Страница:
Никогда прежде мне не приходилось видеть вещь, которую я боялся бы описать. Но рассказать, какова Венеция, - это, я чувствую, непосильная задача. И вот я сижу один и пишу это письмо, и ничто не подталкивает меня, не заставляет попробовать оценить этот город, как мне пришлось бы сделать, если бы я говорил о нем с человеком, которого люблю, и выслушивал бы его мнение. В суровом безмолвии знаменитой гостиницы слушаю, как совсем рядом большой колокол св. Марка отбивает двенадцать, видя перед собой три сводчатых окна моего номера (высотой в два этажа), выходящие на Большой Канал, и дали, где в пламенном сиянии сегодня вечером заходило солнце, и снова вспоминая эти немые, но такие красноречивые лица Тициана и Тинторетто, я клянусь (и меня не охладила мишура, которую мне довелось увидеть!), что Венеция - это подлинное чудо света и нечто совсем особенное! Это было бы так, даже если бы человек попал в нее, ничего о ней не зная. Но когда ступаешь по ее камням, видишь перед собой ее картины и вспоминаешь ее историю, то чувствуешь, что о ней нельзя написать, нельзя рассказать - и даже думать о ней трудно. В этой комнате мы с Вами не могли бы заговорить, не пожав сперва друг другу руки и не сказав друг другу: "Черт побери, мой милый, да неужто нам довелось увидеть это!"
148
ДУГЛАСУ ДЖЕРОЛДУ *
Кремона,
суббота вечером, 16 ноября 1844 г.
Дорогой Джеролд!
Раз уж пол-ломтя хлеба лучше, чем полное его отсутствие, то буду надеяться, что пол-листа бумаги тоже окажется лучше, чем полное отсутствие писем, если это письмо написано тем, кто очень хочет жить в Вашей памяти и в Вашей дружбе. Я бы уже давно выполнил обещание, данное Вам в этом, но мне мешали то занятия, то пребывание вдали от пера и чернил.
Форстер, вероятно, сказал Вам, - а нет, так еще скажет, - что мне очень хотелось бы, чтобы Вы послушали мою маленькую рождественскую повесть, и я надеюсь, Вы повидаетесь со мной по его приглашению в Линкольнс-Инн-филдс. Я постарался нанести удар но той части наглой физиономии гнусного Ханжества, которая в наше время больше всего заслуживает подобного поощрения. Я надеюсь, что, во всяком случае, смогу доказать свое искреннее желание заставить его пошатнуться. Если к концу четырех раундов (их только четыре) Вы решите, что из вышеуказанного Ханжества, выражаясь языком "Жизни Белла" *, вышиблен дух вон, мне это будет очень приятно.
Теперь я отправляюсь в Милан, а оттуда (отдохнув один-два дня) намереваюсь добраться до Англии через красивейший альпийский перевал, который не будет еще занесен. Вы знаете, что этот город некогда славился скрипками *. Я ни одной скрипки не видел, но зато неподалеку от нашей гостиницы есть целая улица медников, которые подымают такой невыносимый грохот, что после обеда мне показалось, что у меня сердцебиение. Я почувствовал необыкновенное облегчение, когда обнаружил, что звон у меня в ушах производился этими медниками.
Вчера я с недоумением узнал (я не силен в географических подробностях), что Ромео был выслан всего за двадцать пять миль от родного города. Именно таково расстояние между Мантуей и Вероной. Эта последняя - своеобразный старинный городок, чьи опустевшие дворцы теперь заперты: такой она и должна была быть. В Мантуе и сейчас множество аптекарей, которые без всякой подготовки могли бы великолепно сыграть эту роль. Из всех заросших прудов, какие мне доводилось видеть, Верона - самый зеленый и самый тенистый. Я отправился осмотреть старинный дворец Капулетти, который можно узнать благодаря их гербу (шляпе, вырезанной на каменной стене дворика). Теперь это жалкая харчевня. Двор был полон ветхих экипажей, повозок, гусей и свиней, и ноги по щиколотку уходили в грязь и навоз. Сад отгорожен стеной, и на его месте построены дома. Ничто не напоминает здесь о прежних его обитателях, и кухонную дверь украшала весьма несентиментальная дама. Монтекки жили за городом, в двух или трех милях отсюда. Точно неизвестно, был ли у них когда-нибудь дворец в самой Вероне. Однако и сейчас одна из окрестных деревень носит их имя, и легенды о вражде этих двух семей еще настолько живы, насколько вообще что-нибудь может быть живым в столь сонном уголке.
Было очень мило, очень любезно с Вашей стороны, Джеролд, упомянуть в "Панче" о "Рождественской песне" в таких теплых словах, и уверяю Вас, далекий предмет Ваших дружеских чувств не остался к ним глух, и они тронули его так, как Вам хотелось. Мне очень жаль, что мы потеряли столько времени, не познакомившись поближе друг с другом. Но все же мне не следует называть это время потерянным, так как я читал все, что выходило из-под Вашего пера, и эгоистически доставлял себе удовольствие, неизменно выражая восхищение, которое возбуждали во мне Ваши мужественные, правдивые картины.
У Вас, кажется, одно время было намерение приехать повидаться со мной в Генуе. Я вернусь туда немедленно, девятого декабря, пробыв в Лондоне одну неделю. Так, может быть, Вы поехали бы со мной? Если путешествовать таким образом, это обойдется очень дешево - немногим более двенадцати фунтов, а я убежден, что Вы получите большое удовольствие. Я живу там в удивительнейшем доме и помещу Вас в расписанной фресками комнате величиной с собор, но только куда более удобной. В Вашем распоряжении будут перья, чернила, апельсиновые деревья, сады, игра в волан, веселый треск дров в камине по вечерам. Приезжайте, не пожалеете. Если Вы хотите, чтобы миссис Джеролд провела рождество за границей, то могу поручиться, что такой милой и свободной от аффектации и чопорности женщины, как моя жена, не найти, и она будет очень рада возможности подтвердить мое мнение о ней.
