Страница:
Тамара Богдановна весело загуторила, рассказывая про своих ранних внуков, с которыми у нее дел невпроворот.
– Ну, а у вас как?
Зинаида Андреевна объяснила ситуацию. Тамара Богдановна умолкла, а потом вдруг спросила:
– Что же теперь будет с Игорем Иванычем?
– Он не знает. Я не хочу его беспокоить.
– Да я не о том, миленькая! Как это отразится на его положении? Сын – в тюрьме!
– Я этого не допущу! – воскликнула Зинаида Андреевна. – Если бы Игнат Данилыч мне помог, позвонил Щелокову…
– Ну как же он может? Ведь это ж подорвет его авторитет!
– Тамара Богдановна, родная, спросите его, умоляю!
– И спрашивать не буду! В его положении разве же можно такое? Да ведь кого он попросит, первый его потом и упрекнет. Не проси, Зинаида Андревна. Это ж беззаконие…
– Пускай беззаконие! – в отчаянье воскликнула Макарцева. – Ведь один-единственный раз! Пускай неправда, нечестность, что угодно! Ведь сын! Другого не будет.
– Я сама мать, внуки уже. Но Игната Данилыча лучше не впутывать. Зинаида Андреевна, миленькая, сама понимаешь, не звони лучше нам, пока все не образуется. Мало ли что? Ты ведь тоже ради мужа от опасной дружбы отреклась бы.
Откинувшись на подушку, Макарцева некоторое время тупо глядела в потолок. После встрепенулась. Нет, она не сдастся! Она будет действовать сама. Она позвонила Кореню.
– Зиночка, я кое-что выяснил. Эти двое убитых – разнорабочие, хронические алкоголики. Оба состояли на учете, один подвергался принудительному лечению. Жена в семье второго вроде бы даже рада, что муж погиб. Говорит, наконец-то вздохнет. Там ребенок шести лет, в другой семье – двое. Один – умственно отсталый. Может, дебильного в детский санаторий устроите? Задабривайте, обещайте, голубушка. В общем, запишите адреса…
– Ну, а у вас как?
Зинаида Андреевна объяснила ситуацию. Тамара Богдановна умолкла, а потом вдруг спросила:
– Что же теперь будет с Игорем Иванычем?
– Он не знает. Я не хочу его беспокоить.
– Да я не о том, миленькая! Как это отразится на его положении? Сын – в тюрьме!
– Я этого не допущу! – воскликнула Зинаида Андреевна. – Если бы Игнат Данилыч мне помог, позвонил Щелокову…
– Ну как же он может? Ведь это ж подорвет его авторитет!
– Тамара Богдановна, родная, спросите его, умоляю!
– И спрашивать не буду! В его положении разве же можно такое? Да ведь кого он попросит, первый его потом и упрекнет. Не проси, Зинаида Андревна. Это ж беззаконие…
– Пускай беззаконие! – в отчаянье воскликнула Макарцева. – Ведь один-единственный раз! Пускай неправда, нечестность, что угодно! Ведь сын! Другого не будет.
– Я сама мать, внуки уже. Но Игната Данилыча лучше не впутывать. Зинаида Андреевна, миленькая, сама понимаешь, не звони лучше нам, пока все не образуется. Мало ли что? Ты ведь тоже ради мужа от опасной дружбы отреклась бы.
Откинувшись на подушку, Макарцева некоторое время тупо глядела в потолок. После встрепенулась. Нет, она не сдастся! Она будет действовать сама. Она позвонила Кореню.
