30
Дома ждали, что Алексей вернется с женой. Готовились и радовались. Но он вернулся один.
Лена все поняла сразу, спросила: "Это конец?" - и постаралась занять Алексея домашними делами. Она говорила, что мать болеет и не лечится, что ей необходимо бросить курить. Рассказывала об очередных неприятностях отца. Еще с детства Алексей помнил эти "папины неприятности", которые грозили ему судом. Сейчас тоже дела шли к суду. Домой Кондратию Ильичу звонил прокурор, и он подолгу разговаривал с ним по телефону. Вешал трубку и кротко сообщал: "Кажется, до суда не дойдет". Иногда говорил наоборот: "Ладно, ладно, на суде разберемся". Это было поистине поразительное спокойствие, выработанное многолетней практикой.
И здоровье тети Нади было неважным. И еще оказалось, что ей нужно зимнее пальто. "Посмотри, в чем она ходит".
Алексей понимал: Лена действовала как хирург, который, дотрагиваясь иглой, пробует омертвевшие ткани. Где обнаружится чувствительность, там живое. Она искала, где живое, и искала правильно.
- Мать необходимо отправить в санаторий, хотя бы насильно, - говорила Лена со своей обычной категоричностью.
Черты старости проступили в родителях за последнее время резко, но уйти на пенсию они не соглашались. В их жизни не было ничего, кроме работы. И эта мысль тоже почему-то была Алексею укором.
Как-то он сказал:
- Я бы очень хотел, чтобы вы оба ушли на пенсию.
- На пенсию - ни за что, - улыбнулся отец.
- Я сдохну без работы, - сказала Вера Алексеевна и закурила.
Вера Алексеевна страдала из-за сына. Он заслуживал счастья. Кто, как не он? Он слишком хорош, благороден, надо быть немного похуже, с горечью думала Вера Алексеевна. Она ничего не говорила ему, а все говорила Лене и плакала, и у нее чаще обычного болело сердце.
"Скандалисты" не сразу заметили, что Тася исчезла из жизни Алексея, а когда поняли, бросились помогать. Тетя Клава и Горик подарили Алексею воспоминания. Маруся уговаривала его начать посещать вместе с нею публичные лекции в городском лектории.
"Скандалисты" не говорили в его присутствии о любви, хотя вообще это была у них популярная тема, а тетя Клава, старенькая, не слишком грамотная Клава, писала роман о любви для современной молодежи.
Алексей видел все, что происходило дома. Самым трудным было молчаливое сострадание отца и матери. Он виноват перед ними за то, что несчастлив.
Поэтому дома он был весел, постоянно оживлен, даже шумлив. Он сидел со "скандалистами", не желая обидеть их, принимал участие в их спорах, играл с ними и с отцом в карты - занятие, которое он терпеть не мог.
Надо было "держаться", как часто говорила Тася. Удивительно, что он не мог забыть ничего - ни слов ее, ни голоса, ни лица. Хотя делал все, чтобы забыть.
У него появились увлечения, которых раньше не было. То ли ему хотелось демонстрировать перед семьей свою так называемую "интересную жизнь", то ли на самом деле надо было чем-то жизнь заполнять. Он обрабатывал материалы реконструкции, сидел положенные часы в институте, не торопясь возвращался домой, и все равно оказывалось, что есть еще длинный вечер. А кроме того, еще субботы и воскресенья.
Он стал ходить в театр. Начал с шекспировских спектаклей, которые ему давно хотелось посмотреть. И втянулся. Он спрашивал совета у Лены: "Это стоит посмотреть?", и та, истинная москвичка, вечно занятая, ничего не знавшая про театры и спектакли, на всякий случай отвечала: "Стоит".
У Алексея была спутница, милая девушка, которая работала вместе с ним в институте. Звали ее Вероникой. У нее был один недостаток. Она любила говорить: "Все, чего я достигла, я достигла сама, без чьей-нибудь помощи".
Она любила театр и собирала театральные программы. После театра Алексей отвозил ее домой на такси и ни разу не зашел к ней, хотя она приглашала.
"Все, чего я достигла..." Наверно, это было свинство, но ему не хотелось идти к ней и не хотелось гулять с ней по улицам, сидеть в кафе, звать к себе.
- У меня несколько однообразная жизнь, но вполне приятная, - говорил Алексей, - я еще так никогда не жил.
И надевал белоснежную рубашку и тщательно завязывал узкий галстук и никак не мог понять, почему у него галстук все-таки всегда слегка сбивается набок.
- Как твой муж завязывает галстук? Ты не знаешь? - спрашивал он Лену.
В театре удручали антракты. "Антракты должны быть уничтожены совершенно", - уверял Алексей Веронику. Но она была не согласна. Она любила возражать. "Позвольте с вами не согласиться... - язвительно начинала она. - Антракт - это составная часть спектакля". "Ну что с тобой поделаешь, если ты дура", - думал Алексей и шел в антракте к буфету и покупал Веронике шоколад, - она его очень любила.
Вскоре у Вероники сделались несчастные глаза, она стала молчаливой и напряженной, надевала туфли на таких высоких каблуках, что с трудом передвигала ноги, и Алексей понял, что надо прекращать совместные посещения театра. Ему было жаль Веронику. И по театрам он прекратил ходить. Надоело.
- Ты когда-нибудь была в Бахрушинском музее? - спросил он Лену.
- Окончательно спятил - ненавижу музеи.
- А я решил заняться самообразованием, - сказал Алексей, но он тоже не любил музеи. Зато он купил лыжи и ботинки, решив, что, как только появится снег, будет бегать на лыжах и таким образом... справится с воскресеньями.
Он много читал. О путешествиях, об исследованиях пещер, о голубом континенте, об охоте на редких зверей. "Увлекательна только правда", думал он. Было почти легко, он почти перестал вспоминать Тасю. Он стал читать Толстого и уже больше ничего другого не читал.
К домашним Алексей обращался только с шуткой и среди "скандалистов" неожиданно приобрел репутацию остряка. Остряком он не был, но, видно, уж очень любили его "скандалисты", если признали остряком. И никто не спросил его о Тасе.
Алексею бывало неловко, когда в институте он встречался с Вероникой, хотя, разумеется, он не признавался ей в любви. Он только приглашал ее в театр. А она теперь смотрела на него презрительно, и ее нервные губы вздрагивали.
Однажды вечером явилась Валя. Лена после дежурства спала в столовой на диване.
Валя поцеловала Алексея в висок, прошла в столовую и села. У нее было обычное высокомерно-доброжелательное выражение лица, любезная готовность потрепать собеседника по щеке.
- Как поживаешь? - спросил Алексей.
