Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Николаса Никльби (главы 32-65)

собственным, и даже говорить высокомерным тоном и с видом превосходства, он
начал его ненавидеть. Сознавая, что он находится в зависимости - в самом
гнусном и недостойном смысле этого слова - от слабовольного молодого лорда,
сэр Мальбери тем меньше мог примириться с нанесенным ему оскорблением;
почувствовав неприязнь к молодому лорду, он соразмерял ее, как это частенько
делается, со своими провинностями по отношению к объекту этой неприязни.
Если вспомнить, что сэр Мальбери грабил, дурачил, обманывал и водил за нос
своего ученика всеми возможными способами, то не приходится удивляться, что,
начав его ненавидеть, он возненавидел его от всей души.
С другой стороны, молодой лорд, поразмыслив, - а это с ним случалось
очень редко, - и к тому же поразмыслив серьезно, об истории с Николасом и
обстоятельствах, ей предшествовавших, пришел к мужественному и честному
выводу. Грубое и возмутительное поведение сэра Мальбери во время этого
инцидента произвело на него глубокое впечатление; сильное подозрение, что
тот подстрекнул его преследовать мисс Никльби, имея в виду какие-то свои
цели, уже мелькало у него в течение некоторого времени; он искренне стыдился
своего участия во всем этом деле и был удручен опасением, что его одурачили.
Последнее время, когда они жили вдали от света, он мог на досуге подумать об
этих вещах, и он воспользовался благоприятным случаем в той мере, в какой
этому не препятствовали его природная беззаботность и лень. К тому же,
некоторые незначительные обстоятельства усилили его подозрения. Недоставало
лишь пустяка, чтобы разжечь его гнев против сэра Мальбери. Это было
достигнуто пренебрежительным и наглым тоном последнего во время приведенного
разговора (единственного, какой был у них на эту тему с того дня, о котором
упомянул сэр Мальбери).
Итак, они присоединились к своим друзьям; у каждого были причины питать
затаенную неприязнь к другому; вдобавок молодого человека преследовали мысли
о мести, угрожавшей Николасу, и он обдумывал энергические меры, которые
могли бы этому воспрепятствовать. Но это было еще не все. Сэр Мальбери,
воображая, что заставил его окончательно замолчать, не мог скрыть свое
торжество и не удержался, чтобы не воспользоваться тем, что считал своим
преимуществом. Здесь был мистер Пайк, и здесь был мистер Плак, и здесь был
полковник Чоусер и другие джентльмены такого же сорта, и сэру Мальбери важно
было показать им, что он не утратил своего влияния. Сначала молодой лорд
довольствовался молчаливым решением принять меры к тому, чтобы немедленно
порвать дружеские отношения. Мало-помалу он начал раздражаться и пришел в
негодование от шуточек и фамильярных замечаний, которые несколько часов
назад только позабавили бы его. От этого он ничего не выиграл, ибо не мог
состязаться с сэром Мальбери, когда дело доходило до насмешек и остроумных
реплик, имевших успех в подобной компании. Однако резкого разрыва еще не
было. Они вернулись в город. На обратном пути мистеры Пайк и Плак и другие
джентльмены много раз заявляли, что никогда в жизни сэр Мальбери не бывал в
таком чудесном расположении духа.
Они превосходно пообедали вместе. Вино лилось рекой, как, впрочем,
лилось оно целый день. Сэр Мальбери пил, чтобы вознаградить себя за недавнее
воздержание; молодой лорд - чтобы утопить свой гнев; остальные члены
компании - потому что вино подавалось наилучшее и им не надо было за него
платить. Было около полуночи, когда они, неистовые, разгоряченные вином, с
бурлящей кровью и воспаленным мозгом, бросились к игорному столу.
Здесь они встретили другую компанию, безумствовавшую так же, как они.