– Зиночка, я кое-что выяснил. Эти двое убитых – разнорабочие, хронические алкоголики. Оба состояли на учете, один подвергался принудительному лечению. Жена в семье второго вроде бы даже рада, что муж погиб. Говорит, наконец-то вздохнет. Там ребенок шести лет, в другой семье – двое. Один – умственно отсталый. Может, дебильного в детский санаторий устроите? Задабривайте, обещайте, голубушка. В общем, запишите адреса…
38. НОЧЬ В НОВОСИБИРСКЕ
В гостинице Ивлев медленно поднялся по лестнице в свой номер. Весной в Сибири еще и не пахло. В демисезонном пальто, прозванном семисезонным, в сорокадвухградусный мороз Вячеслав почти час тащился в холодном автобусе, забитом людьми так, что ногами не пошевельнешь. Ноги эти были обуты в ботинки на резиновой подошве, и мех внутри отсутствовал. Ивлев ходил по городу, опустив у шапки уши, подвязав тесемочки под подбородком, и тем отличался от закаленных местных людей.
Сегодня он закруглился со статьей за подписью секретаря обкома по агитации и пропаганде Данилова, нужной Раппопорту. Данилов рассказывал в своей статье о том, как трудящиеся Новосибирской области, сплоченные вокруг родной партии, с нетерпением ждут, когда можно будет выйти на всесоюзный субботник. Помощник секретаря дал Ивлеву старые доклады, из которых Вячеслав вырезал три куска (местные цифры и факты). Остальное дабавил. Визируя, Данилов читал статью, недовольно оттопырив губу. Иногда он морщился, давая понять, что искажены те мысли, которые он хотя и не высказывал, но подразумевал. В одном месте Данилов вычеркнул абзац критики: «Это не надо». В конце расписался и протянул статью Ивлеву, сказав по-деловому:
– Можно печатать.
Никаким воспоминаниям Данилов не позволил всплыть, а ведь мог бы. Слава знал, что два года назад у «Трудовой правды» назревал конфликт с обкомом, и Макарцев потерпел поражение. В Новосибирске у редакции был тогда собкор – молодой, энергичный парень с выразительной фамилией Предыбайло. После первой же критической статьи, опубликованной в Москве, его пригласили к Данилову. Тот ласково пожурил:
– Ну зачем же ты, дорогой, сразу позоришь нас на всю страну? Мы не против критики и даже любим ее, но критика нужна глубокая, со знанием дела. А это просто злопыхательство. Ты человек новый, не все знаешь, не все тебе видно. Пришел бы сперва в обком, поделился сомнениями, мы бы подсказали, что да как… Ведь ты парень с головой, можешь действительно помочь области. А строчишь – читать страшно!
После второй критической статьи Данилов снова вызвал Предыбайло.
– Значит, хочешь выносить сор из избы? Такая, говоришь, у тебя профессия? Ладно! Ты нам не хочешь помогать, и мы тебя, в случае чего, не поддержим. Да, кстати: сигнал поступил. Вчера вечером ты нецензурно выражался в ресторане «Обь», при женщинах. Пьяным тебя видели…
– Не может быть! Не пил я. И не ругался.
– Ты в «Оби» вчера не был?
– Был! Один был и ни с кем не разговаривал. Поужинал и ушел.
– Вот видишь! А в каком состоянии ушел и не помнишь! А тебя видели – драться хотел… Смотри, опозоришь свою газету! Хороший ты парень, Предыбайло, вроде и неглупый. Да не хватает в тебе реального ощущения…
– Ощущения чего?
– Пространства и времени – вот чего! Лично мне ты даже нравишься. И фамилия у тебя красивая. Мы, сибиряки, народ гостеприимный. Квартиру тебе дали, машину, все хорошо. Но у милиции, сам знаешь, закон для всех один…
Теперь, после второго предупреждения, Предыбайло надо было понять, что он тут не приживется. А собкор оказался по молодости принципиальным и сделал третью критическую статью. Обком, конечно, не задел, но облисполкому досталось. «Трудовая правда» статью напечатала, потому что московские газеты любят замечать недостатки на периферии. Областное управление внутренних дел уже получило устное пожелание обкома поинтересоваться Предыбайло. С паспортом, свидетельствующим о судимости, ему бы потом никогда не разрешили не то что писать статьи хоть для стенгазеты домоуправления, но и просто жить в определенных городах. Макарцев убрал Предыбайло, решив отступить.
