его старый приятель, перестал с ним встречаться вне завода и играть в преферанс тоже из-за этого Изотова. Хорошо, что сегодняшняя неприятная встреча была не встречей, а прощанием.
Малинин украдкой посмотрел на часы и поднялся. Алексей громко спросил через стол:
- Удираешь?
Малинин приложил палец к губам.
- Не хочу портить компанию, Алексей Кондратьевич, пойду до дому. У меня ведь экзамены скоро.
- Мы с тобой сдали экзамен.
- Давай, давай не дури, - вмешался Рыжов, - заучишься. А когда жизнью пользоваться будешь?
- Смотря в чем видеть пользованье. Кому баба дороже всего, кому рюмочка с бутылочкой. Кто просто так погулять любит, на солнышке полежать брюхом вверх.
- Что вы его слушаете? - закричал Митя. - Все врет, он к своей Кале драгоценной торопится.
- Счастливый человек, если к драгоценной торопится, - сказал Баженов. Ты, Митя, еще мал, вырастешь - поймешь.
- А вот, Алексей Кондратьевич, ты холостой, Лидия Сергеевна у нас холостая, взяли бы да поженились. А мы бы на свадьбе погуляли, - сказал Рыжов.
Каля молча слушала. Потом вдруг встала, одернула на себе красное шерстяное платье с вышитыми карманами, откашлялась и сказала:
- Интересные вы какие.
- Калечка, - замирающим голосом позвал Малинин.
Алексей рассмеялся.
- А что случилось?
- Первый раз встречаюсь с таким случаем, - не посмотрев на мужа, продолжала Каля. - Других забот у вас нет, ему одно и то же без конца объяснять. А он и рад, расселся тут.
- Что городишь, что городишь... - проговорил Малинин и обнял Калю за плечи. - Идем лучше. Пригласи Алексея Кондратьевича к нам в гости на завтра и идем.
- Я-то приглашу, - ответила Каля, - очень даже приглашу. А ты опять будешь про насосы и про печки говорить, мучить человека помрачение мозгов устраивать.
- Не пугай, - благодушно усмехнулся Малинин. Он прощал жене ее скандальные выходки. - Мама моя будет очень рада. Да и она, - Малинин показал на жену, - хочет вас пригласить.
- А я и приглашаю, - упрямо сказала Каля. - А правду говорить мне никто запретить не может.
- Извините нас, Алексей Кондратьевич. У нас характер неважный. До свидания. Мы вас завтра ждем к себе, значит.
"Тебя ничто не сокрушит, - подумал Алексей, - даже злая жена тебе не страшна".
Мать Малинина, высокая седая старуха, до бровей повязанная белым платком, похожая на цыганку, с низким голосом и блестящими, черными, насмешливыми глазами, рассказывала Алексею о том, как она работала свинаркой на Дальнем Востоке, куда поехала на два года по вербовке.
- Сын женился, свадьбу ему справила, завербовалась и уехала. Все же больше пользы принесу, чем с невесткой лаяться. Правильно, сынок? спросила она Малинина.
Тот ответил серьезно:
- С одной стороны.
- Я, когда завербоваться решила, с братом пришла советоваться. А он мне говорит: "Я тебе не советую, не рассоветую. Ты нонче из сундука, завтра из сундука, в сундуке ведь дно есть". Глупый ты, думаю, в моем сундуке уже давно только дно и есть. Я говорю: "Фу, и поеду, помру - поплачешь ведь". И решилась и не жалела.
Малинин погладил морщинистую темную руку матери.
- Кушайте, кушайте лучше, - сказала мать Малинина. - Каля, еще грибочков гостю подложи. Эти грибы на базаре не все берут, а я всегда беру. Чистый гриб, не червивый.
Алексея угощали ватрушками, котлетами, квашеной капустой, жареными грибами, пирогами.
- Тогда пирога с картошкой попробуйте - самый хороший пирог. И выпьем по рюмочке. Сын, наливай.
Малинин с улыбкой посмотрел на мать и налил рюмки.
- Ну, сыновья, - старуха посмотрела на сына и на Алексея, - за ваш труд.
