Страница:
– Да, конечно, но это улучшило бы его отношение с ними, – сказал Николас, – а мы по-прежнему могли бы навлечь на себя все те же подозрения; расстояние между ними не уменьшилось бы: все равно каждый считал бы, что у нас есть свои расчеты. Но, быть может, мы обманываемся в наших предположениях? – добавил он более веселым юном. – Я надеюсь и почти верю, что это так! Если же нет, то я питаю доверие к Кэт и знаю, что она будет чувствовать то же, что я. И к вам, дорогая мама! Я не сомневаюсь, что, немного подумав, вы почувствуете то же самое.
После долгих уговоров и просьб Николас добился от миссис Никльби обещания, что она по мере сил постарается думать так же, как он, и что, если мистер Фрэнк будет упорствовать в своем ухаживании, она попытается воспрепятствовать этому или по крайней мере не будет оказывать ему ни поддержки, ни помощи. Он решил не заговаривать об этом с Кэт, пока окончательно не убедится, что сделать это действительно необходимо. Он также решил пристально наблюдать и удостовериться в подлинном положении дел. Это было очень разумное решение, но осуществить его помешал новый повод для беспокойства и тревоги.
Смайк опасно заболел; он стал таким слабым, что без посторонней помощи едва мог переходить из комнаты в комнату, таким худым и изнуренным, что больно было смотреть на него. Николаса предупредил тот самый пользующийся авторитетом врач, к которому он уже обращался, что единственная надежда спасти жизнь Смайкд заключается в том, чтобы немедленно увезти его из Лондона. Тот уголок Девоншира, где родился Николас, был указан как наиболее подходящее место. Но этот совет сопровождался осторожным предупреждением, что кто бы ни поехал с ним туда, должен быть готов к худшему, так как появились все признаки скоротечной чахотки, и Смайк может оттуда не вернуться.
Добрые братья, которым была известна история бедного мальчика, уполномочили старого Тима присутствовать при консультации. В то же утро брат Чарльз призвал Николаса к себе в кабинет и обратился к нему с такими словами:
– Дорогой сэр, времени терять нельзя. Этот мальчик не должен умереть, если средства, какие находятся в распоряжении человека, могут спасти ему жизнь; и он не должен умереть один в чужом месте. Увезите его завтра утром, позаботьтесь о том, чтобы у него было все необходимое, и не оставляйте его. Не оставляйте его, дорогой сэр, пока не узнаете, что непосредственная опасность больше ему не угрожает. Было бы жестокостью разлучить вас теперь. Да, да, да! Тим зайдет к вам сегодня вечером, сэр, Тим зайдет к вам сегодня вечером сказать два-три слова на прощание. Брат Нэд, дорогой мой! Мистер Никльби ждет, чтобы пожать тебе руку и попрощаться. Мистер Никдьби недолго будет в отсутствии: этот бедный мальчик скоро почувствует облегчение, он очень скоро почувствует облегчение, а тогда мистер Никльби найдет какое-нибудь хорошее простое деревенское семейство, поместит его в этом семействе и время от времени будет наведываться туда и возвращаться – понимаешь, Нэд, наведываться и возвращаться. И нет никаких оснований падать духом, потому что ему очень скоро станет лучше, очень скоро. Не правда ли, не правда ли, Нэд?
Нет нужды говорить, что сказал Тим Линкинуотер и что принес он в тот вечер. На следующее утро Николас и его ослабевший спутник отправились в дорогу.
И кто, кроме одного человека – того, кто до встречи с друзьями, окружавшими его сейчас, не видел ни единого ласкового взгляда и не слышал ни единого сочувственного слова, – кто мог бы рассказать, какие душевные муки, какие горькие мысли, какая безнадежная скорбь были связаны с этой разлукой!
– Смотрите! – с живостью воскликнул Николас, выглядывая из окна кареты. – Они все еще стоят у поворота дороги! А вот Кэт, бедная Кэт, машет носовым платком – вы сказали, что у вас не хватит сил попрощаться с нею! Не уезжайте, не помахав на прощанье Кэт!
– Я не могу! – дрожа, воскликнул его спутник, откидываясь назад и закрывая глаза рукой. – Вы ее видите сейчас? Она еще стоит?
– Да, да! – с жаром сказал Николас. – Вот! Она опять машет рукой! Я ей ответил за вас. А теперь они скрылись из виду. Не надо так горевать, дорогой друг, не надо. Вы еще увидите их всех.
Тот, кого он ободрял, поднял иссохшие руки и лихорадочно сжал их.
– На небе… Смиренно прошу бога: на небе! Это прозвучало как молитва разбитого сердца.
Глава LVI,
После долгих уговоров и просьб Николас добился от миссис Никльби обещания, что она по мере сил постарается думать так же, как он, и что, если мистер Фрэнк будет упорствовать в своем ухаживании, она попытается воспрепятствовать этому или по крайней мере не будет оказывать ему ни поддержки, ни помощи. Он решил не заговаривать об этом с Кэт, пока окончательно не убедится, что сделать это действительно необходимо. Он также решил пристально наблюдать и удостовериться в подлинном положении дел. Это было очень разумное решение, но осуществить его помешал новый повод для беспокойства и тревоги.
Смайк опасно заболел; он стал таким слабым, что без посторонней помощи едва мог переходить из комнаты в комнату, таким худым и изнуренным, что больно было смотреть на него. Николаса предупредил тот самый пользующийся авторитетом врач, к которому он уже обращался, что единственная надежда спасти жизнь Смайкд заключается в том, чтобы немедленно увезти его из Лондона. Тот уголок Девоншира, где родился Николас, был указан как наиболее подходящее место. Но этот совет сопровождался осторожным предупреждением, что кто бы ни поехал с ним туда, должен быть готов к худшему, так как появились все признаки скоротечной чахотки, и Смайк может оттуда не вернуться.
Добрые братья, которым была известна история бедного мальчика, уполномочили старого Тима присутствовать при консультации. В то же утро брат Чарльз призвал Николаса к себе в кабинет и обратился к нему с такими словами:
– Дорогой сэр, времени терять нельзя. Этот мальчик не должен умереть, если средства, какие находятся в распоряжении человека, могут спасти ему жизнь; и он не должен умереть один в чужом месте. Увезите его завтра утром, позаботьтесь о том, чтобы у него было все необходимое, и не оставляйте его. Не оставляйте его, дорогой сэр, пока не узнаете, что непосредственная опасность больше ему не угрожает. Было бы жестокостью разлучить вас теперь. Да, да, да! Тим зайдет к вам сегодня вечером, сэр, Тим зайдет к вам сегодня вечером сказать два-три слова на прощание. Брат Нэд, дорогой мой! Мистер Никльби ждет, чтобы пожать тебе руку и попрощаться. Мистер Никдьби недолго будет в отсутствии: этот бедный мальчик скоро почувствует облегчение, он очень скоро почувствует облегчение, а тогда мистер Никльби найдет какое-нибудь хорошее простое деревенское семейство, поместит его в этом семействе и время от времени будет наведываться туда и возвращаться – понимаешь, Нэд, наведываться и возвращаться. И нет никаких оснований падать духом, потому что ему очень скоро станет лучше, очень скоро. Не правда ли, не правда ли, Нэд?