Вот почему собкоры обычно больше хвалили местные органы. Когда московской газете поручали выступить с критикой местных кадров, выезжал спецкор.
Статья Данилова была готова. Остальное время командировки принадлежало Славику. Раньше любимым его состоянием в чужом городе было лежать в гостинице, укрывшись теплым одеялом, думать, писать и спать. В последнее время он стал более любопытен. Тут, в Новосибирске, Вячеслав ходил по незнакомым учреждениям, вытаскивал замусоленный блокнот и отрезок карандаша. Он специально нарезал карандаши на короткие кусочки, затачивал и рассовывал эти отрезки по всем карманам, чтобы всегда были под рукой. Он исписал уже третий блокнот, а когда вечером, лежа в номере, перечитывал записи, самым интересным оказывалось то, что ему рассказывали, прибавляя: «Это не записывайте» или «Это не для печати». Он понимающе соглашался и тут же спрашивал: «А какие у вас успехи? Что похвалить?» И когда ему начинали рассказывать про успехи, он записывал то, что не надо и не для печати.
Ивлев дошел до своего номера и замерзшими пальцами стал шарить в кармане, ища ключ.
– Вячеслав Сергеич… – тихо окликнули его.
В маленьком холле, под пальмой, гниющей в деревянной кадке, на стуле, прижимая к груди перчатки, сидела Надя.
– Ты сошла с ума! – проговорил он, еле открывая окоченевшие губы.
– Ага, – согласилась Сироткина, счастливо улыбаясь, но не решаясь к нему приблизиться.
– Заходи, – он пропустил ее в номер. – Как это тебе взбрело в голову?
– Сама удивляюсь. Ты один?
– Нет, вдвоем. Но соседа вроде нету. Дежурная тебя видела?
– К сожалению… Пришлось ей подарить английские колготки. Не бойся, я на минутку. Сейчас обратно улечу. Есть рейс, ночной…
– Слушай, ты действительно того… – крутил пальцем у виска Ивлев. – Пятьдесят четыре рубля сюда, столько же обратно – и не поцеловаться?
– Вот еще! – возразила она и, скинув шубу, бросилась к нему, обняв за талию. – Ты потолстел здесь.
– Это я надел все, что было… Я кусок льда…
– Растопить лед у меня энергии не хватит. А душ есть?
– Если течет горячая, есть.
– Тогда немедленно под душ, а то простудишься!
В ней проснулось нечто материнское. Он был ее сыном, великовозрастным и непрактичным.
– Скорей, скорей, – подгоняла она, стаскивая с него пальто, пиджак, рубашку, брюки. – Да не ступай на холодный кафель босиком…
Поеживаясь, он влез под шуршащие струи и зажмурил глаза. Надежда Васильевна вошла за ним следом. Водяная пыль достигала ее и садилась на волосы, на одежду. Она разглядывала Ивлева, будто ей предстояло запомнить все его пропорции и потом по памяти воспроизвести на бумаге.
Под душем, от которого клубился легкий пар, застилая тесный санузел, стоял чужой человек. Только такая дура, как она, могла почти шесть часов лететь из Европы в Азию ради того, чтобы на него взглянуть, жалкого и окоченевшего. И вот она смотрит на него – и ничего интересного, никаких чувств. Можно лететь обратно. Впрочем, ладно. Раз уж она загнала его в душ, так и быть, она будет ему матерью до конца.