Старуха чокнулась с Алексеем, и Каля, раскрасневшаяся, в шелковом платье, с завитыми волосами, тоже со всеми чокнулась. Было видно, что Каля решила этот вечер держать себя как можно лучше.
Она все время повторяла:
- Кушайте лучше, пейте больше.
Старуха рассказывала:
- Нас было четыре подсобницы. Мы сделали себе одинаковые ситцевые татьянки. Идем как инкубаторки. Люди на нас смотрят. Интересная жизнь была у нас на Южном Сахалине.
"Вон куда тебя, старую, носило", - подумал Алексей.
- В одно прекрасное время директор мне говорит: "Завтра, Мария, будем свиней принимать". Я молчу, соглашаюсь. Ладно. Приняла я свиней. Дали мне свинарник на горе. И я со свиньями одна. Целый день в кормоварке варю, стужу, кормлю свинюшек. Там крупа гаолян была, похожа на гречку, но не гречка. Свиньи ее любили. Одна свиноматка у меня, Волга, такая капризная была. Однажды я пошла на выходной. Меня заменила свинарка, тоже Мария, Маша. Я ее предупредила, что Волга капризная. А эта Мария стала Волгу кормить, принесла поросят и на Волгу закричала. Волга ее за ноги и схватила. Поросята маленькие, как дожжик. А Волга, как тигр, кидается на всех и никого не пускает. За мной поехали. "Твоя Волга всех грызет, и поросят не дает, и шайку не дает брать". Со свиньей не сладятся. Я той Марии говорю: "Я, Маша, тебе предупреждение давала - потише с ней, поласковее". Сама открываю дверь; "Волга, милая, да ты что? Что, милая? Тебя обидели, моя милая?" А Волга ко мне прямо встала и рассказывает, и рассказывает, не знает, как ей жаловаться. И жалуется.
- Кушайте лучше, пейте больше, - сказала Каля.
- Мама, вы расскажите, какие вы записки начальнику писали, - сказал, смеясь, Малинин.
- Записки обыкновенные. Сейчас расскажу. Было это сразу после октябрьских. Корма у нас были сочные, в ямах зарыты, но по ту сторону реки, а мы по эту. Я наказываю, требую, чтоб корма дали. Кормов не везут. Директор подсобного хозяйства все, говорят, пьяный. Ага, они там пьют, я заливаюсь, плачу, к свиньям хоть не ходи. Скот хочет кушать, скотину жалко, не показываешься ей прямо на глаза. Я сажусь, пишу записку. Вы, мол, откройте глаза, вы все никак с рюмочкой не расстанетесь. И матом как заверну. Вам праздники. Вы все чеканитесь. А у меня все пропадет. В честь чего у меня свиньи худеть будут из-за вашего пьянства? Возчику записку отдала. Рассказывали мне, директор прочитал, сидит, улыбается: Огороднице дал почитать. На другой день и постилка, и корма сочные, и селедка нам списана. Дня три возили. А директор глаз не кажет. Я к нему пошла и стою у порожка в конторе, поздравствовалась. Он мне: "Мария, проходи, садись". Я иду, как будто вроде виновата. "Как дела?" - спрашивает директор. "Все у меня хорошо. Накормили. Утеплили. Только жду милицию". Директор: "А за что?" Я говорю: "За хулиганские письма". А он смеется. Да, любила я свинюшек. Выйду, покричу - они со всех сторон ко мне, беленькие, как дожжик.
- Маму за ее дела орденом наградили, - сказал Малинин.
- Больше ни слова, ни полслова не скажу, - старуха засмеялась, - а то гость уйдет, и меня потом дети прорабатывать начнут. Скажут, что я как комар "кум-кум". Знаете, как комары бундят? Как кумовья, их кумовьями и зовут. Кум-кум-кум.
- Когда я так говорил про вас, мама? - спросил Малинин. - Хоть когда?
Сыновняя почтительность была приятна старухе. Она сказала:
- В кого у меня сын такой солидный, даже не понимаю. Я всегда цыганка была, меня чернавкой звали, муж покойный тоже смугловатый был, а сын вон чуть не рыжий.
- Он не рыжий, - вставила Каля со своей обычной запальчивостью, - вы рыжих не видали.
- Ну, выпьем за успех реконструкции, - сказал Малинин.