Нет нужды говорить, что сказал Тим Линкинуотер и что принес он в тот вечер. На следующее утро Николас и его ослабевший спутник отправились в дорогу.
И кто, кроме одного человека – того, кто до встречи с друзьями, окружавшими его сейчас, не видел ни единого ласкового взгляда и не слышал ни единого сочувственного слова, – кто мог бы рассказать, какие душевные муки, какие горькие мысли, какая безнадежная скорбь были связаны с этой разлукой!
– Смотрите! – с живостью воскликнул Николас, выглядывая из окна кареты. – Они все еще стоят у поворота дороги! А вот Кэт, бедная Кэт, машет носовым платком – вы сказали, что у вас не хватит сил попрощаться с нею! Не уезжайте, не помахав на прощанье Кэт!
– Я не могу! – дрожа, воскликнул его спутник, откидываясь назад и закрывая глаза рукой. – Вы ее видите сейчас? Она еще стоит?
– Да, да! – с жаром сказал Николас. – Вот! Она опять машет рукой! Я ей ответил за вас. А теперь они скрылись из виду. Не надо так горевать, дорогой друг, не надо. Вы еще увидите их всех.
Тот, кого он ободрял, поднял иссохшие руки и лихорадочно сжал их.
– На небе… Смиренно прошу бога: на небе! Это прозвучало как молитва разбитого сердца.
Глава LVI,
Ральф Никльби, чей последний заговор был расстроен его племянником, замышляет план мести, подсказанный ему случаем, и посвящает испытанного помощника в свои замыслы
Ход этих событий, развивающихся по своим законам и властно призывающих историка следовать за ними, требует теперь вернуться к тому моменту перед началом последней главы, когда Ральф Никльби и Артур Грайд остались вдвоем в доме, где смерть так неожиданно воздвигла свой мрачный и тяжелый стяг.
Сжав кулаки и стиснув зубы так плотно и крепко, что никакая судорога не могла бы прочнее сковать ему челюсти, Ральф несколько минут стоял в той позе, какую принял, обращаясь с последними словами к своему племяннику, – он тяжело дышал, но застыл неподвижно, как бронзовая статуя. Спустя немного он начал, как человек, пробуждающийся от тяжелого сна, ослаблять напряженные мышцы. Он погрозил кулаком в сторону двери, за которой исчез Николас, а потом, спрятав руку за пазуху, словно хотел побороть даже это проявление страсти, повернулся и посмотрел на менее отважного ростовщика, который еще не поднялся с пола.
Съежившийся негодяй, все еще дрожа всем телом – у него даже редкие седые волосы трепетали и топорщились на голове от страха, – встал, шатаясь, когда встретил взгляд Ральфа, и, закрыв лицо обеими руками, объявил, пробираясь к двери, что это не его вина.
– А кто сказал, что ваша? – возразил Ральф приглушенным голосом. – Кто это сказал?
– Вы посмотрели так, как будто хотели сказать, что я виноват, – робко сказал Грайд.
– Вздор! – пробормотал Ральф, пытаясь засмеяться. – Я виню его за то, что он не прожил еще час. Одного часа было бы достаточно. Больше я никого не виню.
– Больше н-н-никого? – спросил Грайд.
– В этом несчастном случае – никого, – ответил Ральф. – С тем молодым человеком, который унес вашу возлюбленную, у меня старые счеты, но это не имеет никакого отношения к тому, что он сейчас буянил, потому что вы скоро бы от него отделались, если бы не эта проклятая случайность.
Было что-то столь неестественное в спокойствии, с каким говорил Ральф Никльби, и наряду с этим спокойствием было что-то столь неестественное и жуткое в контрасте между его жестким, медлительным, твердым голосом (изменившимся только от прерывистого дыхания, что заставляло его останавливаться почти после каждого слова, как пьяницу, который старается говорить внятно) и его лицом, выражавшим напряженный и неистовый гнев и усилия обуздать его, что, если бы мертвец, лежавший наверху, стоял здесь вместо него перед дрожащим Грайдом, это зрелище вряд ли могло бы сильнее устрашить ростовщика.
– Карета! – сказал Ральф после паузы, в течение которой он боролся с обморочным состоянием, как умеют бороться только сильные люди. – Мы приехали в карете. Она ждет?
Грайд с радостью воспользовался предлогом подойти к окну и посмотреть. Ральф, упорно отворачиваясь и не вынимая руки из-за пазухи, рвал на груди рубашку и хрипло шептал:
– Десять тысяч фунтов! Он сказал – десять тысяч! Сумма, уплаченная вчера за две закладные, которая должна была завтра снова пойти в оборот под большие проценты. Что, если эта фирма потерпела банкротство и он первый принес эту новость?! Карета ждет?
– Да, да! – ответил Грайд, вздрогнув от резкого тона, каким был задан вопрос. – Она здесь. Ах, боже мой, какой вы вспыльчивый!
– Идите сюда! – поманив его, сказал Ральф. – Мы и виду не должны показывать, что расстроены. Мы спустимся вниз рука об руку.
– Но вы меня щиплете до синяков! – взмолился Грайд.
Ральф нетерпеливо отпустил его и, спустившись по лестнице своим обычным твердым и тяжелым шагом, сел в карету. Грайд последовал за ним. Посмотрев нерешительно на Ральфа, когда кучер спросил, куда ехать, и убедившись, что он молчит и не выражает ни малейшего желания ответить, Грайд назвал свой адрес, и они отправились туда.
Дорогой Ральф сидел в своем углу, скрестив руки, и не проронил ни слова. Подбородок его покоился на груди, опущенных глаз не видно было из-под нахмуренных бровей, он не подавал никаких признаков жизни и казался спящим, пока карета не остановилась, после чего он поднял голову и, посмотрев в окно, осведомился, что это за место.
– Мой дом, – ответил безутешный Грайд, быть может удрученный его заброшенным видом. – О боже, мой дом!
– Верно, – сказал Ральф. – Я не заметил, какой дорогой мы ехали. Я бы хотел стакан воды. Надеюсь, вода у вас в доме найдется?
