Страница:
Врывающийся в уши рев – пласты грохота, которые наваливаются друг на друга и смешиваются в оглушительную какофонию.
И хуже всего – удар. Влажный удар, когда машина врезалась в мое тело. Треск костей за миг до того, как меня подбросило в воздух. И боль, такая боль, какой и вообразить нельзя, если вы сами через это не прошли.
В момент удара у меня перед глазами не промелькнула вся жизнь. Наоборот, мозг словно замкнуло накоротко. Все воспоминания, составлявшие меня, будто рассыпались, как на скринсейвере в компьютере Кристи, где картинка разлетается на угловатые кусочки, только у меня получились сотни тысяч картинок из моей жизни, перемешанные как попало.
А потом был миг, когда все это исчезло. Когда я стояла над собой и видела свое неестественно распластанное тело и лужу крови, натекающей под ним. А может, и не стояла. Может, я выдумала это воспоминание, чтобы освободиться от боли. Потому что, подняв глаза от Сломанной Девочки, которой стала, я увидела Цинка, уличного мальчонку, который жил одно время в пустующей квартире вместе с моими знакомыми – Люцием и Урсулой, уличными артистами. И Цинк стоял посреди улицы, разглядывая меня, хотя я прекрасно знала, что он умер в 1989 году. И он говорил со мной, только я не понимала слов, хотя видела, как двигаются его губы, и по губам угадывала свое имя.
Я чувствовала, что он зовет меня к себе. Что он ждет меня. Но я не могла. Я хотелас ним пойти, но только время в тот миг вдруг застыло и приковало меня к месту.
Потом он покачал головой и стал отходить. Я смотрела, как он дошел до угла. В том квартале фонари не горели, но поперечная улица освещалась ярко. Один раз Цинк обернулся: маленький темный силуэт на фоне сияния. Потом снова отвернулся и шагнул в свет. И вот что самое странное: когда он шагнул в свет, из всех переулков с обеих сторон квартала выкатились велосипеды – выкатились из темноты, крывшейся в переулках, и провожали его, тоже исчезая в этом свете.
Я смотрела им вслед с чувством огромной потери. Это чувство разрасталось во мне, а потом я оглянулась и рухнула обратно в свое тело…
Следующее отчетливое воспоминание о Мире Как Он Есть – в противоположность стране снов, где я бродила, пока лежала в коме, – я просыпаюсь в палате реанимации и надо мной склоняется лицо Софи.
Все это не так уж странно, учитывая полученную мной травму, а вот другие, маленькие провалы пугают меня сильнее. Понимаете, мало того, что мой разум должен проложить в мозгу новые каналы связи, так еще приходится обходить эти маленькие черные дыры.
Я не сразу обратила на них внимание. В те первые дни я незаметно переходила от забытья к бодрствованию. Была такой слабой, что могла заснуть посреди разговора с посетителем. Где уж тут что-то заметить.
Но теперь, в реабилитации, я лучше осознаю, что происходит. Понятно, я все еще разбита, и приходится учиться жить с болью и беспомощностью. Это надолго, так что надо привыкать. Но теперь я уже не забываюсь каждые несколько секунд, так что черные дыры, терявшиеся в неразберихе снов и обмороков, стали заметнее.
Они не похожи на те ящички, в которые я научилась запихивать плохие воспоминания времен детства и уличной жизни. Ящички скрывают воспоминания, но я всегда знаю, что в них лежит. И я могу их открыть, если захочу. Если нападет припадок мазохизма. Или если это будет нужно, чтобы помочь кому-то. А эти дыры – просто дыры. Там ничего нет, ничего не прячется, нечего открывать. Из моей памяти вырезаны кусочки, и мне их не вернуть.
Я никому в этом не признаюсь и не могу объяснить почему. Разве только из-за того, что мое беспомощное тело постоянно ворочают и осматривают, и мне не хочется, чтобы лезли еще и в голову. Меня уже столько осматривали в больнице: нейрохирург, просто хирург, физиотерапевт, специалист по трудотерапии, по респираторной терапии, по рекреационной терапии… И у каждого свои рецепты и методики.
И здесь почти то же самое: сиделки, сестры, терапевты, консультанты, психологи, священник, интересующийся, не скучно ли мне… Непрерывно кто-то меня осматривает, переворачивает среди ночи, дает таблетки, спрашивает, как дела.
Не подумайте, что я не благодарна за помощь. Мне хочется отсюда выйти, а самой не справиться. Просто давайте сначала наладим тело, а потом уж займемся головой. Думаю, я проживу и без логики, и без математики, и, может быть, даже с черными дырами в голове, лишь бы врачи не копались в содержимом моих мозгов так же дотошно, как разбираются с телом.
Но Джо сказал, что прежде всего надо навести порядок у меня внутри, а потом уже браться за починку Сломанной Девочки, так что я теперь в полной растерянности. И без того было трудно решить, как справиться с детскими травмами тридцатилетней давности. Если, заперев их в коробочки, я ничего не добьюсь, то уж не знаю, что и делать. А теперь еще это…
Остается, пожалуй, только надеяться, что Джо найдет способ меня вытащить.
Джо
Джилли
И хуже всего – удар. Влажный удар, когда машина врезалась в мое тело. Треск костей за миг до того, как меня подбросило в воздух. И боль, такая боль, какой и вообразить нельзя, если вы сами через это не прошли.
В момент удара у меня перед глазами не промелькнула вся жизнь. Наоборот, мозг словно замкнуло накоротко. Все воспоминания, составлявшие меня, будто рассыпались, как на скринсейвере в компьютере Кристи, где картинка разлетается на угловатые кусочки, только у меня получились сотни тысяч картинок из моей жизни, перемешанные как попало.
А потом был миг, когда все это исчезло. Когда я стояла над собой и видела свое неестественно распластанное тело и лужу крови, натекающей под ним. А может, и не стояла. Может, я выдумала это воспоминание, чтобы освободиться от боли. Потому что, подняв глаза от Сломанной Девочки, которой стала, я увидела Цинка, уличного мальчонку, который жил одно время в пустующей квартире вместе с моими знакомыми – Люцием и Урсулой, уличными артистами. И Цинк стоял посреди улицы, разглядывая меня, хотя я прекрасно знала, что он умер в 1989 году. И он говорил со мной, только я не понимала слов, хотя видела, как двигаются его губы, и по губам угадывала свое имя.
Я чувствовала, что он зовет меня к себе. Что он ждет меня. Но я не могла. Я хотелас ним пойти, но только время в тот миг вдруг застыло и приковало меня к месту.