Приезжайте! Письмо от джентльмена в Италии Брэдбери и Эвансу в Лондон. Письмо от джентльмена в стране, которая давно уснула, джентльмену в стране, которая тоже уснет и никогда не проснется, если дать волю некоторым людям. В Генуе вы сможете работать. Дом к этому привык. Почта идет ровно неделю. Уложите-ка вещи, и когда мы увидимся, скажите: "Я еду".
Никогда ни один город не поражал меня так, как Венеция. Это поистине одно из чудес света. Полный грез, прекрасный, непоследовательный, невероятный, злой, порочный, проклятый старинный город! Я приехал туда ночью, и впечатления этой ночи и следующего солнечного утра останутся со мной до конца моих дней. И - боже мой! - эти подводные темницы под Мостом Вздохов; каморка, куда в полночь приходил монах исповедовать политического преступника; скамья, на которой его душили; зловещий склеп, в котором его завязывали в мешок, коварная потайная дверца, через которую его сносили в лодку и увозили топить туда, куда ни один рыбак не осмеливался закинуть свою сеть, - все это освещается факелами, и они дымят и угасают, словно им стыдно смотреть на мрачные подмостки, где творились неизъяснимые ужасы. Хотя все они ушли в прошлое, они так же заставляют биться негодованием человеческое сердце, как какое-нибудь великое зло или страдание наших дней. И, храня все это в своей памяти, зная, что здесь есть музей с комнатой, наполненной такими страшными орудиями пытки, какие мог измыслить только дьявол, сотни попугаев устно и в печати целыми часами поносят времена, когда в Венеции строится железная дорога через пролив. Они поносят наше время, безмозглые болтуны, вместо того чтобы на коленях благодарить небеса за то, что живут в эпоху, когда из железа делают дороги, а не тюремные решетки и не приспособления, чтобы загонять винты в череп ни в чем не повинного человека. Богом клянусь, от этой мысли я становлюсь столь кровожадным, что готов был бы перестрелять попугаев на нашем острове так же спокойно, как Робинзон Крузо стрелял их на своем.
Я уже десять дней ложусь спать не раньше, чем в пять часов утра, и большую часть дня провожу в дороге. Если из-за этого Вы будете вынуждены читать очень глупое сонное письмо, мой дорогой Джеролд, то надеюсь, Вы сочтете его доказательством моего искреннего желания послать Вам нежный привет, несмотря даже на это сонное и малообещающее состояние.
Остаюсь, как всегда, Вашим другом и искренним почитателем.
149
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Париж
...Мы с Макриди отправились в Одеон посмотреть "Кристину" Александра Дюма, в которой играла мадам Жорж *, некогда любовница Наполеона. Теперь она поражает своей толщиной, которая, я думаю, объясняется водянкой, и не может стоять на коротеньких слабых ножках. Ей не то восемьдесят, не то девяносто лет. В жизни не видел подобного зрелища. Все театральные приемы, когда-либо ею усвоенные (а она пускала их в ход все), тоже страдают водянкой и распухли и расплылись самым безобразным образом. Остальные актеры, не глядя друг на друга, обращались со своим диалогом к партеру до того неестественно и нелепо, что я никак не мог решить - смеяться мне или возмущаться. Мы с Вами, сэр, все это коренным образом изменим.
150
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Неаполь,
11 февраля 1845 г.
...Простой народ живет здесь в ужасающей нищете. Боюсь, обычное представление о живописности так тесно связано с неизбывным горем и унижением, что с течением времени придется придумывать новую живописность. За исключением Фонди, ничего грязнее Неаполя мне видеть не приходилось. Не знаю, с чем и сравнить улицы, где живут лаццарони. Помните мой любимый хлев вблизи Бродстэрса? Так, пожалуй, эти улочки больше всего напоминают мне скопление таких вот хлевов... Чего бы я не дал, чтобы вы могли увидеть лаццарони такими, каковы они на самом деле: это всего лишь убогие, униженные, несчастные животные, покрытые насекомыми; огородные пугала, ленивые, трусливые, безобразные, роющиеся в мусоре! А какие темные графы и более чем сомнительные графини, шулера и олухи - так называемый свет! И эти бесконечные нищие кварталы, населенные жалкими бедняками, - по сравнению с ними Сэффронхилл и Борроминд кажутся оплотом респектабельности, что не мешает английским лордам и леди находить их весьма живописными, - тем самым лордам и леди, для которых английская нищета представляется гнуснейшей, позорнейшей и вульгарнейшей вещью. Там мне часто приходило в голову, что для писателя вернейший способ обрести бессмертие - это убить свой язык: тогда он немедленно становится "приятным собеседником". А здесь я частенько думаю вот что: "Что бы вы сказали этим людям, миледи и милорд, если бы они выражались на излюбленном жаргоне ваших собственных "низших сословий"?"
Теккерей хвалит итальянцев за то, что они добры к животным. Пожалуй, не найти страны, где бы их так невыносимо мучили. Это видишь повсюду...
В Неаполе кладбище бедняков представляет собой огромный мощеный двор, в котором находится триста шестьдесят пять ям - каждая плотно закрыта каменной плитой. В течение года еженощно одна из этих ям по очереди открывается, и в нее сбрасываются тела умерших бедняков, собранные в городе и доставленные сюда на повозке (вроде той, о которой я писал вам из Рима). Затем туда льется известь, и яма вновь закрывается плитой до будущего года, после чего все начинается сначала. Каждую ночь вскрывается яма, и каждую ночь ее вновь закрывают на целый год. Повозка снабжена красным фонарем, и часов в десять вечера видно, как она мелькает по неаполитанским улицам, останавливаясь у дверей больниц, тюрем и тому подобных заведений, чтобы пополнить свой груз, а затем отправляется дальше. Рядом с новым кладбищем (очень красивым, содержащимся в полном порядке и во всех отношениях превосходящим Пер-Лашез) находится другой такой же двор, хотя и поменьше. В Неаполе покойников носят по улицам в открытых носилках, которые иногда устанавливаются в чем-то вроде паланкина, обтянутого багряной с золотом тканью. Выставлять мертвецов напоказ характерно не только для этой части Италии; так, на пути между Римом и Генуей нам встретилась похоронная процессия, провожавшая тело женщины, покойница была одета в свое обычное платье, и я (глядя на нее с высоких козел дорожной кареты) готов был поверить, что она живая и просто отдыхает на своем ложе. Шедший рядом с ней священник пел очень громко - и так же скверно, как обычно поют все священники. Шум был невообразимый...