– Вы получите стакан воды… или… или чего пожелаете, – со стоном отозвался Грайд. – Кучер, стучать не имеет смысла. Позвоните в колокольчик!
Тот звонил, звонил и звонил, потом стучал, пока стук не разнесся по всей улице, потом стал прислушиваться у замочной скважины. Никто не вышел. Дом был безмолвен, как могила.
– Что это значит? – нетерпеливо спросил Ральф.
– Пэг так ужасно глуха, – ответил Грайд со смущенным и обеспокоенным видом. – Ах, боже мой! Позвоните еще раз, кучер. Она видит колокольчик.
Снова тот стал звонить и стучать, стучать и звонить. Соседи открыли окна и кричали друг другу через улицу, что, должно быть, экономка старого Грайда лежит мертвая. Иные столпились вокруг кареты и высказывали всевозможные догадки: одни утверждали, что она заснула, другие – что она напилась, а один толстяк – что она увидела что-нибудь съестное и это ее так испугало (с непривычки), что она упала в обморок. Эта последняя догадка особенно восхитила зрителей, которые встретили ее ревом, и стоило труда помешать им спрыгнуть в нижний дворик и взломать дверь кухни, чтобы убедиться в правильности предположения. Но это было еще не все. Так как по соседству разнесся слух, что в то утро Артур Грайд должен жениться, посыпались нескромные вопросы касательно невесты, которая, по мнению большинства, была переодета и приняла облик мистера Ральфа Никльби; это привело к шутливо-негодующим замечаниям по поводу появления на людях невесты в сапогах и штанах и вызвало вопли и гиканье. Наконец оба ростовщика нашли приют в соседнем доме и, раздобыв лестницу, взобрались на стену заднего двора, которая была невысока, и благополучно спустились по другую сторону.
– Уверяю вас, я боюсь войти, – сказал Артур, повернувшись к Ральфу, когда они остались одни. – Что, если ее убили? Лежит, а голова пробита кочергой, а?
– Допустим, что так, – сказал Ральф. – Я бы хотел, чтобы такие вещи были делом более обычным, чем теперь, и более легким. Можете таращить глаза и дрожать… Я бы этого хотел!
Он подошел к насосу во дворе и, напившись воды и хорошенько смочив себе голову и лицо, вновь обрел свой обычный вид и первым вошел в дом. Грайд следовал за ним по пятам.
В доме было так же мрачно, как и всегда: все комнаты так же унылы и безмолвны, все страшные, как привидения, предметы обстановки на обычном своем месте. Железное сердце хмурых старых часов, не тревожимое шумом, доносившимся снаружи, по-прежнему тяжело билось в своем пыльном ящике; шаткие шкафы, как всегда, прятались в меланхолических углах, подальше от глаз; все то же печальное эхо отзывалось на шум шагов; длинноногий паук остановился в проворном беге и, испугавшись людей в своем скучном жилище, повис неподвижно на стене, притворяясь мертвым, пока они проходили мимо него.
От погреба до чердака прошли ростовщики, открывая каждую скрипучую дверь и заглядывая в каждую заброшенную комнату. Но не было ни следа Пэг. Наконец они уселись в той комнате, где большей частью проводил время Артур Грайд, отдохнуть после поисков.
– Должно быть, старая карга вышла из дому, чтобы сделать какие-нибудь приготовления к вашему свадебному празднеству, – сказал Ральф, собираясь уходить, смотрите: я уничтожаю обязательство. Больше оно нам никогда не понадобигся.
В эту минуту Грайд, зорко обводивший глазами комнату, упал на колени перед поместительным сундуком и испустил отчаянный вопль.
– Что случилось? – спросил Ральф, сердито оглянувшись.
– Ограбили! Ограбили! – завизжал Артур Грайд.
– Ограбили? Украдены деньги?
– Нет, нет, нет! Хуже! Гораздо хуже!
– Что же? – спросил Ральф.
– Хуже, чем деньги, хуже, чем деньги! – кричал старик, – выбрасывая из сундука бумаги, словно дикий зверь, роющий землю. – Лучше бы она украла деньги… все мои деньги… у меня их немного! Лучше бы она оставила меня нищим, чем сделала такое дело!
– Что сделала? – спросил Ральф. – Что сделала, проклятый, выживший из ума старик?
По-прежнему Грайд не дал никакого ответа, но, роясь и копошась в бумагах, продолжал выть и визжать, словно его пытали.
– Вы говорите – что-то пропало! – крикнул Ральф, в бешенстве схватив его за шиворот. – Что именно?!
– Бумаги, документы. Я разорен!.. Погиб, погиб! Меня ограбили, разорили. Она видела, как я их читал, читал в последнее время – я это очень часто делал. Она за мной следила… видела, как я спрятал их в шкатулку, находившуюся в этом сундуке… Шкатулка исчезла… она ее украла… Будь она проклята, она меня ограбила!
– Что украдено? – крикнул Ральф, которого как будто осенило, потому что глаза у него сверкали и он дрожал от возбуждения, когда схватил Грайда за костлявую руку. – Что?
– Она не знает, что это, она не умеет читать! – взвизгнул Грайд, не слушая вопроса. – Есть только один способ добыть таким путем деньги – отнести шкатулку к той. Кто-нибудь прочтет ей и объяснит, что нужно делать. Она и ее сообщник получат деньги за эту шкатулку и останутся безнаказанными. Они это поставят себе в заслугу, скажут, что нашли документ… узнали о нем… и выступят свидетелями против меня. Единственным человеком, который от этого пострадает, буду я, я, я!
– Терпенье! – сказал Ральф, стискивая еще крепче его руку и глядя на него искоса напряженным и горящим взглядом, который ясно показывал, что, собираясь что-то сказать, он преследует тайную цель. – Прислушайтесь к доводам рассудка. Она не могла далеко уйти. Я позову полицию. Дайте только указания, что именно она украла, и ее задержат, поверьте мне. На помощь! На помощь!
– Нет, нет, нет! – запищал старик, зажимая Ральфу рот рукой. – Я не могу, не смею!
– На помощь! На помощь! – крикнул Ральф.
– Нет, нет, нет! – завизжал тот, неистово, как сумасшедший, топая ногами. – Говорю же вам – нет! Я не смею, не смею!
– Не смеете заявить публично об этом грабеже? – выкрикнул Ральф.
– Да! – ответил Грайд, ломая руки. – Тише, тише! Ни слова об этом, ни слова не нужно говорить об этом. Я погиб. В какую бы сторону я ни обратился, я погиб. Меня предали. Меня выдадут. Я умру в Ньюгете!