Возбуждение, вызванное игрой, жара в комнатах, ослепительный свет не были
рассчитаны на то, чтобы остудить лихорадочный жар. В этом головокружительном
шуме и сумятице люди пришли в исступление. Кто в диком опьянении минутой
думал о деньгах, разорении или завтрашнем дне? Потребовали еще вина, осушали
стакан за стаканом. Пересохшие, обожженные глотки изнывали от жажды; вино
лилось в них, как масло в пылающий огонь. А оргия все продолжалась. Разгул
достиг высшей своей точки; стаканы падали на пол из рук, которые не могли
донести их до рта; проклятья срывались с уст, которые едва могли складывать
слова, чтобы их извергнуть; пьяные проигравшиеся игроки ругались и орали;
иные вскакивали на стол, размахивая над головой бутылками и бросая вызов
остальным; другие танцевали; многие пели, а кое кто разрывал карты и
бесновался. Буйство и безумие правили самовластно, когда поднялся шум, в
котором потонули все другие звуки, и два человека, схватив друг друга за
горло, пробились на середину комнаты.
Десяток голосов, до сих пор молчавших, громко закричал, что нужно их
разнять. Те, кто сохранял хладнокровие, чтобы выигрывать, и те, кто
зарабатывал себе на жизнь при такого рода сценах, бросились к дерущимся и,
оторвав их друг от друга, оттащили на несколько шагов.
- Пустите меня! - крикнул сэр Мальбери глухим, охрипшим голосом. - Он
меня ударил! Слышите вы? Я говорю, он меня ударил! Есть у меня здесь друг?
Кто это? Вествуд? Вы слышите, я говорю, что он меня ударил!
- Слышу, слышу, - ответил один из тех, кто его держал. - Уйдите, уйдите
сейчас!
- Не уйду! - крикнул тот. - Десять человек, бывших поблизости, видели,
как он ударил.
- Завтра времени будет сколько угодно, - сказал его приятель.
- Нет, не будет! - закричал сэр Мальбери. - Сегодня, немедленно, здесь!
Бешенство его было так велико, что он не мог говорить членораздельно,
сжимал кулаки, рвал на себе волосы и топал ногами.
- Что случилось, милорд? - спросил кто-то из толпы. - Были нанесены
удары?
- Один удар. - тяжело дыша, ответил молодой лорд. - Я его ударил. Я
объявляю об этом всем. Я его ударил, и он знает, за что. Я тоже хочу, чтобы
с этим делом было покончено. Капитан Адамс, - продолжал молодой лорд, быстро
оглянувшись и обращаясь к одному из вмешавшихся, - прошу вас, разрешите
поговорить с вами.
Тот, к кому он обратился, выступил вперед и, взяв молодого человека под
руку, вышел с ним вместе; вскоре за ними последовал сэр Мальбери со своим
приятелем.
Это был притон распутников, пользовавшийся дурной славой, и отнюдь не
такое место, где бы подобная история могла пробудить симпатии к той или
другой стороне и вызвать новое вмешательство. Где-нибудь в другом месте, но
не здесь, дальнейшее развитие столкновения было бы немедленно приостановлено
и повздорившим предоставлено время для трезвого и хладнокровного раздумья.
Потревоженная в своем разгуле компания распалась; одни ушли, покачиваясь с
пьяной важностью; другие удалились, шумно обсуждая происшествие; благородные
джентльмены, жившие на свои выигрыши, уходя, говорили друг другу, что Хоук -
прекрасный стрелок, а те, кто шумел больше всех, крепко заснули на диванах и
больше ни о чем не думали.
Между тем два секунданта, как можно называть их теперь, после долгого
совещания со своими принципалами встретились в другой комнате. Оба - люди
совершенно бессердечные, оба светские бездельники, оба искушенные во всех
пороках города, оба увязшие в долгах, оба занимавшие прежде более высокое
положение, оба приверженные всем распутным привычкам, для которых общество
умеет подыскать какое-нибудь элегантное название, выдвигая в виде оправдания
самые порочные свои условности, - они были, разумеется, джентльменами с
незапятнанной честью и весьма взыскательны, когда дело касалось чести других
людей.
