Думаю, больше всего меня пугает мысль, что все могло сложиться иначе. Если бы Лу не наткнулся на меня. Если бы Анжела не уговорила меня принять участие в ее программе. Если бы профессор не стал моим спонсором. Если бы Венди не вытащила меня из толпы первокурсников и не помогла пройти регистрацию. Если бы Софи не пришла мне на помощь в первый день.
   Я сама выбрала, кем хочу стать, но я бы не справилась без помощи таких людей, как они.
   Когда Лу меня нашел, я уже даже забыла, что существует выбор. Но мне повезло. Мне помогли выбраться из темноты. И я решила не возвращаться туда. Это мой выбор. Он привел к другим выборам в моей жизни. Не пятиться. Помогать всем, кому сумею. Отыскивать красоту в самых невероятных местах и показывать ее миру. Вот почему я рисую то, что рисую. Вот почему работаю добровольцем, сколько могу. Вот почему ищу в людях хорошее.
   Я не пытаюсь выставить себя в лучшем свете. Просто объясняю, почему могу показаться бесстрашной. Почему стараюсь помогать людям. Я сказала, что сделала выбор, но, говоря по правде, тут у меня выбора не было. Поступать иначе или быть иной означало бы превратиться в такую же дрянь и чудовище, как те, кто втаптывал меня в грязь и не давал подняться. Каждый прожитый мною день, каждая моя улыбка, оказанная кому-то помощь, доброе слово, картина – все это вырвано мною у них. Ни одного из этих дней они не получат.
   Но иногда надо стоять насмерть, а иногда – бежать со всех ног. Здесь, посреди безлюдья, нет ни единого шанса справиться с бандой подонков, скорее всего пьяных, наверняка вооруженных и готовых на любую подлость.
   Здесь, среди холмов, все по-другому. Полицейские не стоят на каждом углу. Не к кому обратиться. Все зависит от твоей репутации. Кто ты есть, с кем знаком. Если ты из определенной семьи, части города, компании – никто не станет к тебе цепляться. Но если у тебя нет связей, ты – законная добыча.
   Пока дозовешься полицию – а звать ее тебе придется самому, если ты будешь еще в состоянии добраться до телефона, – все будет уже кончено, так или иначе.
   Я не говорю, что здесь все такие. Далеко не все. Но если попадешься такимв пустынном месте…
   Мы уже почти у самого леса. Среди деревьев я сумею сбить их со следа, если им придет в голову за нами гоняться. Но в лесу другие трудности. Здесь легко заблудиться – легче, чем вы думаете.
   Они продолжают стрелять. Я различаю выстрелы разных стволов, но не могу определить, два их или три. Некоторые пули пролетают ближе, чем мне хотелось бы. Шутка. Любая пуля, выпущенная в вашу сторону, пролетает слишком близко.
   Но мы уже за деревьями. Пуля ударяет в ствол сосны слева от меня, как раз между мной и Джорди. Рикошетит, осыпав нас чешуйками коры. Щепка ударяет меня по затылку, и на мгновение я думаю, что это пуля. Когда осознаю свою ошибку, ноги у меня уже подкосились, и я растягиваюсь на земле, ударившись в падении о дерево. Джорди тут же разворачивается, подбегает ко мне и наклоняется. Никогда не видела его таким бледным. Он смотрит на меня, на поле, снова на меня…
   – Как ты? – спрашивает он. – Куда тебе попало?
   У меня ссадина на плече от столкновения с шершавым стволом, и дух из меня вышибло, но в целом я в порядке.
   – Ты их… видишь? – спрашиваю я, когда удается сделать вдох, и сажусь.
   Он снова выглядывает из-за деревьев, начинает качать головой и тут же замирает. Я прослеживаю его взгляд и вижу их – еще на поле и довольно далеко, но это только пока. Они, кажется, спорят. Мы слышим голоса, но слов не разобрать. Я хватаюсь за ближайший куст и пробую подняться. Джорди подхватывает меня под руку.
   – Если они решат идти дальше, – говорю я, – придется прятаться.