Выкрикивая эти безумные слова и многие другие, в которых странно сливались страх, отчаяние и бешенство, старый негодяй постепенно понижал голос и перешел к тихим душераздирающим стонам, чередовавшимся с завываниями, когда, перебирая оставшиеся в сундуке бумаги, он обнаруживал новые потери. Почти не трудясь приносить извинения за внезапный уход, Ральф оставил его и, весьма разочаровав зевак, шатавшихся перед домом, заявлением, что ничего не случилось, сел в карету и поехал домой.
У него на столе лежало письмо. Некоторое время он не прикасался к письму, словно ему не хватало мужества вскрыть его, но, наконец, он это сделал и побледнел, как смерть.
– Случилось худшее, – сказал он, – фирма обанкротилась. Понимаю. Вчера вечером слух распространился в Сити и дошел до этих купцов. Так, так!
Он быстро зашагал взад и вперед по комнате и снова остановился.
– Десять тысяч фунтов! И пролежали там всего день – только один день! Сколько беспокойных лет, сколько голодных дней и бессонных ночей, прежде чем я наскреб эти десять тысяч фунтов!.. Десять тысяч фунтов! Сколько надменных нарумяненных леди пресмыкались бы и улыбались, сколько безмозглых расточителей льстили бы мне в лицо и проклинали меня в сердце своем, пока я превращал бы эти десять тысяч в двадцать! Пока я ради собственного удовольствия и пользы притеснял бы и ущемлял этих нуждающихся должников, какими сладкими речами, любезными взглядами и учтивыми письмами угощали бы они меня! В этом ханжеском лживом мире говорят, что люди, подобные мне, накапливают богатство благодаря лицемерию и предательству, низкопоклонничая и пресмыкаясь. Да останься у меня эти десять тысяч фунтов, как бы мне лгали, как бы подло ползали и унижались передо мной те выскочки, которые, если бы не мои деньги, отшвырнули бы меня с презрением, как отшвыривают они ежедневно тех, кто лучше, чем они! Допустим, я бы эту сумму удвоил, заработал сто на сто, на каждый соверен еще один, – не нашлось бы ни одной монеты во всей этой груде, которая не представляла бы десяти тысяч низких и презренных лживых слов, сказанных не ростовщиком – о нет! – а должниками… Этими вашими щедрыми, великодушными, смелыми людьми, для которых бесчестьем было бы отложить про запас шесть пенсов!
Словно стараясь утопить горечь своих сожалений в горечи других мыслей, Ральф продолжал шагать по комнате. Но все менее твердой становилась его поступь, по мере того как мысли возвращались к понесенной потере; наконец, упав в кресло и стиснув его ручки так крепко, что они заскрипели, он сказал:
– Было время, когда ничто не могло бы расстроить меня так, как потеря такой крупной суммы. Ничто! Ибо рождения, смерти, свадьбы и все события, представляющие интерес для большинства людей, никакого интереса для меня не представляют (если они не связаны с наживой или убытками). Но, клянусь, с этой потерей я соединяю его торжество в тот миг, когда он о ней возвестил! Если бы он был виновником ее, – у меня такое чувство, как будто виновник он, – я бы не мог ненавидеть его сильнее! Только бы отомстить ему! Пусть не сразу, пусть постепенно, только бы мне начать одерживать верх над ним, только бы чаша весов наклонилась в мою сторону – и у меня хватит сил устоять!
Его раздумье было длительным и глубоким. Оно закончилось тем, что он отправил с Ньюменом письмо, адресованное мистеру Сквирсу в «Голову Сарацина», распорядившись узнать, в Лондоне ли он, и, если в Лондоне, подождать ответа. Ньюмен принес известие, что мистер Сквирс прибыл сегодня утром с почтовой каретой и получил письмо в постели; он посылает почтительный привет и просит передать, что немедленно встанет и явится к мистеру Никльби.
Промежуток между получением этого сообщения и приходом мистера Сквирса был очень коротким, но до ею прибытия Ральф подавил все признаки волнения и вновь обрел суровый, невозмутимый, непреклонный вид, который был ему свойственен и которому, быть может, следовало в значительной мере приписать то влияние, какое он имел, стоило ему того пожелать, на многих людей, не склонных к предрассудкам в вопросах морали.
– Ну-с, мистер Сквирс, – сказал он, встречая этого почтенного человека привычной улыбкой, которой неизменно сопутствовали зоркий взгляд и задумчиво нахмуренные брови, – как вы поживаете?
– Очень недурно, сэр, – ответил Сквирс. – А также и семейство, а также и мальчики, если не считать какой-то сыпи, распространившейся в школе и лишающей их аппетита. Но плох тот ветер, который никому не приносит добра, вот что я всегда говорю, когда мальчишек посещает божья кара. Божья кара, сэр, есть удел смертных. Сама смерть, сэр, есть божья кара. Мир битком набит божьими карами, и, если мальчик досадует на божью кару и надоедает вам своими жалобами, нужно треснуть его по голове. Это согласуется со священным писанием.
– Мистер Сквирс! – сухо сказал Ральф.
– Сэр?
– Оставим в стороне эти драгоценные правила морали и поговорим о деле.
– С величайшим удовольствием, сэр, – отозвался Сквирс. – И прежде всего разрешите мне сказать…
– Прежде всего разрешите сказать мне. Ногс!
После двукратного призыва явился Ньюмен и спросил, звал ли его хозяин.
– Звал. Идите обедать. И ступайте немедленно. Слышите?
– Сейчас не время, – упрямо сказал Ньюмен.
– Мое время должно быть и вашим, а я говорю, что сейчас время, – возразил Ральф.
– Вы его меняете каждый день, – сказал Ньюмен. – Это нечестно.
– Кухарок у вас немного, и вы легко можете принести им извинения за беспокойство, – заявил Ральф. – Ступайте, сэр!
Ральф не только отдал этот приказ самым повелительным тоном, но, сделав вид, будто хочет принести какие-то бумаги из каморки Ньюмена, проследил за его исполнением; а когда Ньюмен вышел из дому, он заложил дверную цепочку, чтобы лишить его возможности вернуться тайком с помощью ключа.
– У меня есть основания подозревать этого субъекта, – сказал Ральф, вернувшись в свой кабинет. – Поэтому, пока я не придумал простейшего и наиболее удобного способа извести его, я предпочитаю держать его на расстоянии.
– Я бы сказал, что извести его – дело нетрудное, – с усмешкой заметил Сквирс.
