Страница:
Я не вполне согласен с Вами в двух мелочах. Во-первых, я очень сомневаюсь в том, так ли уж было бы хорошо, если бы у каждого великого человека был свой Босуэл, ибо я убежден, что двух или, в лучшем случае, трех Босуэлов было бы достаточно, чтобы великие люди принялись изо всех сил лицемерить, вечно разыгрывали бы какую-то роль и, уж во всяком случае, все знаменитые люди оказались бы жертвами недоверчивости и подозрительности. Я легко могу себе представить, как династия Босуэлов прививает обществу лживость и лицемерие и навсегда кладет конец всякой дружбе и доверию. Во-вторых, мне очень не нравится манера (ее, кажется, ввел или, во всяком случае, широко использовал Хаит) выделять курсивом строчки, слова и целые абзацы в цитатах без всякого к тому основания. Это какое-то насилие издателя над читателем, почти даже над самим автором, и меня оно очень раздражает. Даже если бы подобная манера подчеркивания была введена самим автором, на мой взгляд, оно было бы очень неприятно. Оно так не вяжется, скажем, со скромной, тихой, безмятежной красотой "Покинутой деревни" *, что я, пожалуй, предпочел бы слушать, как эти строки выкрикивает "городской глашатай". Подобная манера всегда напоминает мне человека, который, любуясь красивым видом, думает не столько о его красоте, сколько о том, как он о ней расскажет.
Рисуя в заключении третьей книги (удивительные строки!), как Гольдсмит сидит у окна, глядя на деревья Темпла, вы упоминаете "сероглазых" грачей. Вы уверены, что они "сероглазые"? Глаза ворона черны как ночь и блестящи, и, по-моему, такими же должны быть и глаза грача, если только свет не бьет в них прямо.
Я приберег для заключения (только я не собираюсь быть особенно красноречивым, потому что для меня все это очень серьезно) восхитительный гимн литературному труду, которым проникнута вся книга. Это просто великолепно. По моему убеждению, еще не было создано книги, не было сказано и сделано в поддержку достоинства и чести литературы ничего, что было бы хоть вполовину так убедительно, как "Жизнь и приключения Оливера Гольдсмита" Джона Форстера.
Всякий, кто согласен скромно считать литературу своей профессией и не находит нужным делать вид, будто как-то иначе зарабатывает на жизнь, обязан Вам вечной благодарностью. Когда Вы еще только работали над своей книгой, я часто говорил об этом всюду, не сомневаясь, что так оно и будет. И я буду повторять о долге благодарности Вам (хотя повторять это не будет нужды), пока у меня хватит упрямства и настойчивости убеждать людей. И, наконец, я буду энергично спорить, если услышу, что Вашу книгу сравнивают с босуэловской, ибо я утверждаю, что глупо взвешивать на одних весах книгу, пусть забавную и любопытную, которую писал безмозглый светский бездельник, с книгой, так великолепно и обстоятельно рисующей характеры прославленных людей, населяющих ее страницы,
Дорогой Форстер, не могу выразить, как я горжусь тем, что Вы сделали, и как я тронут, что книга эта так мило связана со мной. Проглядывая свое письмо, я чувствую, что не сказал и сотой доли того, что думаю, и все же, если я его перепишу, то ничего не сумею добавить, потому что не нахожу выражений для своих мыслей. Я могу только пожелать для своей собственной посмертной славы такого же биографа и такого же критика. И я снова торжественно повторяю, что английская литература еще никогда не имела и, возможно, никогда не будет иметь такого защитника, каким Вы показали себя в этой книге.
Любящий Вас.
197
Д. М. МОЙРУ *
Лондон, Девоншир-террас,
Йорк-гейт, Риджент-парк,
17 июня 1848 г.
Дорогой Мойр!
Стоит мне взглянуть на Ваше письмо, на дату "18 февраля", которой оно помечено, и я так краснею, что, будь Вы рядом, Вам пришлось бы спасать меня от апоплексии. Однако со времени его получения я был постоянно занят чем-то неотложным, и хотя вспоминал о нем почти каждый день, никак не мог взять в руки перо, чтобы написать ответ.
Я замышлял этот ответ чудовищно длинным! Однако никогда не позволю себе больше предаваться таким мечтам, ибо они обязательно приводят к бесконечным проволочкам, и вот теперь я пишу ответ, который никак не назовешь чудовищно длинным.
Ваш милый рассказ о Вашей семье и о Вашей жизни был мне чрезвычайно интересен. И хотя я негодую на все, что мешает Вам посвящать Ваш талант литературе, даже я не испытываю сожаления: так превосходно занято Ваше время.
Моя старшая дочь почти вдвое моложе Вашей, и у нее есть сестра и пятеро братьев - нечто вроде маленькой лесенки, нижней ступеньке которой исполнился год. Они все здоровы, благонравны и счастливы. Я не богат, так как с самого начала все огромные расходы, неизбежные при моем положении, нес я один, а львиная доля огромных доходов пожиралась книгопродавцами. Но за последние три года я все это изменил, вернув себе авторское право на половину моих книг - право, уступленное мною прежде, чем я узнал, чего оно стоит, - и на несколько тысяч фунтов (чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке) обогнав мир. Наибольшего успеха я достиг с "Домби". Хотя литература как профессия не пользуется в Англии официальным признанием, должен сказать, что, судя по тому приему, который оказывало мне общество, положение ее весьма почетно и независимо. Я пришел к заключению, что, не претендуя на какие-то особые права, неизменно требовать к ней уважения, как к достойному призванию и единственному источнику средств существования писателя, значит поступать правильно и обеспечивать к себе достаточно почетное отношение. В каких бы глухих уголках Англии я ни оказывался, я всегда обнаруживал, что люди, прежде мне неизвестные, не только меня знают, но и питают ко мне дружеские чувства. И это делает меня истинно счастливым и кажется мне самым лучшим из всего, что я получаю от своей профессии.