151
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
...С наиболее знаменитыми из ватиканских картин вы знакомы благодаря превосходнейшим гравюрам, и право, если бы Вы могли видеть некоторые из них вместе со мной, Вы решили бы, что, ознакомившись с ними наконец в оригинале, выиграли очень немного. Когда рисунок плох, скуден или подпорчен временем а это неизбежно и бывает очень часто, - то гравюра (хотя утверждать подобные вещи и еретично) передает вам идею картины и ее воплощение с той величественной простотой, которая гибнет из-за вышеуказанных недостатков. Но даже когда дело обстоит не так и произведение сохраняет свою первоначальную гармонию, в самой тонкости гравюры заключено, на мой взгляд, нечто, заставляющее вас поверить в необычайное изящество, законченность и совершенство оригинала. Вот почему, хотя такие картины производят чарующее впечатление и кажутся очень интересными, мы к этому уже подготовлены, мы заранее знаем всю меру величия, которая в них заключена.
Правда, трудно найти достаточно высокую хвалу для бесчисленных портретов кисти Тициана, Рубенса, Рембрандта и Ван-Дейка, голов Гвидо Рени, Доменикино, Карло Дольчи; картин Рафаэля, Корреджо, Мурильо, Паоло Веронезе, Сальватора Розы. Меня охватывает радость при мысли, что даже искушенные знатоки, которые приходят в экстаз лишь с трудом и по самым нелепым поводам, не могут воздать им должное. В некоторых незабвенных залах этих галерей мне сияли со стен такая неясность и изящество, такое возвышенное благородство, чистота и красота, что моя измученная память освобождалась от легионов хнычущих монахов и восковых святых семейств. Я от души прощал все эти оркестры земных ангелов и бесконечные заросли святых Себастьянов, по традиции нашпигованных стрелами, словно подушечки для булавок - булавками. У меня нет настроения даже негодовать на этот поповский фанатизм и поповское упрямство, заставлявшие воспроизводить в конкретной форме с помощью краски и холста каждое таинство нашей религии, что равно отвратительно и для сердца и для рассудка любого мыслящего человека...
152
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Генуя
...Так будем ли мы ставить эту пьесу??? С тех пор как я вернулся из Лондона, я говорю об этом как о решенном деле! Не помню, говорил ли я Вам об этом серьезно, но я уверен, что снискал бы на подмостках не меньший успех, чем на кафедре чтеца. Право, когда я выступал на сцене в Монреале (до того я не играл уже много лет), я так удивлялся правдоподобию и легкости того, что делал, словно смотрел на себя со стороны. Какие странные шутки разыгрывает судьба! Когда мне было лет двадцать, я за три-четыре года усердного сидения в партере выучил весь пользовавшийся успехом репертуар Мэтьюса *. И тогда я написал режиссеру Бартли - сколько мне лет, и о том, что, по моему мнению, я мог бы делать и что, на мой взгляд, я обладаю большим уменьем подмечать характер и странности человека и обладаю природным даром воспроизводить все это. В то время я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. И я помню, что написал это письмо в комнатушке, в которой работал, и туда же пришел ответ. Вероятно, что-то в моем письме показалось интересным, так как Бартли ответил мне почти сразу же, сообщая, что сейчас они ставят "Горбуна" * (так оно и было), но что недели через две они мне снова напишут. Точно в назначенный срок я получил новое письмо с приглашением явиться в такой-то день в театр и показать ему и Чарльзу Кэмблу что-нибудь из Мэтьюса - что мне захочется. Моя сестра Фанни была посвящена в тайну и должна была пойти со мной, чтобы аккомпанировать мне. Но в назначенный день я свалился с ужасной простудой и воспалением лица, - кстати, тогда-то и начались эти боли в ухе, от которых я страдаю до сих пор. Я написал им об этом, добавив, что обращусь к ним в следующем сезоне. Вскоре после этого я добился немалого успеха в своих парламентских отчетах, был приглашен в "Кроникл", приобрел известность в газетном мирке и поэтому полюбил его, начал писать, перестал нуждаться в деньгах, а поскольку я всегда думал о сцене как об источнике заработка, то постепенно оставил мысли о ней и больше к ним не возвращался. Я ведь Вам прежде этого не рассказывал, не так ли? Вот видите, если бы не случайность, моя жизнь могла бы сложиться совсем по-иному...
Это случилось в то время, когда я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. То был не очень хороший заработок (хотя и нельзя сказать, чтобы очень плохой), но, главное, мучительно неверный - поэтому-то я и обдумывал возможность стать актером с чисто деловой точки зрения. В течение по меньшей мере трех лет я почти каждый вечер отправлялся в какой-нибудь театр, предварительно изучив афиши и выбрав тот, где играли по-настоящему хорошие актеры. Когда бы ни играл Мэтьюс, я шел его смотреть. Я без конца муштровал себя (учился даже таким мелочам, как лучше войти, выйти или сесть на стул) иной раз по четыре, пять, а то и шесть часов в день, запершись у себя в комнате или гуляя по лугам. Кроме того, я составил для себя нечто вроде гамильтоновской системы *, помогавшей мне заучивать роли, и выучил их множество. Эту способность я, видимо, не утратил и сейчас, потому что мгновенно выучил мои канадские роли, хотя все они были мне незнакомы...