– Пожалуй, – ответил Ральф. – Так же, как извести великое множество людей, которых я знаю. Вы хотели сказать…
Лаконическая и деловая манера, с какою Ральф упомянул о Ньюмене и бросил последующий намек, явно произвела впечатление (каковую цель этот намек несомненно преследовал) на мистера Сквирса, который сказал после некоторого колебания, значительно понизив тон:
– Вот что я хотел сказать, сэр: это самое дело, касающееся неблагодарного и жестокосердного парня, Снаули-старшего, выбивает меня из колеи и вызывает неудобства, ни с чем не сравнимые, и вдобавок, если можно так выразиться, на целые недели делает миссис Сквирс настоящей вдовой. Разумеется, для меня удовольствие иметь дело с вами…
– Разумеется, – сухо сказал Ральф.
– Я и говорю – разумеется, – продолжал мистер Сквирс, потирая колени, – но в то же время, когда человек приезжает, как приехал сейчас я за двести пятьдесят с лишком миль, чтобы дать письменное показание под присягой, это для него нешуточное дело, не говоря уже о риске.
– А какой может быть риск, мистер Сквирс? – осведомился Ральф.
– Я сказал – не говоря уже о риске, – уклонился от ответа Сквирс.
– А я сказал – какой риск?
– Мистер Никльби, я, знаете ли, не жаловался, – заметил Сквирс. – Честное слово, я никогда не видывал такого…
– Я спрашиваю: какой риск? – энергически повторил Ральф.
– Какой риск? – отозвался Сквирс, еще сильнее растирая колени. – Ну, о нем нет надобности говорить. Некоторых вопросов лучше не касаться. О, вы знаете, какой риск я имею в виду.
– Сколько раз я вам говорил и сколько раз еще придется вам повторять, что вы ничем не рискуете! – сказал Ральф. – В чем принесли вы присягу или в чем вы должны присягнуть, как не в том, что в такое-то и такое-то время вам был оставлен мальчик по фамилии Смайк, что определенное число лет он был у вас в школе, пропал при таких-то и таких-то обстоятельствах и был опознан вами такого-то лица? Все это правда, не так ли?
– Да, – ответил Сквирс, – все это правда.
– В таком случае, чем вы рискуете? – сказал Ральф. – Кто приносит ложную присягу, кроме Снаули – человека, которому я заплатил гораздо меньше, чем вам?
– Да, Снаули, конечно, дешево за это взял, – заметил Сквирс.
– Дешево взял! – с раздражением воскликнул Ральф. – И хорошо сделал, сохранив при этом свой лицемерный ханжеский вид. Но вы!.. Риск! Что вы под этим подразумеваете? Бумаги все подлинные. У Снаули был еще один сын, Снаули женился второй раз, первая его жена умерла; никто, кроме ее призрака, не мог бы сказать, что она не написала того письма, никто, кроме самого Снаули, не может сказать, что это не его сын, что его сын – пища червей! Единственный, кто приносит ложную присягу, это Снаули, и я думаю, что к этому он привык. Чем же вы рискуете?
– Ну, знаете ли, – сказал Сквирс, ерзая на стуле, – уж раз вы об этом заговорили, то я мог бы спросить, чем рискуете вы?
– Вы могли бы спросить, чем рискую я! – повторил Ральф. – Чем рискую я! Я в этом деле не замешан, равно как и вы. Снаули должен помнить одно – твердо держаться рассказанной им истории. Единственный риск – отступить от нее хоть на волос. А вы говорите о том, чем рискуете вы, участвуя в заговоре!
– Позвольте, – запротестовал Сквирс, тревожно озираясь, – не называйте этого таким словом! Сделайте милость.
– Называйте как хотите, но слушайте меня, – с раздражением сказал Ральф. – Первоначально эта история была придумана как средство досадить тому, кто повредил вашему торговому делу и избил вас до полусмерти, и дать вам возможность вновь завладеть полумертвым работником, которого вы хотели вернуть, так как, мстя ему за его участие в этом деле, вы понимали: сознание, что мальчишка снова в вашей власти, явится наилучшим наказанием, какому вы можете подвергнуть вашего врага. Так ли было дело, мистер Сквирс?
– Видите ли, сэр, до известной степени это верно, – отозвался Сквирс, сбитый с толку той решимостью, с какой Ральф повернул дело так, что оно говорило против него, и суровым, непреклонным тоном Ральфа.
– Что это значит? – спросил Ральф.
– Это значит, – ответил Сквирс, – что все это было сделано не для меня одного, потому что ведь и вам нужно было свести старые счеты.
– А если бы этого не было, как вы думаете, стал бы я вам помогать? – сказал Ральф, отнюдь не смущенный таким напоминанием.
Ход этих событий, развивающихся по своим законам и властно призывающих историка следовать за ними, требует теперь вернуться к тому моменту перед началом последней главы, когда Ральф Никльби и Артур Грайд остались вдвоем в доме, где смерть так неожиданно воздвигла свой мрачный и тяжелый стяг.
Сжав кулаки и стиснув зубы так плотно и крепко, что никакая судорога не могла бы прочнее сковать ему челюсти, Ральф несколько минут стоял в той позе, какую принял, обращаясь с последними словами к своему племяннику, – он тяжело дышал, но застыл неподвижно, как бронзовая статуя. Спустя немного он начал, как человек, пробуждающийся от тяжелого сна, ослаблять напряженные мышцы. Он погрозил кулаком в сторону двери, за которой исчез Николас, а потом, спрятав руку за пазуху, словно хотел побороть даже это проявление страсти, повернулся и посмотрел на менее отважного ростовщика, который еще не поднялся с пола.
Съежившийся негодяй, все еще дрожа всем телом – у него даже редкие седые волосы трепетали и топорщились на голове от страха, – встал, шатаясь, когда встретил взгляд Ральфа, и, закрыв лицо обеими руками, объявил, пробираясь к двери, что это не его вина.
– А кто сказал, что ваша? – возразил Ральф приглушенным голосом. – Кто это сказал?
– Вы посмотрели так, как будто хотели сказать, что я виноват, – робко сказал Грайд.
– Вздор! – пробормотал Ральф, пытаясь засмеяться. – Я виню его за то, что он не прожил еще час. Одного часа было бы достаточно. Больше я никого не виню.
– Больше н-н-никого? – спросил Грайд.
– В этом несчастном случае – никого, – ответил Ральф. – С тем молодым человеком, который унес вашу возлюбленную, у меня старые счеты, но это не имеет никакого отношения к тому, что он сейчас буянил, потому что вы скоро бы от него отделались, если бы не эта проклятая случайность.
Было что-то столь неестественное в спокойствии, с каким говорил Ральф Никльби, и наряду с этим спокойствием было что-то столь неестественное и жуткое в контрасте между его жестким, медлительным, твердым голосом (изменившимся только от прерывистого дыхания, что заставляло его останавливаться почти после каждого слова, как пьяницу, который старается говорить внятно) и его лицом, выражавшим напряженный и неистовый гнев и усилия обуздать его, что, если бы мертвец, лежавший наверху, стоял здесь вместо него перед дрожащим Грайдом, это зрелище вряд ли могло бы сильнее устрашить ростовщика.