Наконец установка стала работать вдвое производительнее, чем в тот день, когда Алексей вместе с Казаковым и маленьким Крессом впервые остановился перед щитом приборов.
И вдруг товарищи Алексея, работники установки и сам Алексей ощутили неожиданное и непонятное даже ликование. Непонятное потому, что все относились к этой затянувшейся работе как к чему-то совершенно обыденному. Слово "реконструкция" не было праздничным, но, когда она стала видимой, когда цифра, показывающая, сколько установка берет теперь сырья, стала популярной, повторяемой в цехе, в дирекции, в других цехах, вдруг почувствовалась в воздухе удача, успех, завершение труда.
В операторную приходили какие-то женщины, рабочие из других цехов, спрашивали: "Сколько?" Узнав сколько, восклицали: "Ого! Поздравляем!" - и уходили. Митя забегал, смотрел "сколько". Зашел Баженов, спросил "сколько". Главный технолог привел зарубежную делегацию. Обычно на каталитический крекинг иностранцев водили только на этажерку, показать завод с высоты, а тут привели в операторную. Работники цеха, даже те, кто ворчал, сидя несколько месяцев на одной тарифной ставке, без премии, гордились и радовались.
Дело сделано. Достигнута самая высокая в стране производительность каталитического крекинга такого типа, как этот. Алексея поздравляли, он ходил, улыбался и удивлялся тому, что результат оказался таким праздничным. Рыжов говорил: "Надо выпить по такому случаю". Митя оттопыривал губы и всем длинно рассказывал, какие были ошибки, как Алексей Кондратьевич пленился коварной картинкой с вводом сырья и как он сам опростоволосился с коробами. Сейчас все выглядело смешно и легко; Малинин сиял и думал про себя, что еще он сделал бы. У него был готов обширный план, но он пока помалкивал, только говорил Алексею: "Оставайтесь у нас, у нас лучше".
Кресса не было видно, он был из тех людей, которые, когда все хорошо, исчезают.
Казаков потирал руки, острил, подолгу сидел в цехе, наслаждаясь победой, и тоже говорил; "Надо отметить".
И еще раз пришлось пойти к Терехову. И еще раз Алексей пошел. Слишком значительно было дело, которое он делал, и близки стали люди, в нем участвовавшие. Надо" было доложить о завершении реконструкции, о результатах.
Терехов разговаривал по селектору. Перед ним на стуле сидела женщина, мяла в руках кружевной платочек.
Терехов кивнул Алексею, сам продолжал разговор но селектору. Сказал кому-то:
- Давай пятую марку.
Кто-то ответил:
- Я буду стараться.
- Старайся, а то я тебе план переменю, - засмеялся Терехов и выключился, передвинул рычажок на щитке, обратился к женщине: - Еще что?
- Значит, чехлы в больницу, формочки для наших сестер, - плачущим голосом стала перечислять женщина.
Терехов подписал листок, который женщина ловким движением подхватила со стола.
- Приеду в больницу, если не увижу... - пригрозил Терехов.
- Да что вы, Андрей Николаевич! А остальное, значит, нет? - спросила женщина.
- Нет! Вы, в детской больнице, им лучше костюмчики купите, оденьте детей, а пыль в глаза нечего пускать.
Женщина ушла. Терехов вздохнул, сказал в пространство:
- Все тянут деньги, это ужас.
Прятал глаза, не смотрел на Алексея.
На селекторе зажглась лампочка. Терехов сказал в микрофон:
- Прачечная стоила около миллиона, я требую, чтобы операторы являлись в выстиранных свежих комбинезонах.
И выключил микрофон.
Вошел Казаков, пожаловался на затяжку с факелом.
- А у тебя бриз, мой дорогой. Ты можешь этим бризом...
- С факелом надо им пообещать, - сказал Казаков насмешливо.
- Пообещай, - сказал Терехов и обратился одновременно к Алексею и Казакову: - Слушаю.
Алексей сказал коротко, что все в порядке, производительность одной установки каталитического крекинга повышена вдвое. Надо премировать коллектив цеха и довести результаты реконструкции до сведения всего завода. Казаков предложил созвать всех старших операторов, то есть людей, которых это непосредственно касается. И созвать техническое совещание.