153
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Девоншир-террас
...Право, мне пришла в голову очень недурная идея о журнале. Последние два дня я много о ней думал и считаю, что она просто хороша. Я по-прежнему подумываю о еженедельнике; цена, если возможно, полтора пенса. Часть материала оригинальная, часть - перепечатки; заметки о книгах, заметки о театрах, заметки обо всем хорошем, заметки обо всем дурном; рождественская философия, бодрый взгляд на жизнь, беспощадное препарирование ханжества, добродушие; материал всегда злободневный, отвечающий времени года; а главное, теплое, сердечное, щедрое, веселое, любящее отношение ко всему, что связано с Семейным Очагом. И назову я его, сэр,
СВЕРЧОК
ВЕСЕЛОЕ СОЗДАНИЕ. КОТОРОЕ ЧИРИКАЕТ ЗА ОЧАГОМ
Естественная история
Погодите решать, пока не дослушаете, что я собираюсь сделать. Я выступлю, сэр, с таким проспектом на тему о Сверчке, что он всех приведет в хорошее настроение и с еще невиданной быстротой завладеет каминными решетками и креслами возле них. Под таким обличьем я смогу по-новому обратиться к публике, куда более дружески и подкупающе. Я сразу же окажусь в самом теплом уголке дома моих читателей, завоюю их любовь и доверие, что немедленно обеспечит мне особое место среди всех остальных журналов и укрепит мое положение. И я буду стрекотать, стрекотать, стрекотать в каждом номере, пока не выстрекочу... ну, сами скажите, сколько сотен тысяч... Говоря серьезно, мне кажется, это название и эта идея обеспечивают нас практической исходной точкой и дают нам подлинную, четкую, ясную, очень приятную цель и общий тон. Я чувствую, что такую цель и такое название публика легко и с удовольствием свяжет именно со мной; и что, приняв их, нам уже не придется кружить, как голубям перед полетом, и мы сразу выберем правильный путь. Я полагаю, что общее признание не заставит себя ждать и что вокруг этой идеи с самого начала возникнут полезные ассоциации, и к тому же она с самого начала задаст правильный и приятный тон. Во всем этом я нисколько не сомневаюсь... но решать Вам. Что Вы об этом думаете? И что скажете? Либо Вам эта мысль понравится сразу, либо не понравится совсем. Ну, так как же, мой милый? Вы знаете, что я не пристрастен к недозрелым плодам моей фантазии, но Вы также очень хорошо знаете, как я могу использовать подобный рычаг и что им могу поднять. Ну, так как же? Что Вы скажете? Сам я не сказал и половины того, что мог бы. То есть я почти ничего не сказал, но зато, как попугай в негритянской сказке, "думаю черт знает сколько".
154
БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ
Девоншир-террас (у мистера Форстера),
понедельник, 3 ноября 1845 г.
Уважаемые Брэдбери и Эванс!
Я внимательно обдумал то, о чем мы вчера беседовали, и в этом письме вы найдете мои выводы относительно газеты. Я займу пост редактора, который, по предварительной наметке, должен получать тысячу фунтов, - за двойную сумму. Но в это я включаю публикацию серии писем из Италии, мною подписанных, статьи, которые я буду постоянно писать для газеты, а также деятельное и внимательное руководство всей газетой. Когда я буду уезжать из Лондона или зачем-либо уходить из редакции, то (как это обычно делается) меня будет замещать помощник редактора, которому я смогу на время поручать практическое руководство. На этих условиях я согласен возглавить газету и руководить ею.
Не скрою от вас, - и я убежден, вы это понимаете, - что, на мой взгляд, эти условия отнюдь не чрезмерны для человека в моем положении. Поэтому я считаю, что мое участие в газете весьма важно. Однако, пока вы не покажете мне, во что наш проект может вылиться, я не могу решить, какова будет доля моего участия.
Если, узнав, какая компенсация меня устраивает, вы решите поставить меня об этом в известность, то сообщите все сведения мистеру Форстеру и договоритесь об этом, как и обо всем остальном, с ним. Я заранее согласен на все, о чем вы с ним договоритесь.
Остаюсь ваш.
155
БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ
Девоншир-террас,
четверг, 6 ноября 1845 г.
Дорогие Брэдбери и Эванс!
Сегодня утром мистер Форстер сообщит вам, к какому решению я пришел вчера вечером. Все новые соображения только укрепляют меня в этом взгляде на дело. Судите сами, какое страшное впечатление произвело на меня случившееся *, если моего мнения не могут изменить даже ваше твердое намерение не отступать и все те мучительные соображения, которые порождаются моим собственным положением, а также тем тяжелым положением, в которое я, к несчастью, поставил моего отца.
Что касается меня, то самое важное разбито и умерло. Если бы я даже мог принудить себя взяться за это дело снова, я уже не верил бы в него. Я всегда смотрел бы на него как на нечто обреченное, и приглашение каждого нового сотрудника наполняло бы меня новым страхом и тяжелыми предчувствиями. Что же касается самого плана - помимо меня, - то он, мне кажется, получил удар, от которого не сможет оправиться. Вы не знаете, насколько маленький газетный мирок отличается от всякого другого, как быстро распространяются там подобного рода новости и какой неизгладимый след они оставляют. Я не могу даже представить себе, насколько трудно будет теперь найти людей, без которых невозможно вести газету. Даже если удастся кое-как подобрать людей, куда менее способных, чем мы рассчитывали, для ведения наиболее важных отделов, все равно опасения, которые испытывали другие газеты (они были очень велики), исчезнут без всякого следа. Они, несомненно, полагали, что на стороне этой новой газеты будет действовать могучее объединение энергии, опыта и капитала. Но теперь, когда вы ее покинули, представление это разлетится вдребезги. Таким образом, то доверие, те радужные надежды на успех, которые окружали их замысел, пока он был еще в зародыше, и которые весьма помогли бы в первые решающие дни, больше не будут ему служить. И еще: реклама, которая должна была помочь им, теперь недоступна. Если даже мистер Пакстон * все еще обещает потрясти небо и землю и даже искренне собирается взяться за это (в чем я сомневаюсь), можно ли, рассуждая благоразумно, серьезно полагаться на столь опрометчивые и необдуманные обещания? Я лично ни во что их не ставлю, ибо именно он свел вас с этой фирмой, и я твердо верю, что он уже давно знал о надвигающемся на нее банкротстве, и когда мы встретились с ним тогда на Флит-стрит, он уже смотрел ему прямо в глаза (что можно было прочесть и по его глазам).