– Карета! – сказал Ральф после паузы, в течение которой он боролся с обморочным состоянием, как умеют бороться только сильные люди. – Мы приехали в карете. Она ждет?
Грайд с радостью воспользовался предлогом подойти к окну и посмотреть. Ральф, упорно отворачиваясь и не вынимая руки из-за пазухи, рвал на груди рубашку и хрипло шептал:
– Десять тысяч фунтов! Он сказал – десять тысяч! Сумма, уплаченная вчера за две закладные, которая должна была завтра снова пойти в оборот под большие проценты. Что, если эта фирма потерпела банкротство и он первый принес эту новость?! Карета ждет?
– Да, да! – ответил Грайд, вздрогнув от резкого тона, каким был задан вопрос. – Она здесь. Ах, боже мой, какой вы вспыльчивый!
– Идите сюда! – поманив его, сказал Ральф. – Мы и виду не должны показывать, что расстроены. Мы спустимся вниз рука об руку.
– Но вы меня щиплете до синяков! – взмолился Грайд.
Ральф нетерпеливо отпустил его и, спустившись по лестнице своим обычным твердым и тяжелым шагом, сел в карету. Грайд последовал за ним. Посмотрев нерешительно на Ральфа, когда кучер спросил, куда ехать, и убедившись, что он молчит и не выражает ни малейшего желания ответить, Грайд назвал свой адрес, и они отправились туда.
Дорогой Ральф сидел в своем углу, скрестив руки, и не проронил ни слова. Подбородок его покоился на груди, опущенных глаз не видно было из-под нахмуренных бровей, он не подавал никаких признаков жизни и казался спящим, пока карета не остановилась, после чего он поднял голову и, посмотрев в окно, осведомился, что это за место.
– Мой дом, – ответил безутешный Грайд, быть может удрученный его заброшенным видом. – О боже, мой дом!
– Верно, – сказал Ральф. – Я не заметил, какой дорогой мы ехали. Я бы хотел стакан воды. Надеюсь, вода у вас в доме найдется?
– Вы получите стакан воды… или… или чего пожелаете, – со стоном отозвался Грайд. – Кучер, стучать не имеет смысла. Позвоните в колокольчик!
Тот звонил, звонил и звонил, потом стучал, пока стук не разнесся по всей улице, потом стал прислушиваться у замочной скважины. Никто не вышел. Дом был безмолвен, как могила.
– Что это значит? – нетерпеливо спросил Ральф.
– Пэг так ужасно глуха, – ответил Грайд со смущенным и обеспокоенным видом. – Ах, боже мой! Позвоните еще раз, кучер. Она видит колокольчик.
Снова тот стал звонить и стучать, стучать и звонить. Соседи открыли окна и кричали друг другу через улицу, что, должно быть, экономка старого Грайда лежит мертвая. Иные столпились вокруг кареты и высказывали всевозможные догадки: одни утверждали, что она заснула, другие – что она напилась, а один толстяк – что она увидела что-нибудь съестное и это ее так испугало (с непривычки), что она упала в обморок. Эта последняя догадка особенно восхитила зрителей, которые встретили ее ревом, и стоило труда помешать им спрыгнуть в нижний дворик и взломать дверь кухни, чтобы убедиться в правильности предположения. Но это было еще не все. Так как по соседству разнесся слух, что в то утро Артур Грайд должен жениться, посыпались нескромные вопросы касательно невесты, которая, по мнению большинства, была переодета и приняла облик мистера Ральфа Никльби; это привело к шутливо-негодующим замечаниям по поводу появления на людях невесты в сапогах и штанах и вызвало вопли и гиканье. Наконец оба ростовщика нашли приют в соседнем доме и, раздобыв лестницу, взобрались на стену заднего двора, которая была невысока, и благополучно спустились по другую сторону.
– Уверяю вас, я боюсь войти, – сказал Артур, повернувшись к Ральфу, когда они остались одни. – Что, если ее убили? Лежит, а голова пробита кочергой, а?
– Допустим, что так, – сказал Ральф. – Я бы хотел, чтобы такие вещи были делом более обычным, чем теперь, и более легким. Можете таращить глаза и дрожать… Я бы этого хотел!
Он подошел к насосу во дворе и, напившись воды и хорошенько смочив себе голову и лицо, вновь обрел свой обычный вид и первым вошел в дом. Грайд следовал за ним по пятам.
В доме было так же мрачно, как и всегда: все комнаты так же унылы и безмолвны, все страшные, как привидения, предметы обстановки на обычном своем месте. Железное сердце хмурых старых часов, не тревожимое шумом, доносившимся снаружи, по-прежнему тяжело билось в своем пыльном ящике; шаткие шкафы, как всегда, прятались в меланхолических углах, подальше от глаз; все то же печальное эхо отзывалось на шум шагов; длинноногий паук остановился в проворном беге и, испугавшись людей в своем скучном жилище, повис неподвижно на стене, притворяясь мертвым, пока они проходили мимо него.
От погреба до чердака прошли ростовщики, открывая каждую скрипучую дверь и заглядывая в каждую заброшенную комнату. Но не было ни следа Пэг. Наконец они уселись в той комнате, где большей частью проводил время Артур Грайд, отдохнуть после поисков.
– Должно быть, старая карга вышла из дому, чтобы сделать какие-нибудь приготовления к вашему свадебному празднеству, – сказал Ральф, собираясь уходить, смотрите: я уничтожаю обязательство. Больше оно нам никогда не понадобигся.
В эту минуту Грайд, зорко обводивший глазами комнату, упал на колени перед поместительным сундуком и испустил отчаянный вопль.
– Что случилось? – спросил Ральф, сердито оглянувшись.
– Ограбили! Ограбили! – завизжал Артур Грайд.
– Ограбили? Украдены деньги?
– Нет, нет, нет! Хуже! Гораздо хуже!
– Что же? – спросил Ральф.
– Хуже, чем деньги, хуже, чем деньги! – кричал старик, – выбрасывая из сундука бумаги, словно дикий зверь, роющий землю. – Лучше бы она украла деньги… все мои деньги… у меня их немного! Лучше бы она оставила меня нищим, чем сделала такое дело!
– Что сделала? – спросил Ральф. – Что сделала, проклятый, выживший из ума старик?
По-прежнему Грайд не дал никакого ответа, но, роясь и копошась в бумагах, продолжал выть и визжать, словно его пытали.