Лена села на диване, протирая заспанные глаза.
- А-а, кого мы видим.
Валя сняла перчатку, подняла руку и показала широкое обручальное кольцо.
Валя рассказывала что-то мелодичным голосом, ямочки появлялись у нее на щеках, когда она улыбалась, прелестные ямочки.
- А где та блондинка, которую я видела здесь в прошлый раз? - спросила Валя.
- В командировке, - поспешила ответить Лена.
- В какой такой? - спросила Валя ласково.
- В заграничной, - отрезала Лена.
- Мы получили квартиру, - сообщила Валя, - милости прошу на новоселье. Когда Семен Григорьевич вернется из командировки. Не заграничной.
Вале хотелось показать, что такое воспитанная женщина, жена профессора, какой она теперь стала. У нее появились новые манеры - она щурила глаза, потряхивала головой, поощрительно, снисходительно. Лена сразу заметила и спросила:
- Что ты трясешь затылком, у тебя что-нибудь болит?
Валя опять потрясла головой, очень снисходительно. Лена всегда была хамкой.
- Где вы бываете, друзья? - спросила Валя своим невыносимым участливым голосом. - Сейчас в Москве масса интересного.
Алексей думал о Тасе. В прошлый раз, когда приходила Валя, Тася была здесь. Она рассердилась тогда, хотя не сказала ни слова. И ему было приятно, что она рассердилась.
Валя рассказывала:
- ...Получилось совершенно случайно. У меня перегорели пробки, погас свет. Семена Григорьевича уже не было, он уехал в командировку, и я постучалась к соседям. Оказалась милейшая семья. Мать - старуха армянка и сын - астроном, молодой член-корреспондент Академии наук. Очень смешно смотреть, как они вдвоем хозяйничают в огромной квартире. Профессор неженатый. Мамаша учится управлять "Волгой" и разговаривает басом.
Глядя на Валю, Алексей думал, что неискренние люди удобны в общежитии, с ними легко. И с Валей было легко. Она была деловая в том ужасном смысле слова, который означает, что она ничего не делала без выгоды для себя. Зато с выгодой делала очень многое. И это часто выглядело как широта и простота. Порядочных людей легко обманывать, - ничего удивительного, что ее считали хорошим товарищем. А между тем она была плохим товарищем, но всегда была готова прийти на помощь, понимая, что если сегодня поможет она, завтра помогут ей.
Валя была убеждена, что все люди корыстны, только притворяются иными. Это было простое рассуждение: она такая - значит, и все такие. Изотовы казались другими, но Валя не верила этому.
У нее была старинная мечта войти в безалаберный изотовский дом так, чтобы поразить своим видом всех, прежде всего Ленку. Воображению рисовались различные картины, вплоть до того, что она ссужает Изотовых деньгами, хотя в принципе, разбогатев, Валя не собиралась никому давать денег в долг.
Сейчас, рассказав про астронома и увидев насмешливую улыбку Алексея, Валя покраснела. Но пусть он улыбается сколько хочет, она стала рассказывать про симфонический концерт, где она уже была с мамой астронома.
- Ну-с, как тебе нравится? - спросила Лена, когда Валя вышла в коридор к телефону.
- Она добилась, чего хотела, и она довольна.
Валя попросила Алексея проводить ее. Они вышли на Арбат и пошли по направлению к Киевскому вокзалу через Бородинский мост.
- Люблю ходить пешком, - сказала Валя, которая не любила ходить пешком, но считала это нужным для сохранения фигуры.
Падал легкий снежок и сразу таял, щекотал лицо. Они шли ровным, легким шагом. Алексей засунул руки в карманы и шел, ни о чем не думая, повторял про себя прицепившиеся слова: "круговорот времен". Валя, розовая от быстрой ходьбы, улыбалась, иногда взглядывая на Алексея, и молчала.
- Не устала, Валюша? - спросил он, благодарный за ее молчание, и взял ее под руку. - Хочешь, довезу на такси?
- Не хочу, - улыбнулась Валя.
Они пошли дальше.
Как давно она существует в его жизни. Валя, Валя...
Справа светилось молочным светом высотное здание гостиницы, впереди сверкали огни Кутузовского проспекта.
- Вот здесь я живу, - показала Валя на новый большой желтый дом.
"И здесь живет твой новый знакомый - астроном", - подумал Алексей с беззлобной усмешкой.
Валя сказала:
- Поднимемся ко мне. Выпьем чайку.
Алексей посмотрел в ее нежное, улыбающееся лицо, подумал: "Какой ты умеешь быть милой. А что мне терять. Поднимусь".
В просторной квартире было много книг, цветов и мало мебели. Алексею понравилось, он похвалил.
- Да? - небрежно сказала Валя. - Тебе нравится? Я рада.
И усадила Алексея в кресло, а сама стала накрывать на стол. У себя дома это была совсем другая, естественная, приятная и красивая женщина. Алексей с удовольствием следил за ее умелыми и мягкими движениями.
Это была ее особенность. Наедине с мужчиной она становилась обаятельной и умной. Алексей знал это, но забыл.
- А мне без тебя было бы скучно одной весь вечер, - проговорила Валя, и было в ее голосе что-то такое, что Алексею-захотелось уйти. Но он не ушел, а закурил и продолжал смотреть на сильные, красивые Валины руки. Она сняла кофту и осталась в блузке без рукавов.
- Тебе идет быть хозяйкой, - сказал Алексей.
- Да? Ты думаешь? - отозвалась Валя. - Раньше тебе это в голову не приходило.
Алексей бросил папиросу, подошел к ней, повернул ее лицо к себе и поцеловал. Валя ответила на его поцелуй, потом высвободилась и сказала с улыбкой:
- Но ведь мы ужинаем.
- Не ужинаем. - Алексей привлек ее к себе. - С чего ты взяла?
Валя не двигалась. Потом она вздохнула и закрыла глаза. "Что я делаю?" - подумал Алексей...
"Да, проще быть не могло", - думал он потом, глядя на спящую Валю. Полоса света из соседней комнаты падала на ее почти детское в ту минуту лицо. "Надо полагать, что следующим будет астроном. А что же муж?" Валя открыла глаза, протянула горячую руку, провела по щеке Алексея. "Очаровательная, конечно", - с презрением и нежностью подумал Алексей, целуя ее руку. Он встал и оделся. Валя молчала. Алексей присел на край постели возле нее.
- Ничего не говори, - прошептала Валя, - молчи.
В этой ситуации она проявила немало такта, надо отдать ей справедливость. Она видела, что он уходит, и не удерживала его, оставалась нежной и спокойной.
- Теперь я вижу, что должна была стать твоей женой. Ты уходишь? Не считай меня дрянью. Тебя бы я любила.