148
ДУГЛАСУ ДЖЕРОЛДУ *
Кремона,
суббота вечером, 16 ноября 1844 г.
Дорогой Джеролд!
Раз уж пол-ломтя хлеба лучше, чем полное его отсутствие, то буду надеяться, что пол-листа бумаги тоже окажется лучше, чем полное отсутствие писем, если это письмо написано тем, кто очень хочет жить в Вашей памяти и в Вашей дружбе. Я бы уже давно выполнил обещание, данное Вам в этом, но мне мешали то занятия, то пребывание вдали от пера и чернил.
Форстер, вероятно, сказал Вам, - а нет, так еще скажет, - что мне очень хотелось бы, чтобы Вы послушали мою маленькую рождественскую повесть, и я надеюсь, Вы повидаетесь со мной по его приглашению в Линкольнс-Инн-филдс. Я постарался нанести удар но той части наглой физиономии гнусного Ханжества, которая в наше время больше всего заслуживает подобного поощрения. Я надеюсь, что, во всяком случае, смогу доказать свое искреннее желание заставить его пошатнуться. Если к концу четырех раундов (их только четыре) Вы решите, что из вышеуказанного Ханжества, выражаясь языком "Жизни Белла" *, вышиблен дух вон, мне это будет очень приятно.
Теперь я отправляюсь в Милан, а оттуда (отдохнув один-два дня) намереваюсь добраться до Англии через красивейший альпийский перевал, который не будет еще занесен. Вы знаете, что этот город некогда славился скрипками *. Я ни одной скрипки не видел, но зато неподалеку от нашей гостиницы есть целая улица медников, которые подымают такой невыносимый грохот, что после обеда мне показалось, что у меня сердцебиение. Я почувствовал необыкновенное облегчение, когда обнаружил, что звон у меня в ушах производился этими медниками.
Вчера я с недоумением узнал (я не силен в географических подробностях), что Ромео был выслан всего за двадцать пять миль от родного города. Именно таково расстояние между Мантуей и Вероной. Эта последняя - своеобразный старинный городок, чьи опустевшие дворцы теперь заперты: такой она и должна была быть. В Мантуе и сейчас множество аптекарей, которые без всякой подготовки могли бы великолепно сыграть эту роль. Из всех заросших прудов, какие мне доводилось видеть, Верона - самый зеленый и самый тенистый. Я отправился осмотреть старинный дворец Капулетти, который можно узнать благодаря их гербу (шляпе, вырезанной на каменной стене дворика). Теперь это жалкая харчевня. Двор был полон ветхих экипажей, повозок, гусей и свиней, и ноги по щиколотку уходили в грязь и навоз. Сад отгорожен стеной, и на его месте построены дома. Ничто не напоминает здесь о прежних его обитателях, и кухонную дверь украшала весьма несентиментальная дама. Монтекки жили за городом, в двух или трех милях отсюда. Точно неизвестно, был ли у них когда-нибудь дворец в самой Вероне. Однако и сейчас одна из окрестных деревень носит их имя, и легенды о вражде этих двух семей еще настолько живы, насколько вообще что-нибудь может быть живым в столь сонном уголке.
Было очень мило, очень любезно с Вашей стороны, Джеролд, упомянуть в "Панче" о "Рождественской песне" в таких теплых словах, и уверяю Вас, далекий предмет Ваших дружеских чувств не остался к ним глух, и они тронули его так, как Вам хотелось. Мне очень жаль, что мы потеряли столько времени, не познакомившись поближе друг с другом. Но все же мне не следует называть это время потерянным, так как я читал все, что выходило из-под Вашего пера, и эгоистически доставлял себе удовольствие, неизменно выражая восхищение, которое возбуждали во мне Ваши мужественные, правдивые картины.
У Вас, кажется, одно время было намерение приехать повидаться со мной в Генуе. Я вернусь туда немедленно, девятого декабря, пробыв в Лондоне одну неделю. Так, может быть, Вы поехали бы со мной? Если путешествовать таким образом, это обойдется очень дешево - немногим более двенадцати фунтов, а я убежден, что Вы получите большое удовольствие. Я живу там в удивительнейшем доме и помещу Вас в расписанной фресками комнате величиной с собор, но только куда более удобной. В Вашем распоряжении будут перья, чернила, апельсиновые деревья, сады, игра в волан, веселый треск дров в камине по вечерам. Приезжайте, не пожалеете. Если Вы хотите, чтобы миссис Джеролд провела рождество за границей, то могу поручиться, что такой милой и свободной от аффектации и чопорности женщины, как моя жена, не найти, и она будет очень рада возможности подтвердить мое мнение о ней.
Приезжайте! Письмо от джентльмена в Италии Брэдбери и Эвансу в Лондон. Письмо от джентльмена в стране, которая давно уснула, джентльмену в стране, которая тоже уснет и никогда не проснется, если дать волю некоторым людям. В Генуе вы сможете работать. Дом к этому привык. Почта идет ровно неделю. Уложите-ка вещи, и когда мы увидимся, скажите: "Я еду".