Потом он покачал головой и стал отходить. Я смотрела, как он дошел до угла. В том квартале фонари не горели, но поперечная улица освещалась ярко. Один раз Цинк обернулся: маленький темный силуэт на фоне сияния. Потом снова отвернулся и шагнул в свет. И вот что самое странное: когда он шагнул в свет, из всех переулков с обеих сторон квартала выкатились велосипеды – выкатились из темноты, крывшейся в переулках, и провожали его, тоже исчезая в этом свете.
Я смотрела им вслед с чувством огромной потери. Это чувство разрасталось во мне, а потом я оглянулась и рухнула обратно в свое тело…
Следующее отчетливое воспоминание о Мире Как Он Есть – в противоположность стране снов, где я бродила, пока лежала в коме, – я просыпаюсь в палате реанимации и надо мной склоняется лицо Софи.
Все это не так уж странно, учитывая полученную мной травму, а вот другие, маленькие провалы пугают меня сильнее. Понимаете, мало того, что мой разум должен проложить в мозгу новые каналы связи, так еще приходится обходить эти маленькие черные дыры.
Я не сразу обратила на них внимание. В те первые дни я незаметно переходила от забытья к бодрствованию. Была такой слабой, что могла заснуть посреди разговора с посетителем. Где уж тут что-то заметить.
Но теперь, в реабилитации, я лучше осознаю, что происходит. Понятно, я все еще разбита, и приходится учиться жить с болью и беспомощностью. Это надолго, так что надо привыкать. Но теперь я уже не забываюсь каждые несколько секунд, так что черные дыры, терявшиеся в неразберихе снов и обмороков, стали заметнее.
Они не похожи на те ящички, в которые я научилась запихивать плохие воспоминания времен детства и уличной жизни. Ящички скрывают воспоминания, но я всегда знаю, что в них лежит. И я могу их открыть, если захочу. Если нападет припадок мазохизма. Или если это будет нужно, чтобы помочь кому-то. А эти дыры – просто дыры. Там ничего нет, ничего не прячется, нечего открывать. Из моей памяти вырезаны кусочки, и мне их не вернуть.
Я никому в этом не признаюсь и не могу объяснить почему. Разве только из-за того, что мое беспомощное тело постоянно ворочают и осматривают, и мне не хочется, чтобы лезли еще и в голову. Меня уже столько осматривали в больнице: нейрохирург, просто хирург, физиотерапевт, специалист по трудотерапии, по респираторной терапии, по рекреационной терапии… И у каждого свои рецепты и методики.
И здесь почти то же самое: сиделки, сестры, терапевты, консультанты, психологи, священник, интересующийся, не скучно ли мне… Непрерывно кто-то меня осматривает, переворачивает среди ночи, дает таблетки, спрашивает, как дела.
Не подумайте, что я не благодарна за помощь. Мне хочется отсюда выйти, а самой не справиться. Просто давайте сначала наладим тело, а потом уж займемся головой. Думаю, я проживу и без логики, и без математики, и, может быть, даже с черными дырами в голове, лишь бы врачи не копались в содержимом моих мозгов так же дотошно, как разбираются с телом.
Но Джо сказал, что прежде всего надо навести порядок у меня внутри, а потом уже браться за починку Сломанной Девочки, так что я теперь в полной растерянности. И без того было трудно решить, как справиться с детскими травмами тридцатилетней давности. Если, заперев их в коробочки, я ничего не добьюсь, то уж не знаю, что и делать. А теперь еще это…
Остается, пожалуй, только надеяться, что Джо найдет способ меня вытащить.
Джо
Манидо-аки, 1999
Потребовалось время, чтобы разыскать манидо-тевинКода – ту красную скалистую гору, где живет его сердце. Тут мало растительности: только нижние каньоны и северные склоны поросли горным можжевельником и кедровником, а южные – елями и гибкими желтыми соснами. Пожалуй, эта высокая одинокая вершина могла бы кое-что рассказать о пустоте в жизни Коди, вернее, о пустоте, царившей там до тех пор, пока ее не заполнила, если верить Джеку Вертопраху, сестричка-ворона.
Я попытался вообразить, как это могло случиться: как-никак, Коди есть Коди – сплошные желчь и уксус, – а потом решил, что это не важно. Главное, что они со своей дамой из врановых – друзья и любовники и живут не только друг с другом, но и друг для друга. Понятия не имею, как им это удается, но что удается – знаю. Потому что они здесь не живут. По правде сказать, я никого не вижу. Ни птиц, ни даже грифа-индейки. Глядя с опушки леса на голую вершину, я угадываю, что Коди давно здесь не было. Все выглядит заброшенным. Оно и понятно: долгое одиночество Коди утонуло в его новообретенном счастье, и ему теперь ни к чему прятаться здесь. Пустынные склоны больше не отражают состояния его сердца.
Я задумываюсь, обзаведется ли Коди новым манидо-тевинили старый понемногу изменится, приспособившись к переменам в его жизни. Никаких твердых и жестких правил тут нет. Таков уж наш мир духов. Твердых и жестких законов здесь не бывает. Стоит вам решить, будто вы уже все поняли и разобрались, как оно действует, тут же оно и изменится. Потому-то некоторые и называют эти края Изменчивой страной.
Я покидаю опушку и начинаю подниматься по склону, огибая сосны и заросли сухой травы. Пересекаю осыпь и вхожу в устье каньона. Склон здесь круче, но, покрутившись немного, я натыкаюсь на серпантин, который выводит меня к вершине.
Она не такая плоская, как казалось снизу. Куда ни глянь – груды каменных обломков, иные величиной с легковой автомобиль. Растет здесь и несколько сосенок с колючими шишками: корявых, прижавшихся к земле, что есть мочи вцепившихся в скудную почву в расщелинах скалы. В Неваде и Калифорнии я видел деревья этой породы, которым было по четыре тысячи лет, но мягкое пение здешних говорит мне, что они еще старше.
Я выхожу на дальний край вершины, и у меня захватывает дух. Насколько видит глаз, протянулись каньоны, если только «каньоны» – подходящее для них слово. Скорее они напоминают огромный амфитеатр, врезанный в отвесный склон плато, чей дальний конец теряется в тенях заката. Ветер и вода, замерзающая и тающая в трещинах камня, создали волшебный мир разбросанных здесь и там шпилей и башен, и мне вспоминаются красные скалы в штате Юта – их там называют «шаманами» или «гоблинами».
Я стою над обрывом, упиваясь видом, пока не уходит солнце, а потом поворачиваю назад. Я ищу ключ и нахожу его за порослью корявых сосен. Когда спускаются сумерки и в прудике отражается луна, я узнаю картинку с карты Касси, однако Нокомис нигде не видно. А все-таки кто-то недавно ночевал здесь. Я бы сказал, что следы оставил Коди, пока его не подцепила девушка, если бы они не были совсем свежими. Постель – наломанные в лесу ветви можжевельника и сосен – и кострище. Под выступом скалы сложена небольшая поленница дров.
