Страница:
– На что еще годится самец, когда у него больше нет эрекции? – со злобой проговорила Клервиль. – А ну-ка, братец, приведи обратно этих лодырей, и пусть им перережут глотки на наших глазах.
Капитан дал команду, два десятка его телохранителей схватили десятерых недавних наших ублажителей, и пока продолжалась резня, мы – Боргезе, Клервиль и я – продолжали мастурбировать и ласкать друг друга. Потом велели подать нам ужин. Мы восседали, обнаженные, измазанные кровью и спермой, пьяные от похоти, и довели свою дьявольскую жестокость до такой степени, что вместе с пищей поглощали кусочки плоти умирающих женщин, лежавших на столе. Наконец, насытившись по горло убийствами и развратом, мы уснули среди трупов, в лужах вина, дерьма, спермы и остатков человеческого мяса. Я не помню, что было дальше, но, открыв глаза, я увидела, что лежу между двух остывших трупов, уткнувшись носом в задницу Карлсона, а его член все еще покоится, забытый, в задней норке Боргезе. Пошевелившись, я ощутила в своем заду обмякший орган капитана, голова которого покоилась на загаженных ягодицах Раймонды, а Сбригани мирно похрапывал, спрятав голову под мышки Элизы… На столе валялись расчлененные жертвы.
Вот какую картину увидело дневное светило поздним утром следующего дня, и мне показалось, что оно ничуть не оскорблено вчерашними излишествами, напротив, никогда, по-моему, оно не улыбалось так лучезарно со дня творения. Как видите, совершеннейшая неправда, что небо наказывает человеческие пороки, и нелепо думать, будто они его оскорбляют. Нет, друзья мои, оно оказывает благосклонность и негодяям и добронравным людям в одинаковой мере, не разбирая ни тех, ни других.
– Нет, нет, – со страстью говорила я в то утро своим проснувшимся сообщникам, которые умиротворенно и расслабленно слушали меня, – мы никого и ничего не оскорбляем, предаваясь пороку. Может быть, Бога? Но как можно говорить о гневе, если он не существует? Природу? Природе вообще наплевать на наше поведение, – продолжала я, припоминая все постулаты морали и нравственности, на которых была воспитана. – Человек ни в чем не зависит от Природы; он даже не является ее сыном, он всего лишь пена на ее поверхности, отброс ее деятельности. Он подчиняется тому же закону, который управляет минеральной, растительной и животной материей, и когда он занимается воспроизводством в согласии с присущими его породе законами, он ни в коей мере не служит Природе и в еще меньшей степени исполняет ее желания. Разрушение намного выгоднее нашей великой матери, ибо возвращает ей права, которых ее лишила наша способность к размножению. Иными словами, наши злодейства угодны ей, друзья мои, а наши добродетели бросают ей вызов; таким образом, жестокие преступления – вот что отвечает ее самым страстным желаниям, поэтому тот, кто хочет верно служить ей, должен разрушать и крушить все на своем пути, должен уничтожить саму возможность воспроизводства во всех трех упомянутых мною царствах, которое только мешает Природе творить и созидать. Да, Клервиль, я была маленькой неразумной дурочкой, когда мы с тобой расстались, я была тогда слепой поклонницей Природы; но с тех пор я узнала и впитала в себя многое такое, что освободило меня от ее власти и подвинуло к простым законам естественных царств. Я поняла, что надо быть величайшим идиотом, чтобы пренебрегать страстями, которые являются движущими, живительными силами нашего существования; и остаться глухим к их зову так же невозможно, как невозможно родиться заново. Эти страсти настолько неотъемлемы от нас, настолько необходимы для функционирования нашего организма, что от их удовлетворения зависит наша жизнь. Знай, милая моя Клервиль, – при этом я с жаром прижала —ее руку к своей груди, – что я сделалась безропотной рабой своих страстей! Я готова принести им в жертву все, что угодно, какими бы отвратительными они ни были! Если, как гласит предрассудок, существовало бы нечто святое и неприкосновенное, я нашла бы еще большее наслаждение в том, чтобы бросить его под ноги моим страстям; острое предвкушение этого запретного удовольствия стало бы мощным толчком к действию, и рука моя не дрогнула бы перед самым чудовищным преступлением [97].
Тогда и случилось событие, которое лишний раз показало, подтвердив мои аргументы, что фортуна неизменно и постоянно осыпает милостями великих преступников.
Не успели мы остыть от ночных ужасов, как головорезы Боршана вернулись в замок с богатой добычей в виде шести тяжело груженных повозок с золотом, которое Венецианская республика посылала в дар императору. Этот бесценный груз сопровождала только сотня вооруженных людей, и в горном ущелье, в Тироле, их атаковали двести всадников нашего капитана и после недолгой схватки захватили в плен вместе с повозками.
– Этого богатства мне хватит до конца жизни, – заявил удачливый брат Клервиль. – И обратите внимание, в какой момент выпала нам эта необыкновенная удача. Нам, запятнавшим себя убийством женщин и детей, содомией, проституцией и другими всевозможными преступлениями и непристойностями, небо посылает такие сокровища! Неужели еще можно сомневаться в том, что Природа вознаграждает преступников! После этого я с еще большим рвением буду творить зло, последствия которого настолько благодатны. Прежде чем считать добычу, Карлсон, возьми себе сто тысяч крон – это знак моей благодарности за твое мужество и целеустремленность, которые ты проявил этой ночью, и за то, что предоставил актеров для великолепного спектакля.
Благодарный Карлсон, низко поклонившись, почтительно поцеловал колени своего атамана.
– Я не хочу скрывать от вас, прекрасные дамы, – обратился к нам Боршан, – что влюблен в этого юношу, влюблен страстно, а любовь надо доказывать деньгами. Признаться, сначала я думал, что рано или поздно это наваждение пройдет и чувство мое потускнеет, но все случилось иначе: чем больше я проливал сперму вместе с этим мальчиком, тем сильнее привязывался к нему. Тысячу извинений, милые дамы, десять тысяч извинений, но ни с одной из вас ничего подобного я не испытывал ни разу.