Никогда ни один город не поражал меня так, как Венеция. Это поистине одно из чудес света. Полный грез, прекрасный, непоследовательный, невероятный, злой, порочный, проклятый старинный город! Я приехал туда ночью, и впечатления этой ночи и следующего солнечного утра останутся со мной до конца моих дней. И - боже мой! - эти подводные темницы под Мостом Вздохов; каморка, куда в полночь приходил монах исповедовать политического преступника; скамья, на которой его душили; зловещий склеп, в котором его завязывали в мешок, коварная потайная дверца, через которую его сносили в лодку и увозили топить туда, куда ни один рыбак не осмеливался закинуть свою сеть, - все это освещается факелами, и они дымят и угасают, словно им стыдно смотреть на мрачные подмостки, где творились неизъяснимые ужасы. Хотя все они ушли в прошлое, они так же заставляют биться негодованием человеческое сердце, как какое-нибудь великое зло или страдание наших дней. И, храня все это в своей памяти, зная, что здесь есть музей с комнатой, наполненной такими страшными орудиями пытки, какие мог измыслить только дьявол, сотни попугаев устно и в печати целыми часами поносят времена, когда в Венеции строится железная дорога через пролив. Они поносят наше время, безмозглые болтуны, вместо того чтобы на коленях благодарить небеса за то, что живут в эпоху, когда из железа делают дороги, а не тюремные решетки и не приспособления, чтобы загонять винты в череп ни в чем не повинного человека. Богом клянусь, от этой мысли я становлюсь столь кровожадным, что готов был бы перестрелять попугаев на нашем острове так же спокойно, как Робинзон Крузо стрелял их на своем.
Я уже десять дней ложусь спать не раньше, чем в пять часов утра, и большую часть дня провожу в дороге. Если из-за этого Вы будете вынуждены читать очень глупое сонное письмо, мой дорогой Джеролд, то надеюсь, Вы сочтете его доказательством моего искреннего желания послать Вам нежный привет, несмотря даже на это сонное и малообещающее состояние.
Остаюсь, как всегда, Вашим другом и искренним почитателем.
149
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Париж
...Мы с Макриди отправились в Одеон посмотреть "Кристину" Александра Дюма, в которой играла мадам Жорж *, некогда любовница Наполеона. Теперь она поражает своей толщиной, которая, я думаю, объясняется водянкой, и не может стоять на коротеньких слабых ножках. Ей не то восемьдесят, не то девяносто лет. В жизни не видел подобного зрелища. Все театральные приемы, когда-либо ею усвоенные (а она пускала их в ход все), тоже страдают водянкой и распухли и расплылись самым безобразным образом. Остальные актеры, не глядя друг на друга, обращались со своим диалогом к партеру до того неестественно и нелепо, что я никак не мог решить - смеяться мне или возмущаться. Мы с Вами, сэр, все это коренным образом изменим.
150
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Неаполь,
11 февраля 1845 г.
...Простой народ живет здесь в ужасающей нищете. Боюсь, обычное представление о живописности так тесно связано с неизбывным горем и унижением, что с течением времени придется придумывать новую живописность. За исключением Фонди, ничего грязнее Неаполя мне видеть не приходилось. Не знаю, с чем и сравнить улицы, где живут лаццарони. Помните мой любимый хлев вблизи Бродстэрса? Так, пожалуй, эти улочки больше всего напоминают мне скопление таких вот хлевов... Чего бы я не дал, чтобы вы могли увидеть лаццарони такими, каковы они на самом деле: это всего лишь убогие, униженные, несчастные животные, покрытые насекомыми; огородные пугала, ленивые, трусливые, безобразные, роющиеся в мусоре! А какие темные графы и более чем сомнительные графини, шулера и олухи - так называемый свет! И эти бесконечные нищие кварталы, населенные жалкими бедняками, - по сравнению с ними Сэффронхилл и Борроминд кажутся оплотом респектабельности, что не мешает английским лордам и леди находить их весьма живописными, - тем самым лордам и леди, для которых английская нищета представляется гнуснейшей, позорнейшей и вульгарнейшей вещью. Там мне часто приходило в голову, что для писателя вернейший способ обрести бессмертие - это убить свой язык: тогда он немедленно становится "приятным собеседником". А здесь я частенько думаю вот что: "Что бы вы сказали этим людям, миледи и милорд, если бы они выражались на излюбленном жаргоне ваших собственных "низших сословий"?"
Теккерей хвалит итальянцев за то, что они добры к животным. Пожалуй, не найти страны, где бы их так невыносимо мучили. Это видишь повсюду...
В Неаполе кладбище бедняков представляет собой огромный мощеный двор, в котором находится триста шестьдесят пять ям - каждая плотно закрыта каменной плитой. В течение года еженощно одна из этих ям по очереди открывается, и в нее сбрасываются тела умерших бедняков, собранные в городе и доставленные сюда на повозке (вроде той, о которой я писал вам из Рима). Затем туда льется известь, и яма вновь закрывается плитой до будущего года, после чего все начинается сначала. Каждую ночь вскрывается яма, и каждую ночь ее вновь закрывают на целый год. Повозка снабжена красным фонарем, и часов в десять вечера видно, как она мелькает по неаполитанским улицам, останавливаясь у дверей больниц, тюрем и тому подобных заведений, чтобы пополнить свой груз, а затем отправляется дальше. Рядом с новым кладбищем (очень красивым, содержащимся в полном порядке и во всех отношениях превосходящим Пер-Лашез) находится другой такой же двор, хотя и поменьше. В Неаполе покойников носят по улицам в открытых носилках, которые иногда устанавливаются в чем-то вроде паланкина, обтянутого багряной с золотом тканью. Выставлять мертвецов напоказ характерно не только для этой части Италии; так, на пути между Римом и Генуей нам встретилась похоронная процессия, провожавшая тело женщины, покойница была одета в свое обычное платье, и я (глядя на нее с высоких козел дорожной кареты) готов был поверить, что она живая и просто отдыхает на своем ложе. Шедший рядом с ней священник пел очень громко - и так же скверно, как обычно поют все священники. Шум был невообразимый...