Из этих дров я складываю костерок и достаю из рюкзака жестяной чайник. Набираю ключевой воды и ставлю чайник на камни, которыми обложил костер. Когда вода начинает бурлить, подсыпаю молотого кофе, перемешиваю прутиком и оставляю хорошенько настояться. Ручку придерживаю рукавом, пока она не остывает на ночном воздухе. Здесь становится прохладно, не то чтобы по-настоящему холодно, но одеяло для ночлега пригодится – и говорить нечего.
Забавно – есть мне совсем не хочется. Я весь день провел в движении и должен бы нагулять аппетит, но сейчас мне ничего не нужно, кроме кофе и сигареты. И окружившей меня тишины. После долгой спешки, в которой я пребывал с начала своих поисков, мне нужна передышка – время обдумать, что делать дальше. Наверное, напрасно я надеялся найти здесь Нокомис, но в том-то и беда с картами Касси. Может, лучше ими совсем не пользоваться. Стоит истолковать определенным образом то или иное изображение, как забываешь о других возможностях.
Не то чтобы я винил Касси или ее карты. Мог бы и не просить ее раскинуть их для меня. Но состояние Джилли меня очень тревожит, и я совершаю те же ошибки, что и всякий, кто ищет скорого решения задачи. Только в жизни так не выходит – ни здесь, в манидо-аки,ни во внешнем мире. Я давным-давно это знаю, но постоянно забываю об этом, как и о том, что если осложнение возможно, оно обязательно возникнет.
Чем, вероятно, и объясняется появление гостя.
Давно стемнело, и я берусь за вторую чашку, когда слышу шаги. Мелкие камешки скрипят под сапогами. Сперва я решаю, что вернулся Коди, и надеюсь только, что он в самом деле проникся симпатией к врановым, но беспокоюсь я напрасно. Первым делом я узнаю сияние души своего посетителя, а потом уж различаю долговязую фигуру и лицо. Всего-навсего Джек Вертопрах. Он улыбается мне, подходя к костру, и лунный свет отражается в его глазах, а пальцами он касается широких полей шляпы.
– Ты что, гоняешься за мной? – спрашиваю я.
– Если бы и гонялся, – отвечает он, – ты не слишком старался скрыть свой след.
Запасной кружки у меня нет, так что я протягиваю ему свою – еще почти полную. Джек улыбается и с удовольствием делает глоток.
– Ты всегда умел варить кофе, – говорит он. – А подымить ничего нет?
Никто из моих знакомых не курит столько, сколько Джек, но с собой курево он никогда не таскает.
– Что стряслось? – спрашиваю я, протягивая ему кисет. – Твоя пума нашла себе кого получше?
– Лучше не бывает, – уверяет Джек.
Самоуверенность у нас, псовых, в генах. Мы неизменно верим, что все в мире выйдет по-нашему, как бы нас ни прижало. Взгляните на Коди, и поймете, что я имею в виду. Он король оправданий. Вы не поверите, с каким треском проваливались дела из-за него, а все он не виноват. У меня, с моей половиной вороньей крови, дело должно было бы обстоять вдвое хуже – если вам кажется, что псы слишком самоуверенны, проведите часок с кем-нибудь из моих чернокрылых родичей, – но у меня еще есть Касси, которая не дает мне зарываться.
Джек прикуривает выигранной у Кода зажигалкой «Зиппо» и возвращает мне кисет.
– Так что же ты ее оставил? – спрашиваю я.
– Да я до нее и не добрался.
Я поднимаю бровь.
– Как разобрался, что у нас творится, – поясняет он, – сразу понял, что на ухаживания времени не остается, как бы хороша ни была девчонка. – В его голосе улыбка, но у Джека такой уж голос – в нем всегда улыбка, что бы ни случилось.
– А что творится? – спрашиваю я.
– Тот единорог, которого мы похоронили, – он ведь был не первый. Судя по тому, что я слышал у Харли, он уже двенадцатый, если не тринадцатый.
Я киваю, показывая, что слушаю.
– Ты знаешь, что это значит, – говорит Джек.
– Они повадились убивать…
– Вот именно.
Он смотрит в ночь, выдувает в темноту клуб дыма.
– И думаю, благодаря этому их кровь волшебна, – прибавляет он, помолчав. – Такие сновидцы искали бы разнообразия, если бы убийство единорога не давало им особых преимуществ.
– Или просто они предпочитают трудную охоту, – говорю я.
Мы оба слышали, что единорога загнать сложнее, чем любую другую дичь. Да еще этот их фокус с исчезновением, когда они ступают на тропу духа. Я и сам неплохо отыскиваю эти тропы, но это умение дается не сразу, и даже когда навостришься это делать, приходится почаще тренироваться, чтоб не потерять хватки. Большинству просто не хватает времени.
Но Джек качает головой:
– Нет, не так все просто. Ты же знаешь этих сновидцев. Дай им лишь попробовать зелья, и они черпают в нем только силу, а о духе и не вспомнят. Кровь единорога дает им силу. Силу и бесстрашие.
Я вспоминаю глаза волчицы и киваю. Она только потому не бросилась на нас, что видела впервые. Хватило ума сначала изучить незнакомцев.
– Вот такие у нас дела, – говорит Джек.
Я выжидаю, но он молчит, и тогда я спрашиваю:
– А мы тут при чем?
– Не ты ли вечно призывал быть ответственнее? – удивляется он.
– И что ты предлагаешь? – возражаю я. – Стеречь единорогов и защищать их?
– Нет, просто убить тех волчиц.
– Убить…
Один из моих недостатков – по крайней мере, с точки зрения прочих псовых – в том, что я всегда предпочитаю избегать столь кардинальных решений. Я умею быть жестким, если приходится, только, на мой взгляд, насилие никогда ничего не решает. Убив кого-то, ты, может быть, и справишься с одной проблемой, но будешь тащить на себе груз убийства до конца твоих дней. Еще несколько убийств, и в тебе не остается места для роста души. Жизнь становится тяжким бременем, и ты кое-как ползешь по ней.
– Они порочат имя псов, Джо.
Но дело не в том. Я по глазам его вижу: похороненный нами единорог оставил шрам на сердце Джека. Я понимаю, что он чувствует, и отвечаю ему медленным кивком. Стоит вспомнить тот раз, когда я видел живого…
– Да, – говорю я рассеянно, – надо нам их остановить.
– Что-то я тебя не понимаю, – говорит Джек. – Ты же у нас поборник справедливости. Как увидишь зло, тут же бросаешься его искоренять. А теперь…
– Мысли у меня не тем заняты.
– Все думаешь о своей сестре?
Я киваю:
– Из головы не идет с тех пор, как ее сбила машина. И никто не может ей помочь, кроме разве что Нокомис.