– Вы говорите – что-то пропало! – крикнул Ральф, в бешенстве схватив его за шиворот. – Что именно?!
– Бумаги, документы. Я разорен!.. Погиб, погиб! Меня ограбили, разорили. Она видела, как я их читал, читал в последнее время – я это очень часто делал. Она за мной следила… видела, как я спрятал их в шкатулку, находившуюся в этом сундуке… Шкатулка исчезла… она ее украла… Будь она проклята, она меня ограбила!
– Что украдено? – крикнул Ральф, которого как будто осенило, потому что глаза у него сверкали и он дрожал от возбуждения, когда схватил Грайда за костлявую руку. – Что?
– Она не знает, что это, она не умеет читать! – взвизгнул Грайд, не слушая вопроса. – Есть только один способ добыть таким путем деньги – отнести шкатулку к той. Кто-нибудь прочтет ей и объяснит, что нужно делать. Она и ее сообщник получат деньги за эту шкатулку и останутся безнаказанными. Они это поставят себе в заслугу, скажут, что нашли документ… узнали о нем… и выступят свидетелями против меня. Единственным человеком, который от этого пострадает, буду я, я, я!
– Терпенье! – сказал Ральф, стискивая еще крепче его руку и глядя на него искоса напряженным и горящим взглядом, который ясно показывал, что, собираясь что-то сказать, он преследует тайную цель. – Прислушайтесь к доводам рассудка. Она не могла далеко уйти. Я позову полицию. Дайте только указания, что именно она украла, и ее задержат, поверьте мне. На помощь! На помощь!
– Нет, нет, нет! – запищал старик, зажимая Ральфу рот рукой. – Я не могу, не смею!
– На помощь! На помощь! – крикнул Ральф.
– Нет, нет, нет! – завизжал тот, неистово, как сумасшедший, топая ногами. – Говорю же вам – нет! Я не смею, не смею!
– Не смеете заявить публично об этом грабеже? – выкрикнул Ральф.
– Да! – ответил Грайд, ломая руки. – Тише, тише! Ни слова об этом, ни слова не нужно говорить об этом. Я погиб. В какую бы сторону я ни обратился, я погиб. Меня предали. Меня выдадут. Я умру в Ньюгете!
Выкрикивая эти безумные слова и многие другие, в которых странно сливались страх, отчаяние и бешенство, старый негодяй постепенно понижал голос и перешел к тихим душераздирающим стонам, чередовавшимся с завываниями, когда, перебирая оставшиеся в сундуке бумаги, он обнаруживал новые потери. Почти не трудясь приносить извинения за внезапный уход, Ральф оставил его и, весьма разочаровав зевак, шатавшихся перед домом, заявлением, что ничего не случилось, сел в карету и поехал домой.
У него на столе лежало письмо. Некоторое время он не прикасался к письму, словно ему не хватало мужества вскрыть его, но, наконец, он это сделал и побледнел, как смерть.
– Случилось худшее, – сказал он, – фирма обанкротилась. Понимаю. Вчера вечером слух распространился в Сити и дошел до этих купцов. Так, так!
Он быстро зашагал взад и вперед по комнате и снова остановился.
– Десять тысяч фунтов! И пролежали там всего день – только один день! Сколько беспокойных лет, сколько голодных дней и бессонных ночей, прежде чем я наскреб эти десять тысяч фунтов!.. Десять тысяч фунтов! Сколько надменных нарумяненных леди пресмыкались бы и улыбались, сколько безмозглых расточителей льстили бы мне в лицо и проклинали меня в сердце своем, пока я превращал бы эти десять тысяч в двадцать! Пока я ради собственного удовольствия и пользы притеснял бы и ущемлял этих нуждающихся должников, какими сладкими речами, любезными взглядами и учтивыми письмами угощали бы они меня! В этом ханжеском лживом мире говорят, что люди, подобные мне, накапливают богатство благодаря лицемерию и предательству, низкопоклонничая и пресмыкаясь. Да останься у меня эти десять тысяч фунтов, как бы мне лгали, как бы подло ползали и унижались передо мной те выскочки, которые, если бы не мои деньги, отшвырнули бы меня с презрением, как отшвыривают они ежедневно тех, кто лучше, чем они! Допустим, я бы эту сумму удвоил, заработал сто на сто, на каждый соверен еще один, – не нашлось бы ни одной монеты во всей этой груде, которая не представляла бы десяти тысяч низких и презренных лживых слов, сказанных не ростовщиком – о нет! – а должниками… Этими вашими щедрыми, великодушными, смелыми людьми, для которых бесчестьем было бы отложить про запас шесть пенсов!
Словно стараясь утопить горечь своих сожалений в горечи других мыслей, Ральф продолжал шагать по комнате. Но все менее твердой становилась его поступь, по мере того как мысли возвращались к понесенной потере; наконец, упав в кресло и стиснув его ручки так крепко, что они заскрипели, он сказал:
– Было время, когда ничто не могло бы расстроить меня так, как потеря такой крупной суммы. Ничто! Ибо рождения, смерти, свадьбы и все события, представляющие интерес для большинства людей, никакого интереса для меня не представляют (если они не связаны с наживой или убытками). Но, клянусь, с этой потерей я соединяю его торжество в тот миг, когда он о ней возвестил! Если бы он был виновником ее, – у меня такое чувство, как будто виновник он, – я бы не мог ненавидеть его сильнее! Только бы отомстить ему! Пусть не сразу, пусть постепенно, только бы мне начать одерживать верх над ним, только бы чаша весов наклонилась в мою сторону – и у меня хватит сил устоять!
Его раздумье было длительным и глубоким. Оно закончилось тем, что он отправил с Ньюменом письмо, адресованное мистеру Сквирсу в «Голову Сарацина», распорядившись узнать, в Лондоне ли он, и, если в Лондоне, подождать ответа. Ньюмен принес известие, что мистер Сквирс прибыл сегодня утром с почтовой каретой и получил письмо в постели; он посылает почтительный привет и просит передать, что немедленно встанет и явится к мистеру Никльби.
Промежуток между получением этого сообщения и приходом мистера Сквирса был очень коротким, но до ею прибытия Ральф подавил все признаки волнения и вновь обрел суровый, невозмутимый, непреклонный вид, который был ему свойственен и которому, быть может, следовало в значительной мере приписать то влияние, какое он имел, стоило ему того пожелать, на многих людей, не склонных к предрассудкам в вопросах морали.
– Ну-с, мистер Сквирс, – сказал он, встречая этого почтенного человека привычной улыбкой, которой неизменно сопутствовали зоркий взгляд и задумчиво нахмуренные брови, – как вы поживаете?