   Он кивает:
   – Откуда ты знала, что они будут стрелять?
   – Я знала, что могут, – поясняю я. – Только и всего. Решила, что лучше перестраховаться, чем потом жалеть.
   Он качает головой:
   – Слышал все эти истории про озверевших навозных жуков, но такое…
   – Не говори так, – останавливаю его я. – Эти – просто говнюки. Большинство местных… ну, им не понравятся твои длинные волосы, но они оставят свои чувства при себе.
   – Я только…
   – Понимаю. Но обзывать их навозными жуками – все равно что говорить «синие воротнички». Как будто есть что-то дурное в том, что люди целыми днями трудятся на земле или не носят белой рубашечки с галстуком, потому что работают в гараже или на фабрике. Меня такое бесит.
   – Но ты же сама мне говорила, что росла «белой швалью»…
   Я улыбаюсь:
   – Когда говоришь о себе – другое дело. Кроме того, мы и были «белой швалью».
   Он хочет ответить на улыбку, но тут мы замечаем на поле какое-то движение. Видимо, тот, кто предлагал вернуться к машине, проиграл спор.
   – Идем! – Я хватаю Джорди за руку. – Надо забраться поглубже. Только держись рядом. Если уж заблудимся, так хоть вместе.
   Он жалобно смотрит на меня, но я только пожимаю плечами и перехожу на рысь, стараясь по возможности оставлять поменьше следов. Ну знаете, не ломать веток, не сбивать поганки и не мять траву. Я не слишком представляю, что делать. Девочкой я проводила в лесу много времени, но никогда не была Дэниэлом Буном* [5]или индейцем-разведчиком, и прятаться мне было ни к чему. Остается надеяться, что и эти парни не следопыты.
   На наше счастье, к тому времени, когда они добираются до опушки, нас уже скрывает небольшой пригорок. За его гребнем нам попадается звериная тропа, и меня осеняет.
   – Умеешь лазить по деревьям? – спрашиваю я у Джорди.
   Он обиженно косится на меня:
   – Спрашиваешь! Я же вырос в деревне. Не в такой глуши, как у вас здесь, но деревьев хватало.
   – Вот и отлично. Лезем.
   Я выбираю сосну у самого гребня. Здесь светлее, чем в низине, и поэтому нижние ветки у нее гуще и мощнее. Забраться повыше – и снизу нас разглядит только тот, кто будет специально высматривать. Я рассчитываю, что тем парням не придет в голову задирать головы.
   – А скрипка? – спохватывается Джорди. – Не могу же я бросить скрипку!
   – Подвесь за ручку к поясу, – советую я.
   Он кивает и продевает ремень в петлю футляра, уже направляясь к выбранному мной дереву. Скрипка колотит его сзади по ногам. Я вынимаю из рюкзака блокнот и запихиваю сзади за пояс. У меня тоже руки должны быть свободны. Плоская коробочка с красками вполне помещается в кармане. Рюкзак я бросаю на тропку, спускающуюся с противоположной стороны пригорка. Он катится под уклон, и я, прежде чем подтянуться на первом суку, убеждаюсь, что его легко заметить.
   Может, Джорди и неплохо лазит, но я скоро обгоняю его, показав на ходу язык. Не знаю, в чем дело, но сердце у меня больше не сжимает. Мне уже почти не страшно. Наверное, это потому, что мы теперь что-то делаем, а не просто удираем, как загнанные олени. Мы уже довольно высоко, и я с трудом различаю землю между ветвей, когда слышу, что они подходят. Оба мы замираем. Я прижимаюсь к стволу и морщусь, сообразив, что вляпалась волосами в натек смолы. Отодвигаю лицо, но волосы прилипли. Замечательно. Теперь сто лет не отчистишь. Хорошо бы, это оказалось самой большой из наших бед.
   Снова накатывает страх – от прилива адреналина трудно дышать. Я опускаю взгляд на Джорди, который устроился веткой ниже. Он поднимает голову, и я вижу отражение своего страха в его глазах.