Сироткина взяла на полке мочалку, намочила и обильно намылила. Она немного вытянула Ивлева из-под дождя. Он подчинился, не открывая глаз. Она стала намыливать его мочалкой, начав с головы, не щадя носа, и губ, и ушей. Ивлев был выше ее, и она встала на цыпочки, развернула его, растерев докрасна спину, снова повернула и так же сильно растерла живот. Только в одном месте, боясь сделать ему больно, она отложила мочалку, намылила руки и мыла ими, на ощупь, глядя на его лицо, которое стало быстро оживать. Она подтолкнула его под душ обмыть пену и решила, что сейчас тихо выйдет, наденет шубку и поедет обратно в аэропорт. Туда добираться из города больше часа, и она может опоздать на последний рейс в Москву.
Надя повернулась уйти, но Вячеслав поймал ее за конец юбки и тянул к себе.
– А ну, отпусти сейчас же, хулиган!
Он продолжал упрямо тянуть ее к себе.
– Пусти немедленно! Если ты не намочишь мне юбку, то уж наверняка порвешь! А запасной нету…
– Порву! – сказал он.
– Я тороплюсь! И вообще, ты меня не достоин. Пока!
– Не достоин, – согласился он и обеими руками втащил ее под душ.
Пытаясь вырваться, она ударила его сначала по руке, потом по щекам. Но было уже поздно: она промокла насквозь. Даже сапоги хлюпали. По спине, под одеждой, текла река, волосы сбились, закрыв половину лица.
– Ты что, озверел в Сибири? Отстань, дикий кабан!
Она укусила его в плечо, но Ивлев даже не прореагировал. Он опустился на колени, нащупал молнию на юбке и открыл ее. Мокрая юбка, отяжелев, рухнула вниз. Надя попыталась ударить его коленом в челюсть, рвала ему волосы, но боли он не чувствовал. Он приник к ней лицом. Надя перестала драться и держала его за волосы. Глаза у нее остановились. Она глотнула и почувствовала, что ее собственное тело ей больше не принадлежит. Он стал хозяином этого тела, а не она. Кусая губы, чтобы не закричать, она глотала воду, текущую в рот.
– Все! – вдруг хрипло сказала она, будто обрадовалась освобождению.
Тело ее снова стало независимым и принадлежало ей одной. И чтобы окончательно вернуться на землю, она закрыла кран с горячей водой. Полилась ледяная. Как ошпаренный, Ивлев рванулся в сторону. Надя с трудом стянула остатки одежды, стала развешивать на батарее. Вячеслав ушел одеваться и вернулся.
– Сосед пришел, – шепотом сообщил он. – Одетый спит. Вроде пьян…
– Что же делать?
– Не обращай внимания!
– Дай твою рубашку. Все мое мокрое.
Не зажигая света, они забрались под одеяло. Надя то и дело оглядывалась на кровать в противоположном углу, где похрапывал человек.
– Он кто?
– Инженер, говорит. Вроде ничего парень…
– У тебя все ничего, спецкор ты мой! Господи! Если бы ты знал, какое счастье спиной тебя чувствовать! У меня главный орган – спина. Когда вода за шиворот потекла, думала, сознание потеряю – так было хорошо.
– Выходит, я не при чем?
Сироткина повернулась к нему, закрыла ладонью рот.
– Знаешь, я думала, после того что было в кабинете у Макарцева, все пройдет, а мне нравится. Я женщина, скажи?
– Уже почти!
– Что же будет, когда я стану настоящей женщиной? Я с ума сойду от счастья!
– Выдумываешь ты все!
– Конечно! – охотно согласилась Сироткина. – Скажи, а почему ты со мной матом не ругаешься? Ты мужчина, это твой основной язык.
Утром разбудил их сосед. Он фырчал и плевался, умываясь. Потом вернулся в нижнем белье и стал одеваться.
– Извини, старина! Видишь, как получилось, – зевнув, сказал Ивлев.
– Бывает, чего там!
Надя предпочла сделать вид, что еще спит. Сосед понизил голос до шепота.
– Ну а баба-то как? В порядке?
– Что к чему, разбирается, – похвалил Ивлев.