Такое отношение меня так трогает, что я не могу не рассказать Вам об одном характерном случае. Несколько недель назад я был в Лидсе по тому же делу, которое привело меня в Глазго. По окончании собрания присутствующие без конца рукоплескали, а когда они уже успокаивались и я собрался было уйти, какой-то господин на эстраде горячо потребовал "еще одного ура в честь создателя маленькой Нелл". Вернувшись в гостиницу, я спросил у хозяйки, не лишился ли этот господин сына или дочки. Она подтвердила, что он недавно потерял малютку дочь и с тех пор эта повесть служит ему постоянным утешением. Бедный Бэзил Холл потерял маленького сына, которого нежно любил, - мне кажется, именно это и было причиной его безумия, - и где бы он после этого ни был, он писал мне о тайной тоске, снедавшей его сердце, и неизменно упоминал при этом все тот же роман. Вот так! Написав столько о себе, я начинаю бояться, что Вы раскаетесь в своем доверии ко мне. И все же, перечитав Ваше письмо еще раз, я нахожу мои излияния настолько естественными, что, просматривая их, не проявляю никаких симптомов близкой апоплексии.
В середине июля я думаю побывать в Глазго и Эдинбурге. Любительская труппа, которой я руковожу, собирается дать там несколько спектаклей в пользу Шеридана Ноулса, так как он весьма в этом нуждается. В моем распоряжении будет очень мало времени, но я все-таки надеюсь повидать Вас и надеюсь, что и Вы сможете повидать всех нас.
В Лондоне нет ничего нового. Порой нас пугают всякими слухами и страхами о чартистах, но я сильно подозреваю, что чаще всего их распускает само правительство для каких-то своих целей, лучше кого бы то ни было зная, как мало они обоснованны. Читали ли Вы форстеровского "Гольдсмита"? Не правда ли, прекрасная книга? Когда в Масселберге и его окрестностях совсем исчезнут больные? Вот тогда-то мы вместе выкурим по сигаре на крыше св. Павла. Если осенью - тем лучше, когда она
...пройдет в наряде ярком
Величественной поступью, в венке
Из листьев виноградных и колосьев,
как пишет один малоизвестный поэт.
Миссис Диккенс кланяется миссис Мойр и Вам. А я остаюсь, дорогой Мойр, искренне любящий Вас друг.
198
МИССИС УОТСОН
Девоншир-террас, 1, Риджент-парк,
27 июля 1848 г.
Дорогая миссис Уотсон!
Я думал побывать в Рокингеме уже давным-давно. Словно столетие миновало с тех пор, как, попирая сапогами сцену Хеймаркетского театра, я увидел, что Вы вошли в ложу бельэтажа и сверху вниз посмотрели на присмиревшего Бобадила. С тех пор я получал от Вас милейшие записочки и превосходнейшую дичь, но так и не узрел рокингемских цветов, а они, возможно, уже увядают!
Но ведь мы играли в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Эдинбурге и Глазго, и все эти хлопоты - а также куда более тяжкий и серьезный долг ежедневно навещать в Хорнси умирающую сестру - так меня замучили, что у меня не было даже спокойного часа, не говоря уже о целой неделе. Но моя театральная деятельность не будет давать мне полного счастья до тех пор, пока Вы не увидите меня во французской пьесе "Пресыщенный", - этой французской пьесе в английской переделке, которая в прошлый четверг совсем свела с ума Глазго; так же как и в своей частной жизни я не обрету полного счастья, пока снова не побываю в Рокингеме. Когда произойдет первое, известно только богу. А второе случится, когда придет конец ноябрьским туманам и сырости. Ведь я сейчас уезжаю в Бродстэрс, чтобы гулять по берегу моря (а почему бы Вам не привезти туда Ваших розовощеких детишек?) и обдумывать, что приготовить к рождеству! И мне сразу придет в голову нужная тема. Я обязательно приеду к Вам прочесть эту повесть до того, как она будет напечатана. Договорились? Бывали ли Вы в Швейцарии? Сейчас мне кажется, что я там никогда не бывал. Теперь те дни представляются сном. Порой я сомневаюсь, что когда-то спорил там с Холдимэндом, пил глинтвейн на Сен-Бернарском перевале или веселился у его подножья в обществе тех, кто так пришелся мне по душе; что я был весел и счастлив в долине Женевского озера и однажды вечером увидел, как Вы (мы еще не были тогда знакомы) идете под Зелеными деревьями возле Элизе рука об руку с господином в белой шляпе. Я убежден, что все - чистая иллюзия. Но мне очень хотелось бы отправиться куда-нибудь, чтобы снова пережить все это. Не знаю почему, но мир грез, в котором мне суждено обитать, странно воздействует на настоящий мир, делая его дорогим для моего сердца именно благодаря подобным воспоминаниям. Порой они навевают на меня грусть, особенно когда (как сейчас эти вереницы лиц, на которые я недавно смотрел - таких веселых, оживленных, сосредоточенных) исчезали подобно призракам. Все это для меня как страшная мораль к басне жизни.
Кэт посылает Вам сердечный привет, к которому, конечно, присоединилась бы и Джорджина, но она уже уехала с детьми в Бродстэрс. Мы, вероятно, уедем туда утром в субботу, но это зависит от моей бедной сестры. Прошу Вас, передайте от меня самый горячий привет Уотсону, и скажите, что я всегда его помню. Я собирался написать Вам письмо, но, право, не знаю, что у меня получилось. Даже не подберешь названия. И поэтому, если Вы допустите, чтобы я задолжал Вам одно письмо, я заглажу свой долг у моря по первому же требованию.
Здесь, как и повсюду, Ваш покорнейший слуга.
199
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Брайтон
...Если бы Вы только слышали проклятия и вопли этой пары! * Если бы Вы видели, как сумасшедший выбросил врача и сиделку в коридор, чуть их не убив, как мы с Личем кинулись спасать доктора, как наши супруги не пускали нас, как доктор совсем побелел от страха, как к нему на помощь явились три других врача, - эту атмосферу миссис Гэмп, смирительных рубашек, хлопочущих друзей и слуг, Вы бы сказали, что все это вполне меня достойно и в моем духе...
Стоит туман, но вчера погода была восхитительная. У меня в мозгу прилив всяческих имен - но пока, впрочем, ничего подходящего нет...
200
МИСС КУТС
Девоншир-террас,
29 марта 1849 г.
...Я знаю, что Вы не обвините меня в злоупотреблении Вашей добротой, а потому не стану более извиняться за свою просьбу.
Если Вы решите оказать помощь людям, о нужде которых я недавно узнал, то могу поручиться, что они будут достойны этой помощи. Надо помочь семье внука того самого Генри Гольдсмита, которому Оливер посвятил своего "Путешественника" и который считается прототипом мистера Примроза в "Векфильдском священнике" - книге, которая, скажу не преувеличивая, пожалуй, принесла больше добра и наставила на путь истинный больше людей, чем любое другое литературное произведение.