- Не надо, Валюша. - Алексей, нагнулся, еще раз поцеловал ее круглое детское лицо.
- Правда, не надо. Отвернись.
Она встала с постели, накинула халат, проводила Алексея в прихожую.
- Когда мы увидимся? - спросила Валя.
- Я позвоню.
Алексей вышел на улицу. Он чувствовал себя отвратительно.
31
Доклад Алексея, его отчет о работе по реконструкции, был готов.
Все это время Алексей звонил на завод и узнавал, как работает установка. Производительность ее не снижалась. Рекордная цифра становилась нормой.
У секретарши на столе Алексей увидел открытки с адресами тех, кто приглашался на его доклад. Он небрежно перебрал открытки и обнаружил, что адрес института, где училась в аспирантуре Тася, не забыт. Она могла узнать о его докладе... Алексей перетасовал открытки, как карты, и положил их на место.
В зале заседаний собралось много народу, даже удивительно, сколько людей интересовалось повышением производительности каталитического крекинга. Атмосфера была скорее торжественная, чем деловая. Доклад Алексея был отчетом о работе завершенной, значительной и удачной, присутствующим нефтяникам это было уже известно. К докладчику подходили, жали руку, заранее поздравляли. Для Алексея это было неожиданно - торжество в пышном зале с высокими окнами и плюшевыми креслами. Пахло мебельным лаком и духами "Красная Москва".
Алексей повесил на стене схемы и чертежи и отошел в дальний угол зала посмотреть, достаточно ли красиво получилось. Он нашел, что зал ожил от его прекрасных, косо висящих чертежей, Уж что-что, а чертежи публике должны были понравиться.
На сцену поднялась Вероника и осторожно поправила чертежи.
Почему-то он решил, что Тася придет. Он ходил между группами, здоровался, перебрасывался словами и искал ее.
Даже когда он поднялся на кафедру и начал говорить, он продолжал поглядывать в зал. Может быть, она все-таки пришла. Но ее не было. В первом ряду сидела Вероника и делала пометки в блокноте. Она слушала внимательно и серьезно. Алексей знал, что после доклада она встанет и задаст какой-нибудь идиотский вопрос, не относящийся к делу.
Алексей хотел добиться, чтобы институт как можно скорее напечатал и утвердил рекомендации по реконструкции каталитического крекинга и разослал их заводам. Он говорил об этом, может быть, больше, чем следовало, бил в одну точку.
Кончив доклад, он сложил свои записки, выпил воды, спустился с кафедры и остановился, чтобы еще раз повторить о распространении опыта реконструкции. В зале уже мелькали улыбки по поводу такой настойчивости.
Он сел в зале и стал слушать, не записывая вопросов, которые ему задавали выступавшие. Запоминал их и тут же в уме отвечал. Он любил в себе эту иногда наступавшую удивительную четкость мыслей и спокойствие. Только что он волновался перед выступлением, а теперь отволновался, успокоился и сейчас знал все - даже вопросы, которые ему зададут.
Профессор Румянцева, покашливая на каждом слове, выступала, как всегда, для того, чтобы показаться перед большой аудиторией, чтобы не забыли, какая она видная фигура в нефтяной науке. И говорила по обыкновению о том, что было темой ее давно защищенной диссертации. Все уже знали: Румянцева на трибуне - значит, будет приводить в пример свою диссертацию. Слушать ее было неинтересно, и Алексей не слушал. Румянцева, поговорив всласть о своей диссертации, стала о чем-то предупреждать и несколько раз повторила слово "чревато".
Он перестал ждать Тасю и удивлялся тому, что так ее ждал. Да и зачем ей было приходить?
После Румянцевой на кафедру вылез Лайшиц, толстый человек с общим перекосом лица и фигуры и похожий на подвыпившего могильщика. Лайшиц был известен в научных кругах как проработчик-громила. Еще до войны он пытался получить докторскую степень, написал какую-то чушь на актуальную тему. Его с грохотом провалили, и с тех пор он всех ненавидел. В Москву он перебрался недавно из Ленинграда и устроился в журнале. Алексей, собственно, даже не понимал, почему этот недоучка, считавший себя специалистом по Губкину, выступает здесь. Просто охота погромить? Или же есть какие-нибудь дипломатические соображения и Лайшиц хвалит? Алексей вслушался в его бормотанье.
- Вот, наверно, в Ленинграде-то радуются, что от него избавились, сказал ученый секретарь института. - Чего он на тебя лает?
Алексей засмеялся - Лайшиц лает, ветер носит.
А Лайшиц, вставляя иностранные слова и цитируя Губкина, призывал не считать работу Алексея завершенной, призывал не доверять полученным данным.
В зале зашумели, закричали: "Хватит, регламент!" Лайшиц втянул перекошенную голову в перекошенные плечи и боком слез с кафедры. Его лицо блестело, и он радостно улыбался и кивал знакомым, когда проходил по залу к своему месту. По-видимому, он считал, что неплохо начал свою деятельность в Москве.
Остальные выступления были деловыми и довольно приятными для Алексея.
Выступил представитель нефтеперерабатывающего завода из Башкирии. Он рассказал о работе установок каталитического крекинга и пригласил Алексея на завод. В его голосе было приятное нетерпение.
Алексей самодовольно подумал о том, что вот он нужен на заводе в Башкирии, его зовут туда и будут аваль еще на другие заводы...
Потом его опять поздравляли, но он решил, что напрасно он так поддался этой академической юбилейной атмосфере. Все это не больше чем институтские обычаи, вежливость, принятая среди научных работников. Для него это в новинку, а на самом деле ничего особенного.
Подошел директор подмосковного крекинг-завода, поздравил, потряс руку, посмеялся:
- Что, брат, в институтах теперь заседаем? - Его широкое, красное лицо было добродушно. - Да, слушай, Изотов, хочу тебя спросить. Помнишь девушку, с которой ты приезжал ко мне на завод? Я вас тогда еще встретил с ней.
Он говорил о Тасе.
- Да.
- Она несколько раз приходила ко мне, хочет устроиться на работу. У нас места вообще нет, но, возможно, будет. Одна женщина собирается уходить - с этими бабами морока, то рожают, то еще что-нибудь.
- Она же в аспирантуре, - сказал Алексей.
- Там какая-то история вышла. Ушла или отчислили, не знаю. Так как ты думаешь?
- Года полтора назад она приезжала ко мне на завод, - сказал Алексей, работник она хороший.
Так вот, значит, как.
Проходили дни, а он волновался все больше и больше и не знал, что делать. Какая-то появилась надежда. Он опять стал вспоминать все. Он любил Тасю.