Осторожно проведя руку под одеялом вниз, Надя так сжала ему это самое «разбирается», что Ивлев ойкнул.
– Ты чего? – спросил парень.
– Язык прикусил, – ответил Вячеслав.
Надежда хихикнула.
– Девушка, а у вас подруги нет?
– Есть, – охотно ответила Надя, приподняв голову из-под одеяла. – Но она с убеждениями.
– С какими, если не секрет?
– Не секрет, наоборот: сперва – в ЗАГС.
– Не подойдет, – сказал парень. – Ну, я ушел. До вечера!
– Счастливо поработать, – Слава помахал ему рукой.
– И тебе того же!
Надя вылезла из-под одеяла и слонялась голая по комнате.
– Скажи, а ты меня не ревнуешь к Саше Какабадзе?
– Нет!
– Почему? – она обиделась. – Я, между прочим, с ним в театр ходила…
– На здоровье!
– Ты странный! Ну хоть бы сделал вид, что ревнуешь…
Она подошла к окну, отодвинула штору, открыла ивлевский блокнот и стала пролистывать.
– Слушай, а почему тут, в Новосибирске, люди такие злые?
– А в Москве добрее?
Она стала читать из блокнота вслух:
«Для меня журналист есть высший идеал человека и благороднейшее существо… Впрочем, если обстоятельства заставят отправиться в места отдаленнейшие и бросить журналистику, то тут и плакать нечего…» Кто это сказал? Ты?
– Писарев.
– Но ведь бесполезно, Славик! Твой Писарев боролся сто лет назад, и что изменилось?
– А ты? Ты чего хочешь?
– Я? Я хочу, чтобы мне было хорошо и тебе. Что будет после – не все ли равно?
– Мне – нет.
– Господи, ребенок!… Тому, кто понимает, что ты можешь объяснить? А кто нет – тому плевать. На тебя влияет Рап!
– Влияет! И я ему благодарен.
– Я тоже. Но будь осторожен…
Глядя на нее, он механически брился.
– Я улечу, улечу, не бойся!
Она собрала высохшую, но мятую и сморщенную свою одежду и, чтобы не являться пред очи Ивлева в таком виде, натянув все на себя, сразу надела шубу.
– В редакцию и к концу дня не доберусь – будет прогул… Да, чуть не забыла. Я ведь прилетела посоветоваться. Сын Макарцева сбил двоих насмерть.
– Ух ты! – Ивлев выключил бритву, и стало тихо. – Теперь ему будет, если не вытащат…
– А мне? С ним пила я…
Слава уставился на нее, по-бычьи выпятив глаза. Хотел еще что-то спросить, но не спросил, и Надя оценила его благородство.
– Наверно, это я виновата.
– Дуреха! Ты-то при чем?
– Они уже знают. У него нашли мой телефон на пачке сигарет. Скажу, что я его споила.
– И не вздумай трепаться!
Резко повернувшись, Надежда пошла. Возле двери она обернулась и указала пальцем на кровать соседа.
– Ночью, когда у нас спало одеяло, он нахально глазел на меня, я видела. Вызови его на дуэль!
– У тебя есть на что глазеть.
– Комплимент на его уровне. Прощай!
Сегодня он закруглился со статьей за подписью секретаря обкома по агитации и пропаганде Данилова, нужной Раппопорту. Данилов рассказывал в своей статье о том, как трудящиеся Новосибирской области, сплоченные вокруг родной партии, с нетерпением ждут, когда можно будет выйти на всесоюзный субботник. Помощник секретаря дал Ивлеву старые доклады, из которых Вячеслав вырезал три куска (местные цифры и факты). Остальное дабавил. Визируя, Данилов читал статью, недовольно оттопырив губу. Иногда он морщился, давая понять, что искажены те мысли, которые он хотя и не высказывал, но подразумевал. В одном месте Данилов вычеркнул абзац критики: «Это не надо». В конце расписался и протянул статью Ивлеву, сказав по-деловому:
– Можно печатать.