В логове Боршана мы провели еще несколько дней, потом, заметив наше желание уехать, он обратился к нам с такими словами:
– Я собирался вместе с вами побывать в Неаполе и с удовольствием думал об этом, но поскольку намерен в скором времени поставить точку на моей нынешней карьере, я вынужден больше думать о делах, нежели об удовольствиях. Моя сестра поедет с вами; я дам вам восемьсот тысяч франков, этих денег хватит, чтобы несколько месяцев роскошно пожить в этом благородном городе. Вы снимете подходящий дом и будете выдавать себя за трех сестер – кстати, в вашем облике, не говоря уже о ваших принципах, очень много общего. Сбригани, как и прежде, будет заниматься вашими финансовыми делами, пока вы наслаждаетесь греховными соблазнами, которые в изобилии предлагает этот веселый город. Элиза и Раймонда будут вашими камеристками. А я навещу вас, когда будет возможность; пока же развлекайтесь и не забывайте меня в вихре наслаждений.
С тем мы уехали из замка. Не скрою, мне было очень жаль расставаться с Карлсоном: в гостях у Боршана я получала огромное наслаждение от этого симпатичного парня, обладателя превосходного члена, и знала, что будет не так-то просто отвыкнуть от него. Разумеется, мои чувства не имели ничего общего с любовью – я никогда не молилась этому божеству; просто мой ненасытный половой инстинкт требовал утоления, и никто не подходил для этого лучше, чем Карлсон. Кроме того, необходимость скрывать наши отношения от глаза Боршана, очень ревнивого и дорожившего своим лейтенантом, придавала моим удовольствиям неизъяснимую пикантность, так что наше прощание сопровождалось бурными излияниями спермы.
Приехав в Неаполь, мы арендовали великолепный особняк на набережной Кьянджа и, выдав себя за сестер, как советовал капитан, устроились с поистине королевским размахом. Целый месяц мы потратили на то, чтобы тщательно изучить мораль и образ жизни этой наполовину испанской нации, ее правительство, политику, искусство, ее отношения с другими народами Европы. После столь глубоких исследовании, мы сочли себя готовыми выйти в свет. Очень скоро наша слава, как женщин легкого поведения, распространилась по всему городу. Сам король выразил желание познакомиться с нами; что же касается его супруги, эта злобная женщина отнеслась к нам неблагосклонно. Достойная сестрица той шлюхи, что вышла замуж за Людовика VI, эта сварливая принцесса, по примеру остальных членов Австрийского царствующего дома, покорила сердце мужа для того лишь, чтобы властвовать над ним политически: не менее честолюбивая, чем Мария-Антуанетта, она думала не о супруге, а о троне. Фердинанд, недалекий и туповатый, словом, настоящий король, воображал, будто обрел в жене верного друга, между тем как нашел в ее лице шпионку и опасную соперницу, которая, будучи такой же стервой, как и ее сестра, унижала и грабила неаполитанцев, заботясь только о выгоде Габбурского рода.
Вскоре после первого визита в королевский дворец я получила записку от его величества, изложенную приблизительно таким витиеватым слогом:
«В прошлый раз перед Парисом предстали трое: Юнона, Паллада и Венера; Парис сделал свой выбор и предназначил яблоко вам. Приходите за ним завтра в Портичи, я буду один. Ваш отказ разочарует меня жестоко и не сделает вам чести. Итак, я жду вас».
Такое лаконичное и категоричное послание заслуживало столь же прямолинейного ответа, и я ограничилась обещанием быть вовремя. Когда посланец ушел, я поспешила сообщить добрую весть своим сестрицам. Мы с самого начала договорились изгнать малейшую тень подозрения из наших отношений, трезво смотреть на человеческие глупости, смеяться над ними и извлекать из них пользу, поэтому Олимпия и Клервиль посоветовали мне не упускать такого случая. Вырядившись, как самая настоящая богиня, достойная яблока, я вскочила в карету, запряженную шестеркой лошадей, которая за несколько минут домчала меня до ворот королевского замка, известного тем, что он построен на руинах Геракланума. Меня с таинственным видом провели по мрачным апартаментам, и я оказалась в будуаре, где в небрежной позе отдыхал король.
– Конечно, мой выбор вызвал бурю ревности? – поинтересовался этот дурак, говоривший по-французски с ужасным плебейским акцентом.
– Нет, сир, – отвечала я, – мои сестры одобрили ваш выбор, так же, как и я сама, и ничуть не огорчились тем, что не им оказана столь высокая честь.
– Клянусь короной, это очень странный ответ, – и Фердинанд уставился на меня с удивлением.
– Я понимаю, что надо льстить королям, чтобы угодить им, но я вижу в них обычных людей и не говорю им ничего, кроме правды.
– Но если эта правда неприятна?
– Вы полагаете, что короли не достойны слышать ее? Но почему, по какому праву надо оберегать их от голой правды? Потому что им так хочется?
– Просто она пугает их больше, нежели других.
– Ах вот как! В таком случае пусть ведут себя достойно и отбросят свою гордыню, которая заставляет их закабалять людей; тогда любовь к истине придет на смену страху.
– Однако, мадам, подобные речи…
– Они удивляют вас, Фердинанд, я вижу это. Вы, конечно, думали, что, ошалев от счастья, я приползу к вам на четвереньках, что буду пресмыкаться перед вами. Но знайте, я – француженка, и мой пол и моя национальность внушают мне отвращение к таким обычаям. Если я и согласилась на встречу, о которой вы просили, Фердинанд, так потому лишь, что считаю себя более способной, чем кто-либо другой, открыть вам глаза на ваши собственные интересы. Посему забудьте на время о фривольных удовольствиях, которые вы обыкновенно получаете от женщин, и выслушайте меня. Я хорошо знаю вас, еще лучше знаю ваше королевство и могу говорить с вами так, как никогда не осмелится ни один из ваших придворных.
Король потерял дар речи от изумления и весь обратился в слух.