   – Бога ради, Рой, – ворчит один из парней.
   «И точно, парни, почти мальчишки», – соображаю я, разглядев их вблизи. Девятнадцать, самое большее двадцать лет. Засаленные волосы, футболки – отребье с трейлерных стоянок. Мне ли не знать – я с такими росла.
   – Ты что, через горы за ними потащишься? – продолжает тот же голос.
   – Еще чего, – отзывается Рой, отхаркавшись и сплюнув под ноги. – Так, поразвлечься малость.
   – Эй, гляньте-ка, – вступает третий. – Что это там на звериной тропе?
   Я слышу, как они спускаются по склону, и едва не падаю с дерева, услышав выстрелы. Сердце дает перебой, прежде чем до меня доходит, что парни расстреливают не нас, а мой рюкзачок. Израсходовав патроны, вся троица начинает хохотать.
   – Ну, этот мешок больше нам не страшен, – говорит один.
   – Может, там что-нибудь стоящее?
   – Если и было, так остались одни дырки. А потом, кому нужно возиться с их тряпьем. Еще вшей наберешься.
   – Долбаные хиппари. Парня от девки не отличишь.
   – Запросто отличишь. У девки титьки под рубахой болтаются.
   – Ну, мне так лень задницу волочить за этими мальчонками.
   – А может, это девки были?
   – Ну нет. Девки не дают стрекача, как эта парочка. Сразу валятся и начинают нюнить.
   – Да уж, улепетывали как зайцы. Так и рванули через поле.
   – Спорим, они намочили штаны?
   Снова хохот. Ну и юмор. Точь-в-точь как мои братцы. Просто удивительно, как они умудряются дожить до совершеннолетия с такими куцыми мозгами.
   Голоса их становятся громче, когда они поднимаются обратно на гребень. Останавливаются закурить, и табачный дымок поднимается к нам между ветками.
   – Как по-твоему, чего их сюда принесло?
   – Бес их знает. И кому до них дело?
   – Спорим, они возвращались назад к природе?
   – Или пощупать друг друга под кустом решили.
   – Посмотрел бы я, как они пощупают дуло моей винтовочки.
   – Лучше уж твой винтарь щупать, чем тебя.
   – Чтоб тебя, Томпсон.
   – И тебя туда же.
   Голоса затихают – они возвращаются к опушке. Джорди поднимает взгляд на меня, но я мотаю головой.
   – Еще рано, – выговариваю я одними губами.
   Предпочитаю, чтобы они ушли подальше, потому что, спускаясь, мы наверняка нашумим. И мы выжидаем, отсиживая мягкие места на жестких насестах, пока до нас не доносится кашляющий звук заведенного мотора.
   Тогда мы начинаем спускаться, разминая затекшие руки и ноги.
   На земле нас пошатывает – больше от пережитого возбуждения, чем от онемевших конечностей.
   – Я и впрямь чуть не намочил штаны, – признается Джорди, – когда они открыли стрельбу.
   – И я тоже.
   Я уже тверже стою на ногах и подхожу к своему рюкзачку. Но спасать там нечего. О смене одежды и туалетных мелочах можно забыть. Мне удается извлечь целую зубную щетку и трусики – в дырках от пуль, но носить можно.
   – А теперь что? – спрашивает Джорди. Выдирая из волос остатки смолы, я разглядываю звериную тропу. Пальцы после этого тоже слипаются. Вытираю их о джинсы.
   – Не хочется мне возвращаться на дорогу, – говорю я, – по крайней мере, не сразу.
   – Думаешь, станут нас поджидать?
   Я качаю головой:
   – Просто этот проселок длинный, и они могут довольно долго мотаться по нему туда-сюда. Думаю, лучше срезать напрямик. Как у тебя с чувством направления?
   – Не так хорошо, как у Кристи. Его можно куда угодно закинуть, и он выберется, будто у него компас в голове.
   – И у меня тоже неплохо, – говорю я ему. – Сейчас мы к юго-западу от Тисона, так что надо просто заметить, где солнце, и держать курс в. нужную сторону.