Терехов поднялся, стал говорить стоя.
- Нет! Не так! Открытое партийное собрание. Собрать всех рабочих, чтобы знали. Устроить заседание научного общества совместно с представителями московского института, то есть с товарищем Изотовым. Дать сообщение в газету. А материальное поощрение - это уже дело второстепенное. Важно, чтобы знали рабочие и инженеры, потому что мы будем перестраивать и другие установки. Надо, чтобы знали все.
Алексей хотел одного: закрепить результаты и по примеру этой установки переделать остальные. У него была инженерная задача. Терехов хотел громкой победы. Эта реконструкция велась не по указанию сверху, она была проявлением инициативы, родилась в недрах цеха, пусть об этом узнают, говорил он. Борьба за повышение производительности - величайшая наша задача, говорил он.
Еще недавно он готов был пустить реконструкцию под откос, а сейчас он возглавлял успех, он создавал его для завода, для себя и... для инженера Изотова.
Договорились о докладе Алексея в нефтяном институте, о заседании научного общества, о выступлении на общем собрании.
Алексей настоял на премировании работников цеха.
Казаков молчал, он знал, что директор большой мастер устраивать помпу, производить шум. Своего не упустит.
- Реализуем успех, - провозгласил Терехов, прощаясь. Он поздравил Алексея.
- Вот в чем разница между вами, - сказал Алексею Казаков, когда они вышли из кабинета, - ты создаешь успех, а он его реализует. Он даже тебя заставил выступать глашатаем своих достижений.
- Да? Ты так думаешь? - усмехнулся Алексей и жадно затянулся папиросой. Он выполнил долг перед товарищами и держался до конца. Но что Терехов, идиот, что ли: неужели он думал, что рукопожатием они поставят точку на всем, не только на реконструкции? Пусть благодарит бога, что у Алексея хватало выдержки и самообладания на всю эту историю. Терехов проявил обыкновенный цинизм человека, привыкшего считать, что ему все можно, все позволено. Неужели Тася любит его? Алексей ненавидел Терехова!..
На кожаном диване в приемной, как всегда, развалились шоферы.
- ...Генерал на Черное море - я за ним, генерал на Украину - я за ним, генерал на Карелию - я за ним...
- Потише нельзя? - сказала секретарша шоферам.
Казаков, сделав Алексею знак, чтобы он задержался, припал к телефону своим грузным телом и загудел в трубку:
- Нужна крытая машина для катализатора. Крытая машина для катализатора - это культурная работа. Это и есть твоя автоматизация. Что ты выгадываешь? Тонну катализатора ты наверняка иначе потеряешь, просыплешь и угробишь.
Закончив темпераментный инструктаж по телефону, Казаков медвежьей походкой подошел к Алексею, обнял его за плечи и вышел с ним из приемной, провожаемый взглядами шоферов.
- Послезавтра - суббота, вечером соберемся, отметим, - сказал Казаков.
Алексей полез в пиджак, вынул деньги и телеграмму. Его вызывали в Москву, в институт.
- Завтра надо собраться, - сказал он, - послезавтра я уезжаю. Я потому так спокойно слушал Терехова и соглашался на все эти выступления и помпу, что знал - послезавтра вечером меня уже здесь не будет. А завтра мы выпьем за наш несчастный каталитический крекинг и за тех, кто с ним помучился.
И Алексей сунул приятелю все деньги, которые у него были.
- Из цеха всех позовем, кто участие принимал.
- Дорогой, не учи меня, - ответил Казаков.
28
Решили собраться в гостинице.
Лидия Сергеевна обещала прийти помочь, распорядиться насчет вечера.
Клавдия Ивановна подвела Алексея к окну.
- Досточка хорошая здесь была, на ней сидели, в домино играли, лавочка такая. Кому-то помешала, унесли. Ну что ты скажешь!
Раздался звонок, Клавдия Ивановна поспешила в прихожую. Хлопнула дверь. Когда она вернулась в гостиную, ее совиные, нелепые глаза смотрели сурово. Она молчала. Потом доверчиво посмотрела на Алексея и сказала:
- Приходила моя сестра. Не прощаю ее.