У этого внука есть шесть сыновей и дочь. Хотя доход его никогда не превышал двухсот фунтов в год, а большую часть его жизни достигал всего ста шестидесяти фунтов годовых, он сумел дать им всем (тем, кто уже вырос) хорошее образование, найти двум из них место на кораблях, а одного устроить в морское училище. Сам он - лейтенант военного флота и сейчас командует таможенным крейсером, однако расходы на содержание семьи и особенно долг в пятьдесят фунтов, занятых, чтобы обеспечить одного из старших сыновей всем необходимым, поставили его в очень затруднительное положение; если он не сумеет расплатиться, ему грозит увольнение со службы.
Я получил письмо от его жены - очень скромное и трогательное, которое убеждает меня в том, что с помощью мизерной суммы можно спасти доброе имя весьма достойного человека. Собрать деньги по подписке среди литераторов вот единственное, что пришло мне в голову для того, чтобы собрать всю сумму (если будет меньше, это, как я понимаю, не принесет ему никакой пользы), и если Вы сочтете возможным принять в этом участие, я буду Вам весьма признателен.
201
КЛАРКСОНУ СТЭНФИЛДУ
Девоншир-террас,
25 мая 1849 г.
Дорогой Стэнфилд!
Нет, нет и еще раз нет! Кровь и смерть! Безумие и хаос! Любая из натур - но не все в целом. О блаженная звезда рассвета, да из чего я, по-вашему, сделан, чтобы передавать от имени кого бы то ни было такую свинскую, телячью, ослиную, бесовскую просьбу?!
Мой друг говорит мне: "Не осведомитесь ли Вы у Вашего друга мистера Стэнфилда, какова будет плата за такую вот малюсенькую картинку, чтобы, случись она мне по карману, я мог бы ею обзавестись?" Я говорю ему: "Осведомлюсь". Он говорит: "Не укажете ли Вы, что мне хотелось бы послужить одной из натур?" Я говорю: "Укажу".
А теперь я бьюсь головой об дверь, снедаемый горем и отчаянием, и буду продолжать это занятие, пока не получу от Вас ответа.
Всегда Ваш - Непонятый.
202
ГАНСУ АНДЕРСЕНУ
Лондон, Девоншир-террас,
4 июня 1849 г.
Дорогой и многолюбимый Андерсен!
Я посылаю эту наспех нацарапанную записку к Вам за море, чтобы поблагодарить Вас за радость, которую доставило мне Ваше любезное письмо, и заверить Вас, что всегда о Вас помню.
Моя жена и дети шлют Вам самые сердечные приветы, и все мы хотим знать, когда Вы поможете нам стать лучше и счастливее, написав новую книгу. Мы негодуем на Стокгольм, и негодуем на Финляндию, и твердим друг другу, что Вам надо бы пребывать только на родине (разумеется, Англия, где мы встретили бы Вас с восторгом, составляет исключение) и с пером в руке сидеть над изрядной стопкой бумаги.
Обе баронессы прибыли сюда благополучно. Они оказались очаровательными баронессами, и я принял их в сердце свое со всем почтением, любовью и любезностью.
Я чрезвычайно рад получить от Вас новую весточку и послать Вам свою, хотя бы лишь для того, чтобы пожать Вам руку и заверить Вас в сердечной симпатии, дружбе и уважении, которые питает к Вам
Ваш друг и верный читатель.
203
РЕДАКТОРУ "ДЕЙЛИ НЬЮС"
Бродстэрс,
среда, 11 июля 1849 г.
...чрезвычайно шутливая статья о банкете во дворце лорд-мэра в прошлую субботу, напечатанная во вчерашнее номере Вашей газеты, который мы получили сегодня, интересует меня и заботит только в той мере, в какой она исказила речь, произнесенную мною на этом обеде. Если бы Вы сочли, что точная передача того, что было мною сказано, не повредит остроумию этой сатиры, я был бы Вам весьма обязан. Сказал же я следующее... Что, на мой взгляд, лестное признание литературы гражданами Лондона нам тем более приятно, что оно весьма необычно для этого зала, но принесет им тем больше пользы, чем обычнее будет казаться в будущем. Что я от имени писателей благодарю за комплимент, считая его заслуженным, так как у нас есть основания полагать, что многие деловые люди, неустанно трудящиеся изо дня в день, порой отдыхают в мире фантазии, созданном нами, после чего с прежней энергией берутся за дела; и что, несомненно, глава магистрата величайшего города мира может считаться достойнейшим представителем наших читателей этого рода...
204
МИССИС ХОЛЛ
Девоншир-террас,
среда, 18 июля 1849 г.
Дорогая миссис Холл!
Я вернулся в город только вчера вечером, иначе я уже давно сообщил бы Вам, что Ваш подарок заставил меня от души смеяться (Вы и представить себе не можете, с какой нелепой серьезностью вскрывал я этот ящик, не догадываясь о его содержимом) и что я весьма признателен Холлу за его любезное и необычайно точное выполнение моих пожеланий. Конечно, мне следовало бы приехать к Вам, чтобы высказать все это лично, но в понедельник мы на два с половиной месяца уезжаем в Бончерч, и я не покладая рук отвечаю на сотни писем сотен людей, которые написали мне о самых различных предметах - а то и вовсе ни о чем, некоторые же (пожилые дамы из Уэльса) - о своих сыновьях, коих я, по их мнению, должен пристроить к какому-нибудь делу во всех частях света.
Я получил от миссис Сеймур, вдовы художника Сеймура, совершенно сумасшедшее, - и притом чрезвычайно оскорбительное, - письмо, содержащее различные утверждения относительно авторства "Пиквика" - абсолютно лживые с начала и до конца. Среди названных ею людей, о которых я до сих пор ничего не слышал, она, сбивчиво излагая будто бы известные мне обстоятельства, упоминает как своих друзей, оказавших ей помощь, Вас и Холла. Хотя я ни секунды не сомневаюсь, что ни Вы, ни он не способны заподозрить меня в подлости или нечестности, наглость, с которой эта особа заявляет свои претензии, произвела на меня достаточно сильное впечатление, чтобы на случай, если Вы действительно знакомы с ней, уведомить Вас о том, как она привыкла расправляться с пустяком, который мы именуем "истиной". И если Вас не затруднит просесть два письма, я хотел бы послать Вам ее письмо ко мне и письмо, написанное мне мистером Чепменом, издателем, в ответ на приложенную к ее письму (которое я послал и ему) записку: "Будьте добры сообщить мне, удивило ли Вас это послание так же, как и меня, и считаете ли Вы, что оно содержит хоть крупицу истины".