Сейчас эти два джентльмена были необычайно оживлены, ибо эта история не
могла не наделать шуму и должна была оказаться полезной для их репутации.
- Дело щекотливое, Адамс, - приосанившись, сказал мистер Вествуд.
- Чрезвычайно, - отозвался капитан. - Удар был нанесен, и, разумеется,
остается только один выход.
- Полагаю, никаких извинений? - осведомился мистер Вествуд.
- Ни звука, сэр со стороны моего приятеля, хотя бы мы говорили до
Судного дня, - ответил капитан. - Первоначальной причиной спора, насколько
мне известно, была какая-то девушка; о ней ваш приятель отзывался в таких
выражениях, которые лорд Фредерик, защищая девушку, не пожелал слушать. Но
это привело к долгим пререканиям по всевозможным деликатным вопросам, со
взаимными обвинениями. Сэр Мальбери был саркастичен, лорд Фредерик возбужден
и, выведенный из терпения, ударил его в пылу спора при отягчающих дело
обстоятельствах. Если сэр Мальбери не откажется полностью от своих слов,
лорд Фредерик готов считать этот удар заслуженным.
- Больше говорить не о чем, - заявил мистер Вествуд, - остается
назначить время и место. Ответственность велика, но тем не менее надо
покончить с этим. Вы не возражаете, если мы назначим час восхода солнца?
- Времени в обрез, - отозвался капитан, взглянув на часы. - Но
поскольку все это, по-видимому, назревало давно и переговоры являются пустой
тратой слов, я не возражаю.
- После инцидента в той комнате, может быть, сказано было на открытом
воздухе нечто такое, что принуждает нас, не откладывая, выехать из Лондона,
- сказал мистер Вествуд. - Что вы скажете, если мы выберем одну из лужаек у
реки против Туикенхема?
Капитан не имел никаких возражений.
- Не собраться ли нам в аллее, которая ведет от Питерсхема к Хэм-Хаусу,
и там точно определить место? - предложил мистер Вествуд.
На это капитан также согласился. Сделав еще несколько предварительных
замечаний, не менее лаконических, и установив, какой дорогой поедет каждый
из дуэлянтов, чтобы избежать подозрений, они расстались.
- У нас как раз хватит времени, милорд, - сказал капитан, сообщив
молодому лорду о соглашении, - заглянуть ко мне за ящиком с пистолетами, а
затем, не торопясь, поехать туда. Если вы разрешите мне отпустить вашего
слугу, мы отправимся в моем кэбе, потому что ваш, пожалуй, могут узнать.
Они вышли на улицу - какой резкий контраст с тем местом, которое они
только что покинули! Уже рассвело. Вместо ослепительного желтого света в
комнатах - ясное, чистое чудесное утро; вместо нагретой душной атмосферы,
пропитанной чадом гаснущих ламп и зловонными испарениями распутства и
кутежа, - свежий, здоровый воздух. Разгоряченной голове, которую обвевал
этот прохладный ветерок, он, казалось, приносил раскаяние в том, что время
растрачено зря и бесчисленные возможности упущены. Лорд Верисофт, у которого
набухли вены и горела кожа, глаза, налитые кровью, казались безумными, а
мысли сменяли друг друга в диком беге, воспринимал дневной свет как укоризну
и невольно ежился, встречая рассвет, словно был какой-то нечистой и мерзкой
тварью.
- Знобит? - сказал капитан. - Вам холодно?
- Немножко.
- Действительно свежо после этой жары в комнатах. Завернитесь-ка в
плащ. Вот так. А теперь в путь.
Они с грохотом проехали по тихим улицам, побывали на квартире у
капитана, оставили позади город и выехали на открытую дорогу, не встретив
никаких препятствий и помех,
Поля, деревья, сады, живые изгороди - все казалось прекрасным. Прежде
молодой человек как будто едва замечал их, хотя проезжал мимо тысячу раз.