   Джорди смотрит на меня с сомнением.
   – Или ты предпочитаешь новую встречу с Роем, Томпсоном и кто там у них третий?
   – Ну, если ты так ставишь вопрос…
 
   Эта прогулка по лесу оказалась бы куда приятнее, если бы не была вынужденной благодаря этой шайке. Хоть я и знаю, что они давно убрались, а все же невольно вздрагиваю, стоит заверещать белке или сойке выбранить нас с верхушки сосны. Джорди все еще не верится, что подобное вообще могло случиться, и он без остановки обсуждает «эту троицу бандитов… Так вот взяли и начали стрелять. Может, они и шутили, но ведь так можно и убить…».
   «Как будто их это волнует», – думаю я, кивая на его слова. Хоть я и выросла с такими же, мне все равно не понять, что творится в их темных мозгах.
   К тому времени, как нам попадается ручей, мы прикончили сок и съели одну из плиток шоколада. Я споласкиваю бутылку и набираю в нее воды.
   – Ты уверена, что это можно пить? – беспокоится Джорди.
   – Не уверена, но что делать-то? А вообще она течет с гор. Разве что белочка в нее покакала.
   Я делаю большой глоток и притворяюсь, будто меня тошнит. Джорди испуганно бросается ко мне, потом видит, что я ухмыляюсь, и с размаху хлопает по спине. Он допивает воду, и мы снова наполняем бутылочку из-под сока.
   Часов у нас нет, но по высоте солнца я прикидываю, что уже больше шести. Скоро начнет темнеть. Я молча шагаю дальше по тропинке, но идти всю ночь не намерена. В этих холмах и при дневном свете закружить недолго, а в темноте наверняка заплутаешься.
   Как только небо начинает предзакатно бледнеть, вылетают комары. Меня они не беспокоят, зато Джорди сводят с ума.
   – Перестань их размазывать, – говорю я. – Только приманиваешь новых.
   – Если я оставлю их в покое, они у меня всю кровь высосут до последней капли, – огрызается он, прихлопывая кровососа на виске. С отвращением рассматривает кровавое пятно на пальце. – Почему это тебя не кусают?
   – Один из моих талантов. Моя кровь – яд для мелких и крупных кровопийц.
   – Как же, как же!
   – На самом деле, – уточняю я, – это не совсем правда. Мой талант состоит в том, чтобы, собираясь в места, где много комарья, всегда прихватывать с собой кого-нибудь повкуснее себя.
   Нам везет: как раз когда сумерки переходят в ночь, а Джорди уже изнемог от кусачих тварей и я всерьез начинаю искать местечко для ночлега, мы выходим на гребень, где кто-то устроил охотничий лагерь. Всего-навсего хижина в одну комнату, бревенчатые стены и односкатная жестяная крыша, нависающая над поленницей, но для нас и это чудо. Тем более что на окнах ставни и дверь закрывается плотно. Комаров мы оставляем снаружи.
   Джорди опять сомневается:
   – А если хозяин появится?
   Я понимаю, что ему в первую очередь приходят в голову мысли о подонках вроде тех, что загнали нас в лес.
   – Сезон сейчас не охотничий, – успокаиваю его я. – Да ты сам посмотри. Здесь никого, кроме мышей, сто лет не бывало.
   Мы выметаем мышиный помет, находим в обитом жестью ящике одеяла и разводим огонь в железной печурке. На подоконнике горит свеча, и в хижине становится по-настоящему уютно. Джорди обнаруживает банку фасоли, тушенку и суп в картонной упаковке. На ужин у нас фасоль и овощной суп. Пару долларов мы оставляем на полке в уплату за съеденное. Утром надо набрать хворосту, чтобы пополнить ящик у поленницы. Простейшая вежливость.