В эти месяцы Алексей спрашивал себя, может ли он простить ее. Простить он не мог, был оскорблен, и это чувство было самым сильным. Он знал, что не простит ее, но и не забудет ее никогда.
Но теперь что-то изменилось в нем. Кто он такой, чтобы судить ее? Почему он имеет это право - прощать и не прощать?
Алексей поехал на подмосковный завод. Зачем? Может быть, он хотел встретить Тасю, может быть, просто посмотреть место, где они были с нею.
Была зима, и он ничего не узнавал, прошел поселком до сугробов снега, за которыми начинался лесок. Тот или не тот? Мальчишки на лыжах пробегали мимо, что-то кричали. Он постоял, посмотрел и пошел обратно. Тогда дорога была пыльная, сейчас - укатанный, утоптанный скользкий снег. "И лес не тот, и работать не могу", - прошептал он.
Он подошел к проходной. Здесь Тася сказала; "Я вам устрою пропуск". Она хотела ему покровительствовать, а он взял трубку, позвонил директору и лишил ее этого удовольствия. У нее сделались огорченные глаза. И сейчас, как тогда, он выругал себя. У нее была перевязана обожженная рука. Он помнил розовый платок на голове у нее. Она не могла причесываться сама левой рукой, и он причесал ее мягкие светлые волосы.
Алексей не входил в проходную и не уходил.
Вахтер давно уже следил за ним, потом выглянул из окошка, крикнул:
- Чего надо, гражданин?
Гражданин покачал головой и пошел прочь. Вахтер посмотрел ему вслед.
Алексей пошел по скользкой дороге на станцию, купил на перроне в киоске газеты, сел в электричку и поехал в Москву.
А через полчаса по этой же дороге, кутаясь в старую меховую шубу и платок, прошла Тася и тоже села в электричку.
Вскоре ему предложили поехать в командировку. Он согласился.
32
Что это было, что же это все было, спрашивала себя Тася с изумлением и отчаянием. Моя любовь, что же это все такое?
В памяти возникли обрывки того вечера. Спорят два старых директора. Русаков, улыбаясь, с раскрытой растрепанной записной книжкой, звонит "девочкам". Наконец, сами "девочки", как они вошли, достойно поздоровались и сели: одна разбитная, бывалая, с быстрым черным глазом, другая... Тася не могла даже сказать, какая другая.
У нее хватило силы уйти первой. Андрей Николаевич не ожидал, был растерян. Понял ли он, что не Зоя причина, не пирушка эта на улице Горького. Понял или нет, теперь все равно. Все кончено.
Андрей Николаевич позвонил ей два раза. Он еще любил ее, так, как умел, так, как мог, любил. Наверно, он еще позвонит, но она никогда, никогда в жизни...
А ведь это была любовь.
Она думала о смерти и одновременно о том, что жить все-равно хочется. Было странно, что она выбирала хлеб, спрашивала свежие булки, допытывалась у продавщицы, какие свежее. Как будто не все равно.
- Вот покупаю булки, покупаю булки, - шептала она, - и с собой я не покончу, а как жить, я не знаю. Не хочу жить.
Тасе разрешили бывать в больнице без ограничений. Она сидела с отцом, держала его руку, задавая вопросы. Иногда внезапно замечала, как чуждо звучит ее голос, и ужасалась этому, боясь, что отец тоже заметит. Было похоже, что она когда-то выучила вопросы, которые задавала отцу, а теперь забыла их смысл, больше не знала их значения. Она силилась улыбаться. Наверно, отцу было бы легче, если бы он не видел этой улыбки, этой гримасы, означавшей улыбку. Он закрывал глаза. Он теперь часто лежал с закрытыми глазами, когда Тася сидела рядом.
Из аспирантуры ее исключили за невыполнение научного и учебного плана. Она почти не обратила на это внимания. Все равно жизнь была поломана безнадежно, еще одна неприятность ничего не прибавляла.
Ей даже стало легче, не надо было ходить в институт. Теперь она ходила только в больницу и на рынок за свежим творогом.
Иногда по утрам, проснувшись после тяжелого сна, она говорила себе: "Ничего не случилось" - и начинала вспоминать, но не то тяжелое, что давило сейчас, а то, что было раньше. Не Терехова, а другое - что начиналось с Алексеем. Как давно это было и как будто не с нею, с другим человеком.
Она перестала получать стипендию, и настал день, когда ей не на что было купить отцу апельсинов и творогу. Она собрала свои кофточки и платья, какие были поновее, и отнесла их в скупку.
Надо было что-то делать, если она хотела бороться за жизнь отца.
Тихий старый человек смотрел на нее глазами, полными сострадания, и она не смела перед ним падать духом. Все-таки был еще кто-то, кому она была нужна. Когда-то он рассказывал ей сказочку: "Пошел Махмутка-перепутка на мостик, и увидел Махмутка-перепутка уток. Красную утку, зеленую утку, желтую. Красной утке крошку, зеленой утке крошку..."
Прежде всего надо было устроиться на работу. Это было трудно, почти невозможно. Раньше Москва располагала могучими штатами министерств, ныне их не было. Некоторые работники старались зацепиться, задержаться в Москве на любом месте, в любой должности. Другие уезжали, повинуясь партийному долгу, но жены не хотели уезжать. Эти женщины только теперь вспомнили, что у них есть специальность, есть дипломы, что они могут работать.
Тася начала поиски. Самые обыкновенные честные поиски, когда человек, тщательно причесавшись и помывшись, надев хороший костюм и сделав незаискивающее и спокойное лицо, приходит по известному ему адресу к неизвестному ему деятелю и спрашивает: "Не нужен ли вам инженер-химик?" Спрашивает, улыбается, молчит и ждет ответа. Не говорит, как остро необходима ему работа, улыбается и ждет ответа.
Тася поехала в Главгаз и уехала оттуда ни с чем. Она решила попытать счастья на подмосковных заводах. Ее нигде даже не обнадежили, мест не было. Если бы не отец, она вообще бы уехала из Москвы.
И все-таки она устроилась на работу. По странному совпадению это был тот самый подмосковный завод где она однажды была с Алексеем. Рядом был лесок, где Алексей сказал ей о своей любви.
Теперь она снова могла покупать отцу апельсины, и лимоны, и все, что ему хотелось, тем более что у него появился аппетит - это был отрадный признак.
Среди незнакомых людей ей было легче. Главное что отец жил. Каждый день, который он жил, казался победой над смертью.
Она старалась поменьше бывать дома, в опустевшей комнате. Приходила только спать.
Она опять на что-то надеялась. И теперь, когда она улыбалась, держа руку отца в своей, он не закрывал глаз, а тоже улыбался ей.