– Друг мой, позвольте мне обойтись без этих ничего не значащих эпитетов и титулов, которые свидетельствуют лишь о пренебрежении к тому, кто их принимает, и о бесстыдной низости того, кто их произносит; итак, друг мой, я очень хорошо изучила вашу нацию и не нашла в ней того духа, который зовется национальным гением. Я думаю, мне удалось обнаружить причину столь удручающего положения. Ваш народ утратил свои корни; постоянные беды, злоключения и сменявшие друг друга иностранные завоеватели сделали его робким, безвольным и равнодушным, приучили к рабству, которое выдавило из него всю энергию и изменило его до неузнаваемости. Эта нация так долго искала освободителя и всякий раз, благодаря невероятной слепоте, находила очередного властителя. Вот великий урок для любого народа, стремящегося разорвать свои цепи: пусть на примере неаполитанцев все увидят, что путь к свободе – не в том, чтобы умолять деспотов, но в том, чтобы сбросить с трона тех, кто на нем восседает. Сколько чужестранных армий, сколько тиранов видели на своей земле неаполитанцы, но сами при этом оставались безвольными и нерешительными. И вот вместо доброго гения неаполитанцев путешественник видит их монарха. Кстати, имейте в виду, Фердинанд, что недостатки, которые я нахожу в вашей нации, относятся в большей мере к вам лично. Скажу еще одну вещь, которая, возможно, удивит вас: я считаю одной из главных причин бедности вашего народа выгодное положение страны и ее богатую природу; будь почва здесь менее плодородная, а климат более суровый, неаполитанцам пришлось бы проявить смекалку и предприимчивость, чтобы ответить на вызов враждебных природных сил. Вот почему эта прекрасная страна населена изнеженными людьми, которые пользуются только географическими выгодами.
Приехав в ваши благодатные края, я вместо королевства увидела вот этот город-болото, которое высасывает здоровье из нации и делает ее бедной. Знаете, что я увидела в вашей столице? Бросающееся в глаза показное великолепие и потрясающую нищету и безделье. С одной стороны, знать, которая живет в королевской роскоши, с другой – граждане, живущие хуже рабов. И повсюду вопиющее неравенство, которое хуже всякой отравы и которое невозможно искоренить, так как сам политический порядок построен на глубокой пропасти между классами. Куда ни кинешь взгляд, видишь людей, владеющих целыми провинциями, и нищих, не имеющих ни акра; между этими полюсами пустота, в результате все люди разобщены. Если бы, по крайней мере, богачи заслуживали уважение, но, увы, они вызывают во мне только жалость; они выставляют себя напоказ, не имея для этого никаких оснований; это – гордецы, гордящиеся своей неотесанностью, это – тираны без всякой культуры, щеголи без всякого вкуса, развратники, не имеющие никакого понятия об утонченности. На мой взгляд, все они напоминают ваш Везувий – множество красот, перед которыми хочется отшатнуться в ужасе. Все их способы выделиться сводятся к тому, чтобы подкармливать монастыри и содержать актрис, лошадей, лакеев и гончих псов.
Когда я узнала о том, что ваш народ отказался подчиниться трибуналу Инквизиции, я была приятно удивлена: хоть что-то они смогли сделать путного и полезного. Кстати, ваше духовенство обвиняют в том, что оно накопило огромные богатства. Но мне кажется, не стоит их осуждать за это: их жадность – под стать жадности властителей народа и до некоторой степени выравнивает чаши весов, разница заключается лишь в том, что последние швыряют деньги налево и направо, а первые складывают их в сундуки. Зато, когда придет время прибрать к рукам сокровища королевства, будет известно, где их искать [98].
Итак, познакомившись поближе с вашей нацией, я увидела, что она состоит только из трех сословий, и все три либо совершенно бесполезны, либо обречены на нищету; народ, естественно, принадлежит к самому низшему, а первые два образуют священники и придворные. Один из главных недостатков, от которых страдает ваша маленькая империя, друг мой, состоит в том, что существует лишь одна власть, подчиняющая себе все остальное: король – это и есть государство, а министр – его правительство. В результате отсутствует дух соперничества, если не считать стремления к показному величию, тон которому задает сам монарх и его двор; ну скажите, что может быть пагубнее для другой страны?
Хотя Природа благоволит к вашим подданным, они живут в страшной нужде. Но не по своей лени, а по причине вашей политики, которая держит людей в зависимости и преграждает им путь к богатству; таким образом, от их болезней нет лекарств, и политическая система находится не в лучшем положении, чем гражданское правительство, ибо черпает силу в собственной слабости. Вы боитесь, Фердинанд, что люди узнают правду, ту правду, которую я говорю вам в лицо, поэтому вы изгоняете искусства и таланты из своего королевства. Вы страшитесь проницательности гения, поэтому поощряете невежество. Вы кормите народ опиумом, чтобы, одурманенный, он не чувствовал своих бед, виновником которых являетесь вы сами. Вот почему там, где вы царствуете, нет заведений, которые могли бы дать отечеству великих людей; знания не вознаграждаются, а коль скоро в мудрости нет ни чести, ни выгоды, никто не стремится к ней.
Я изучила ваши гражданские законы; они не плохие, но совершенно бессильные, следовательно, остаются только на бумаге. И что же мы видим в результате? Люди предпочитают прозябать в тени этих невыгодных установлений, нежели требовать их реформы, потому что боятся – и не без основания, – что реформа принесет еще большие беды, и все остается по-прежнему из года в год. Вернее, все идет вкривь и вкось; в государственной карьере привлекательности не более, чем в искусствах, стало быть, никто не стремится к общественной деятельности, а в качестве утешения или компенсации служат роскошь, фривольность, развлечения. Вот и получается, что вкус к тривиальным вещам заменяет стремление к великим делам, и время, которое следовало бы употребить на эти дела, растрачивается на пустяки, поэтому рано или поздно, как это не раз бывало, вы покоритесь любому врагу, который даст себе труд завоевать вас.
Перед лицом такой вероятности вашему государству необходим флот для защиты. Я видела в стране немало солдат, но не видела ни одного военного корабля. При такой беззаботности, при такой непростительной апатии, вам никогда не сделаться морской державой, хотя у вас есть все возможности и права для этого, а поскольку ваши сухопутные войска невелики и не возмещают отсутствие флота, страна ваша остается беззащитной. Соседи смеются над вами, и если у них случится революция, вы немедленно лишитесь своего титула. Вот так вы и живете в страхе перед всеми, даже перед Ватиканом.
Какой же смысл, дорогой Фердинанд, править народом таким безобразным образом? Неужели вы полагаете, что монарх, будь он даже деспотом, может быть счастлив, если его народ живет плохо? Где ваши экономические принципы и вообще есть ли они в вашем государстве? Я искала их и наверху, и внизу, но ничего подобного не нашла. Может быть, вы поддерживаете сельское хозяйство? Или способствуете росту населения? Или поощряете торговлю? Или, в конце концов, помогаете искусствам? Отнюдь; но мало того – вы даже действуете в противоположном направлении. Чего же вы добиваетесь? Хотите, чтобы ваша чахлая монархия исчезла окончательно, чтобы сами вы превратились в ничтожество среди европейских монархов? Если так, падение ваше не за горами.