   Пожалуй, в ту ночь нас могло бы одолеть романтическое настроение, но вместо этого мы принимаемся обмениваться боевым опытом жизни в семье более подробно, чем когда-либо прежде, описывая, как каждый оказался на улице и чем там приходилось заниматься, чтобы выжить. Такие рассказы для романтических порывов – все равно что холодная вода. Я хочу сказать, не бывает близости больше, чем тогда, когда мы сидим на одной кровати, прислонив голову к одному изголовью, и разговариваем, и, само собой, та ночь скрепила нашу дружбу на всю жизнь, только вот после того, как мы разобрали стены внутри себя, которыми отгораживались от всего мира, у нас уже не осталось сил думать об отношениях между девочками и мальчиками.
   По правде сказать, мне еще много лет надо прожить, прежде чем я смогу решиться на физическую близость с мужчиной, а поддерживать такие отношения я так и не научилась до сих пор. И наверное, Джорди это чувствует. А может, я просто не в его вкусе. За прошедшие годы я не раз убеждалась, что если он кем и увлекается, так это всегда высокие яркие девицы. Хотя один раз разговор касается моей внешности – не помню уж, как он зашел, – Джорди качает головой, услышав мое мнение о себе.
   – Не понимаю, с чего ты это взяла, – говорит он. – Ты же красивая.
   – Как же, как же! Такой красотой можно детей пугать.
   – Ты еще скажешь, что тебе ни один парень этого раньше не говорил…
   – Еще бы! – огрызаюсь я. – С первого слова. Им всем только одно нужно.
   Джорди вздыхает.
   – Со многими, может, и так, – говорит он, – но не со всеми. Некоторых интересует не только упаковка.
   – Ну, мне такие не попадались.
   Я не смотрю на него, да в свете единственной свечи, горящей на высоком подоконнике, не много и разглядишь. Но годы спустя, вспоминая его лицо в ту минуту, я все гадаю, не обида ли была в его глазах. Думаю, не хотел ли он сказать больше, чем было сказано. Софи как-то уверяла меня, что он только потому гоняется за девушками, так на меня не похожими, что не может получить меня.
   – Как же! – сказала я ей.
   – Он, конечно, сам не понимает, – не сдавалась она. – Это подсознательное. Но я-то вижу.
   – Ну да, недаром же в тебе кровь эльфов!
   Она надулась:
   – Нет. Просто у меня есть глаза, чтобы видеть, и я вас обоих прекрасно знаю.
   Но тогда я ее не послушала, а теперь я – Сломанная Девочка, а у него новая жизнь с Таней, так что уже поздно.
 
   Утром мы завтракаем остатками фасоли, зачерпывая ее последними чипсинами. Слишком поздно соображаем, что на обед ничего не оставили. Консервы нам открыть нечем, а прихватывать консервный нож из хижины – нечестно. У моего ножичка лезвие тонковато для такой работы, а у Джорди и вовсе ножа нет, но мы все же забираем банку тушенки и еще одну с фасолью в расчете на то, что, хорошенько проголодавшись, придумаем, как открыть.
   Оставляем еще денег за съеденные припасы и собираем перед выходом порядочную груду хвороста. В поисках растопки натыкаемся позади хижины на ручеек, умываемся и споласкиваем пыльные банки. Мне удается выдрать из волос почти всю смолу, хотя горячая вода с шампунем не помешала бы. И вот мы снова топаем по лесу.
   Сегодня небо хмурое и похолодало, но для пешей прогулки это даже приятнее – только вот под деревьями полно комарья. Должно быть, видя сумрачное небо, они перепутали время и решили, что пора ужинать. Впрочем, их все-таки поменьше, чем вчера, и на быстром ходу они не слишком досаждают. Однако Джорди отмахивается без передышки. Хорошо, что на вчерашней сосне комаров не оказалось, а то бы он, пожалуй, свалился с нее.
   От охотничьего лагеря ведет более протоптанная тропа, и примерно через час высокие сосны сменяются кедрачом, осинами, березами и каким-то незнакомым кустарником. Затем нам попадается площадка, где хозяева лагеря, видимо, оставляли машину, и отсюда ведет уже наезженная дорожка, а между колеями – ровная травянистая полоска.
   Мы шагаем по ней минут двадцать и выходим к воротцам, перегораживающим выезд на гравийную дорогу. Джорди радостно ухмыляется.