Дома ждали, что Алексей вернется с женой. Готовились и радовались. Но он вернулся один.
Лена все поняла сразу, спросила: "Это конец?" - и постаралась занять Алексея домашними делами. Она говорила, что мать болеет и не лечится, что ей необходимо бросить курить. Рассказывала об очередных неприятностях отца. Еще с детства Алексей помнил эти "папины неприятности", которые грозили ему судом. Сейчас тоже дела шли к суду. Домой Кондратию Ильичу звонил прокурор, и он подолгу разговаривал с ним по телефону. Вешал трубку и кротко сообщал: "Кажется, до суда не дойдет". Иногда говорил наоборот: "Ладно, ладно, на суде разберемся". Это было поистине поразительное спокойствие, выработанное многолетней практикой.
И здоровье тети Нади было неважным. И еще оказалось, что ей нужно зимнее пальто. "Посмотри, в чем она ходит".
Алексей понимал: Лена действовала как хирург, который, дотрагиваясь иглой, пробует омертвевшие ткани. Где обнаружится чувствительность, там живое. Она искала, где живое, и искала правильно.
- Мать необходимо отправить в санаторий, хотя бы насильно, - говорила Лена со своей обычной категоричностью.
Черты старости проступили в родителях за последнее время резко, но уйти на пенсию они не соглашались. В их жизни не было ничего, кроме работы. И эта мысль тоже почему-то была Алексею укором.
Как-то он сказал:
- Я бы очень хотел, чтобы вы оба ушли на пенсию.
- На пенсию - ни за что, - улыбнулся отец.
- Я сдохну без работы, - сказала Вера Алексеевна и закурила.
Вера Алексеевна страдала из-за сына. Он заслуживал счастья. Кто, как не он? Он слишком хорош, благороден, надо быть немного похуже, с горечью думала Вера Алексеевна. Она ничего не говорила ему, а все говорила Лене и плакала, и у нее чаще обычного болело сердце.
"Скандалисты" не сразу заметили, что Тася исчезла из жизни Алексея, а когда поняли, бросились помогать. Тетя Клава и Горик подарили Алексею воспоминания. Маруся уговаривала его начать посещать вместе с нею публичные лекции в городском лектории.
"Скандалисты" не говорили в его присутствии о любви, хотя вообще это была у них популярная тема, а тетя Клава, старенькая, не слишком грамотная Клава, писала роман о любви для современной молодежи.
Алексей видел все, что происходило дома. Самым трудным было молчаливое сострадание отца и матери. Он виноват перед ними за то, что несчастлив.
Поэтому дома он был весел, постоянно оживлен, даже шумлив. Он сидел со "скандалистами", не желая обидеть их, принимал участие в их спорах, играл с ними и с отцом в карты - занятие, которое он терпеть не мог.
Надо было "держаться", как часто говорила Тася. Удивительно, что он не мог забыть ничего - ни слов ее, ни голоса, ни лица. Хотя делал все, чтобы забыть.
У него появились увлечения, которых раньше не было. То ли ему хотелось демонстрировать перед семьей свою так называемую "интересную жизнь", то ли на самом деле надо было чем-то жизнь заполнять. Он обрабатывал материалы реконструкции, сидел положенные часы в институте, не торопясь возвращался домой, и все равно оказывалось, что есть еще длинный вечер. А кроме того, еще субботы и воскресенья.
Он стал ходить в театр. Начал с шекспировских спектаклей, которые ему давно хотелось посмотреть. И втянулся. Он спрашивал совета у Лены: "Это стоит посмотреть?", и та, истинная москвичка, вечно занятая, ничего не знавшая про театры и спектакли, на всякий случай отвечала: "Стоит".
У Алексея была спутница, милая девушка, которая работала вместе с ним в институте. Звали ее Вероникой. У нее был один недостаток. Она любила говорить: "Все, чего я достигла, я достигла сама, без чьей-нибудь помощи".
Она любила театр и собирала театральные программы. После театра Алексей отвозил ее домой на такси и ни разу не зашел к ней, хотя она приглашала.
"Все, чего я достигла..." Наверно, это было свинство, но ему не хотелось идти к ней и не хотелось гулять с ней по улицам, сидеть в кафе, звать к себе.
- У меня несколько однообразная жизнь, но вполне приятная, - говорил Алексей, - я еще так никогда не жил.
И надевал белоснежную рубашку и тщательно завязывал узкий галстук и никак не мог понять, почему у него галстук все-таки всегда слегка сбивается набок.
- Как твой муж завязывает галстук? Ты не знаешь? - спрашивал он Лену.
В театре удручали антракты. "Антракты должны быть уничтожены совершенно", - уверял Алексей Веронику. Но она была не согласна. Она любила возражать. "Позвольте с вами не согласиться... - язвительно начинала она. - Антракт - это составная часть спектакля". "Ну что с тобой поделаешь, если ты дура", - думал Алексей и шел в антракте к буфету и покупал Веронике шоколад, - она его очень любила.
Вскоре у Вероники сделались несчастные глаза, она стала молчаливой и напряженной, надевала туфли на таких высоких каблуках, что с трудом передвигала ноги, и Алексей понял, что надо прекращать совместные посещения театра. Ему было жаль Веронику. И по театрам он прекратил ходить. Надоело.
- Ты когда-нибудь была в Бахрушинском музее? - спросил он Лену.
- Окончательно спятил - ненавижу музеи.
- А я решил заняться самообразованием, - сказал Алексей, но он тоже не любил музеи. Зато он купил лыжи и ботинки, решив, что, как только появится снег, будет бегать на лыжах и таким образом... справится с воскресеньями.
Он много читал. О путешествиях, об исследованиях пещер, о голубом континенте, об охоте на редких зверей. "Увлекательна только правда", думал он. Было почти легко, он почти перестал вспоминать Тасю. Он стал читать Толстого и уже больше ничего другого не читал.
К домашним Алексей обращался только с шуткой и среди "скандалистов" неожиданно приобрел репутацию остряка. Остряком он не был, но, видно, уж очень любили его "скандалисты", если признали остряком. И никто не спросил его о Тасе.
Алексею бывало неловко, когда в институте он встречался с Вероникой, хотя, разумеется, он не признавался ей в любви. Он только приглашал ее в театр. А она теперь смотрела на него презрительно, и ее нервные губы вздрагивали.
Однажды вечером явилась Валя. Лена после дежурства спала в столовой на диване.
Валя поцеловала Алексея в висок, прошла в столовую и села. У нее было обычное высокомерно-доброжелательное выражение лица, любезная готовность потрепать собеседника по щеке.
- Как поживаешь? - спросил Алексей.