Клавдия Ивановна опять помолчала, словно сомневаясь, имеет ли она право говорить о таком своем, сокровенном с Алексеем, приезжим человеком, столичным, государственным, какими были в ее представлении все командированные в этой гостинице.
Алексей спросил:
- А что она?
- Уж такая худая, из плохих плохая. Скажите мне, Алексей Кондратьевич, почему так получилось? Может быть, из-за детства нашего. Как мы росли? Мама болела, отец с горя гулял. Может быть, через это она такая стала?
- Вы ведь не стали.
- Нечего обо мне говорить. Я справедливость чувствую. С сил вон тяжело глядеть на детишек у такой матери, Алексей Кондратьевич. Детство никто им обратно не отдаст, уж вырастут без детства. Самое что есть у человека невинное и без забот - это детство. Вчера я проходила мимо их дома. Они что-то сидят, так унывно гудят на окошечке. Бурлят что-то.
- Это вам, наверно, показалось, что они такие несчастные.
- Не-е-ет, Алексей Кондратьевич, не показалось мне ничего. Ответьте мне, почему ее в милицию не забирают, паразитку?
Клавдия Ивановна постеснялась продолжать, сдержала бранные слова. Только повторила:
- Не прощаю ее.
Алексей увидел из окна, что идет. Лидия Сергеевна. Она остановилась перед подъездом и вымыла в луже ботики. К луже сразу подошли еще две женщины и тоже стали мыть ботики.
Клавдия Ивановна, взглянув на эту картину, похвалила:
- Чистоплотные. Мы с детства детей к этому приучаем.
К вечеру стол был накрыт, лежали приборы, накрахмаленные салфетки.
Алексей сунулся на кухню, увидел там Аню Казакову; она махнула ему рукой, чтобы убирался.
Он решил пойти на почту, позвонить в Москву. В своих частых разъездах ему необходимо было знать, что дома все в порядке.
Отца дома не было, а мать и "скандалисты" поздравляли Алексея, интересовались подробностями, что-то кричали веселое, выхватывая друг у друга телефонную трубку. Родной дом, где всегда радовались преувеличенно, а горе неумело скрывали.
Когда Алексей вернулся в гостиницу, гости почти все собрались, за исключением Терехова и Баженова. "Будем надеяться, что Терехов не приедет, - думал Алексей. - У него хватит ума не являться сюда. Но будет жаль, если не приедет Баженов".
С праздничным видом слонялись по комнатам Митя в белой рубашке, в новом костюме, разморенный ожиданием Рыжов, показывающий, что все-таки он начальник цеха, маленький тихий Кресс, который никогда никуда не ходил, а тут пришел.
Малинин даже сейчас изредка взглядывал на часы. Это была хорошо знакомая Алексею привычка ценить, жалеть время, которое проходит, уходит, которое преступно упускать, если хочешь сделать что-то. Так приходится жить одержимым людям, вечно спеша, недосыпая, недоедая, теряя дорогих людей.
Сели за стол, решив не ждать Терехова и Баженова. Алексей настоял на этом, был уверен, что Терехов не придет. Пусть реализует успех, как ему вздумается, но здесь он лишний. А Баженов если придет, то не обидится, что сели без него.
Выпили за тех, кто сейчас несет вахту в цехе, потом выпили за установку и пили за нее весь вечер. Чтобы работала на нынешней цифре, чтобы так держать.
Вначале говорили только об этом. Вспомнили и ошибку Алексея, и несчастные короба, и горы катализатора, и недоверие к реконструкции.
Митя подошел к телефону, позвонил на завод, в операторную, узнал, как обстоят дела. Цифра не спускалась, колебалась в незначительных пределах, даже поднималась. Все закричали "ура!".
"Радуемся, как будто не мы это сделали", - подумал Алексей и тоже крикнул "ура!". И даже поднялся со своего места, подошел к Рыжову и поздравил его. Почему именно Рыжова? Тот особенно сиял, совершенно позабыв, как недавно кряхтел: "Ох, реконструкция!"
Пришли Терехов и Баженов после банкета.