Как всегда, Ваш.
205
РИЧАРДУ УОТСОНУ *
Девоншир-террас,
21 июля 1849 г.
...Отвращение к этой мерзкой нации - французам - и восхищение Мадзини и его друзьями накладывало отпечаток на все мои мысли за последние три месяца. Мне очень хотелось бы, чтобы Мадзини вернулся домой и оказался в безопасности, так как его гибель была бы слишком большой потерей для всего мира. Наши друзья виги не стали лучше с тех пор, как мы в последний раз о них говорили, не правда ли? Тальфур терзается беспокойством из-за вакантной должности судьи, но я думаю, что он ее не получит. Все остальные чего-нибудь да хотят и ничего не получают - этим, по-моему, исчерпывается все, что можно сказать о палате общин. В этом году лорда Лэнсдауна отличает какое-то мрачное слабоумие и подагрическое честерфилдство *, наблюдать которое весьма интересно. Но я в восторге от того, что Дизраэли воздал должное своей бессовестной особе в отношении евреев. Кэт и Джорджина кланяются миссис Уотсон, и я тоже, если мне это будет дозволено. Итак, до свидания, милый Уотсон.
206
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Бончерч
...Прежде чем взяться за следующий выпуск, я, пожалуй, весьма несовершенно опишу Вам, какое действие оказывают несколько недель пребывания в бончерчском климате. Первое его благодетельное воздействие заключается в том, что Пациент ощущает почти постоянное головокружение, сопровождающееся таким упадком сил, что ноги его подламываются, а руки дрожат, когда он пытается что-либо взять. Одновременно ему непреодолимо хочется спать (исключая ночные часы, когда его сон, если уж он смежит усталые вежды, то и дело прерывается кошмарами); когда ему предстоит дело, требующее напряжения мысли и внимания, эта сонливость овладевает им настолько, что он берется за дело лишь урывками, валяясь остальное время в постели. На протяжении того же периода развивается чрезвычайно угнетенное настроение и склонность лить слезы с утра до вечера. Если Пациент, скажем, любит длительные прогулки, то он вскоре обнаруживает, что не может пройти и десяти миль - ноги его подкашиваются и он бредет зигзагами, словно пьяный. Если он обладал значительной энергией, то вскоре замечает, как она сменяется тяжелой тупой апатией. Существование лишается для него всякой цели и смысла. У него просто нет на это сил. Причесываясь утром, он от слабости вынужден проделывать это сидя. Он полностью утрачивает способность читать. Его печень приходит в такое расстройство, что его не покидает ощущение, будто под переносицей между утомленными глазами непрерывно шипит комочек горячего жира. Если он вдруг схватит насморк, ему уже не избавиться от этого недуга, так как его организм не способен ни к какому усилию. Кашель его будет басистым, монотонным и регулярным - "усердный лай сторожевого пса" ему и в подметки не годится. Он оставит всякую надежду справиться с кашлем и посвятит остаток сил на то, чтобы сохранить в целости свои кровеносные сосуды. Имя Пациента неподражаемый Б. ...Какая нравоучительная ошибка! И все это чистейшая правда. Я побывал во многих краях, но нигде еще мне не было так трудно извлекать из своего пребывания хоть какое-то удовольствие. Неаполь жарок и грязен, Нью-Йорк лихорадочен, Вашингтон желчен, Генуя интригует, Париж дождлив - но Бончерч сногсшибателен. Я убежден, что умер бы, проживи я здесь год. Тут не жарко, не душно... Я не знаю, в чем дело, но он нагоняет ужасающую апатию. Никто здесь не подозревает о моих мыслях, но по всевозможным признакам я замечаю, что и Кэт, и Джорджина, и Личи испытывают то же самое и ничего не могут с этим поделать. Я ничем себя не выдаю и притворяюсь, что ничего не знаю о происходящем. Но они правы. Мне кажется, Личи скоро отсюда уедут - и правильно сделают! Я же уеду в конце сентября мне нужно пожить недели две в каком-нибудь прохладном месте, например в Рамсгете, в противном же случае - я говорю совершенно серьезно - я долго не смогу оправиться от последствий пребывания тут... Что вы скажете на это? ...Чем дольше я живу, тем меньше верю докторам. Я глубоко убежден, что для людей, страдающих истощением, невозможно придумать место хуже Андерклиффа. Врачи с их старомодным умением видеть только одну сторону медали рассматривают легкие больного и воздух Андерклиффа и приходят к убеждению, что они как нельзя лучше подходят друг к другу. Однако при этом забывают тот факт, что в целом это место способствует понижению жизненной энергии и, наконец, полному ее уничтожению. Я убежден, что погибну, словно под невыносимой, медленно наваливающейся на меня тяжестью. Много лет проживший в Париже американец, который привез мне письмо от Оллифа *, сказал позавчера, что он всегда питал к морю неутолимую страсть, но теперь, прожив здесь месяц, он не выносит больше вида моря и испытывает отвращение к шуму волн. Он не совсем понимает, в чем дело, но ему почему-то кажется, что именно море повинно в полном упадке сил, который он испытывает...*
НЕСРАВНЕННЫЙ НЕКРОМАНТ
РИА РАМА РУС,
получивший кабалистическое образование в померанцевых рощах Саламанки и в "Океанских Гротах ЭлУм-Бей", сотворит чудеса, перечисление коих следует:
ЧУДО ПРЫГАЮЩЕЙ КАРТЫ
Две карты, извлеченные из колоды двумя из присутствующих зрителей и помещенные вместе с колодой в шкатулку Некроманта, выпрыгнут оттуда по требованию любой дамы в возрасте от восьми до восьмидесяти лет.
Это чудо - плод девятилетнего уединения в русских рудниках.
ПИРАМИДАЛЬНОЕ ЧУДО
Шиллинг, одолженный Некроманту любым джентльменом в возрасте не меньше года и не больше ста лет и тщательно помеченный вышепоименованным джентльменом, повинуясь приказу, исчезнет из медной шкатулки и проследует через глубины бесчисленных шкатулок, которые затем сложатся в пирамиды и исчезнут по велению Некроманта в маленькой шкатулке красного дерева.
Пять тысяч гиней были уплачены за тайну этого чуда китайскому мандарину, который немедленно после этого умер с горя.