Никаким воспоминаниям Данилов не позволил всплыть, а ведь мог бы. Слава знал, что два года назад у «Трудовой правды» назревал конфликт с обкомом, и Макарцев потерпел поражение. В Новосибирске у редакции был тогда собкор – молодой, энергичный парень с выразительной фамилией Предыбайло. После первой же критической статьи, опубликованной в Москве, его пригласили к Данилову. Тот ласково пожурил:
– Ну зачем же ты, дорогой, сразу позоришь нас на всю страну? Мы не против критики и даже любим ее, но критика нужна глубокая, со знанием дела. А это просто злопыхательство. Ты человек новый, не все знаешь, не все тебе видно. Пришел бы сперва в обком, поделился сомнениями, мы бы подсказали, что да как… Ведь ты парень с головой, можешь действительно помочь области. А строчишь – читать страшно!
После второй критической статьи Данилов снова вызвал Предыбайло.
– Значит, хочешь выносить сор из избы? Такая, говоришь, у тебя профессия? Ладно! Ты нам не хочешь помогать, и мы тебя, в случае чего, не поддержим. Да, кстати: сигнал поступил. Вчера вечером ты нецензурно выражался в ресторане «Обь», при женщинах. Пьяным тебя видели…
– Не может быть! Не пил я. И не ругался.
– Ты в «Оби» вчера не был?
– Был! Один был и ни с кем не разговаривал. Поужинал и ушел.
– Вот видишь! А в каком состоянии ушел и не помнишь! А тебя видели – драться хотел… Смотри, опозоришь свою газету! Хороший ты парень, Предыбайло, вроде и неглупый. Да не хватает в тебе реального ощущения…
– Ощущения чего?
– Пространства и времени – вот чего! Лично мне ты даже нравишься. И фамилия у тебя красивая. Мы, сибиряки, народ гостеприимный. Квартиру тебе дали, машину, все хорошо. Но у милиции, сам знаешь, закон для всех один…
Теперь, после второго предупреждения, Предыбайло надо было понять, что он тут не приживется. А собкор оказался по молодости принципиальным и сделал третью критическую статью. Обком, конечно, не задел, но облисполкому досталось. «Трудовая правда» статью напечатала, потому что московские газеты любят замечать недостатки на периферии. Областное управление внутренних дел уже получило устное пожелание обкома поинтересоваться Предыбайло. С паспортом, свидетельствующим о судимости, ему бы потом никогда не разрешили не то что писать статьи хоть для стенгазеты домоуправления, но и просто жить в определенных городах. Макарцев убрал Предыбайло, решив отступить.
Вот почему собкоры обычно больше хвалили местные органы. Когда московской газете поручали выступить с критикой местных кадров, выезжал спецкор.
Статья Данилова была готова. Остальное время командировки принадлежало Славику. Раньше любимым его состоянием в чужом городе было лежать в гостинице, укрывшись теплым одеялом, думать, писать и спать. В последнее время он стал более любопытен. Тут, в Новосибирске, Вячеслав ходил по незнакомым учреждениям, вытаскивал замусоленный блокнот и отрезок карандаша. Он специально нарезал карандаши на короткие кусочки, затачивал и рассовывал эти отрезки по всем карманам, чтобы всегда были под рукой. Он исписал уже третий блокнот, а когда вечером, лежа в номере, перечитывал записи, самым интересным оказывалось то, что ему рассказывали, прибавляя: «Это не записывайте» или «Это не для печати». Он понимающе соглашался и тут же спрашивал: «А какие у вас успехи? Что похвалить?» И когда ему начинали рассказывать про успехи, он записывал то, что не надо и не для печати.
Ивлев дошел до своего номера и замерзшими пальцами стал шарить в кармане, ища ключ.