Позвольте теперь описать ваш город, так сказать, изнутри. Я не встречала здесь тех простых достоинств, которые обыкновенно составляют краеугольный камень любого общества. Знакомства поддерживаются из снобизма, дружба является привычкой, брак определяется материальным интересом; главным пороком неаполитанцев является тщеславие, унаследованное от испанцев, под чьей пятой они так долго жили, коль скоро гордыня – врожденный недостаток вашей нации. Жители предпочитают избегать тесного общения из страха, что под снятой маской явится отвратительное лицо. Ваша аристократия, невежественная и глупая, как, впрочем, везде и всюду, доводит всеобщий беспорядок до абсурда, слепо веря в адвокатов, в это унылое и вредное племя, разжиревшее до того, что в стране практически больше не существует правосудия. То немногое, что еще осталось, стоит больших денег, и среди множества стран, в которых я побывала, пожалуй, нет ни одной, где расходуется больше ума на то, чтобы выгородить виновного, нежели на то, чтобы оправдать невинного.
Я ожидала, что при вашем дворе найду хоть что-то, напоминающеевоспитанность и галантность, но и здесь нет ничего, кроме мужланов или круглых дураков. Устав от пороков монархов, я, приехав сюда, надеялась встретить древние доблести и достоинства, а вместо этого увидела только плоды распущенности, которые можно встретить во многих королевствах Европы. Каждый человек в вашей стране старается показаться более значительным, чем он есть на самом деле, но поскольку ни один не обладает качествами, требуемыми для получения богатства, их заменяет мошенничество; бесчестье укоренилось настолько глубоко, настолько вошло в вашу плоть и кровь, что иностранцы не хотят доверять народу, который не доверяет даже самому себе.
Познакомившись с вашей знатью, я обратила взгляд на простых людей. И опять нашла их, всех без исключения, неуклюжими, глупыми, праздными, вороватыми, кровожадными, нахальными и лишенными начисто достоинств, которые хоть немного могли бы уравновесить эти пороки.
Теперь позвольте мне сложить вместе две половинки ч картины и посмотреть на ваше общество в целом. Вижу я прежде всего беспорядок в экономике; граждане не имеют самого необходимого для жизни, которую растрачивают на бесполезную деятельность; человек служит развлечением или предметом насмешек другого; нужда рядится в вызывающе богатые одежды: часто человек выезжает в собственном экипаже, а в доме у него нечего есть. Страсть неаполитанцев к роскоши доходит до того, что в стремлении заиметь карету и челядь трое из четверых вполне обеспеченных людей стараются не выдавать дочерей замуж, и это я наблюдала во всех сословиях. К чему же это приводит? Население сокращается в прямой пропорции с увеличением роскоши, государство понемногу хиреет, наводя на себя лоск такими пагубными средствами.
Особенно безрассудство в тратах выражается в ваших свадьбах и смотринах. В первом случае происходит грабеж приданого несчастной невесты ради того, чтобы на один день украсить ее как павлина; во втором нелепая церемония обходится так дорого, что после нее от приданого часто ничего не остается, и девушка не может найти себе мужа.
Но самое интересное, Фердинанд, в том, что вы богаты несмотря на бедность своих подданных. И были бы еще богаче, если бы ваши предшественники не распродали государство по кусочкам. Страна, у которой есть общие коммерческие интересы с соседями, сможет пережить ненастные дни, но народ, который берет у всех подряд и никому ничего не дает, народ, который вместо того, чтобы торговать, стоит с протянутой рукой перед всей Европой, непременно станет нищим. В этом вся беда вашей нации, дорогой мой принц: другие страны, где развита промышленность, заставляют вас платить за свои товары, а вам нечего предложить взамен.
Ваши искусства отражают, как в зеркале, напыщенность вашего народа. Ни один город на земле не сравнится с вашим по количеству балаганных украшений; Неаполь разряжен в мишуру и блестки так же, как и его жители. Медицина, хирургия, поэзия, астрономия находятся здесь на средневековом уровне, хотя танцоры ваши великолепны, и нигде не встретишь таких смешных паяцев, как у вас. В других краях люди пускаются во все тяжкие, чтобы разбогатеть, неаполитанец же лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богатым: он не стремится получить состояние, а старается убедить других в том, что оно у него есть. Потому-то в вашей стране так много людей, которые отказывают себе в самом необходимом ради того, чтобы иметь лишнее и ненужное. Скупость царит на самых пышных обедах; кулинарная утонченность никому неизвестна; что хорошего у вас едят, кроме ваших макарон? Да ничего: ваши соотечественники абсолютно не разбираются в сладострастном искусстве разжигать страсти через посредство изысканной кухни. Все у вас подчинено нелепому удовольствию иметь красивый экипаж и одеть слуг в дорогие ливреи; вот так бережливость предков соединилась с помпой и роскошью нынешних времен. Ваши женщины, высокомерные и грязные, капризные и сварливые, не имеют ни вкуса, ни стиля .и не умеют разговаривать. В другом климате их предприимчивость, хотя и пагубная для души, по крайней мере могла бы усовершенствовать их ум, а ваши мужчины не в состоянии использовать даже это их достоинство; одним словом, в вашем обществе сконцентрировано множество пороков и удручающе мало достоинств.
Однако буду справедливой и отмечу кое-что хорошее в вашем народе. Прежде всего, в нем есть изначальная доброта; неаполитанец темпераментен, вспыльчив и резок, но его дурное настроение мимолетно, и сердце его быстро забывает обиды и смягчается. Почти все совершаемые здесь преступления – скорее плоды первого безумного порыва, нежели преднамеренности, и тот факт, что неаполитанцы прекрасно обходятся без полиции, говорит о их незлобливости. Они любят вас, Фердинанд, так докажите, что их любовь взаимна, принесите эту большую жертву. Кристина, королева Швеции, отказалась от короны из любви к философии, выбросьте же и вы свой скипетр, откажитесь от власти, которая есть зло и которая обогащает только вас. Помните, что в нынешнем мире короли ничего не значат, а массы простых людей значат все. Предоставьте этому народу возможность починить и заново оснастить корабль, который далеко не уплывет, пока вы стоите у руля; сделайте из своего королевства республику: я хорошо изучила ваших подданных и знаю, что в той же мере, в какой этот город порождает плохих рабов, он способен дать хороших граждан. Если вы освободите его энергию, сняв с народа цепи, вы совершите разом два достойнейших поступка: одним тираном в Европе будет меньше и одним великим народом больше.