Мир и покой почили на них в странном противоречии со смятением и путаницей
его полутрезвых мыслей, но притягивали к себе и были так желанны. Он не
чувствовал никакого страха; покуда он смотрел по сторонам, гнев его утих, и,
хотя все старые иллюзии, связанные с бывшим его недостойным приятелем,
рассеялись, он больше сожалел о том, что вообще знал его, нежели думал о
том, к чему это привело.
Последняя ночь, вчерашний день и многие другие дни и ночи - все
закружилось в бессмысленном и непонятном вихре; он не мог расчленить
события, происшедшие в разное время. То узнавал он в шуме колес,
переходившем в какую-то безумную музыку, знакомые обрывки мелодий, то не
слышал ничего, кроме ошеломляющих и странных звуков, подобных гулу потока.
Но спутник его начал подшучивать над его молчанием, и они принялись громко
болтать и смеяться. Когда они приехали, он немного удивился, заметив, что
курит, но, подумав, вспомнил, когда и где он закурил сигару.
Они остановились у въезда в аллею и вышли из экипажа, оставив его на
попечении слуги, который был сметливым малым и привык к такого рода делам
почти так же, как и его хозяин. Сэр Мальбери и его друг были уже здесь. Все
четверо в глубоком молчании пошли аллеей величественных вязов, которые,
переплетаясь высоко над их головами, образовали длинную зеленую перспективу
готических арок, упиравшихся, словно старые руины, в открытое небо.
После остановки и недолгого совещания между секундантами они, наконец,
свернули направо, пересекли небольшой луг и, миновав Хэм-Хаус, вышли в поля.
В поле они и остановились. Шаги были отсчитаны, обычные формальности
соблюдены, дуэлянты поставлены друг против друга на условленном расстоянии,
и сэр Мальбери в первый раз повернулся лицом к своему молодому противнику.
Он был очень бледен, глаза налиты кровью, одежда в беспорядке, и волосы
растрепаны. Лицо же его не выражало ничего, кроме неистовой злобы. Он
заслонил глаза рукой, несколько секунд смотрел в упор на своего противника,
а затем, взяв протянутое ему оружие, устремил на него взгляд и больше не
поднимал глаз, пока не раздался сигнал, после чего тотчас же выстрелил.
Два выстрела раздались чуть ли не одновременно. И в тот же момент
молодой лорд резко повернул голову, бросил ужасный взгляд на противника и,
не застонав, не покачнувшись, упал мертвый.
- Убит! - закричал Вествуд, который вместе с другим секундантом
подбежал к телу и опустился перед ним на одно колено.
- Пусть кровь его падет на его голову! - сказал сэр Мальбери. - Он сам
навлек это на себя и принудил меня к этому.
- Капитан Адамс, - быстро заговорил Вествуд, - призываю вас в
свидетели, что все произошло по правилам. Хоук, нам нельзя терять ни минуты!
Мы должны немедленно бежать, спешить в Брайтон и как можно скорее
переправиться во Францию. Это - скверная история и может обернуться еще
хуже, если мы помедлим хоть секунду. Адамс, позаботьтесь о своей
безопасности и не оставайтесь здесь: теперь надо думать о живых, а не о
мертвых... Прощайте!
С этими словами он схватил под руку сэра Мальбери и увлек его за собой.
Капитан Адамс, задержавшись только для того, чтобы окончательно убедиться в
роковом исходе, поспешил в том же направлении, желая обсудить со своим
слугой, какие принять меры, чтобы убрать тело и обеспечить собственную
безопасность.
Так умер лорд Фредерик Верисофт от руки, которую он отягощал многими
дарами и пожимал тысячу раз, умер по воле человека, не будь которого и ему
подобных, он мог бы жить счастливо и умереть, видя вокруг своего ложа лица
детей.