Терехов был слегка навеселе и держался сверхпросто. Все-таки явился, показал демократичность, поздравил присутствующих, на мгновение послышались начальнические нотки в голосе, но тут же исчезли - с бокалом в мясистой сильной руке стоял, улыбался рубаха-парень.
Зашел разговор о пожарах. Недавно произошел нелепый и трагический случай. Человек вошел на стройке в помещение, где было темно, чиркнул спичкой и погиб от взрыва скопившихся газов.
- Бывает, раз в жизни и аршин стреляет, - сказал Рыжов, и Алексей вспомнил рассказы операторов о храбрости этого старого сгонщика.
Старик Скамейкин, который уже слегка опьянел, - он был все в тех же, только начищенных, сапогах и в длинном широком пиджаке - сказал:
- А как же, бывает, аршин стреляет. - И, глядя на Рыжова хитрыми, веселыми стариковскими глазами, протянул рюмку чокнуться с ним. Рыжов важно чокнулся со Скамейкиным.
Терехов подливал Лидии Сергеевне вино и смотрел на нее одобрительно. А Лидия Сергеевна краснела и краснела, потом поднялась со стула и, глядя на Терехова, ни с того ни с сего крикнула, как кричат на собраниях из рядов:
- Барин! Генерал!
Терехов засмеялся:
- Лидия Сергеевна, дорогая!
Лидия Сергеевна села с видом человека, исполнившего свой долг, ответила спокойно:
- Вы и есть барин, барин и генерал. Я должна была вам это сказать в порядке критики.
Терехов расхохотался. Все улыбались. Лидию Сергеевну на заводе любили, и то, что-она сказала директору, всем понравилось.
- А что, - с вызовом сказала Лидия Сергеевна, - я не отрицаю, Андрей Николаевич директор хоть куда. Импозантная фигура во главе завода - это неплохо. Но чересчур важен. Не могли бы вы обращаться с нами, простыми смертными, попроще? А то мои девочки в лаборатории ваше имя шепотом произносят. Неужели вам, коммунисту, лестно?
- Разве я такой важный? - со смехом спросил Терехов.
Лидия Сергеевна громко продолжала:
- Вот у меня в Баку директор был, сквернослов ужасный. Ругался прямо-таки матом. Вообще был грубоватый человек, но добрый и простой. У нас на заводе все его любили. Мы каждое утро, как положено, собирались у него на оперативках. Помню, однажды шла оперативка, а меня он не видел из-за огромного фикуса, который стоял у него в кабинете. Решил, что женщин на оперативке нет. И за что-то там ругнулся, да как! Я сжалась, притаилась, а когда выходили из кабинета, он меня увидел. Выбежал к секретарю, заорал: "Убрать эти цветы к чертовой матери!"
Лидия Сергеевна оглядела стол, посмотрела, слушают ли ее. Ее слушали.
- Между прочим, он ругался, а это не задевало и не оскорбляло человеческого достоинства, - со значением сказала Лидия Сергеевна. Она повернула к Терехову красивое лицо и улыбнулась. - Понятно?
- Такая тонкая притча и такая тонкая критика... - Терехов развел руками и сощурил глаза. - Тяжела ты, шапка Мономаха!
- А что? - насмешливо спросила Лидия Сергеевна. - Правда, хорошо, что нефтяную академию закрыли, а то меня за критику начальства теперь бы туда рекомендовали годика на два поучиться. Правда, Виктор Михайлович? обратилась она к Баженову.
Баженов ответил:
- Что вы, Лидия Сергеевна! Я бы первый протестовал. Мы вас в обиду не дадим.
- У нас начальником лаборатории до меня был один товарищ, - продолжала Лидия Сергеевна, улыбаясь. - Была у него одна особенность - он записывал, что люди говорят. Каждый раз, когда я его ругала, он записывал в записную книжку. Записывал, как я его на оперативке назвала, что про него на партийном собрании сказала. Один раз я его назвала растяпой или раззявой. Он записал. А потом, помню, товарищ Баженов ему сказал: "Ты неспособный и ленивый, не можешь работать начальником лаборатории и можешь это записать в своих записках".
- А я боялся, что он запишет и перечислит, как я его назвал, засмеялся Казаков.
Смеялся Кресс, переводил блестящие глаза с одного на другого, и на его лице было написано: "Какие вы все молодцы!"