Капитан дал команду, два десятка его телохранителей схватили десятерых недавних наших ублажителей, и пока продолжалась резня, мы – Боргезе, Клервиль и я – продолжали мастурбировать и ласкать друг друга. Потом велели подать нам ужин. Мы восседали, обнаженные, измазанные кровью и спермой, пьяные от похоти, и довели свою дьявольскую жестокость до такой степени, что вместе с пищей поглощали кусочки плоти умирающих женщин, лежавших на столе. Наконец, насытившись по горло убийствами и развратом, мы уснули среди трупов, в лужах вина, дерьма, спермы и остатков человеческого мяса. Я не помню, что было дальше, но, открыв глаза, я увидела, что лежу между двух остывших трупов, уткнувшись носом в задницу Карлсона, а его член все еще покоится, забытый, в задней норке Боргезе. Пошевелившись, я ощутила в своем заду обмякший орган капитана, голова которого покоилась на загаженных ягодицах Раймонды, а Сбригани мирно похрапывал, спрятав голову под мышки Элизы… На столе валялись расчлененные жертвы.
Вот какую картину увидело дневное светило поздним утром следующего дня, и мне показалось, что оно ничуть не оскорблено вчерашними излишествами, напротив, никогда, по-моему, оно не улыбалось так лучезарно со дня творения. Как видите, совершеннейшая неправда, что небо наказывает человеческие пороки, и нелепо думать, будто они его оскорбляют. Нет, друзья мои, оно оказывает благосклонность и негодяям и добронравным людям в одинаковой мере, не разбирая ни тех, ни других.
– Нет, нет, – со страстью говорила я в то утро своим проснувшимся сообщникам, которые умиротворенно и расслабленно слушали меня, – мы никого и ничего не оскорбляем, предаваясь пороку. Может быть, Бога? Но как можно говорить о гневе, если он не существует? Природу? Природе вообще наплевать на наше поведение, – продолжала я, припоминая все постулаты морали и нравственности, на которых была воспитана. – Человек ни в чем не зависит от Природы; он даже не является ее сыном, он всего лишь пена на ее поверхности, отброс ее деятельности. Он подчиняется тому же закону, который управляет минеральной, растительной и животной материей, и когда он занимается воспроизводством в согласии с присущими его породе законами, он ни в коей мере не служит Природе и в еще меньшей степени исполняет ее желания. Разрушение намного выгоднее нашей великой матери, ибо возвращает ей права, которых ее лишила наша способность к размножению. Иными словами, наши злодейства угодны ей, друзья мои, а наши добродетели бросают ей вызов; таким образом, жестокие преступления – вот что отвечает ее самым страстным желаниям, поэтому тот, кто хочет верно служить ей, должен разрушать и крушить все на своем пути, должен уничтожить саму возможность воспроизводства во всех трех упомянутых мною царствах, которое только мешает Природе творить и созидать. Да, Клервиль, я была маленькой неразумной дурочкой, когда мы с тобой расстались, я была тогда слепой поклонницей Природы; но с тех пор я узнала и впитала в себя многое такое, что освободило меня от ее власти и подвинуло к простым законам естественных царств. Я поняла, что надо быть величайшим идиотом, чтобы пренебрегать страстями, которые являются движущими, живительными силами нашего существования; и остаться глухим к их зову так же невозможно, как невозможно родиться заново. Эти страсти настолько неотъемлемы от нас, настолько необходимы для функционирования нашего организма, что от их удовлетворения зависит наша жизнь. Знай, милая моя Клервиль, – при этом я с жаром прижала —ее руку к своей груди, – что я сделалась безропотной рабой своих страстей! Я готова принести им в жертву все, что угодно, какими бы отвратительными они ни были! Если, как гласит предрассудок, существовало бы нечто святое и неприкосновенное, я нашла бы еще большее наслаждение в том, чтобы бросить его под ноги моим страстям; острое предвкушение этого запретного удовольствия стало бы мощным толчком к действию, и рука моя не дрогнула бы перед самым чудовищным преступлением [97].
Тогда и случилось событие, которое лишний раз показало, подтвердив мои аргументы, что фортуна неизменно и постоянно осыпает милостями великих преступников.
Не успели мы остыть от ночных ужасов, как головорезы Боршана вернулись в замок с богатой добычей в виде шести тяжело груженных повозок с золотом, которое Венецианская республика посылала в дар императору. Этот бесценный груз сопровождала только сотня вооруженных людей, и в горном ущелье, в Тироле, их атаковали двести всадников нашего капитана и после недолгой схватки захватили в плен вместе с повозками.
– Этого богатства мне хватит до конца жизни, – заявил удачливый брат Клервиль. – И обратите внимание, в какой момент выпала нам эта необыкновенная удача. Нам, запятнавшим себя убийством женщин и детей, содомией, проституцией и другими всевозможными преступлениями и непристойностями, небо посылает такие сокровища! Неужели еще можно сомневаться в том, что Природа вознаграждает преступников! После этого я с еще большим рвением буду творить зло, последствия которого настолько благодатны. Прежде чем считать добычу, Карлсон, возьми себе сто тысяч крон – это знак моей благодарности за твое мужество и целеустремленность, которые ты проявил этой ночью, и за то, что предоставил актеров для великолепного спектакля.
Благодарный Карлсон, низко поклонившись, почтительно поцеловал колени своего атамана.
– Я не хочу скрывать от вас, прекрасные дамы, – обратился к нам Боршан, – что влюблен в этого юношу, влюблен страстно, а любовь надо доказывать деньгами. Признаться, сначала я думал, что рано или поздно это наваждение пройдет и чувство мое потускнеет, но все случилось иначе: чем больше я проливал сперму вместе с этим мальчиком, тем сильнее привязывался к нему. Тысячу извинений, милые дамы, десять тысяч извинений, но ни с одной из вас ничего подобного я не испытывал ни разу.