151
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
...С наиболее знаменитыми из ватиканских картин вы знакомы благодаря превосходнейшим гравюрам, и право, если бы Вы могли видеть некоторые из них вместе со мной, Вы решили бы, что, ознакомившись с ними наконец в оригинале, выиграли очень немного. Когда рисунок плох, скуден или подпорчен временем а это неизбежно и бывает очень часто, - то гравюра (хотя утверждать подобные вещи и еретично) передает вам идею картины и ее воплощение с той величественной простотой, которая гибнет из-за вышеуказанных недостатков. Но даже когда дело обстоит не так и произведение сохраняет свою первоначальную гармонию, в самой тонкости гравюры заключено, на мой взгляд, нечто, заставляющее вас поверить в необычайное изящество, законченность и совершенство оригинала. Вот почему, хотя такие картины производят чарующее впечатление и кажутся очень интересными, мы к этому уже подготовлены, мы заранее знаем всю меру величия, которая в них заключена.
Правда, трудно найти достаточно высокую хвалу для бесчисленных портретов кисти Тициана, Рубенса, Рембрандта и Ван-Дейка, голов Гвидо Рени, Доменикино, Карло Дольчи; картин Рафаэля, Корреджо, Мурильо, Паоло Веронезе, Сальватора Розы. Меня охватывает радость при мысли, что даже искушенные знатоки, которые приходят в экстаз лишь с трудом и по самым нелепым поводам, не могут воздать им должное. В некоторых незабвенных залах этих галерей мне сияли со стен такая неясность и изящество, такое возвышенное благородство, чистота и красота, что моя измученная память освобождалась от легионов хнычущих монахов и восковых святых семейств. Я от души прощал все эти оркестры земных ангелов и бесконечные заросли святых Себастьянов, по традиции нашпигованных стрелами, словно подушечки для булавок - булавками. У меня нет настроения даже негодовать на этот поповский фанатизм и поповское упрямство, заставлявшие воспроизводить в конкретной форме с помощью краски и холста каждое таинство нашей религии, что равно отвратительно и для сердца и для рассудка любого мыслящего человека...
152
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Генуя
...Так будем ли мы ставить эту пьесу??? С тех пор как я вернулся из Лондона, я говорю об этом как о решенном деле! Не помню, говорил ли я Вам об этом серьезно, но я уверен, что снискал бы на подмостках не меньший успех, чем на кафедре чтеца. Право, когда я выступал на сцене в Монреале (до того я не играл уже много лет), я так удивлялся правдоподобию и легкости того, что делал, словно смотрел на себя со стороны. Какие странные шутки разыгрывает судьба! Когда мне было лет двадцать, я за три-четыре года усердного сидения в партере выучил весь пользовавшийся успехом репертуар Мэтьюса *. И тогда я написал режиссеру Бартли - сколько мне лет, и о том, что, по моему мнению, я мог бы делать и что, на мой взгляд, я обладаю большим уменьем подмечать характер и странности человека и обладаю природным даром воспроизводить все это. В то время я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. И я помню, что написал это письмо в комнатушке, в которой работал, и туда же пришел ответ. Вероятно, что-то в моем письме показалось интересным, так как Бартли ответил мне почти сразу же, сообщая, что сейчас они ставят "Горбуна" * (так оно и было), но что недели через две они мне снова напишут. Точно в назначенный срок я получил новое письмо с приглашением явиться в такой-то день в театр и показать ему и Чарльзу Кэмблу что-нибудь из Мэтьюса - что мне захочется. Моя сестра Фанни была посвящена в тайну и должна была пойти со мной, чтобы аккомпанировать мне. Но в назначенный день я свалился с ужасной простудой и воспалением лица, - кстати, тогда-то и начались эти боли в ухе, от которых я страдаю до сих пор. Я написал им об этом, добавив, что обращусь к ним в следующем сезоне. Вскоре после этого я добился немалого успеха в своих парламентских отчетах, был приглашен в "Кроникл", приобрел известность в газетном мирке и поэтому полюбил его, начал писать, перестал нуждаться в деньгах, а поскольку я всегда думал о сцене как об источнике заработка, то постепенно оставил мысли о ней и больше к ним не возвращался. Я ведь Вам прежде этого не рассказывал, не так ли? Вот видите, если бы не случайность, моя жизнь могла бы сложиться совсем по-иному...
Это случилось в то время, когда я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. То был не очень хороший заработок (хотя и нельзя сказать, чтобы очень плохой), но, главное, мучительно неверный - поэтому-то я и обдумывал возможность стать актером с чисто деловой точки зрения. В течение по меньшей мере трех лет я почти каждый вечер отправлялся в какой-нибудь театр, предварительно изучив афиши и выбрав тот, где играли по-настоящему хорошие актеры. Когда бы ни играл Мэтьюс, я шел его смотреть. Я без конца муштровал себя (учился даже таким мелочам, как лучше войти, выйти или сесть на стул) иной раз по четыре, пять, а то и шесть часов в день, запершись у себя в комнате или гуляя по лугам. Кроме того, я составил для себя нечто вроде гамильтоновской системы *, помогавшей мне заучивать роли, и выучил их множество. Эту способность я, видимо, не утратил и сейчас, потому что мгновенно выучил мои канадские роли, хотя все они были мне незнакомы...