– И то вряд ли, – вставляет новый голос. Первая мысль – вернулся Коди. Но тут Джек его окликает по имени, и я узнаю Нанабозхо, остановившегося на краю освещенного круга. Он койот, как и Коди, так что перепутать нетрудно, только Бо пониже ростом и глаза у него разные: один карий, другой – цвета голубоватой стали. Меня сбило с толку то, как он появился, незаметно для нас с Джеком, но я быстро соображаю, что этот манидо-тевинбудит эхо в сердцах многих койотов.
Так оно и бывает с домами сердец. Вы всегда можете оказаться в своем доме, где бы ни были. Как пальцами щелкнуть. Наверно, потому и следы такие свежие, что Бо здесь ночевал.
– Что ты такое говоришь? – удивляется Джек.
Бо подходит и садится у костра.
– Я виделся с Джоленой, – объясняет он, – и она сказала, что Джо просил присмотреть за его подружкой.
– За Джилли, – вставляю я.
Он кивает:
– Славная девочка. Я захожу составить ей компанию, когда бываю в том углу Большого леса. Она мне и сказала, что Старуха уже навещала ее.
– Они говорили?
– Не словами, – отвечает мне Бо, – и Джилли ничего не поняла. Зато я понял. Она была Белой Бизонихой, Джо, а тебе известно, что это значит. Она вернулась на тропу бизонов, и никто из нас в ближайшее время ее не увидит.
– Но…
– Ты замечаешь, что происходит с внешним миром? – перебивает Бо. – Там все идет к чертям, разве не видно? И ты надеешься, что она станет беспокоиться об одной раненой девочке, когда ее мучит боль целого мира? Вернее даже, агония. Мир уминает, Джо, и уже не так медленно, как верно. Лавина стронулась, и ее не остановить. Думается, Старуха посмотрела на твою Джилли и решила, что там нет ничего такого, с чем девочка сама не смогла бы справиться.
Этого я и боялся. Нокомис все дальше и дальше уходит от забот отдельного человека, и причины тому ясно описал Бо. Когда целый мир в беде, собьешься с ног, разбираясь с каждым по отдельности.
Пожалуй, отыскать ее мне не по силам, да и взялся я за это, приходится признать, скорее для того, чтобы не пришлось заставлять Джилли делать то, что должно быть сделано. Самой отыскать в себе больное место и самой разобраться с тем, что ждет ее. Друзья могут стоять рядом, держать ее за руку, предлагать поддержку, но никто не сделает этого за нее.
– Чем она так важна-то? – спрашивает Бо.
– Она – друг, – отвечаю я. Это должно бы все объяснить, и объясняет, только…
– Понятно, – говорит Бо, – но там еще что-то происходит. В ней такой свет, какого я никогда раньше не видал.
– Не знаю, – отзываюсь я. – Но это что-то значит. Она не зря пришла в мир.
– Никто не приходит зря, – говорит Джек, и в кои-то веки в его голосе не слышно улыбки.
Я киваю:
– Просто мне этот свет говорит, что она может изменить что-то для стольких людей, скольких ни тебе, ни мне не коснуться.
– Ты бы сам на нее посмотрел, – говорит Бо Джеку, – тогда бы понял.
Джек переводит взгляд с него на меня. Я пытаюсь объяснить:
– Она как… как…
Мне не найти слов. Я отвожу взгляд от огня и в тот миг, пока не включилось ночное зрение, вижу одну только тьму. Потом одна за другой появляются звезды. Луна такая большая и яркая, что цвет у нее почти белый.
– Она как те единороги, – наконец говорю я Джеку. – В ней огонь, рядом с которым хорошо даже просто стоять. Он согревает душу.
Мы молчим. Бо наливает себе моего кофе, берет моего табачку из кисета и свертывает для всех по самокрутке, а Джек дает нам прикурить от своей «Зиппо».
– Это не Кода ли зажигалочка? – спрашивает Бо.
Джек кивает:
– Выиграл в карты… – Он задумчиво косится на Бо. – Кстати, о Коди: разве это не его манидо-тевин?
– Был, – отзывается Бо. – Теперь он в другом месте – сплошное сияние солнца и цветы. Представь себе пустыню, где все кактусы вечно в цвету, а под ногами ковер золотистых маков и розовых кошачьих лапок.
Я улыбаюсь:
– Так он в самом деле влюблен?
Бо кивает.
– А как насчет тебя? – любопытствует Джек.
– Насчет меня? – повторяет Бо.
У него такой вид, что сразу ясно: он ушел в себя, оглядывается в далекое прошлое, которое, может быть, и не хочется вспоминать, но невольно вспоминаешь, задеваешь снова и снова, как незажившую ранку. Каждый раз сковыриваешь струп и не даешь ей затянуться.
Бо вздыхает:
– Мне сейчас как раз и нужно такое одинокое место. Я, надо полагать, в чем-то похож на Старуху. Чем больше выхожу во внешний мир, тем мне больнее. Только здесь и отдыхаю.
Джек поворачивается ко мне:
– Видишь, о чем я говорю? Вот почему мы должны остановить тех волчиц. Мало, что ли, того, что они творят с собой и своим миром? Может, там мы и не можем им помешать, но здесь сумеем.
– Закрыть для них двери сна, – задумываюсь я – так, чтобы они никогда не смогли вернуться.
Что я умею, так это открывать и закрывать двери духа. Должно быть, сказывается воронья кровь.
Джек качает головой. Следовало ожидать. Он ведь уже сказал, что считает нужным сделать.
– Нет, – говорит он. – С такими, как они, этого недостаточно. Надо с ними покончить.
– Бешеную собаку, – добавляет Бо, – нельзя оставлять в живых.
Я снова вспоминаю убитого единорога, темное пламя в глазах волков, терзающих труп, упивающихся горячей кровью.
– Наверно, ты прав, – неохотно признаю я. – Та волчица, что водит стаю, сильна. Закрой перед ней двери, и она найдет другие. – Мой взгляд упирается в лицо Джеку. – Но как нам их найти? Манидо-аки– огромный древний мир. В нем можно искать их до конца наших дней.
Джек снова качает головой.
– Нам их искать не придется, – говорит он. – Они сами нас найдут. Я видел по их глазам, когда мы отогнали их от добычи: прежде они не ведали о нашем существовании, но теперь, бьюсь об заклад, станут искать нас, чтобы попробовать, сладкая ли у нас кровь.
Человеческое лицо Бо, отхлебывавшего кофе из моей кружки, сменяется хищной усмешкой койота.
– И тогда мы с ними покончим, – говорит он. Я все думаю о тех волчицах. Было в них что-то беспокоящее, что-то знакомое, но я никак не соображу что. Знаю только, что старый трюизм снова подтверждается: если осложнение возможно, оно возникнет.