В логове Боршана мы провели еще несколько дней, потом, заметив наше желание уехать, он обратился к нам с такими словами:
– Я собирался вместе с вами побывать в Неаполе и с удовольствием думал об этом, но поскольку намерен в скором времени поставить точку на моей нынешней карьере, я вынужден больше думать о делах, нежели об удовольствиях. Моя сестра поедет с вами; я дам вам восемьсот тысяч франков, этих денег хватит, чтобы несколько месяцев роскошно пожить в этом благородном городе. Вы снимете подходящий дом и будете выдавать себя за трех сестер – кстати, в вашем облике, не говоря уже о ваших принципах, очень много общего. Сбригани, как и прежде, будет заниматься вашими финансовыми делами, пока вы наслаждаетесь греховными соблазнами, которые в изобилии предлагает этот веселый город. Элиза и Раймонда будут вашими камеристками. А я навещу вас, когда будет возможность; пока же развлекайтесь и не забывайте меня в вихре наслаждений.
С тем мы уехали из замка. Не скрою, мне было очень жаль расставаться с Карлсоном: в гостях у Боршана я получала огромное наслаждение от этого симпатичного парня, обладателя превосходного члена, и знала, что будет не так-то просто отвыкнуть от него. Разумеется, мои чувства не имели ничего общего с любовью – я никогда не молилась этому божеству; просто мой ненасытный половой инстинкт требовал утоления, и никто не подходил для этого лучше, чем Карлсон. Кроме того, необходимость скрывать наши отношения от глаза Боршана, очень ревнивого и дорожившего своим лейтенантом, придавала моим удовольствиям неизъяснимую пикантность, так что наше прощание сопровождалось бурными излияниями спермы.
Приехав в Неаполь, мы арендовали великолепный особняк на набережной Кьянджа и, выдав себя за сестер, как советовал капитан, устроились с поистине королевским размахом. Целый месяц мы потратили на то, чтобы тщательно изучить мораль и образ жизни этой наполовину испанской нации, ее правительство, политику, искусство, ее отношения с другими народами Европы. После столь глубоких исследовании, мы сочли себя готовыми выйти в свет. Очень скоро наша слава, как женщин легкого поведения, распространилась по всему городу. Сам король выразил желание познакомиться с нами; что же касается его супруги, эта злобная женщина отнеслась к нам неблагосклонно. Достойная сестрица той шлюхи, что вышла замуж за Людовика VI, эта сварливая принцесса, по примеру остальных членов Австрийского царствующего дома, покорила сердце мужа для того лишь, чтобы властвовать над ним политически: не менее честолюбивая, чем Мария-Антуанетта, она думала не о супруге, а о троне. Фердинанд, недалекий и туповатый, словом, настоящий король, воображал, будто обрел в жене верного друга, между тем как нашел в ее лице шпионку и опасную соперницу, которая, будучи такой же стервой, как и ее сестра, унижала и грабила неаполитанцев, заботясь только о выгоде Габбурского рода.
Вскоре после первого визита в королевский дворец я получила записку от его величества, изложенную приблизительно таким витиеватым слогом:
«В прошлый раз перед Парисом предстали трое: Юнона, Паллада и Венера; Парис сделал свой выбор и предназначил яблоко вам. Приходите за ним завтра в Портичи, я буду один. Ваш отказ разочарует меня жестоко и не сделает вам чести. Итак, я жду вас».
Такое лаконичное и категоричное послание заслуживало столь же прямолинейного ответа, и я ограничилась обещанием быть вовремя. Когда посланец ушел, я поспешила сообщить добрую весть своим сестрицам. Мы с самого начала договорились изгнать малейшую тень подозрения из наших отношений, трезво смотреть на человеческие глупости, смеяться над ними и извлекать из них пользу, поэтому Олимпия и Клервиль посоветовали мне не упускать такого случая. Вырядившись, как самая настоящая богиня, достойная яблока, я вскочила в карету, запряженную шестеркой лошадей, которая за несколько минут домчала меня до ворот королевского замка, известного тем, что он построен на руинах Геракланума. Меня с таинственным видом провели по мрачным апартаментам, и я оказалась в будуаре, где в небрежной позе отдыхал король.
– Конечно, мой выбор вызвал бурю ревности? – поинтересовался этот дурак, говоривший по-французски с ужасным плебейским акцентом.
– Нет, сир, – отвечала я, – мои сестры одобрили ваш выбор, так же, как и я сама, и ничуть не огорчились тем, что не им оказана столь высокая честь.
– Клянусь короной, это очень странный ответ, – и Фердинанд уставился на меня с удивлением.
– Я понимаю, что надо льстить королям, чтобы угодить им, но я вижу в них обычных людей и не говорю им ничего, кроме правды.
– Но если эта правда неприятна?
– Вы полагаете, что короли не достойны слышать ее? Но почему, по какому праву надо оберегать их от голой правды? Потому что им так хочется?
– Просто она пугает их больше, нежели других.
– Ах вот как! В таком случае пусть ведут себя достойно и отбросят свою гордыню, которая заставляет их закабалять людей; тогда любовь к истине придет на смену страху.
– Однако, мадам, подобные речи…
– Они удивляют вас, Фердинанд, я вижу это. Вы, конечно, думали, что, ошалев от счастья, я приползу к вам на четвереньках, что буду пресмыкаться перед вами. Но знайте, я – француженка, и мой пол и моя национальность внушают мне отвращение к таким обычаям. Если я и согласилась на встречу, о которой вы просили, Фердинанд, так потому лишь, что считаю себя более способной, чем кто-либо другой, открыть вам глаза на ваши собственные интересы. Посему забудьте на время о фривольных удовольствиях, которые вы обыкновенно получаете от женщин, и выслушайте меня. Я хорошо знаю вас, еще лучше знаю ваше королевство и могу говорить с вами так, как никогда не осмелится ни один из ваших придворных.
Король потерял дар речи от изумления и весь обратился в слух.
– Друг мой, позвольте мне обойтись без этих ничего не значащих эпитетов и титулов, которые свидетельствуют лишь о пренебрежении к тому, кто их принимает, и о бесстыдной низости того, кто их произносит; итак, друг мой, я очень хорошо изучила вашу нацию и не нашла в ней того духа, который зовется национальным гением. Я думаю, мне удалось обнаружить причину столь удручающего положения. Ваш народ утратил свои корни; постоянные беды, злоключения и сменявшие друг друга иностранные завоеватели сделали его робким, безвольным и равнодушным, приучили к рабству, которое выдавило из него всю энергию и изменило его до неузнаваемости. Эта нация так долго искала освободителя и всякий раз, благодаря невероятной слепоте, находила очередного властителя. Вот великий урок для любого народа, стремящегося разорвать свои цепи: пусть на примере неаполитанцев все увидят, что путь к свободе – не в том, чтобы умолять деспотов, но в том, чтобы сбросить с трона тех, кто на нем восседает. Сколько чужестранных армий, сколько тиранов видели на своей земле неаполитанцы, но сами при этом оставались безвольными и нерешительными. И вот вместо доброго гения неаполитанцев путешественник видит их монарха. Кстати, имейте в виду, Фердинанд, что недостатки, которые я нахожу в вашей нации, относятся в большей мере к вам лично. Скажу еще одну вещь, которая, возможно, удивит вас: я считаю одной из главных причин бедности вашего народа выгодное положение страны и ее богатую природу; будь почва здесь менее плодородная, а климат более суровый, неаполитанцам пришлось бы проявить смекалку и предприимчивость, чтобы ответить на вызов враждебных природных сил. Вот почему эта прекрасная страна населена изнеженными людьми, которые пользуются только географическими выгодами.