– Очень недурно, сэр, – ответил Сквирс. – А также и семейство, а также и мальчики, если не считать какой-то сыпи, распространившейся в школе и лишающей их аппетита. Но плох тот ветер, который никому не приносит добра, вот что я всегда говорю, когда мальчишек посещает божья кара. Божья кара, сэр, есть удел смертных. Сама смерть, сэр, есть божья кара. Мир битком набит божьими карами, и, если мальчик досадует на божью кару и надоедает вам своими жалобами, нужно треснуть его по голове. Это согласуется со священным писанием.
– Мистер Сквирс! – сухо сказал Ральф.
– Сэр?
– Оставим в стороне эти драгоценные правила морали и поговорим о деле.
– С величайшим удовольствием, сэр, – отозвался Сквирс. – И прежде всего разрешите мне сказать…
– Прежде всего разрешите сказать мне. Ногс!
После двукратного призыва явился Ньюмен и спросил, звал ли его хозяин.
– Звал. Идите обедать. И ступайте немедленно. Слышите?
– Сейчас не время, – упрямо сказал Ньюмен.
– Мое время должно быть и вашим, а я говорю, что сейчас время, – возразил Ральф.
– Вы его меняете каждый день, – сказал Ньюмен. – Это нечестно.
– Кухарок у вас немного, и вы легко можете принести им извинения за беспокойство, – заявил Ральф. – Ступайте, сэр!
Ральф не только отдал этот приказ самым повелительным тоном, но, сделав вид, будто хочет принести какие-то бумаги из каморки Ньюмена, проследил за его исполнением; а когда Ньюмен вышел из дому, он заложил дверную цепочку, чтобы лишить его возможности вернуться тайком с помощью ключа.
– У меня есть основания подозревать этого субъекта, – сказал Ральф, вернувшись в свой кабинет. – Поэтому, пока я не придумал простейшего и наиболее удобного способа извести его, я предпочитаю держать его на расстоянии.
– Я бы сказал, что извести его – дело нетрудное, – с усмешкой заметил Сквирс.
– Пожалуй, – ответил Ральф. – Так же, как извести великое множество людей, которых я знаю. Вы хотели сказать…
Лаконическая и деловая манера, с какою Ральф упомянул о Ньюмене и бросил последующий намек, явно произвела впечатление (каковую цель этот намек несомненно преследовал) на мистера Сквирса, который сказал после некоторого колебания, значительно понизив тон:
– Вот что я хотел сказать, сэр: это самое дело, касающееся неблагодарного и жестокосердного парня, Снаули-старшего, выбивает меня из колеи и вызывает неудобства, ни с чем не сравнимые, и вдобавок, если можно так выразиться, на целые недели делает миссис Сквирс настоящей вдовой. Разумеется, для меня удовольствие иметь дело с вами…
– Разумеется, – сухо сказал Ральф.
– Я и говорю – разумеется, – продолжал мистер Сквирс, потирая колени, – но в то же время, когда человек приезжает, как приехал сейчас я за двести пятьдесят с лишком миль, чтобы дать письменное показание под присягой, это для него нешуточное дело, не говоря уже о риске.
– А какой может быть риск, мистер Сквирс? – осведомился Ральф.
– Я сказал – не говоря уже о риске, – уклонился от ответа Сквирс.
– А я сказал – какой риск?
– Мистер Никльби, я, знаете ли, не жаловался, – заметил Сквирс. – Честное слово, я никогда не видывал такого…
– Я спрашиваю: какой риск? – энергически повторил Ральф.
– Какой риск? – отозвался Сквирс, еще сильнее растирая колени. – Ну, о нем нет надобности говорить. Некоторых вопросов лучше не касаться. О, вы знаете, какой риск я имею в виду.
– Сколько раз я вам говорил и сколько раз еще придется вам повторять, что вы ничем не рискуете! – сказал Ральф. – В чем принесли вы присягу или в чем вы должны присягнуть, как не в том, что в такое-то и такое-то время вам был оставлен мальчик по фамилии Смайк, что определенное число лет он был у вас в школе, пропал при таких-то и таких-то обстоятельствах и был опознан вами такого-то лица? Все это правда, не так ли?
– Да, – ответил Сквирс, – все это правда.
– В таком случае, чем вы рискуете? – сказал Ральф. – Кто приносит ложную присягу, кроме Снаули – человека, которому я заплатил гораздо меньше, чем вам?
– Да, Снаули, конечно, дешево за это взял, – заметил Сквирс.
– Дешево взял! – с раздражением воскликнул Ральф. – И хорошо сделал, сохранив при этом свой лицемерный ханжеский вид. Но вы!.. Риск! Что вы под этим подразумеваете? Бумаги все подлинные. У Снаули был еще один сын, Снаули женился второй раз, первая его жена умерла; никто, кроме ее призрака, не мог бы сказать, что она не написала того письма, никто, кроме самого Снаули, не может сказать, что это не его сын, что его сын – пища червей! Единственный, кто приносит ложную присягу, это Снаули, и я думаю, что к этому он привык. Чем же вы рискуете?
– Ну, знаете ли, – сказал Сквирс, ерзая на стуле, – уж раз вы об этом заговорили, то я мог бы спросить, чем рискуете вы?
– Вы могли бы спросить, чем рискую я! – повторил Ральф. – Чем рискую я! Я в этом деле не замешан, равно как и вы. Снаули должен помнить одно – твердо держаться рассказанной им истории. Единственный риск – отступить от нее хоть на волос. А вы говорите о том, чем рискуете вы, участвуя в заговоре!
– Позвольте, – запротестовал Сквирс, тревожно озираясь, – не называйте этого таким словом! Сделайте милость.
– Называйте как хотите, но слушайте меня, – с раздражением сказал Ральф. – Первоначально эта история была придумана как средство досадить тому, кто повредил вашему торговому делу и избил вас до полусмерти, и дать вам возможность вновь завладеть полумертвым работником, которого вы хотели вернуть, так как, мстя ему за его участие в этом деле, вы понимали: сознание, что мальчишка снова в вашей власти, явится наилучшим наказанием, какому вы можете подвергнуть вашего врага. Так ли было дело, мистер Сквирс?
– Видите ли, сэр, до известной степени это верно, – отозвался Сквирс, сбитый с толку той решимостью, с какой Ральф повернул дело так, что оно говорило против него, и суровым, непреклонным тоном Ральфа.
– Что это значит? – спросил Ральф.
– Это значит, – ответил Сквирс, – что все это было сделано не для меня одного, потому что ведь и вам нужно было свести старые счеты.
– А если бы этого не было, как вы думаете, стал бы я вам помогать? – сказал Ральф, отнюдь не смущенный таким напоминанием.