153
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Девоншир-террас
...Право, мне пришла в голову очень недурная идея о журнале. Последние два дня я много о ней думал и считаю, что она просто хороша. Я по-прежнему подумываю о еженедельнике; цена, если возможно, полтора пенса. Часть материала оригинальная, часть - перепечатки; заметки о книгах, заметки о театрах, заметки обо всем хорошем, заметки обо всем дурном; рождественская философия, бодрый взгляд на жизнь, беспощадное препарирование ханжества, добродушие; материал всегда злободневный, отвечающий времени года; а главное, теплое, сердечное, щедрое, веселое, любящее отношение ко всему, что связано с Семейным Очагом. И назову я его, сэр,
СВЕРЧОК
ВЕСЕЛОЕ СОЗДАНИЕ. КОТОРОЕ ЧИРИКАЕТ ЗА ОЧАГОМ
Естественная история
Погодите решать, пока не дослушаете, что я собираюсь сделать. Я выступлю, сэр, с таким проспектом на тему о Сверчке, что он всех приведет в хорошее настроение и с еще невиданной быстротой завладеет каминными решетками и креслами возле них. Под таким обличьем я смогу по-новому обратиться к публике, куда более дружески и подкупающе. Я сразу же окажусь в самом теплом уголке дома моих читателей, завоюю их любовь и доверие, что немедленно обеспечит мне особое место среди всех остальных журналов и укрепит мое положение. И я буду стрекотать, стрекотать, стрекотать в каждом номере, пока не выстрекочу... ну, сами скажите, сколько сотен тысяч... Говоря серьезно, мне кажется, это название и эта идея обеспечивают нас практической исходной точкой и дают нам подлинную, четкую, ясную, очень приятную цель и общий тон. Я чувствую, что такую цель и такое название публика легко и с удовольствием свяжет именно со мной; и что, приняв их, нам уже не придется кружить, как голубям перед полетом, и мы сразу выберем правильный путь. Я полагаю, что общее признание не заставит себя ждать и что вокруг этой идеи с самого начала возникнут полезные ассоциации, и к тому же она с самого начала задаст правильный и приятный тон. Во всем этом я нисколько не сомневаюсь... но решать Вам. Что Вы об этом думаете? И что скажете? Либо Вам эта мысль понравится сразу, либо не понравится совсем. Ну, так как же, мой милый? Вы знаете, что я не пристрастен к недозрелым плодам моей фантазии, но Вы также очень хорошо знаете, как я могу использовать подобный рычаг и что им могу поднять. Ну, так как же? Что Вы скажете? Сам я не сказал и половины того, что мог бы. То есть я почти ничего не сказал, но зато, как попугай в негритянской сказке, "думаю черт знает сколько".
154
БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ
Девоншир-террас (у мистера Форстера),
понедельник, 3 ноября 1845 г.
Уважаемые Брэдбери и Эванс!
Я внимательно обдумал то, о чем мы вчера беседовали, и в этом письме вы найдете мои выводы относительно газеты. Я займу пост редактора, который, по предварительной наметке, должен получать тысячу фунтов, - за двойную сумму. Но в это я включаю публикацию серии писем из Италии, мною подписанных, статьи, которые я буду постоянно писать для газеты, а также деятельное и внимательное руководство всей газетой. Когда я буду уезжать из Лондона или зачем-либо уходить из редакции, то (как это обычно делается) меня будет замещать помощник редактора, которому я смогу на время поручать практическое руководство. На этих условиях я согласен возглавить газету и руководить ею.
Не скрою от вас, - и я убежден, вы это понимаете, - что, на мой взгляд, эти условия отнюдь не чрезмерны для человека в моем положении. Поэтому я считаю, что мое участие в газете весьма важно. Однако, пока вы не покажете мне, во что наш проект может вылиться, я не могу решить, какова будет доля моего участия.
Если, узнав, какая компенсация меня устраивает, вы решите поставить меня об этом в известность, то сообщите все сведения мистеру Форстеру и договоритесь об этом, как и обо всем остальном, с ним. Я заранее согласен на все, о чем вы с ним договоритесь.
Остаюсь ваш.
155
БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ
Девоншир-террас,
четверг, 6 ноября 1845 г.
Дорогие Брэдбери и Эванс!
Сегодня утром мистер Форстер сообщит вам, к какому решению я пришел вчера вечером. Все новые соображения только укрепляют меня в этом взгляде на дело. Судите сами, какое страшное впечатление произвело на меня случившееся *, если моего мнения не могут изменить даже ваше твердое намерение не отступать и все те мучительные соображения, которые порождаются моим собственным положением, а также тем тяжелым положением, в которое я, к несчастью, поставил моего отца.
Что касается меня, то самое важное разбито и умерло. Если бы я даже мог принудить себя взяться за это дело снова, я уже не верил бы в него. Я всегда смотрел бы на него как на нечто обреченное, и приглашение каждого нового сотрудника наполняло бы меня новым страхом и тяжелыми предчувствиями. Что же касается самого плана - помимо меня, - то он, мне кажется, получил удар, от которого не сможет оправиться. Вы не знаете, насколько маленький газетный мирок отличается от всякого другого, как быстро распространяются там подобного рода новости и какой неизгладимый след они оставляют. Я не могу даже представить себе, насколько трудно будет теперь найти людей, без которых невозможно вести газету. Даже если удастся кое-как подобрать людей, куда менее способных, чем мы рассчитывали, для ведения наиболее важных отделов, все равно опасения, которые испытывали другие газеты (они были очень велики), исчезнут без всякого следа. Они, несомненно, полагали, что на стороне этой новой газеты будет действовать могучее объединение энергии, опыта и капитала. Но теперь, когда вы ее покинули, представление это разлетится вдребезги. Таким образом, то доверие, те радужные надежды на успех, которые окружали их замысел, пока он был еще в зародыше, и которые весьма помогли бы в первые решающие дни, больше не будут ему служить. И еще: реклама, которая должна была помочь им, теперь недоступна. Если даже мистер Пакстон * все еще обещает потрясти небо и землю и даже искренне собирается взяться за это (в чем я сомневаюсь), можно ли, рассуждая благоразумно, серьезно полагаться на столь опрометчивые и необдуманные обещания? Я лично ни во что их не ставлю, ибо именно он свел вас с этой фирмой, и я твердо верю, что он уже давно знал о надвигающемся на нее банкротстве, и когда мы встретились с ним тогда на Флит-стрит, он уже смотрел ему прямо в глаза (что можно было прочесть и по его глазам).