Лена села на диване, протирая заспанные глаза.
- А-а, кого мы видим.
Валя сняла перчатку, подняла руку и показала широкое обручальное кольцо.
Валя рассказывала что-то мелодичным голосом, ямочки появлялись у нее на щеках, когда она улыбалась, прелестные ямочки.
- А где та блондинка, которую я видела здесь в прошлый раз? - спросила Валя.
- В командировке, - поспешила ответить Лена.
- В какой такой? - спросила Валя ласково.
- В заграничной, - отрезала Лена.
- Мы получили квартиру, - сообщила Валя, - милости прошу на новоселье. Когда Семен Григорьевич вернется из командировки. Не заграничной.
Вале хотелось показать, что такое воспитанная женщина, жена профессора, какой она теперь стала. У нее появились новые манеры - она щурила глаза, потряхивала головой, поощрительно, снисходительно. Лена сразу заметила и спросила:
- Что ты трясешь затылком, у тебя что-нибудь болит?
Валя опять потрясла головой, очень снисходительно. Лена всегда была хамкой.
- Где вы бываете, друзья? - спросила Валя своим невыносимым участливым голосом. - Сейчас в Москве масса интересного.
Алексей думал о Тасе. В прошлый раз, когда приходила Валя, Тася была здесь. Она рассердилась тогда, хотя не сказала ни слова. И ему было приятно, что она рассердилась.
Валя рассказывала:
- ...Получилось совершенно случайно. У меня перегорели пробки, погас свет. Семена Григорьевича уже не было, он уехал в командировку, и я постучалась к соседям. Оказалась милейшая семья. Мать - старуха армянка и сын - астроном, молодой член-корреспондент Академии наук. Очень смешно смотреть, как они вдвоем хозяйничают в огромной квартире. Профессор неженатый. Мамаша учится управлять "Волгой" и разговаривает басом.
Глядя на Валю, Алексей думал, что неискренние люди удобны в общежитии, с ними легко. И с Валей было легко. Она была деловая в том ужасном смысле слова, который означает, что она ничего не делала без выгоды для себя. Зато с выгодой делала очень многое. И это часто выглядело как широта и простота. Порядочных людей легко обманывать, - ничего удивительного, что ее считали хорошим товарищем. А между тем она была плохим товарищем, но всегда была готова прийти на помощь, понимая, что если сегодня поможет она, завтра помогут ей.
Валя была убеждена, что все люди корыстны, только притворяются иными. Это было простое рассуждение: она такая - значит, и все такие. Изотовы казались другими, но Валя не верила этому.
У нее была старинная мечта войти в безалаберный изотовский дом так, чтобы поразить своим видом всех, прежде всего Ленку. Воображению рисовались различные картины, вплоть до того, что она ссужает Изотовых деньгами, хотя в принципе, разбогатев, Валя не собиралась никому давать денег в долг.
Сейчас, рассказав про астронома и увидев насмешливую улыбку Алексея, Валя покраснела. Но пусть он улыбается сколько хочет, она стала рассказывать про симфонический концерт, где она уже была с мамой астронома.
- Ну-с, как тебе нравится? - спросила Лена, когда Валя вышла в коридор к телефону.
- Она добилась, чего хотела, и она довольна.
Валя попросила Алексея проводить ее. Они вышли на Арбат и пошли по направлению к Киевскому вокзалу через Бородинский мост.
- Люблю ходить пешком, - сказала Валя, которая не любила ходить пешком, но считала это нужным для сохранения фигуры.
Падал легкий снежок и сразу таял, щекотал лицо. Они шли ровным, легким шагом. Алексей засунул руки в карманы и шел, ни о чем не думая, повторял про себя прицепившиеся слова: "круговорот времен". Валя, розовая от быстрой ходьбы, улыбалась, иногда взглядывая на Алексея, и молчала.
- Не устала, Валюша? - спросил он, благодарный за ее молчание, и взял ее под руку. - Хочешь, довезу на такси?
- Не хочу, - улыбнулась Валя.
Они пошли дальше.
Как давно она существует в его жизни. Валя, Валя...
Справа светилось молочным светом высотное здание гостиницы, впереди сверкали огни Кутузовского проспекта.
- Вот здесь я живу, - показала Валя на новый большой желтый дом.
"И здесь живет твой новый знакомый - астроном", - подумал Алексей с беззлобной усмешкой.
Валя сказала:
- Поднимемся ко мне. Выпьем чайку.
Алексей посмотрел в ее нежное, улыбающееся лицо, подумал: "Какой ты умеешь быть милой. А что мне терять. Поднимусь".
В просторной квартире было много книг, цветов и мало мебели. Алексею понравилось, он похвалил.
- Да? - небрежно сказала Валя. - Тебе нравится? Я рада.
И усадила Алексея в кресло, а сама стала накрывать на стол. У себя дома это была совсем другая, естественная, приятная и красивая женщина. Алексей с удовольствием следил за ее умелыми и мягкими движениями.
Это была ее особенность. Наедине с мужчиной она становилась обаятельной и умной. Алексей знал это, но забыл.
- А мне без тебя было бы скучно одной весь вечер, - проговорила Валя, и было в ее голосе что-то такое, что Алексею-захотелось уйти. Но он не ушел, а закурил и продолжал смотреть на сильные, красивые Валины руки. Она сняла кофту и осталась в блузке без рукавов.
- Тебе идет быть хозяйкой, - сказал Алексей.
- Да? Ты думаешь? - отозвалась Валя. - Раньше тебе это в голову не приходило.
Алексей бросил папиросу, подошел к ней, повернул ее лицо к себе и поцеловал. Валя ответила на его поцелуй, потом высвободилась и сказала с улыбкой:
- Но ведь мы ужинаем.
- Не ужинаем. - Алексей привлек ее к себе. - С чего ты взяла?
Валя не двигалась. Потом она вздохнула и закрыла глаза. "Что я делаю?" - подумал Алексей...
"Да, проще быть не могло", - думал он потом, глядя на спящую Валю. Полоса света из соседней комнаты падала на ее почти детское в ту минуту лицо. "Надо полагать, что следующим будет астроном. А что же муж?" Валя открыла глаза, протянула горячую руку, провела по щеке Алексея. "Очаровательная, конечно", - с презрением и нежностью подумал Алексей, целуя ее руку. Он встал и оделся. Валя молчала. Алексей присел на край постели возле нее.
- Ничего не говори, - прошептала Валя, - молчи.
В этой ситуации она проявила немало такта, надо отдать ей справедливость. Она видела, что он уходит, и не удерживала его, оставалась нежной и спокойной.
- Теперь я вижу, что должна была стать твоей женой. Ты уходишь? Не считай меня дрянью. Тебя бы я любила.