ОГНЕННОЕ ЧУДО
Карта, извлеченная из колоды любой девицей, еще не изъявившей формального согласия на брак, будет немедленно опознана Некромантом, уничтожена огнем и вновь возникнет из пепла.
Ежегодная пенсия в тысячу фунтов была предложена за тайну этого чуда Некроманту директорами компании "Солнечного огня", которые получили отказ!!!
ЧУДО ОДНОГО ХЛЕБА
Часы любой истинно прелестной особы женского пола, любого возраста, как состоящей в браке, так и не состоящей, будучи заперты Некромантом в сейфе, по приказу перелетят из оного сейфа под корку обычного полуфунтового хлеба, где их разрежут на куски в присутствии всего общества, чьи вопли изумления будут слышны на расстоянии в несколько миль.
Рисуя в заключении третьей книги (удивительные строки!), как Гольдсмит сидит у окна, глядя на деревья Темпла, вы упоминаете "сероглазых" грачей. Вы уверены, что они "сероглазые"? Глаза ворона черны как ночь и блестящи, и, по-моему, такими же должны быть и глаза грача, если только свет не бьет в них прямо.
Я приберег для заключения (только я не собираюсь быть особенно красноречивым, потому что для меня все это очень серьезно) восхитительный гимн литературному труду, которым проникнута вся книга. Это просто великолепно. По моему убеждению, еще не было создано книги, не было сказано и сделано в поддержку достоинства и чести литературы ничего, что было бы хоть вполовину так убедительно, как "Жизнь и приключения Оливера Гольдсмита" Джона Форстера.
Всякий, кто согласен скромно считать литературу своей профессией и не находит нужным делать вид, будто как-то иначе зарабатывает на жизнь, обязан Вам вечной благодарностью. Когда Вы еще только работали над своей книгой, я часто говорил об этом всюду, не сомневаясь, что так оно и будет. И я буду повторять о долге благодарности Вам (хотя повторять это не будет нужды), пока у меня хватит упрямства и настойчивости убеждать людей. И, наконец, я буду энергично спорить, если услышу, что Вашу книгу сравнивают с босуэловской, ибо я утверждаю, что глупо взвешивать на одних весах книгу, пусть забавную и любопытную, которую писал безмозглый светский бездельник, с книгой, так великолепно и обстоятельно рисующей характеры прославленных людей, населяющих ее страницы,
Дорогой Форстер, не могу выразить, как я горжусь тем, что Вы сделали, и как я тронут, что книга эта так мило связана со мной. Проглядывая свое письмо, я чувствую, что не сказал и сотой доли того, что думаю, и все же, если я его перепишу, то ничего не сумею добавить, потому что не нахожу выражений для своих мыслей. Я могу только пожелать для своей собственной посмертной славы такого же биографа и такого же критика. И я снова торжественно повторяю, что английская литература еще никогда не имела и, возможно, никогда не будет иметь такого защитника, каким Вы показали себя в этой книге.
Любящий Вас.
197
Д. М. МОЙРУ *
Лондон, Девоншир-террас,
Йорк-гейт, Риджент-парк,
17 июня 1848 г.
Дорогой Мойр!
Стоит мне взглянуть на Ваше письмо, на дату "18 февраля", которой оно помечено, и я так краснею, что, будь Вы рядом, Вам пришлось бы спасать меня от апоплексии. Однако со времени его получения я был постоянно занят чем-то неотложным, и хотя вспоминал о нем почти каждый день, никак не мог взять в руки перо, чтобы написать ответ.
Я замышлял этот ответ чудовищно длинным! Однако никогда не позволю себе больше предаваться таким мечтам, ибо они обязательно приводят к бесконечным проволочкам, и вот теперь я пишу ответ, который никак не назовешь чудовищно длинным.
Ваш милый рассказ о Вашей семье и о Вашей жизни был мне чрезвычайно интересен. И хотя я негодую на все, что мешает Вам посвящать Ваш талант литературе, даже я не испытываю сожаления: так превосходно занято Ваше время.
Моя старшая дочь почти вдвое моложе Вашей, и у нее есть сестра и пятеро братьев - нечто вроде маленькой лесенки, нижней ступеньке которой исполнился год. Они все здоровы, благонравны и счастливы. Я не богат, так как с самого начала все огромные расходы, неизбежные при моем положении, нес я один, а львиная доля огромных доходов пожиралась книгопродавцами. Но за последние три года я все это изменил, вернув себе авторское право на половину моих книг - право, уступленное мною прежде, чем я узнал, чего оно стоит, - и на несколько тысяч фунтов (чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке) обогнав мир. Наибольшего успеха я достиг с "Домби". Хотя литература как профессия не пользуется в Англии официальным признанием, должен сказать, что, судя по тому приему, который оказывало мне общество, положение ее весьма почетно и независимо. Я пришел к заключению, что, не претендуя на какие-то особые права, неизменно требовать к ней уважения, как к достойному призванию и единственному источнику средств существования писателя, значит поступать правильно и обеспечивать к себе достаточно почетное отношение. В каких бы глухих уголках Англии я ни оказывался, я всегда обнаруживал, что люди, прежде мне неизвестные, не только меня знают, но и питают ко мне дружеские чувства. И это делает меня истинно счастливым и кажется мне самым лучшим из всего, что я получаю от своей профессии.
Такое отношение меня так трогает, что я не могу не рассказать Вам об одном характерном случае. Несколько недель назад я был в Лидсе по тому же делу, которое привело меня в Глазго. По окончании собрания присутствующие без конца рукоплескали, а когда они уже успокаивались и я собрался было уйти, какой-то господин на эстраде горячо потребовал "еще одного ура в честь создателя маленькой Нелл". Вернувшись в гостиницу, я спросил у хозяйки, не лишился ли этот господин сына или дочки. Она подтвердила, что он недавно потерял малютку дочь и с тех пор эта повесть служит ему постоянным утешением. Бедный Бэзил Холл потерял маленького сына, которого нежно любил, - мне кажется, именно это и было причиной его безумия, - и где бы он после этого ни был, он писал мне о тайной тоске, снедавшей его сердце, и неизменно упоминал при этом все тот же роман. Вот так! Написав столько о себе, я начинаю бояться, что Вы раскаетесь в своем доверии ко мне. И все же, перечитав Ваше письмо еще раз, я нахожу мои излияния настолько естественными, что, просматривая их, не проявляю никаких симптомов близкой апоплексии.