Солнце взошло горделиво во всем своем великолепии, благородная река
текла извилистым руслом, листья дрожали и шелестели в воздухе, птицы
заливались веселыми песнями на каждом дереве, недолговечная бабочка
трепетала крылышками; настал день, принеся свет и жизнь; а здесь, приминая
траву, где на каждой былинке приютились десятки крохотных жизней, лежал
мертвец, обратив к небу неподвижное и застывшее лицо.

ГЛАВА LI,

Проект мистера Ральфа Никльби и его друга, приближаясь к
успешному завершению, неожиданно становится известен противной стороне, не
пользующейся их доверием

В старом доме, унылом, темном и пыльном, который, казалось, увял, как
его хозяин, и пожелтел и сморщился, оберегая его от дневного света, как
пожелтел и сморщился хозяин, оберегая свои деньги, жил Артур Грайд. Старые,
расшатанные стулья и столы, жесткие и холодные, как сердце скряги,
выстроились угрюмыми рядами вдоль хмурых стен; изнуренные, отощавшие шкафы,
которые, охраняя запертые в них сокровища, пошатывались, как бы вечно
опасаясь воров, забились в темные углы, откуда не отбрасывали теней на пол,
и скрывались и прятались от взглядов. На лестнице высокие угрюмые часы с
длинными, тощими стрелками и голодным циферблатом тикали осторожным шепотом,
а когда раздавался их бой, тонкий и писклявый, как старческий голос, они
потрескивали, словно их донимал голод.
Не было кушетки у камина, сулящей покой и уют. Кресла здесь были, но
они как будто чувствовали себя тревожно: робко и подозрительно изгибали
ручки и стояли настороженные. Одни казались фантастически мрачными и
изможденными, они как бы вытянулись во весь рост и приняли самый свирепый
вид, чтобы приводить в смущение посетителей; другие навалились на своих
соседей и искали опоры у стены - иной раз так, чтобы это бросалось в глаза,
словно призывали всех в свидетели, что не стоит на них садиться. Темные
квадратные громоздкие кровати, казалось, были сооружены для беспокойных
снов. Покрытые плесенью портьеры, казалось, съежились, собираясь в складки,
и, когда по ним пробегал ветерок, боязливо перешептывались, сообщая друг
другу о соблазнительных товарах, таившихся в темных и крепко-накрепко
запертых стенных шкафах.
Из самой жалкой и унылой комнаты во всем этом жалком и унылом доме
доносился однажды утром дребезжащий голос старого Грайда, слабо чирикавшего
обрывок какой-то всеми забытой песни, припев которой звучал так:

Та-ран-так-так,
Брось старый башмак *.
Пусть будет сей брак счастливым!

Он повторял этот припев все тем же пронзительным дрожащим голосом снова
и снова, пока страшный припадок кашля не заставил его прекратить пенье и
молча продолжать работу, которой он занимался.
Эта работа заключалась в том, что он доставал с полок источенного
червями гардероба различные заплесневелые костюмы, подвергал каждый
тщательному и детальному осмотру, держа костюм против света, а затем, сложив
его с величайшей аккуратностью, присоединял к одной из двух небольших кучек
одежды подле себя. Двух костюмов сразу он не вытаскивал, но доставал их по
одному и неизменно закрывал дверцу и запирал шкаф на ключ после каждого
своего визита к полкам.
- Костюм табачного цвета, - сказал Артур Грайд, обозревая потертый
фрак. - К лицу ли мне был табачный цвет? Подумаем.
По-видимому, результат его размышлений оказался неблагоприятным, ибо он
снова сложил фрак, отложил его в сторону и взобрался на стул, чтобы достать
другой, чирикая при этом:

Юности пыл
Радость сулил!
Брак их будет счастливым!

- Всегда они вставляют слово "юность"! - сказал старый Артур. - Но ведь
песни пишутся только для рифмы, и эта песня глупая, ее пели деревенские
бедняки, когда я бы.. маленьким мальчиком. А впрочем... юность здесь
подходит - это относится к невесте. Хи-хи-хи! Это относится к невесте. Ах,
боже мой, это хорошо! Это очень хорошо. И вдобавок это правда, сущая правда!