Приехав в ваши благодатные края, я вместо королевства увидела вот этот город-болото, которое высасывает здоровье из нации и делает ее бедной. Знаете, что я увидела в вашей столице? Бросающееся в глаза показное великолепие и потрясающую нищету и безделье. С одной стороны, знать, которая живет в королевской роскоши, с другой – граждане, живущие хуже рабов. И повсюду вопиющее неравенство, которое хуже всякой отравы и которое невозможно искоренить, так как сам политический порядок построен на глубокой пропасти между классами. Куда ни кинешь взгляд, видишь людей, владеющих целыми провинциями, и нищих, не имеющих ни акра; между этими полюсами пустота, в результате все люди разобщены. Если бы, по крайней мере, богачи заслуживали уважение, но, увы, они вызывают во мне только жалость; они выставляют себя напоказ, не имея для этого никаких оснований; это – гордецы, гордящиеся своей неотесанностью, это – тираны без всякой культуры, щеголи без всякого вкуса, развратники, не имеющие никакого понятия об утонченности. На мой взгляд, все они напоминают ваш Везувий – множество красот, перед которыми хочется отшатнуться в ужасе. Все их способы выделиться сводятся к тому, чтобы подкармливать монастыри и содержать актрис, лошадей, лакеев и гончих псов.
Когда я узнала о том, что ваш народ отказался подчиниться трибуналу Инквизиции, я была приятно удивлена: хоть что-то они смогли сделать путного и полезного. Кстати, ваше духовенство обвиняют в том, что оно накопило огромные богатства. Но мне кажется, не стоит их осуждать за это: их жадность – под стать жадности властителей народа и до некоторой степени выравнивает чаши весов, разница заключается лишь в том, что последние швыряют деньги налево и направо, а первые складывают их в сундуки. Зато, когда придет время прибрать к рукам сокровища королевства, будет известно, где их искать [98].
Итак, познакомившись поближе с вашей нацией, я увидела, что она состоит только из трех сословий, и все три либо совершенно бесполезны, либо обречены на нищету; народ, естественно, принадлежит к самому низшему, а первые два образуют священники и придворные. Один из главных недостатков, от которых страдает ваша маленькая империя, друг мой, состоит в том, что существует лишь одна власть, подчиняющая себе все остальное: король – это и есть государство, а министр – его правительство. В результате отсутствует дух соперничества, если не считать стремления к показному величию, тон которому задает сам монарх и его двор; ну скажите, что может быть пагубнее для другой страны?
Хотя Природа благоволит к вашим подданным, они живут в страшной нужде. Но не по своей лени, а по причине вашей политики, которая держит людей в зависимости и преграждает им путь к богатству; таким образом, от их болезней нет лекарств, и политическая система находится не в лучшем положении, чем гражданское правительство, ибо черпает силу в собственной слабости. Вы боитесь, Фердинанд, что люди узнают правду, ту правду, которую я говорю вам в лицо, поэтому вы изгоняете искусства и таланты из своего королевства. Вы страшитесь проницательности гения, поэтому поощряете невежество. Вы кормите народ опиумом, чтобы, одурманенный, он не чувствовал своих бед, виновником которых являетесь вы сами. Вот почему там, где вы царствуете, нет заведений, которые могли бы дать отечеству великих людей; знания не вознаграждаются, а коль скоро в мудрости нет ни чести, ни выгоды, никто не стремится к ней.
Я изучила ваши гражданские законы; они не плохие, но совершенно бессильные, следовательно, остаются только на бумаге. И что же мы видим в результате? Люди предпочитают прозябать в тени этих невыгодных установлений, нежели требовать их реформы, потому что боятся – и не без основания, – что реформа принесет еще большие беды, и все остается по-прежнему из года в год. Вернее, все идет вкривь и вкось; в государственной карьере привлекательности не более, чем в искусствах, стало быть, никто не стремится к общественной деятельности, а в качестве утешения или компенсации служат роскошь, фривольность, развлечения. Вот и получается, что вкус к тривиальным вещам заменяет стремление к великим делам, и время, которое следовало бы употребить на эти дела, растрачивается на пустяки, поэтому рано или поздно, как это не раз бывало, вы покоритесь любому врагу, который даст себе труд завоевать вас.
Перед лицом такой вероятности вашему государству необходим флот для защиты. Я видела в стране немало солдат, но не видела ни одного военного корабля. При такой беззаботности, при такой непростительной апатии, вам никогда не сделаться морской державой, хотя у вас есть все возможности и права для этого, а поскольку ваши сухопутные войска невелики и не возмещают отсутствие флота, страна ваша остается беззащитной. Соседи смеются над вами, и если у них случится революция, вы немедленно лишитесь своего титула. Вот так вы и живете в страхе перед всеми, даже перед Ватиканом.
Какой же смысл, дорогой Фердинанд, править народом таким безобразным образом? Неужели вы полагаете, что монарх, будь он даже деспотом, может быть счастлив, если его народ живет плохо? Где ваши экономические принципы и вообще есть ли они в вашем государстве? Я искала их и наверху, и внизу, но ничего подобного не нашла. Может быть, вы поддерживаете сельское хозяйство? Или способствуете росту населения? Или поощряете торговлю? Или, в конце концов, помогаете искусствам? Отнюдь; но мало того – вы даже действуете в противоположном направлении. Чего же вы добиваетесь? Хотите, чтобы ваша чахлая монархия исчезла окончательно, чтобы сами вы превратились в ничтожество среди европейских монархов? Если так, падение ваше не за горами.