   – Вот и не заблудились, – говорит он мне.
   – В лесу – точно.
   – Ну, я в восхищении. Случись мне искать дорогу, мы бы и сейчас ходили кругами. Кроме шуток, думаю, у тебя в головке компас.
   Я изображаю реверанс.
   – Всего лишь один из моих талантов, добрый господин.
   Я перелезаю через ворота и принимаю у Джорди скрипку. Он перебирается ко мне, и мы оглядываем дорогу в обе стороны. Небо совсем нахмурилось, где солнце – не различишь, но я чувствую, что меня тянет вправо. У меня в самом деле есть способность находить дорогу даже в незнакомых местах.
   – Нам туда, – говорю я.
   Джорди усмехается:
   – Именно это я и хотел сказать.
   – Не сомневаюсь! – хмыкаю я, возвращая ему скрипку. – Ты есть хочешь?
   – Немножко.
   – Достаточно, чтобы попытаться взломать жестянку?
   – Пока нет.
   Я направляюсь по дороге, держась левой обочины.
   – Только если услышим машину… – начинаю я.
   – Перепрыгну через обочину и скроюсь в лесу, не успеешь ты пропеть «Черт священника унес».
   Я смеюсь:
   – Долго придется ждать, пока я вспомню слова. Через час начинает моросить дождь, но нам он нипочем. Мы и прежде были друзьями, а теперь, сломав барьеры, чувствуем, что эта близость останется навсегда. Вернемся в Ньюфорд – уговорю Софи с Венди повысить Джорди в чине: от сына полка до почетного члена общества.
   Джорди вытаскивает из рюкзака жакет и куртку и предлагает мне на выбор. Я выбираю жакет, а он натягивает куртку. Волосы у нас слиплись и висят влажными прядями, на лицах – слой туманной измороси, но мы бодро шагаем дальше, пока с очередной вершины не видим под собой окраины Тисона. В сотне ярдов впереди гравийная дорога смыкается с асфальтированной, но нам она уже не нужна. Теперь я точно знаю, где мы. Прямо под нами – Козлиный Рай, задворки Тисона, отданные во владение «белой швали». Я здесь выросла. Я знаю все дорожки через лес и поля.
   – У тебя все хорошо? – спрашивает Джорди.
   Я оборачиваюсь к нему, потом оглядываюсь назад на дорогу. Мне трудно описать нахлынувшую на меня мешанину чувств, но ни к одному из них не подходит слово «хорошо».
   – Не очень, – признаюсь я. Раньше ни за что не призналась бы. – Но раз уж мы забрались так далеко, можем дойти до конца.
   Он ничего не говорит – просто опускает руку мне на плечо и легонько пожимает. Я отвечаю ему бледной улыбкой, и мы начинаем спускаться.
 
    Тисон, июнь
 
   Я сама не знаю, чего ждала. Наверное, что все будет таким, как прежде. Но, конечно, ничего не осталось таким же, да и не могло остаться.
   Первый намек я получаю, когда мы выходим на поле за нашим домом, и я вижу, что моего старого дерева больше нет. Все, что осталось от дряхлого доброго чудища, – обгорелый почерневший пень, да и тот прогнил и захвачен поганками и муравьями. Я вспоминаю, как еще совсем маленькой выбиралась из дому, если мне нужна была передышка – хоть днем, хоть ночью, – и просто валялась под ним, разглядывая его крону.
   Все его жильцы были моими знакомыми. Мотыльки, спящие весь день, почти сливаясь с корой, и цепочка муравьев, марширующих вверх и вниз по стволу. Рыжие белки и бурундуки – вечные соперники. Старая ворона, каждый вечер залетавшая погостить, и сойки, сердито вопившие при моем приближении. Зяблики и воробьи перепархивали с ветки на ветку, а иногда с нижней ветви на меня поглядывал енот.
   Я следила за их приключениями, как иные следят за судьбами героев мыльных опер, и сочиняла истории, объяснявшие, почему они делают то, что делают. А ночью я видела сквозь его листву звезды и внушала себе, что это эльфы или хотя бы огоньки духов.