Все же я медленно склоняю голову, соглашаясь.
– Тогда мы с ними покончим, – повторяю я. Надеюсь только, что мы не повторяем вечную ошибку Коди, который делает то, что ему кажется правильным, а на самом деле только заваривает кашу еще круче и солонее.
Потребовалось время, чтобы разыскать манидо-тевинКода – ту красную скалистую гору, где живет его сердце. Тут мало растительности: только нижние каньоны и северные склоны поросли горным можжевельником и кедровником, а южные – елями и гибкими желтыми соснами. Пожалуй, эта высокая одинокая вершина могла бы кое-что рассказать о пустоте в жизни Коди, вернее, о пустоте, царившей там до тех пор, пока ее не заполнила, если верить Джеку Вертопраху, сестричка-ворона.
Я попытался вообразить, как это могло случиться: как-никак, Коди есть Коди – сплошные желчь и уксус, – а потом решил, что это не важно. Главное, что они со своей дамой из врановых – друзья и любовники и живут не только друг с другом, но и друг для друга. Понятия не имею, как им это удается, но что удается – знаю. Потому что они здесь не живут. По правде сказать, я никого не вижу. Ни птиц, ни даже грифа-индейки. Глядя с опушки леса на голую вершину, я угадываю, что Коди давно здесь не было. Все выглядит заброшенным. Оно и понятно: долгое одиночество Коди утонуло в его новообретенном счастье, и ему теперь ни к чему прятаться здесь. Пустынные склоны больше не отражают состояния его сердца.
Я задумываюсь, обзаведется ли Коди новым манидо-тевинили старый понемногу изменится, приспособившись к переменам в его жизни. Никаких твердых и жестких правил тут нет. Таков уж наш мир духов. Твердых и жестких законов здесь не бывает. Стоит вам решить, будто вы уже все поняли и разобрались, как оно действует, тут же оно и изменится. Потому-то некоторые и называют эти края Изменчивой страной.
Я покидаю опушку и начинаю подниматься по склону, огибая сосны и заросли сухой травы. Пересекаю осыпь и вхожу в устье каньона. Склон здесь круче, но, покрутившись немного, я натыкаюсь на серпантин, который выводит меня к вершине.
Она не такая плоская, как казалось снизу. Куда ни глянь – груды каменных обломков, иные величиной с легковой автомобиль. Растет здесь и несколько сосенок с колючими шишками: корявых, прижавшихся к земле, что есть мочи вцепившихся в скудную почву в расщелинах скалы. В Неваде и Калифорнии я видел деревья этой породы, которым было по четыре тысячи лет, но мягкое пение здешних говорит мне, что они еще старше.
Я выхожу на дальний край вершины, и у меня захватывает дух. Насколько видит глаз, протянулись каньоны, если только «каньоны» – подходящее для них слово. Скорее они напоминают огромный амфитеатр, врезанный в отвесный склон плато, чей дальний конец теряется в тенях заката. Ветер и вода, замерзающая и тающая в трещинах камня, создали волшебный мир разбросанных здесь и там шпилей и башен, и мне вспоминаются красные скалы в штате Юта – их там называют «шаманами» или «гоблинами».
Я стою над обрывом, упиваясь видом, пока не уходит солнце, а потом поворачиваю назад. Я ищу ключ и нахожу его за порослью корявых сосен. Когда спускаются сумерки и в прудике отражается луна, я узнаю картинку с карты Касси, однако Нокомис нигде не видно. А все-таки кто-то недавно ночевал здесь. Я бы сказал, что следы оставил Коди, пока его не подцепила девушка, если бы они не были совсем свежими. Постель – наломанные в лесу ветви можжевельника и сосен – и кострище. Под выступом скалы сложена небольшая поленница дров.
Из этих дров я складываю костерок и достаю из рюкзака жестяной чайник. Набираю ключевой воды и ставлю чайник на камни, которыми обложил костер. Когда вода начинает бурлить, подсыпаю молотого кофе, перемешиваю прутиком и оставляю хорошенько настояться. Ручку придерживаю рукавом, пока она не остывает на ночном воздухе. Здесь становится прохладно, не то чтобы по-настоящему холодно, но одеяло для ночлега пригодится – и говорить нечего.
Забавно – есть мне совсем не хочется. Я весь день провел в движении и должен бы нагулять аппетит, но сейчас мне ничего не нужно, кроме кофе и сигареты. И окружившей меня тишины. После долгой спешки, в которой я пребывал с начала своих поисков, мне нужна передышка – время обдумать, что делать дальше. Наверное, напрасно я надеялся найти здесь Нокомис, но в том-то и беда с картами Касси. Может, лучше ими совсем не пользоваться. Стоит истолковать определенным образом то или иное изображение, как забываешь о других возможностях.
Не то чтобы я винил Касси или ее карты. Мог бы и не просить ее раскинуть их для меня. Но состояние Джилли меня очень тревожит, и я совершаю те же ошибки, что и всякий, кто ищет скорого решения задачи. Только в жизни так не выходит – ни здесь, в манидо-аки,ни во внешнем мире. Я давным-давно это знаю, но постоянно забываю об этом, как и о том, что если осложнение возможно, оно обязательно возникнет.
Чем, вероятно, и объясняется появление гостя.
Давно стемнело, и я берусь за вторую чашку, когда слышу шаги. Мелкие камешки скрипят под сапогами. Сперва я решаю, что вернулся Коди, и надеюсь только, что он в самом деле проникся симпатией к врановым, но беспокоюсь я напрасно. Первым делом я узнаю сияние души своего посетителя, а потом уж различаю долговязую фигуру и лицо. Всего-навсего Джек Вертопрах. Он улыбается мне, подходя к костру, и лунный свет отражается в его глазах, а пальцами он касается широких полей шляпы.
– Ты что, гоняешься за мной? – спрашиваю я.
– Если бы и гонялся, – отвечает он, – ты не слишком старался скрыть свой след.
Запасной кружки у меня нет, так что я протягиваю ему свою – еще почти полную. Джек улыбается и с удовольствием делает глоток.
– Ты всегда умел варить кофе, – говорит он. – А подымить ничего нет?
Никто из моих знакомых не курит столько, сколько Джек, но с собой курево он никогда не таскает.
– Что стряслось? – спрашиваю я, протягивая ему кисет. – Твоя пума нашла себе кого получше?
– Лучше не бывает, – уверяет Джек.
Самоуверенность у нас, псовых, в генах. Мы неизменно верим, что все в мире выйдет по-нашему, как бы нас ни прижало. Взгляните на Коди, и поймете, что я имею в виду. Он король оправданий. Вы не поверите, с каким треском проваливались дела из-за него, а все он не виноват. У меня, с моей половиной вороньей крови, дело должно было бы обстоять вдвое хуже – если вам кажется, что псы слишком самоуверенны, проведите часок с кем-нибудь из моих чернокрылых родичей, – но у меня еще есть Касси, которая не дает мне зарываться.