В середине июля я думаю побывать в Глазго и Эдинбурге. Любительская труппа, которой я руковожу, собирается дать там несколько спектаклей в пользу Шеридана Ноулса, так как он весьма в этом нуждается. В моем распоряжении будет очень мало времени, но я все-таки надеюсь повидать Вас и надеюсь, что и Вы сможете повидать всех нас.
В Лондоне нет ничего нового. Порой нас пугают всякими слухами и страхами о чартистах, но я сильно подозреваю, что чаще всего их распускает само правительство для каких-то своих целей, лучше кого бы то ни было зная, как мало они обоснованны. Читали ли Вы форстеровского "Гольдсмита"? Не правда ли, прекрасная книга? Когда в Масселберге и его окрестностях совсем исчезнут больные? Вот тогда-то мы вместе выкурим по сигаре на крыше св. Павла. Если осенью - тем лучше, когда она
...пройдет в наряде ярком
Величественной поступью, в венке
Из листьев виноградных и колосьев,
как пишет один малоизвестный поэт.
Миссис Диккенс кланяется миссис Мойр и Вам. А я остаюсь, дорогой Мойр, искренне любящий Вас друг.
198
МИССИС УОТСОН
Девоншир-террас, 1, Риджент-парк,
27 июля 1848 г.
Дорогая миссис Уотсон!
Я думал побывать в Рокингеме уже давным-давно. Словно столетие миновало с тех пор, как, попирая сапогами сцену Хеймаркетского театра, я увидел, что Вы вошли в ложу бельэтажа и сверху вниз посмотрели на присмиревшего Бобадила. С тех пор я получал от Вас милейшие записочки и превосходнейшую дичь, но так и не узрел рокингемских цветов, а они, возможно, уже увядают!
Но ведь мы играли в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Эдинбурге и Глазго, и все эти хлопоты - а также куда более тяжкий и серьезный долг ежедневно навещать в Хорнси умирающую сестру - так меня замучили, что у меня не было даже спокойного часа, не говоря уже о целой неделе. Но моя театральная деятельность не будет давать мне полного счастья до тех пор, пока Вы не увидите меня во французской пьесе "Пресыщенный", - этой французской пьесе в английской переделке, которая в прошлый четверг совсем свела с ума Глазго; так же как и в своей частной жизни я не обрету полного счастья, пока снова не побываю в Рокингеме. Когда произойдет первое, известно только богу. А второе случится, когда придет конец ноябрьским туманам и сырости. Ведь я сейчас уезжаю в Бродстэрс, чтобы гулять по берегу моря (а почему бы Вам не привезти туда Ваших розовощеких детишек?) и обдумывать, что приготовить к рождеству! И мне сразу придет в голову нужная тема. Я обязательно приеду к Вам прочесть эту повесть до того, как она будет напечатана. Договорились? Бывали ли Вы в Швейцарии? Сейчас мне кажется, что я там никогда не бывал. Теперь те дни представляются сном. Порой я сомневаюсь, что когда-то спорил там с Холдимэндом, пил глинтвейн на Сен-Бернарском перевале или веселился у его подножья в обществе тех, кто так пришелся мне по душе; что я был весел и счастлив в долине Женевского озера и однажды вечером увидел, как Вы (мы еще не были тогда знакомы) идете под Зелеными деревьями возле Элизе рука об руку с господином в белой шляпе. Я убежден, что все - чистая иллюзия. Но мне очень хотелось бы отправиться куда-нибудь, чтобы снова пережить все это. Не знаю почему, но мир грез, в котором мне суждено обитать, странно воздействует на настоящий мир, делая его дорогим для моего сердца именно благодаря подобным воспоминаниям. Порой они навевают на меня грусть, особенно когда (как сейчас эти вереницы лиц, на которые я недавно смотрел - таких веселых, оживленных, сосредоточенных) исчезали подобно призракам. Все это для меня как страшная мораль к басне жизни.
Кэт посылает Вам сердечный привет, к которому, конечно, присоединилась бы и Джорджина, но она уже уехала с детьми в Бродстэрс. Мы, вероятно, уедем туда утром в субботу, но это зависит от моей бедной сестры. Прошу Вас, передайте от меня самый горячий привет Уотсону, и скажите, что я всегда его помню. Я собирался написать Вам письмо, но, право, не знаю, что у меня получилось. Даже не подберешь названия. И поэтому, если Вы допустите, чтобы я задолжал Вам одно письмо, я заглажу свой долг у моря по первому же требованию.
Здесь, как и повсюду, Ваш покорнейший слуга.
199
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Брайтон
...Если бы Вы только слышали проклятия и вопли этой пары! * Если бы Вы видели, как сумасшедший выбросил врача и сиделку в коридор, чуть их не убив, как мы с Личем кинулись спасать доктора, как наши супруги не пускали нас, как доктор совсем побелел от страха, как к нему на помощь явились три других врача, - эту атмосферу миссис Гэмп, смирительных рубашек, хлопочущих друзей и слуг, Вы бы сказали, что все это вполне меня достойно и в моем духе...
Стоит туман, но вчера погода была восхитительная. У меня в мозгу прилив всяческих имен - но пока, впрочем, ничего подходящего нет...
200
МИСС КУТС
Девоншир-террас,
29 марта 1849 г.
...Я знаю, что Вы не обвините меня в злоупотреблении Вашей добротой, а потому не стану более извиняться за свою просьбу.
Если Вы решите оказать помощь людям, о нужде которых я недавно узнал, то могу поручиться, что они будут достойны этой помощи. Надо помочь семье внука того самого Генри Гольдсмита, которому Оливер посвятил своего "Путешественника" и который считается прототипом мистера Примроза в "Векфильдском священнике" - книге, которая, скажу не преувеличивая, пожалуй, принесла больше добра и наставила на путь истинный больше людей, чем любое другое литературное произведение.
У этого внука есть шесть сыновей и дочь. Хотя доход его никогда не превышал двухсот фунтов в год, а большую часть его жизни достигал всего ста шестидесяти фунтов годовых, он сумел дать им всем (тем, кто уже вырос) хорошее образование, найти двум из них место на кораблях, а одного устроить в морское училище. Сам он - лейтенант военного флота и сейчас командует таможенным крейсером, однако расходы на содержание семьи и особенно долг в пятьдесят фунтов, занятых, чтобы обеспечить одного из старших сыновей всем необходимым, поставили его в очень затруднительное положение; если он не сумеет расплатиться, ему грозит увольнение со службы.