- Не надо, Валюша. - Алексей, нагнулся, еще раз поцеловал ее круглое детское лицо.
- Правда, не надо. Отвернись.
Она встала с постели, накинула халат, проводила Алексея в прихожую.
- Когда мы увидимся? - спросила Валя.
- Я позвоню.
Алексей вышел на улицу. Он чувствовал себя отвратительно.
31
Доклад Алексея, его отчет о работе по реконструкции, был готов.
Все это время Алексей звонил на завод и узнавал, как работает установка. Производительность ее не снижалась. Рекордная цифра становилась нормой.
У секретарши на столе Алексей увидел открытки с адресами тех, кто приглашался на его доклад. Он небрежно перебрал открытки и обнаружил, что адрес института, где училась в аспирантуре Тася, не забыт. Она могла узнать о его докладе... Алексей перетасовал открытки, как карты, и положил их на место.
В зале заседаний собралось много народу, даже удивительно, сколько людей интересовалось повышением производительности каталитического крекинга. Атмосфера была скорее торжественная, чем деловая. Доклад Алексея был отчетом о работе завершенной, значительной и удачной, присутствующим нефтяникам это было уже известно. К докладчику подходили, жали руку, заранее поздравляли. Для Алексея это было неожиданно - торжество в пышном зале с высокими окнами и плюшевыми креслами. Пахло мебельным лаком и духами "Красная Москва".
Алексей повесил на стене схемы и чертежи и отошел в дальний угол зала посмотреть, достаточно ли красиво получилось. Он нашел, что зал ожил от его прекрасных, косо висящих чертежей, Уж что-что, а чертежи публике должны были понравиться.
На сцену поднялась Вероника и осторожно поправила чертежи.
Почему-то он решил, что Тася придет. Он ходил между группами, здоровался, перебрасывался словами и искал ее.
Даже когда он поднялся на кафедру и начал говорить, он продолжал поглядывать в зал. Может быть, она все-таки пришла. Но ее не было. В первом ряду сидела Вероника и делала пометки в блокноте. Она слушала внимательно и серьезно. Алексей знал, что после доклада она встанет и задаст какой-нибудь идиотский вопрос, не относящийся к делу.
Алексей хотел добиться, чтобы институт как можно скорее напечатал и утвердил рекомендации по реконструкции каталитического крекинга и разослал их заводам. Он говорил об этом, может быть, больше, чем следовало, бил в одну точку.
Кончив доклад, он сложил свои записки, выпил воды, спустился с кафедры и остановился, чтобы еще раз повторить о распространении опыта реконструкции. В зале уже мелькали улыбки по поводу такой настойчивости.
Он сел в зале и стал слушать, не записывая вопросов, которые ему задавали выступавшие. Запоминал их и тут же в уме отвечал. Он любил в себе эту иногда наступавшую удивительную четкость мыслей и спокойствие. Только что он волновался перед выступлением, а теперь отволновался, успокоился и сейчас знал все - даже вопросы, которые ему зададут.
Профессор Румянцева, покашливая на каждом слове, выступала, как всегда, для того, чтобы показаться перед большой аудиторией, чтобы не забыли, какая она видная фигура в нефтяной науке. И говорила по обыкновению о том, что было темой ее давно защищенной диссертации. Все уже знали: Румянцева на трибуне - значит, будет приводить в пример свою диссертацию. Слушать ее было неинтересно, и Алексей не слушал. Румянцева, поговорив всласть о своей диссертации, стала о чем-то предупреждать и несколько раз повторила слово "чревато".
Он перестал ждать Тасю и удивлялся тому, что так ее ждал. Да и зачем ей было приходить?
После Румянцевой на кафедру вылез Лайшиц, толстый человек с общим перекосом лица и фигуры и похожий на подвыпившего могильщика. Лайшиц был известен в научных кругах как проработчик-громила. Еще до войны он пытался получить докторскую степень, написал какую-то чушь на актуальную тему. Его с грохотом провалили, и с тех пор он всех ненавидел. В Москву он перебрался недавно из Ленинграда и устроился в журнале. Алексей, собственно, даже не понимал, почему этот недоучка, считавший себя специалистом по Губкину, выступает здесь. Просто охота погромить? Или же есть какие-нибудь дипломатические соображения и Лайшиц хвалит? Алексей вслушался в его бормотанье.
- Вот, наверно, в Ленинграде-то радуются, что от него избавились, сказал ученый секретарь института. - Чего он на тебя лает?
Алексей засмеялся - Лайшиц лает, ветер носит.
А Лайшиц, вставляя иностранные слова и цитируя Губкина, призывал не считать работу Алексея завершенной, призывал не доверять полученным данным.
В зале зашумели, закричали: "Хватит, регламент!" Лайшиц втянул перекошенную голову в перекошенные плечи и боком слез с кафедры. Его лицо блестело, и он радостно улыбался и кивал знакомым, когда проходил по залу к своему месту. По-видимому, он считал, что неплохо начал свою деятельность в Москве.
Остальные выступления были деловыми и довольно приятными для Алексея.
Выступил представитель нефтеперерабатывающего завода из Башкирии. Он рассказал о работе установок каталитического крекинга и пригласил Алексея на завод. В его голосе было приятное нетерпение.
Алексей самодовольно подумал о том, что вот он нужен на заводе в Башкирии, его зовут туда и будут аваль еще на другие заводы...
Потом его опять поздравляли, но он решил, что напрасно он так поддался этой академической юбилейной атмосфере. Все это не больше чем институтские обычаи, вежливость, принятая среди научных работников. Для него это в новинку, а на самом деле ничего особенного.
Подошел директор подмосковного крекинг-завода, поздравил, потряс руку, посмеялся:
- Что, брат, в институтах теперь заседаем? - Его широкое, красное лицо было добродушно. - Да, слушай, Изотов, хочу тебя спросить. Помнишь девушку, с которой ты приезжал ко мне на завод? Я вас тогда еще встретил с ней.
Он говорил о Тасе.
- Да.
- Она несколько раз приходила ко мне, хочет устроиться на работу. У нас места вообще нет, но, возможно, будет. Одна женщина собирается уходить - с этими бабами морока, то рожают, то еще что-нибудь.
- Она же в аспирантуре, - сказал Алексей.
- Там какая-то история вышла. Ушла или отчислили, не знаю. Так как ты думаешь?
- Года полтора назад она приезжала ко мне на завод, - сказал Алексей, работник она хороший.
Так вот, значит, как.
Проходили дни, а он волновался все больше и больше и не знал, что делать. Какая-то появилась надежда. Он опять стал вспоминать все. Он любил Тасю.