Удовлетворенный таким открытием, он повторил куплет с сугубой
выразительностью и с двумя-тремя трелями. Затем он вернулся к прежнему
занятию.
- Бутылочно-зеленый, - сказал старый Артур. - Бутылочный был славным
костюмом, и я его купил по дешевке у старьевщика, и там в жилетном кармане
оказался - хи-хи-хи! - потертый шиллинг. Подумать только, старьевщик не
знал, что там был шиллинг! Я-то знал! Я его нащупал, когда исследовал
качество материи. Ох, и дурак же этот старьевщик. А бутылочно-зеленый фрак
принес мне счастье. В тот самый день, когда я в первый раз его надел, старый
лорд Малоуфорд сгорел в своей постели и его наследники должны были уплатить
по всем своим долговым обязательствам. Я женюсь в бутылочно-зеленом! Пэг
Слайдерскью, я надену фрак бутылочного цвета!
Этот возглас, громко повторенный раза два или три у самой двери, привел
в комнату низенькую, худую, высохшую, трясущуюся старуху со слезящимися
глазами и отталкивающе уродливую; вытирая морщинистое лицо грязным
передником, она осведомилась тихим голосом, каким обычно говорят глухие:
- Это вы меня звали или это часы били? Ничего не слышу, никак не
отличу, кто, но, когда я слышу шум, я знаю, что это либо вы, либо часы,
потому что в доме больше никто не шевелится.
- Это я, Пэг, я! - сказал Артур Грайд, похлопав себя по груди, чтобы
сделать ответ более вразумительным.
- Вы? - отозвалась Пэг. - А что вам нужно?
- Я женюсь в бутылочно-зеленом! - крикнул Артур Грайд.
- Он слишком хорош, чтобы жениться в нем, хозяин, - возразила Пэг,
осмотрев костюм. - Нет ли чего-нибудь похуже?
- Ничего подходящего нет, - ответил старый Артур.
- Как это так - ничего подходящего? - спросила Пэг. - Почему вам не
надеть тот костюм, который вы каждый день носите?
- Он недостаточно хорош, Пэг, - ответил ее хозяин.
- Что недостаточно?
- Недостаточно хорош.
- Что недостаточно? - громко переспросила Пэг. - Недостаточно стар,
чтобы надеть?
Артур Грайд вполголоса послал к черту глухоту своей экономки и заорал
ей в ухо:
- Недостаточно наряден! Я хочу предстать в наилучшем виде!
- В наилучшем виде! - воскликнула Пэг. - Если она такая хорошенькая,
как вы говорите, то можете поверить мне на слово, хозяин, не очень-то она
будет на вас смотреть. И какой бы костюм вы ни надели, - цвета перца с
солью, бутылочного цвета, небесно-голубого или в клетку, все равно вы от
этого нисколько не изменитесь.
С таким утешительным замечанием Пэг Слайдерскью взяла костюм, на
который пал выбор, и, скрестив поверх узелка костлявые руки, пожевала
губами, ухмыльнулась и заморгала водянистыми глазами, напоминая странную
фигуру в какой-то чудовищной скульптурной группе.
- Вы как будто в смешливом расположении духа, Пэг, - не особенно
любезным тоном сказал Артур.
- Да и есть над чем посмеяться, - заявила старуха. - Но я очень скоро
приду в дурное расположение, если кто-нибудь вздумает мной командовать. Так
что я вас заранее предупреждаю, хозяин. Никто не сядет на голову Пэг
Слайдерскью после стольких-то лет! Вы это знаете, значит незачем и говорить!
Мне это не подходит. Не подходит! Да и вам тоже. Вы только попробуйте разок,
и вы разоритесь - разоритесь, разоритесь!