Я получил письмо от его жены - очень скромное и трогательное, которое убеждает меня в том, что с помощью мизерной суммы можно спасти доброе имя весьма достойного человека. Собрать деньги по подписке среди литераторов вот единственное, что пришло мне в голову для того, чтобы собрать всю сумму (если будет меньше, это, как я понимаю, не принесет ему никакой пользы), и если Вы сочтете возможным принять в этом участие, я буду Вам весьма признателен.
201
КЛАРКСОНУ СТЭНФИЛДУ
Девоншир-террас,
25 мая 1849 г.
Дорогой Стэнфилд!
Нет, нет и еще раз нет! Кровь и смерть! Безумие и хаос! Любая из натур - но не все в целом. О блаженная звезда рассвета, да из чего я, по-вашему, сделан, чтобы передавать от имени кого бы то ни было такую свинскую, телячью, ослиную, бесовскую просьбу?!
Мой друг говорит мне: "Не осведомитесь ли Вы у Вашего друга мистера Стэнфилда, какова будет плата за такую вот малюсенькую картинку, чтобы, случись она мне по карману, я мог бы ею обзавестись?" Я говорю ему: "Осведомлюсь". Он говорит: "Не укажете ли Вы, что мне хотелось бы послужить одной из натур?" Я говорю: "Укажу".
А теперь я бьюсь головой об дверь, снедаемый горем и отчаянием, и буду продолжать это занятие, пока не получу от Вас ответа.
Всегда Ваш - Непонятый.
202
ГАНСУ АНДЕРСЕНУ
Лондон, Девоншир-террас,
4 июня 1849 г.
Дорогой и многолюбимый Андерсен!
Я посылаю эту наспех нацарапанную записку к Вам за море, чтобы поблагодарить Вас за радость, которую доставило мне Ваше любезное письмо, и заверить Вас, что всегда о Вас помню.
Моя жена и дети шлют Вам самые сердечные приветы, и все мы хотим знать, когда Вы поможете нам стать лучше и счастливее, написав новую книгу. Мы негодуем на Стокгольм, и негодуем на Финляндию, и твердим друг другу, что Вам надо бы пребывать только на родине (разумеется, Англия, где мы встретили бы Вас с восторгом, составляет исключение) и с пером в руке сидеть над изрядной стопкой бумаги.
Обе баронессы прибыли сюда благополучно. Они оказались очаровательными баронессами, и я принял их в сердце свое со всем почтением, любовью и любезностью.
Я чрезвычайно рад получить от Вас новую весточку и послать Вам свою, хотя бы лишь для того, чтобы пожать Вам руку и заверить Вас в сердечной симпатии, дружбе и уважении, которые питает к Вам
Ваш друг и верный читатель.
203
РЕДАКТОРУ "ДЕЙЛИ НЬЮС"
Бродстэрс,
среда, 11 июля 1849 г.
...чрезвычайно шутливая статья о банкете во дворце лорд-мэра в прошлую субботу, напечатанная во вчерашнее номере Вашей газеты, который мы получили сегодня, интересует меня и заботит только в той мере, в какой она исказила речь, произнесенную мною на этом обеде. Если бы Вы сочли, что точная передача того, что было мною сказано, не повредит остроумию этой сатиры, я был бы Вам весьма обязан. Сказал же я следующее... Что, на мой взгляд, лестное признание литературы гражданами Лондона нам тем более приятно, что оно весьма необычно для этого зала, но принесет им тем больше пользы, чем обычнее будет казаться в будущем. Что я от имени писателей благодарю за комплимент, считая его заслуженным, так как у нас есть основания полагать, что многие деловые люди, неустанно трудящиеся изо дня в день, порой отдыхают в мире фантазии, созданном нами, после чего с прежней энергией берутся за дела; и что, несомненно, глава магистрата величайшего города мира может считаться достойнейшим представителем наших читателей этого рода...
204
МИССИС ХОЛЛ
Девоншир-террас,
среда, 18 июля 1849 г.
Дорогая миссис Холл!
Я вернулся в город только вчера вечером, иначе я уже давно сообщил бы Вам, что Ваш подарок заставил меня от души смеяться (Вы и представить себе не можете, с какой нелепой серьезностью вскрывал я этот ящик, не догадываясь о его содержимом) и что я весьма признателен Холлу за его любезное и необычайно точное выполнение моих пожеланий. Конечно, мне следовало бы приехать к Вам, чтобы высказать все это лично, но в понедельник мы на два с половиной месяца уезжаем в Бончерч, и я не покладая рук отвечаю на сотни писем сотен людей, которые написали мне о самых различных предметах - а то и вовсе ни о чем, некоторые же (пожилые дамы из Уэльса) - о своих сыновьях, коих я, по их мнению, должен пристроить к какому-нибудь делу во всех частях света.
Я получил от миссис Сеймур, вдовы художника Сеймура, совершенно сумасшедшее, - и притом чрезвычайно оскорбительное, - письмо, содержащее различные утверждения относительно авторства "Пиквика" - абсолютно лживые с начала и до конца. Среди названных ею людей, о которых я до сих пор ничего не слышал, она, сбивчиво излагая будто бы известные мне обстоятельства, упоминает как своих друзей, оказавших ей помощь, Вас и Холла. Хотя я ни секунды не сомневаюсь, что ни Вы, ни он не способны заподозрить меня в подлости или нечестности, наглость, с которой эта особа заявляет свои претензии, произвела на меня достаточно сильное впечатление, чтобы на случай, если Вы действительно знакомы с ней, уведомить Вас о том, как она привыкла расправляться с пустяком, который мы именуем "истиной". И если Вас не затруднит просесть два письма, я хотел бы послать Вам ее письмо ко мне и письмо, написанное мне мистером Чепменом, издателем, в ответ на приложенную к ее письму (которое я послал и ему) записку: "Будьте добры сообщить мне, удивило ли Вас это послание так же, как и меня, и считаете ли Вы, что оно содержит хоть крупицу истины".
Как всегда, Ваш.
205
РИЧАРДУ УОТСОНУ *
Девоншир-террас,
21 июля 1849 г.