Джек прикуривает выигранной у Кода зажигалкой «Зиппо» и возвращает мне кисет.
– Так что же ты ее оставил? – спрашиваю я.
– Да я до нее и не добрался.
Я поднимаю бровь.
– Как разобрался, что у нас творится, – поясняет он, – сразу понял, что на ухаживания времени не остается, как бы хороша ни была девчонка. – В его голосе улыбка, но у Джека такой уж голос – в нем всегда улыбка, что бы ни случилось.
– А что творится? – спрашиваю я.
– Тот единорог, которого мы похоронили, – он ведь был не первый. Судя по тому, что я слышал у Харли, он уже двенадцатый, если не тринадцатый.
Я киваю, показывая, что слушаю.
– Ты знаешь, что это значит, – говорит Джек.
– Они повадились убивать…
– Вот именно.
Он смотрит в ночь, выдувает в темноту клуб дыма.
– И думаю, благодаря этому их кровь волшебна, – прибавляет он, помолчав. – Такие сновидцы искали бы разнообразия, если бы убийство единорога не давало им особых преимуществ.
– Или просто они предпочитают трудную охоту, – говорю я.
Мы оба слышали, что единорога загнать сложнее, чем любую другую дичь. Да еще этот их фокус с исчезновением, когда они ступают на тропу духа. Я и сам неплохо отыскиваю эти тропы, но это умение дается не сразу, и даже когда навостришься это делать, приходится почаще тренироваться, чтоб не потерять хватки. Большинству просто не хватает времени.
Но Джек качает головой:
– Нет, не так все просто. Ты же знаешь этих сновидцев. Дай им лишь попробовать зелья, и они черпают в нем только силу, а о духе и не вспомнят. Кровь единорога дает им силу. Силу и бесстрашие.
Я вспоминаю глаза волчицы и киваю. Она только потому не бросилась на нас, что видела впервые. Хватило ума сначала изучить незнакомцев.
– Вот такие у нас дела, – говорит Джек.
Я выжидаю, но он молчит, и тогда я спрашиваю:
– А мы тут при чем?
– Не ты ли вечно призывал быть ответственнее? – удивляется он.
– И что ты предлагаешь? – возражаю я. – Стеречь единорогов и защищать их?
– Нет, просто убить тех волчиц.
– Убить…
Один из моих недостатков – по крайней мере, с точки зрения прочих псовых – в том, что я всегда предпочитаю избегать столь кардинальных решений. Я умею быть жестким, если приходится, только, на мой взгляд, насилие никогда ничего не решает. Убив кого-то, ты, может быть, и справишься с одной проблемой, но будешь тащить на себе груз убийства до конца твоих дней. Еще несколько убийств, и в тебе не остается места для роста души. Жизнь становится тяжким бременем, и ты кое-как ползешь по ней.
– Они порочат имя псов, Джо.
Но дело не в том. Я по глазам его вижу: похороненный нами единорог оставил шрам на сердце Джека. Я понимаю, что он чувствует, и отвечаю ему медленным кивком. Стоит вспомнить тот раз, когда я видел живого…
– Да, – говорю я рассеянно, – надо нам их остановить.
– Что-то я тебя не понимаю, – говорит Джек. – Ты же у нас поборник справедливости. Как увидишь зло, тут же бросаешься его искоренять. А теперь…
– Мысли у меня не тем заняты.
– Все думаешь о своей сестре?
Я киваю:
– Из головы не идет с тех пор, как ее сбила машина. И никто не может ей помочь, кроме разве что Нокомис.
– И то вряд ли, – вставляет новый голос. Первая мысль – вернулся Коди. Но тут Джек его окликает по имени, и я узнаю Нанабозхо, остановившегося на краю освещенного круга. Он койот, как и Коди, так что перепутать нетрудно, только Бо пониже ростом и глаза у него разные: один карий, другой – цвета голубоватой стали. Меня сбило с толку то, как он появился, незаметно для нас с Джеком, но я быстро соображаю, что этот манидо-тевинбудит эхо в сердцах многих койотов.
Так оно и бывает с домами сердец. Вы всегда можете оказаться в своем доме, где бы ни были. Как пальцами щелкнуть. Наверно, потому и следы такие свежие, что Бо здесь ночевал.
– Что ты такое говоришь? – удивляется Джек.
Бо подходит и садится у костра.
– Я виделся с Джоленой, – объясняет он, – и она сказала, что Джо просил присмотреть за его подружкой.
– За Джилли, – вставляю я.
Он кивает:
– Славная девочка. Я захожу составить ей компанию, когда бываю в том углу Большого леса. Она мне и сказала, что Старуха уже навещала ее.
– Они говорили?
– Не словами, – отвечает мне Бо, – и Джилли ничего не поняла. Зато я понял. Она была Белой Бизонихой, Джо, а тебе известно, что это значит. Она вернулась на тропу бизонов, и никто из нас в ближайшее время ее не увидит.
– Но…
– Ты замечаешь, что происходит с внешним миром? – перебивает Бо. – Там все идет к чертям, разве не видно? И ты надеешься, что она станет беспокоиться об одной раненой девочке, когда ее мучит боль целого мира? Вернее даже, агония. Мир уминает, Джо, и уже не так медленно, как верно. Лавина стронулась, и ее не остановить. Думается, Старуха посмотрела на твою Джилли и решила, что там нет ничего такого, с чем девочка сама не смогла бы справиться.
Этого я и боялся. Нокомис все дальше и дальше уходит от забот отдельного человека, и причины тому ясно описал Бо. Когда целый мир в беде, собьешься с ног, разбираясь с каждым по отдельности.
Пожалуй, отыскать ее мне не по силам, да и взялся я за это, приходится признать, скорее для того, чтобы не пришлось заставлять Джилли делать то, что должно быть сделано. Самой отыскать в себе больное место и самой разобраться с тем, что ждет ее. Друзья могут стоять рядом, держать ее за руку, предлагать поддержку, но никто не сделает этого за нее.
– Чем она так важна-то? – спрашивает Бо.
– Она – друг, – отвечаю я. Это должно бы все объяснить, и объясняет, только…
– Понятно, – говорит Бо, – но там еще что-то происходит. В ней такой свет, какого я никогда раньше не видал.
– Не знаю, – отзываюсь я. – Но это что-то значит. Она не зря пришла в мир.
– Никто не приходит зря, – говорит Джек, и в кои-то веки в его голосе не слышно улыбки.