   В незапамятные времена какой-то фермер расчистил это поле под пастбище. Но это дерево он пощадил. Может, оно уже тогда было большим, десятки лет прожило бок о бок со своими лесными братьями и сестрами. Потом у него была другая жизнь – хозяина пастбища. Оно давало тень коровам и позволяло им чесать бока о свою шершавую кору. Коров не стало, фермеру, должно быть, пришлось отдать свою землю за долги банку, и лес снова стал наступать на расчищенную лужайку – так обстояли дела, когда никому не нужная маленькая девочка приходила искать утешения под его сенью. Не знаю, сумела бы я пережить свое детство, если бы не дружба этого дерева.
   Теперь ничего не осталось. Ни дерева, ни девочки.
   Наверное, я простояла там целую вечность, уставившись на почернелый обрубок. Джорди откашливается, и я моргаю, словно просыпаясь.
   – У тебя все хорошо? – спрашивает он. Кажется, этот вопрос становится лозунгом дня.
   – Я с ним дружила, – говорю я ему, указывая на пень. – Может, единственный друг моего детства.
   Что-то мелькает в его глазах – не пойму что. Возможно, сочувствие к той малышке. Или собственные невеселые воспоминания. Скорее и то и другое. Он молча кивает.
   Дождик прекратился, но небо не проясняется. Я отрываю взгляд от пня, и в груди у меня что-то сжимается при виде задней стены нашего дома. Вот она нисколько не изменилась, разве что еще чуточку потемнела и облупилась. Я вижу свое окно – на нем так и нет занавески. Подходя ближе, я начинаю понимать: дело не в том, что новые жильцы так же бедны, как были мы. Просто дом заброшен. Лужайка на заднем дворе совсем заросла, если этот бурьян можно еще назвать лужайкой, и все вокруг в запустении.
   Мы проходим уличную уборную. Дверь ее висит на одной петле.
   – Вы и вправду этим пользовались? – не верит Джорди.
   Я киваю:
   – Внутреннего водопровода у нас не было – только колонка с ручным насосом на кухне. Конечно, уборная в те времена была покрепче.
   Но не намного.
   Я осознаю, что, в сущности, дом и двор мало переменились. Здесь всегда было не прибрано и неуютно: ржавый корпус легковушки у передней двери, горы хлам, вроде старых холодильников и прочего металлолома – на заднем дворе. А внутри дешевая мебель, от которой прежние хозяева пожелали избавиться. Часть – подарена на бедность, часть – подобрана на свалке.
   Мои родители редко считали необходимым навести хоть какое-то подобие порядка, а если считали, наводили его руками детей. Обычно это рассматривалось как наказание – особенно для мальчиков. Я прибиралась в доме и на дворе, потому что не могла жить в грязи, которая накапливалась без моей уборки. А скорее всего это был способ забыть об ужасах существования – отвлечься от них за яростными взмахами веника или за тщательной прополкой лужайки.
   Единственная перемена, какую я ощущаю здесь: дом больше не таит угрозы. Грустное ощущение, правда?
   – Как я могла оставить ее здесь? – еле слышно бормочу я.
   Джорди берет меня за руку, но я почти не чувствую прикосновения. Меня переполняет отчаянная жалость к сестренке. Я бросила ее в этом доме ужаса. Сама сбежала, спаслась и даже не подумала, что станет с ней, оставшейся без единственной защитницы. Я такое же чудовище, как старший брат Дэл!
   Где она теперь?
   Здесь мне не найти ответа. Не понимаю, на что я рассчитывала? Дом явно пустует много месяцев, а может, и лет. Наверное, сразу после моего побега они снялись с места и перебрались куда-то. Здесь уж точно больше никто не живет. Но мы идем дальше, пробираемся по лужайке, спотыкаясь об обломки ржавого железа, и подходим к заднему крыльцу, до коленей промочив штанины в высокой траве. Ставни все открыты и висят на одной петле, задняя дверь сорвана.