...Отвращение к этой мерзкой нации - французам - и восхищение Мадзини и его друзьями накладывало отпечаток на все мои мысли за последние три месяца. Мне очень хотелось бы, чтобы Мадзини вернулся домой и оказался в безопасности, так как его гибель была бы слишком большой потерей для всего мира. Наши друзья виги не стали лучше с тех пор, как мы в последний раз о них говорили, не правда ли? Тальфур терзается беспокойством из-за вакантной должности судьи, но я думаю, что он ее не получит. Все остальные чего-нибудь да хотят и ничего не получают - этим, по-моему, исчерпывается все, что можно сказать о палате общин. В этом году лорда Лэнсдауна отличает какое-то мрачное слабоумие и подагрическое честерфилдство *, наблюдать которое весьма интересно. Но я в восторге от того, что Дизраэли воздал должное своей бессовестной особе в отношении евреев. Кэт и Джорджина кланяются миссис Уотсон, и я тоже, если мне это будет дозволено. Итак, до свидания, милый Уотсон.
206
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Бончерч
...Прежде чем взяться за следующий выпуск, я, пожалуй, весьма несовершенно опишу Вам, какое действие оказывают несколько недель пребывания в бончерчском климате. Первое его благодетельное воздействие заключается в том, что Пациент ощущает почти постоянное головокружение, сопровождающееся таким упадком сил, что ноги его подламываются, а руки дрожат, когда он пытается что-либо взять. Одновременно ему непреодолимо хочется спать (исключая ночные часы, когда его сон, если уж он смежит усталые вежды, то и дело прерывается кошмарами); когда ему предстоит дело, требующее напряжения мысли и внимания, эта сонливость овладевает им настолько, что он берется за дело лишь урывками, валяясь остальное время в постели. На протяжении того же периода развивается чрезвычайно угнетенное настроение и склонность лить слезы с утра до вечера. Если Пациент, скажем, любит длительные прогулки, то он вскоре обнаруживает, что не может пройти и десяти миль - ноги его подкашиваются и он бредет зигзагами, словно пьяный. Если он обладал значительной энергией, то вскоре замечает, как она сменяется тяжелой тупой апатией. Существование лишается для него всякой цели и смысла. У него просто нет на это сил. Причесываясь утром, он от слабости вынужден проделывать это сидя. Он полностью утрачивает способность читать. Его печень приходит в такое расстройство, что его не покидает ощущение, будто под переносицей между утомленными глазами непрерывно шипит комочек горячего жира. Если он вдруг схватит насморк, ему уже не избавиться от этого недуга, так как его организм не способен ни к какому усилию. Кашель его будет басистым, монотонным и регулярным - "усердный лай сторожевого пса" ему и в подметки не годится. Он оставит всякую надежду справиться с кашлем и посвятит остаток сил на то, чтобы сохранить в целости свои кровеносные сосуды. Имя Пациента неподражаемый Б. ...Какая нравоучительная ошибка! И все это чистейшая правда. Я побывал во многих краях, но нигде еще мне не было так трудно извлекать из своего пребывания хоть какое-то удовольствие. Неаполь жарок и грязен, Нью-Йорк лихорадочен, Вашингтон желчен, Генуя интригует, Париж дождлив - но Бончерч сногсшибателен. Я убежден, что умер бы, проживи я здесь год. Тут не жарко, не душно... Я не знаю, в чем дело, но он нагоняет ужасающую апатию. Никто здесь не подозревает о моих мыслях, но по всевозможным признакам я замечаю, что и Кэт, и Джорджина, и Личи испытывают то же самое и ничего не могут с этим поделать. Я ничем себя не выдаю и притворяюсь, что ничего не знаю о происходящем. Но они правы. Мне кажется, Личи скоро отсюда уедут - и правильно сделают! Я же уеду в конце сентября мне нужно пожить недели две в каком-нибудь прохладном месте, например в Рамсгете, в противном же случае - я говорю совершенно серьезно - я долго не смогу оправиться от последствий пребывания тут... Что вы скажете на это? ...Чем дольше я живу, тем меньше верю докторам. Я глубоко убежден, что для людей, страдающих истощением, невозможно придумать место хуже Андерклиффа. Врачи с их старомодным умением видеть только одну сторону медали рассматривают легкие больного и воздух Андерклиффа и приходят к убеждению, что они как нельзя лучше подходят друг к другу. Однако при этом забывают тот факт, что в целом это место способствует понижению жизненной энергии и, наконец, полному ее уничтожению. Я убежден, что погибну, словно под невыносимой, медленно наваливающейся на меня тяжестью. Много лет проживший в Париже американец, который привез мне письмо от Оллифа *, сказал позавчера, что он всегда питал к морю неутолимую страсть, но теперь, прожив здесь месяц, он не выносит больше вида моря и испытывает отвращение к шуму волн. Он не совсем понимает, в чем дело, но ему почему-то кажется, что именно море повинно в полном упадке сил, который он испытывает...*
НЕСРАВНЕННЫЙ НЕКРОМАНТ
РИА РАМА РУС,
получивший кабалистическое образование в померанцевых рощах Саламанки и в "Океанских Гротах ЭлУм-Бей", сотворит чудеса, перечисление коих следует:
ЧУДО ПРЫГАЮЩЕЙ КАРТЫ
Две карты, извлеченные из колоды двумя из присутствующих зрителей и помещенные вместе с колодой в шкатулку Некроманта, выпрыгнут оттуда по требованию любой дамы в возрасте от восьми до восьмидесяти лет.
Это чудо - плод девятилетнего уединения в русских рудниках.
ПИРАМИДАЛЬНОЕ ЧУДО
Шиллинг, одолженный Некроманту любым джентльменом в возрасте не меньше года и не больше ста лет и тщательно помеченный вышепоименованным джентльменом, повинуясь приказу, исчезнет из медной шкатулки и проследует через глубины бесчисленных шкатулок, которые затем сложатся в пирамиды и исчезнут по велению Некроманта в маленькой шкатулке красного дерева.
Пять тысяч гиней были уплачены за тайну этого чуда китайскому мандарину, который немедленно после этого умер с горя.
ОГНЕННОЕ ЧУДО
Карта, извлеченная из колоды любой девицей, еще не изъявившей формального согласия на брак, будет немедленно опознана Некромантом, уничтожена огнем и вновь возникнет из пепла.
Ежегодная пенсия в тысячу фунтов была предложена за тайну этого чуда Некроманту директорами компании "Солнечного огня", которые получили отказ!!!
ЧУДО ОДНОГО ХЛЕБА
Часы любой истинно прелестной особы женского пола, любого возраста, как состоящей в браке, так и не состоящей, будучи заперты Некромантом в сейфе, по приказу перелетят из оного сейфа под корку обычного полуфунтового хлеба, где их разрежут на куски в присутствии всего общества, чьи вопли изумления будут слышны на расстоянии в несколько миль.