Алексей протянул к нему рюмку:
- За вас!
"Вот обида, - подумал Алексей, глядя на Кресса, - нет во мне восточного этого умения произносить тосты. А уж он не знаю каких тостов заслужил..." Он обнял маленького инженера.
Лидия Сергеевна крикнула:
- Хочу выпить за человека, которого мы полюбили. За нашего заводского Алексея Кондратьевича! За его талант!
- Чтобы не уезжал в Москву, оставайтесь у нас, - сказал Малинин.
- За товарища Изотова, - сказал своим грубым голосом Рыжов. - Он своего добился. И нам неплохо. Жаль расставаться, от сердца говорю.
Алексей был смущен и повторял:
- Спасибо, друзья, спасибо. Я за вас!
И ходил со всеми обнимался.
- А мы за тебя! - кричал Казаков.
- Товарищ Изотов для завода много сделал, - сказал Терехов, полагая, видимо, чти он должен это сказать, - выпьем за это.
Он произнес этот тост, понимая хорошо, что Алексей уезжает и что больше они, бог даст, не встретятся. Для Терехова все было кончено и перечеркнуто. Завершена реконструкция. Требовался тост, и он его произнес.
- Дорогие друзья, не умею говорить за столом, всегда об этом жалел. За дружбу не благодарят, сами знаете. То, что мы с вами сделали, - сделали. Поэтому за вас выпьем.
- А я вот еще что хочу сказать, - заговорил Баженов, - вот что. Мы сейчас с Андреем Николаевичем сюда с банкета пришли. Принимали делегацию, гостей из разных городов, за гостей тосты поднимали. А здесь мы сидим вроде бы у самих себя в гостях. Это наш праздник, и тосты за нас. И победа это наша. И победа немалая. Выпьем за нее!
- За самих себя как будто и неудобно пить да уж приходится. Пей, Скамейкин, - сказал Рыжов весело.
- Я за тебя, Алексей Кондратьевич, тоже выпью, - продолжал Баженов. Мы с тобой давно знакомы. Хочу пожелать тебе: не сиди в Москве, в институте. Там тебе простору мало. Ты не кабинетный человек, тебе пошире поле деятельности надо. Бери себе опять завод хороший...
- А на самом деле, Леша, что ты дальше делать собираешься? - спросил Казаков. - Какие планы у тебя?
- Да предлагают мне главным инженером на хороший завод...
- Так чего ты думаешь?
- Я не думаю, я отказался.
- Значит, не хочешь свой кабинет иметь? Значит, опять в чужой приемной сидеть будешь на диване с шоферами и ждать?
- Опять буду, - весело ответил Алексей.
Терехов сдержанно попрощался и ушел. Он был здесь лишний, его подчиненные подчеркнуто чествовали инженера Изотова. Что-то он проиграл-во всей этой истории с Изотовым, он чувствовал, но что - не понимал и не хотел понимать. Он был из тех людей, которые отметают неприятное.
Казаков, его старый приятель, перестал с ним встречаться вне завода и играть в преферанс тоже из-за этого Изотова. Хорошо, что сегодняшняя неприятная встреча была не встречей, а прощанием.
Малинин украдкой посмотрел на часы и поднялся. Алексей громко спросил через стол:
- Удираешь?
Малинин приложил палец к губам.
- Не хочу портить компанию, Алексей Кондратьевич, пойду до дому. У меня ведь экзамены скоро.
- Мы с тобой сдали экзамен.
- Давай, давай не дури, - вмешался Рыжов, - заучишься. А когда жизнью пользоваться будешь?
- Смотря в чем видеть пользованье. Кому баба дороже всего, кому рюмочка с бутылочкой. Кто просто так погулять любит, на солнышке полежать брюхом вверх.
- Что вы его слушаете? - закричал Митя. - Все врет, он к своей Кале драгоценной торопится.
- Счастливый человек, если к драгоценной торопится, - сказал Баженов. Ты, Митя, еще мал, вырастешь - поймешь.
- А вот, Алексей Кондратьевич, ты холостой, Лидия Сергеевна у нас холостая, взяли бы да поженились. А мы бы на свадьбе погуляли, - сказал Рыжов.