Позвольте теперь описать ваш город, так сказать, изнутри. Я не встречала здесь тех простых достоинств, которые обыкновенно составляют краеугольный камень любого общества. Знакомства поддерживаются из снобизма, дружба является привычкой, брак определяется материальным интересом; главным пороком неаполитанцев является тщеславие, унаследованное от испанцев, под чьей пятой они так долго жили, коль скоро гордыня – врожденный недостаток вашей нации. Жители предпочитают избегать тесного общения из страха, что под снятой маской явится отвратительное лицо. Ваша аристократия, невежественная и глупая, как, впрочем, везде и всюду, доводит всеобщий беспорядок до абсурда, слепо веря в адвокатов, в это унылое и вредное племя, разжиревшее до того, что в стране практически больше не существует правосудия. То немногое, что еще осталось, стоит больших денег, и среди множества стран, в которых я побывала, пожалуй, нет ни одной, где расходуется больше ума на то, чтобы выгородить виновного, нежели на то, чтобы оправдать невинного.
Я ожидала, что при вашем дворе найду хоть что-то, напоминающеевоспитанность и галантность, но и здесь нет ничего, кроме мужланов или круглых дураков. Устав от пороков монархов, я, приехав сюда, надеялась встретить древние доблести и достоинства, а вместо этого увидела только плоды распущенности, которые можно встретить во многих королевствах Европы. Каждый человек в вашей стране старается показаться более значительным, чем он есть на самом деле, но поскольку ни один не обладает качествами, требуемыми для получения богатства, их заменяет мошенничество; бесчестье укоренилось настолько глубоко, настолько вошло в вашу плоть и кровь, что иностранцы не хотят доверять народу, который не доверяет даже самому себе.
Познакомившись с вашей знатью, я обратила взгляд на простых людей. И опять нашла их, всех без исключения, неуклюжими, глупыми, праздными, вороватыми, кровожадными, нахальными и лишенными начисто достоинств, которые хоть немного могли бы уравновесить эти пороки.
Теперь позвольте мне сложить вместе две половинки ч картины и посмотреть на ваше общество в целом. Вижу я прежде всего беспорядок в экономике; граждане не имеют самого необходимого для жизни, которую растрачивают на бесполезную деятельность; человек служит развлечением или предметом насмешек другого; нужда рядится в вызывающе богатые одежды: часто человек выезжает в собственном экипаже, а в доме у него нечего есть. Страсть неаполитанцев к роскоши доходит до того, что в стремлении заиметь карету и челядь трое из четверых вполне обеспеченных людей стараются не выдавать дочерей замуж, и это я наблюдала во всех сословиях. К чему же это приводит? Население сокращается в прямой пропорции с увеличением роскоши, государство понемногу хиреет, наводя на себя лоск такими пагубными средствами.
Особенно безрассудство в тратах выражается в ваших свадьбах и смотринах. В первом случае происходит грабеж приданого несчастной невесты ради того, чтобы на один день украсить ее как павлина; во втором нелепая церемония обходится так дорого, что после нее от приданого часто ничего не остается, и девушка не может найти себе мужа.
Но самое интересное, Фердинанд, в том, что вы богаты несмотря на бедность своих подданных. И были бы еще богаче, если бы ваши предшественники не распродали государство по кусочкам. Страна, у которой есть общие коммерческие интересы с соседями, сможет пережить ненастные дни, но народ, который берет у всех подряд и никому ничего не дает, народ, который вместо того, чтобы торговать, стоит с протянутой рукой перед всей Европой, непременно станет нищим. В этом вся беда вашей нации, дорогой мой принц: другие страны, где развита промышленность, заставляют вас платить за свои товары, а вам нечего предложить взамен.
Ваши искусства отражают, как в зеркале, напыщенность вашего народа. Ни один город на земле не сравнится с вашим по количеству балаганных украшений; Неаполь разряжен в мишуру и блестки так же, как и его жители. Медицина, хирургия, поэзия, астрономия находятся здесь на средневековом уровне, хотя танцоры ваши великолепны, и нигде не встретишь таких смешных паяцев, как у вас. В других краях люди пускаются во все тяжкие, чтобы разбогатеть, неаполитанец же лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богатым: он не стремится получить состояние, а старается убедить других в том, что оно у него есть. Потому-то в вашей стране так много людей, которые отказывают себе в самом необходимом ради того, чтобы иметь лишнее и ненужное. Скупость царит на самых пышных обедах; кулинарная утонченность никому неизвестна; что хорошего у вас едят, кроме ваших макарон? Да ничего: ваши соотечественники абсолютно не разбираются в сладострастном искусстве разжигать страсти через посредство изысканной кухни. Все у вас подчинено нелепому удовольствию иметь красивый экипаж и одеть слуг в дорогие ливреи; вот так бережливость предков соединилась с помпой и роскошью нынешних времен. Ваши женщины, высокомерные и грязные, капризные и сварливые, не имеют ни вкуса, ни стиля .и не умеют разговаривать. В другом климате их предприимчивость, хотя и пагубная для души, по крайней мере могла бы усовершенствовать их ум, а ваши мужчины не в состоянии использовать даже это их достоинство; одним словом, в вашем обществе сконцентрировано множество пороков и удручающе мало достоинств.
Однако буду справедливой и отмечу кое-что хорошее в вашем народе. Прежде всего, в нем есть изначальная доброта; неаполитанец темпераментен, вспыльчив и резок, но его дурное настроение мимолетно, и сердце его быстро забывает обиды и смягчается. Почти все совершаемые здесь преступления – скорее плоды первого безумного порыва, нежели преднамеренности, и тот факт, что неаполитанцы прекрасно обходятся без полиции, говорит о их незлобливости. Они любят вас, Фердинанд, так докажите, что их любовь взаимна, принесите эту большую жертву. Кристина, королева Швеции, отказалась от короны из любви к философии, выбросьте же и вы свой скипетр, откажитесь от власти, которая есть зло и которая обогащает только вас. Помните, что в нынешнем мире короли ничего не значат, а массы простых людей значат все. Предоставьте этому народу возможность починить и заново оснастить корабль, который далеко не уплывет, пока вы стоите у руля; сделайте из своего королевства республику: я хорошо изучила ваших подданных и знаю, что в той же мере, в какой этот город порождает плохих рабов, он способен дать хороших граждан. Если вы освободите его энергию, сняв с народа цепи, вы совершите разом два достойнейших поступка: одним тираном в Европе будет меньше и одним великим народом больше.