– Вячеслав Сергеич… – тихо окликнули его.
В маленьком холле, под пальмой, гниющей в деревянной кадке, на стуле, прижимая к груди перчатки, сидела Надя.
– Ты сошла с ума! – проговорил он, еле открывая окоченевшие губы.
– Ага, – согласилась Сироткина, счастливо улыбаясь, но не решаясь к нему приблизиться.
– Заходи, – он пропустил ее в номер. – Как это тебе взбрело в голову?
– Сама удивляюсь. Ты один?
– Нет, вдвоем. Но соседа вроде нету. Дежурная тебя видела?
– К сожалению… Пришлось ей подарить английские колготки. Не бойся, я на минутку. Сейчас обратно улечу. Есть рейс, ночной…
– Слушай, ты действительно того… – крутил пальцем у виска Ивлев. – Пятьдесят четыре рубля сюда, столько же обратно – и не поцеловаться?
– Вот еще! – возразила она и, скинув шубу, бросилась к нему, обняв за талию. – Ты потолстел здесь.
– Это я надел все, что было… Я кусок льда…
– Растопить лед у меня энергии не хватит. А душ есть?
– Если течет горячая, есть.
– Тогда немедленно под душ, а то простудишься!
В ней проснулось нечто материнское. Он был ее сыном, великовозрастным и непрактичным.
– Скорей, скорей, – подгоняла она, стаскивая с него пальто, пиджак, рубашку, брюки. – Да не ступай на холодный кафель босиком…
Поеживаясь, он влез под шуршащие струи и зажмурил глаза. Надежда Васильевна вошла за ним следом. Водяная пыль достигала ее и садилась на волосы, на одежду. Она разглядывала Ивлева, будто ей предстояло запомнить все его пропорции и потом по памяти воспроизвести на бумаге.
Под душем, от которого клубился легкий пар, застилая тесный санузел, стоял чужой человек. Только такая дура, как она, могла почти шесть часов лететь из Европы в Азию ради того, чтобы на него взглянуть, жалкого и окоченевшего. И вот она смотрит на него – и ничего интересного, никаких чувств. Можно лететь обратно. Впрочем, ладно. Раз уж она загнала его в душ, так и быть, она будет ему матерью до конца.
Сироткина взяла на полке мочалку, намочила и обильно намылила. Она немного вытянула Ивлева из-под дождя. Он подчинился, не открывая глаз. Она стала намыливать его мочалкой, начав с головы, не щадя носа, и губ, и ушей. Ивлев был выше ее, и она встала на цыпочки, развернула его, растерев докрасна спину, снова повернула и так же сильно растерла живот. Только в одном месте, боясь сделать ему больно, она отложила мочалку, намылила руки и мыла ими, на ощупь, глядя на его лицо, которое стало быстро оживать. Она подтолкнула его под душ обмыть пену и решила, что сейчас тихо выйдет, наденет шубку и поедет обратно в аэропорт. Туда добираться из города больше часа, и она может опоздать на последний рейс в Москву.
Надя повернулась уйти, но Вячеслав поймал ее за конец юбки и тянул к себе.
– А ну, отпусти сейчас же, хулиган!
Он продолжал упрямо тянуть ее к себе.
– Пусти немедленно! Если ты не намочишь мне юбку, то уж наверняка порвешь! А запасной нету…
– Порву! – сказал он.
– Я тороплюсь! И вообще, ты меня не достоин. Пока!
– Не достоин, – согласился он и обеими руками втащил ее под душ.
Пытаясь вырваться, она ударила его сначала по руке, потом по щекам. Но было уже поздно: она промокла насквозь. Даже сапоги хлюпали. По спине, под одеждой, текла река, волосы сбились, закрыв половину лица.
– Ты что, озверел в Сибири? Отстань, дикий кабан!