В эти месяцы Алексей спрашивал себя, может ли он простить ее. Простить он не мог, был оскорблен, и это чувство было самым сильным. Он знал, что не простит ее, но и не забудет ее никогда.
Но теперь что-то изменилось в нем. Кто он такой, чтобы судить ее? Почему он имеет это право - прощать и не прощать?
Алексей поехал на подмосковный завод. Зачем? Может быть, он хотел встретить Тасю, может быть, просто посмотреть место, где они были с нею.
Была зима, и он ничего не узнавал, прошел поселком до сугробов снега, за которыми начинался лесок. Тот или не тот? Мальчишки на лыжах пробегали мимо, что-то кричали. Он постоял, посмотрел и пошел обратно. Тогда дорога была пыльная, сейчас - укатанный, утоптанный скользкий снег. "И лес не тот, и работать не могу", - прошептал он.
Он подошел к проходной. Здесь Тася сказала; "Я вам устрою пропуск". Она хотела ему покровительствовать, а он взял трубку, позвонил директору и лишил ее этого удовольствия. У нее сделались огорченные глаза. И сейчас, как тогда, он выругал себя. У нее была перевязана обожженная рука. Он помнил розовый платок на голове у нее. Она не могла причесываться сама левой рукой, и он причесал ее мягкие светлые волосы.
Алексей не входил в проходную и не уходил.
Вахтер давно уже следил за ним, потом выглянул из окошка, крикнул:
- Чего надо, гражданин?
Гражданин покачал головой и пошел прочь. Вахтер посмотрел ему вслед.
Алексей пошел по скользкой дороге на станцию, купил на перроне в киоске газеты, сел в электричку и поехал в Москву.
А через полчаса по этой же дороге, кутаясь в старую меховую шубу и платок, прошла Тася и тоже села в электричку.
Вскоре ему предложили поехать в командировку. Он согласился.
32
Что это было, что же это все было, спрашивала себя Тася с изумлением и отчаянием. Моя любовь, что же это все такое?
В памяти возникли обрывки того вечера. Спорят два старых директора. Русаков, улыбаясь, с раскрытой растрепанной записной книжкой, звонит "девочкам". Наконец, сами "девочки", как они вошли, достойно поздоровались и сели: одна разбитная, бывалая, с быстрым черным глазом, другая... Тася не могла даже сказать, какая другая.
У нее хватило силы уйти первой. Андрей Николаевич не ожидал, был растерян. Понял ли он, что не Зоя причина, не пирушка эта на улице Горького. Понял или нет, теперь все равно. Все кончено.
Андрей Николаевич позвонил ей два раза. Он еще любил ее, так, как умел, так, как мог, любил. Наверно, он еще позвонит, но она никогда, никогда в жизни...
А ведь это была любовь.
Она думала о смерти и одновременно о том, что жить все-равно хочется. Было странно, что она выбирала хлеб, спрашивала свежие булки, допытывалась у продавщицы, какие свежее. Как будто не все равно.
- Вот покупаю булки, покупаю булки, - шептала она, - и с собой я не покончу, а как жить, я не знаю. Не хочу жить.
Тасе разрешили бывать в больнице без ограничений. Она сидела с отцом, держала его руку, задавая вопросы. Иногда внезапно замечала, как чуждо звучит ее голос, и ужасалась этому, боясь, что отец тоже заметит. Было похоже, что она когда-то выучила вопросы, которые задавала отцу, а теперь забыла их смысл, больше не знала их значения. Она силилась улыбаться. Наверно, отцу было бы легче, если бы он не видел этой улыбки, этой гримасы, означавшей улыбку. Он закрывал глаза. Он теперь часто лежал с закрытыми глазами, когда Тася сидела рядом.
Из аспирантуры ее исключили за невыполнение научного и учебного плана. Она почти не обратила на это внимания. Все равно жизнь была поломана безнадежно, еще одна неприятность ничего не прибавляла.
Ей даже стало легче, не надо было ходить в институт. Теперь она ходила только в больницу и на рынок за свежим творогом.
Иногда по утрам, проснувшись после тяжелого сна, она говорила себе: "Ничего не случилось" - и начинала вспоминать, но не то тяжелое, что давило сейчас, а то, что было раньше. Не Терехова, а другое - что начиналось с Алексеем. Как давно это было и как будто не с нею, с другим человеком.
Она перестала получать стипендию, и настал день, когда ей не на что было купить отцу апельсинов и творогу. Она собрала свои кофточки и платья, какие были поновее, и отнесла их в скупку.
Надо было что-то делать, если она хотела бороться за жизнь отца.
Тихий старый человек смотрел на нее глазами, полными сострадания, и она не смела перед ним падать духом. Все-таки был еще кто-то, кому она была нужна. Когда-то он рассказывал ей сказочку: "Пошел Махмутка-перепутка на мостик, и увидел Махмутка-перепутка уток. Красную утку, зеленую утку, желтую. Красной утке крошку, зеленой утке крошку..."
Прежде всего надо было устроиться на работу. Это было трудно, почти невозможно. Раньше Москва располагала могучими штатами министерств, ныне их не было. Некоторые работники старались зацепиться, задержаться в Москве на любом месте, в любой должности. Другие уезжали, повинуясь партийному долгу, но жены не хотели уезжать. Эти женщины только теперь вспомнили, что у них есть специальность, есть дипломы, что они могут работать.
Тася начала поиски. Самые обыкновенные честные поиски, когда человек, тщательно причесавшись и помывшись, надев хороший костюм и сделав незаискивающее и спокойное лицо, приходит по известному ему адресу к неизвестному ему деятелю и спрашивает: "Не нужен ли вам инженер-химик?" Спрашивает, улыбается, молчит и ждет ответа. Не говорит, как остро необходима ему работа, улыбается и ждет ответа.
Тася поехала в Главгаз и уехала оттуда ни с чем. Она решила попытать счастья на подмосковных заводах. Ее нигде даже не обнадежили, мест не было. Если бы не отец, она вообще бы уехала из Москвы.
И все-таки она устроилась на работу. По странному совпадению это был тот самый подмосковный завод где она однажды была с Алексеем. Рядом был лесок, где Алексей сказал ей о своей любви.
Теперь она снова могла покупать отцу апельсины, и лимоны, и все, что ему хотелось, тем более что у него появился аппетит - это был отрадный признак.
Среди незнакомых людей ей было легче. Главное что отец жил. Каждый день, который он жил, казался победой над смертью.
Она старалась поменьше бывать дома, в опустевшей комнате. Приходила только спать.
Она опять на что-то надеялась. И теперь, когда она улыбалась, держа руку отца в своей, он не закрывал глаз, а тоже улыбался ей.