Я киваю:
– Просто мне этот свет говорит, что она может изменить что-то для стольких людей, скольких ни тебе, ни мне не коснуться.
– Ты бы сам на нее посмотрел, – говорит Бо Джеку, – тогда бы понял.
Джек переводит взгляд с него на меня. Я пытаюсь объяснить:
– Она как… как…
Мне не найти слов. Я отвожу взгляд от огня и в тот миг, пока не включилось ночное зрение, вижу одну только тьму. Потом одна за другой появляются звезды. Луна такая большая и яркая, что цвет у нее почти белый.
– Она как те единороги, – наконец говорю я Джеку. – В ней огонь, рядом с которым хорошо даже просто стоять. Он согревает душу.
Мы молчим. Бо наливает себе моего кофе, берет моего табачку из кисета и свертывает для всех по самокрутке, а Джек дает нам прикурить от своей «Зиппо».
– Это не Кода ли зажигалочка? – спрашивает Бо.
Джек кивает:
– Выиграл в карты… – Он задумчиво косится на Бо. – Кстати, о Коди: разве это не его манидо-тевин?
– Был, – отзывается Бо. – Теперь он в другом месте – сплошное сияние солнца и цветы. Представь себе пустыню, где все кактусы вечно в цвету, а под ногами ковер золотистых маков и розовых кошачьих лапок.
Я улыбаюсь:
– Так он в самом деле влюблен?
Бо кивает.
– А как насчет тебя? – любопытствует Джек.
– Насчет меня? – повторяет Бо.
У него такой вид, что сразу ясно: он ушел в себя, оглядывается в далекое прошлое, которое, может быть, и не хочется вспоминать, но невольно вспоминаешь, задеваешь снова и снова, как незажившую ранку. Каждый раз сковыриваешь струп и не даешь ей затянуться.
Бо вздыхает:
– Мне сейчас как раз и нужно такое одинокое место. Я, надо полагать, в чем-то похож на Старуху. Чем больше выхожу во внешний мир, тем мне больнее. Только здесь и отдыхаю.
Джек поворачивается ко мне:
– Видишь, о чем я говорю? Вот почему мы должны остановить тех волчиц. Мало, что ли, того, что они творят с собой и своим миром? Может, там мы и не можем им помешать, но здесь сумеем.
– Закрыть для них двери сна, – задумываюсь я – так, чтобы они никогда не смогли вернуться.
Что я умею, так это открывать и закрывать двери духа. Должно быть, сказывается воронья кровь.
Джек качает головой. Следовало ожидать. Он ведь уже сказал, что считает нужным сделать.
– Нет, – говорит он. – С такими, как они, этого недостаточно. Надо с ними покончить.
– Бешеную собаку, – добавляет Бо, – нельзя оставлять в живых.
Я снова вспоминаю убитого единорога, темное пламя в глазах волков, терзающих труп, упивающихся горячей кровью.
– Наверно, ты прав, – неохотно признаю я. – Та волчица, что водит стаю, сильна. Закрой перед ней двери, и она найдет другие. – Мой взгляд упирается в лицо Джеку. – Но как нам их найти? Манидо-аки– огромный древний мир. В нем можно искать их до конца наших дней.
Джек снова качает головой.
– Нам их искать не придется, – говорит он. – Они сами нас найдут. Я видел по их глазам, когда мы отогнали их от добычи: прежде они не ведали о нашем существовании, но теперь, бьюсь об заклад, станут искать нас, чтобы попробовать, сладкая ли у нас кровь.
Человеческое лицо Бо, отхлебывавшего кофе из моей кружки, сменяется хищной усмешкой койота.
– И тогда мы с ними покончим, – говорит он. Я все думаю о тех волчицах. Было в них что-то беспокоящее, что-то знакомое, но я никак не соображу что. Знаю только, что старый трюизм снова подтверждается: если осложнение возможно, оно возникнет.
Все же я медленно склоняю голову, соглашаясь.
– Тогда мы с ними покончим, – повторяю я. Надеюсь только, что мы не повторяем вечную ошибку Коди, который делает то, что ему кажется правильным, а на самом деле только заваривает кашу еще круче и солонее.
Джилли
Ньюфорд, май 1999-го
Софи сама не знала, почему, стоило зайти разговору о стране снов, на нее нападало желание все отрицать. Ведь в глубине души она не сомневалась в ее существовании. Просто говорить об этом вслух было невозможно.
Иногда она задумывалась, не кроется ли тут обычный эгоизм: стремление сохранить что-то особенное только для себя. Самой остаться особенной.Хотя она знала – ничего особенного в ней нет. Страна снов открыта и для других – и для многих в большей степени, чем для нее. Стоило вспомнить хотя бы Джо, переходящего из мира в мир с такой же легкостью, с какой другие переходят улицу.
Но ее преследовало ощущение, что, признав открыто реальность своих снов, она рискует потерять их.
Ужасно трудно было с этим примириться. Она считала себя человеком щедрым, особенно с Венди и Джилли, и искренне полагала, что готова поделиться с ними чем угодно, тем более разделить радость жизни в Мабоне. Но едва заходил разговор о том, существует ли тот, другой мир, как что-то в ней замыкалось и с губ само собой срывалось отрицание.
Рациональная половина мозга Венди охотно соглашалась с этими отрицаниями: разумеется, мир – то, что мы видим, не больше и не меньше, а все прочее – сны да иллюзии. Но Софи видела, как бесилась иной раз Джилли. Может, даже обижалась, хотя ни разу не сказала об этом. Впрочем, Джилли редко говорила о том, что ее в самом деле заботило, будь то старые обиды или новые, так что ее молчание ничего не значило.
«Отличный пример тому – несчастный случай, уложивший ее в больницу, а также гибель сказочных картин», – размышляла Софи, входя в отделение реабилитации и приближаясь к палате Джилли. Часы посещений заканчивались, и в здание уже прокралась ночная тишина. Шаги гулко отдавались по мраморному полу, а из двери соседа Джилли, практикующего буддиста, тянуло ароматом восточных благовоний. Войдя в палату, Софи увидела, что подруга спит или, по крайней мере, лежит с закрытыми глазами. Она задержалась в дверях, вспомнив то странное ощущение опрокинувшегося мира, которое посетило ее при виде Джилли, выходящей из парадного собственного дома. Конечно, этого не могло быть. То была не Джилли.
– Ты входить собираешься?
Софи моргнула, встретив взгляд подруги. Чуть кривоватая улыбка тронула губы Джилли. Паралич лицевого нерва почти прошел, и говорила Джилли теперь так же внятно, как прежде. Если бы и остальное было так же хорошо!
– Я думала, ты спишь, – отозвалась Софи.
Джилли качнула головой:
– Просто отдыхала. День был беспокойный.