- Ах, боже мой, боже мой, я и пробовать никогда не буду, - сказал Артур
Грайд, придя в ужас при одном этом слове. - Ни за что на свете! Очень легко
было бы меня разорить. Мы должны быть очень осмотрительны и более экономны,
чем раньше, теперь, когда появится лишний рот. Но только... только не нужно,
чтобы она потеряла свою миловидность, Пэг, потому что мне приятно смотреть
на нее.
- Берегитесь, как бы эта миловидность не обошлась вам очень дорого, -
возразила Пэг, грозя указательным пальцем.
- Но она сама может зарабатывать деньги, Пэг, - сказал Артур Грайд,
жадно всматриваясь в лицо старухи, чтобы узнать, как подействует на нее это
сообщение. - Она умеет рисовать карандашом, писать красками, мастерить
всевозможные хорошенькие вещицы для украшения табуретов и стульев; и туфли,
Пэг, цепочки для часов, цепочки из волос и тысячу изящных безделушек,
которые я даже назвать вам не могу. Потом она умеет играть на фортепьяно (и,
что еще лучше, оно у нее есть) и поет, как птичка. Очень дешево будет
стоить, Пэг, одевать ее и кормить. Разве вы со мной не согласны?
- Да, пожалуй, если вы позаботитесь о том, чтобы она вас не одурачила,
- отозвалась Пэг.
- Одурачить меня! - воскликнул Артур. - Положитесь на вашего старого
хозяина, Пэг, хорошенькое личико его не одурачит. Нет, нет, нет! Да и
безобразное тоже, миссис Слайдерскью, - тихо буркнул он себе под нос.
- Вы что-то говорите и не желаете, чтобы я слышала, - сказала Пэг. - Я
знаю, что вы говорите!
- Ах, боже мой, черт сидит в этой старухе! - пробормотал Артур и
добавил, отвратительно подмигнув: - Я сказал, что всецело доверяю вам, Пэг,
вот и все.
- Так и делайте, хозяин, и никаких забот у вас не будет, - одобрительно
сказала Пэг.
"Они у меня будут, Пэг Слайдерскью, если я вам доверюсь", - подумал
Артур Грайд.
Хотя он и думал об этом очень отчетливо, однако не смел даже прошептать
беззвучно, опасаясь, как бы старуха не изобличила его. Казалось, он даже
побаивался, что она прочтет его мысли, и льстиво подмигнул ей, когда
заговорил вслух:
- На бутылочно-зеленом нужно обметать все петли лучшим черным шелком.
Возьмите самый лучший моток и новые пуговицы для фрака. А вот мне пришла в
голову хорошая мысль, Пэг, и вам, я знаю, она понравится: так как я до сих
пор ничего ей не дарил, а девушки любят такие знаки внимания, вы почистите
то блестящее ожерелье, которое лежит у меня наверху, и я ей подарю его в
день свадьбы - сам обовью его вокруг ее прелестной шейки. А на следующий
день отберу назад. Хи-хи-хи! Я его спрячу под замок, Пэг, а потом потеряю.
Хотел бы я знать, кто тогда останется в дураках, Пэг?
По-видимому, миссис Слайдерскью весьма одобрила этот остроумный план и
выразила свое удовольствие всевозможными конвульсивными подергиваниями
головы и туловища, что отнюдь не способствовало ее очарованию. Эти
подергивания продолжались, пока она не дошла, ковыляя, до двери, где
заменила их кислым и злобным взглядом и, двигая из стороны в сторону нижней
челюстью, принялась осыпать жаркими проклятьями будущую миссис Грайд, пока
медленно ползла вниз по лестнице, останавливаясь чуть ли не на каждой
ступеньке, чтобы отдышаться.
- Мне кажется, она наполовину ведьма, - сказал Артур Грайд, когда снова
остался один. - Но она очень бережлива и очень глуха. Мне почти ничего не
стоит кормить ее, и ей незачем подслушивать у замочных скважин, потому что
она все равно ничего не услышит. В этом смысле она - превосходная женщина, в
высшей степени благоразумная старая экономка... и должна цениться на вес...