Софи вошла и присела на край кровати. Зная расписание процедур и упражнений, она не сочла последнее заявление Джилли преувеличением.
– Я боялась застать у тебя толпу гостей, – сказала она.
– Понемножку рассосалась, – ответила Джилли, – и я даже отчасти рада. Хочу сказать, приятно, что о тебе заботятся и все такое, только вот это сломанное тело, что лежит на кровати, очень мешает нормальному общению с людьми.
– Смотрят на тебя и стараются не видеть…
– Вот именно. Притом люди, от которых уж никак не ожидала. Например, Изабель. Каждый раз как упрется взглядом мне в лицо, так и не отводит его.
– Наверное, некоторым просто неловко.
– Наверное… Но довольно о трудностях и испытаниях, выпавших на долю прикованной к кровати героини. Ты зачем вернулась?
Софи уже побывала у нее утром.
– Хотела кое-что с тобой обсудить, – сказала она.
Джилли нарочито тяжко вздохнула:
– О-хо-хо!
– Ничего серьезного, – начала Софи и тут же поправилась: – Ну, разве что немножко.
– Я тут ни при чем! Меня там и не было. Я даже не знаю того типа, который заявляет, что это моя работа!
Софи не удержалась от смеха:
– Ты ведь еще даже не знаешь, о чем я хотела поговорить.
– Понятно. Но оправдаться на всякий случай не помешает.
– Не в чем тебе оправдываться.
– Какое облегчение!
Софи покачала головой и испытующе взглянула на подругу. Приятно было видеть, как Джилли дурачится по-старому. За несколько недель Софи успела соскучиться по ее шуточкам. Еще приятнее, что веселье казалось ненаигранным. Все как в старые времена, разве только Джилли следовало бы скакать по комнате или сидеть, перекинув ноги через ручку кресла и болтать пятками с непринужденностью ленивой кошечки.
– Я про страну снов, – заговорила Софи. – Ты последнее время мало о ней рассказываешь.
– Ах, про страну снов… – протянула Джилли.
В ее глазах промелькнула настороженность, и Софи стало неуютно от мысли, что между ними впервые появились секреты.
Софи сама не знала, почему, стоило зайти разговору о стране снов, на нее нападало желание все отрицать. Ведь в глубине души она не сомневалась в ее существовании. Просто говорить об этом вслух было невозможно.
Иногда она задумывалась, не кроется ли тут обычный эгоизм: стремление сохранить что-то особенное только для себя. Самой остаться особенной.Хотя она знала – ничего особенного в ней нет. Страна снов открыта и для других – и для многих в большей степени, чем для нее. Стоило вспомнить хотя бы Джо, переходящего из мира в мир с такой же легкостью, с какой другие переходят улицу.
Но ее преследовало ощущение, что, признав открыто реальность своих снов, она рискует потерять их.
Ужасно трудно было с этим примириться. Она считала себя человеком щедрым, особенно с Венди и Джилли, и искренне полагала, что готова поделиться с ними чем угодно, тем более разделить радость жизни в Мабоне. Но едва заходил разговор о том, существует ли тот, другой мир, как что-то в ней замыкалось и с губ само собой срывалось отрицание.
Рациональная половина мозга Венди охотно соглашалась с этими отрицаниями: разумеется, мир – то, что мы видим, не больше и не меньше, а все прочее – сны да иллюзии. Но Софи видела, как бесилась иной раз Джилли. Может, даже обижалась, хотя ни разу не сказала об этом. Впрочем, Джилли редко говорила о том, что ее в самом деле заботило, будь то старые обиды или новые, так что ее молчание ничего не значило.
«Отличный пример тому – несчастный случай, уложивший ее в больницу, а также гибель сказочных картин», – размышляла Софи, входя в отделение реабилитации и приближаясь к палате Джилли. Часы посещений заканчивались, и в здание уже прокралась ночная тишина. Шаги гулко отдавались по мраморному полу, а из двери соседа Джилли, практикующего буддиста, тянуло ароматом восточных благовоний. Войдя в палату, Софи увидела, что подруга спит или, по крайней мере, лежит с закрытыми глазами. Она задержалась в дверях, вспомнив то странное ощущение опрокинувшегося мира, которое посетило ее при виде Джилли, выходящей из парадного собственного дома. Конечно, этого не могло быть. То была не Джилли.
– Ты входить собираешься?
Софи моргнула, встретив взгляд подруги. Чуть кривоватая улыбка тронула губы Джилли. Паралич лицевого нерва почти прошел, и говорила Джилли теперь так же внятно, как прежде. Если бы и остальное было так же хорошо!
– Я думала, ты спишь, – отозвалась Софи.
Джилли качнула головой:
– Просто отдыхала. День был беспокойный.
Софи вошла и присела на край кровати. Зная расписание процедур и упражнений, она не сочла последнее заявление Джилли преувеличением.
– Я боялась застать у тебя толпу гостей, – сказала она.
– Понемножку рассосалась, – ответила Джилли, – и я даже отчасти рада. Хочу сказать, приятно, что о тебе заботятся и все такое, только вот это сломанное тело, что лежит на кровати, очень мешает нормальному общению с людьми.
– Смотрят на тебя и стараются не видеть…
– Вот именно. Притом люди, от которых уж никак не ожидала. Например, Изабель. Каждый раз как упрется взглядом мне в лицо, так и не отводит его.
– Наверное, некоторым просто неловко.
– Наверное… Но довольно о трудностях и испытаниях, выпавших на долю прикованной к кровати героини. Ты зачем вернулась?
Софи уже побывала у нее утром.
– Хотела кое-что с тобой обсудить, – сказала она.
Джилли нарочито тяжко вздохнула:
– О-хо-хо!
– Ничего серьезного, – начала Софи и тут же поправилась: – Ну, разве что немножко.
– Я тут ни при чем! Меня там и не было. Я даже не знаю того типа, который заявляет, что это моя работа!
Софи не удержалась от смеха:
– Ты ведь еще даже не знаешь, о чем я хотела поговорить.
– Понятно. Но оправдаться на всякий случай не помешает.
– Не в чем тебе оправдываться.
– Какое облегчение!
Софи покачала головой и испытующе взглянула на подругу. Приятно было видеть, как Джилли дурачится по-старому. За несколько недель Софи успела соскучиться по ее шуточкам. Еще приятнее, что веселье казалось ненаигранным. Все как в старые времена, разве только Джилли следовало бы скакать по комнате или сидеть, перекинув ноги через ручку кресла и болтать пятками с непринужденностью ленивой кошечки.
– Я про страну снов, – заговорила Софи. – Ты последнее время мало о ней рассказываешь.
– Ах, про страну снов… – протянула Джилли.
В ее глазах промелькнула настороженность, и Софи стало неуютно от мысли, что между ними впервые появились секреты.