Она укусила его в плечо, но Ивлев даже не прореагировал. Он опустился на колени, нащупал молнию на юбке и открыл ее. Мокрая юбка, отяжелев, рухнула вниз. Надя попыталась ударить его коленом в челюсть, рвала ему волосы, но боли он не чувствовал. Он приник к ней лицом. Надя перестала драться и держала его за волосы. Глаза у нее остановились. Она глотнула и почувствовала, что ее собственное тело ей больше не принадлежит. Он стал хозяином этого тела, а не она. Кусая губы, чтобы не закричать, она глотала воду, текущую в рот.
– Все! – вдруг хрипло сказала она, будто обрадовалась освобождению.
Тело ее снова стало независимым и принадлежало ей одной. И чтобы окончательно вернуться на землю, она закрыла кран с горячей водой. Полилась ледяная. Как ошпаренный, Ивлев рванулся в сторону. Надя с трудом стянула остатки одежды, стала развешивать на батарее. Вячеслав ушел одеваться и вернулся.
– Сосед пришел, – шепотом сообщил он. – Одетый спит. Вроде пьян…
– Что же делать?
– Не обращай внимания!
– Дай твою рубашку. Все мое мокрое.
Не зажигая света, они забрались под одеяло. Надя то и дело оглядывалась на кровать в противоположном углу, где похрапывал человек.
– Он кто?
– Инженер, говорит. Вроде ничего парень…
– У тебя все ничего, спецкор ты мой! Господи! Если бы ты знал, какое счастье спиной тебя чувствовать! У меня главный орган – спина. Когда вода за шиворот потекла, думала, сознание потеряю – так было хорошо.
– Выходит, я не при чем?
Сироткина повернулась к нему, закрыла ладонью рот.
– Знаешь, я думала, после того что было в кабинете у Макарцева, все пройдет, а мне нравится. Я женщина, скажи?
– Уже почти!
– Что же будет, когда я стану настоящей женщиной? Я с ума сойду от счастья!
– Выдумываешь ты все!
– Конечно! – охотно согласилась Сироткина. – Скажи, а почему ты со мной матом не ругаешься? Ты мужчина, это твой основной язык.
Утром разбудил их сосед. Он фырчал и плевался, умываясь. Потом вернулся в нижнем белье и стал одеваться.
– Извини, старина! Видишь, как получилось, – зевнув, сказал Ивлев.
– Бывает, чего там!
Надя предпочла сделать вид, что еще спит. Сосед понизил голос до шепота.
– Ну а баба-то как? В порядке?
– Что к чему, разбирается, – похвалил Ивлев.
Осторожно проведя руку под одеялом вниз, Надя так сжала ему это самое «разбирается», что Ивлев ойкнул.
– Ты чего? – спросил парень.
– Язык прикусил, – ответил Вячеслав.
Надежда хихикнула.
– Девушка, а у вас подруги нет?
– Есть, – охотно ответила Надя, приподняв голову из-под одеяла. – Но она с убеждениями.
– С какими, если не секрет?
– Не секрет, наоборот: сперва – в ЗАГС.
– Не подойдет, – сказал парень. – Ну, я ушел. До вечера!
– Счастливо поработать, – Слава помахал ему рукой.
– И тебе того же!
Надя вылезла из-под одеяла и слонялась голая по комнате.
– Скажи, а ты меня не ревнуешь к Саше Какабадзе?
– Нет!
– Почему? – она обиделась. – Я, между прочим, с ним в театр ходила…
– На здоровье!
– Ты странный! Ну хоть бы сделал вид, что ревнуешь…
Она подошла к окну, отодвинула штору, открыла ивлевский блокнот и стала пролистывать.
– Слушай, а почему тут, в Новосибирске, люди такие злые?
– А в Москве добрее?
Она стала читать из блокнота вслух:
«Для меня журналист есть высший идеал человека и благороднейшее существо… Впрочем, если обстоятельства заставят отправиться в места отдаленнейшие и бросить журналистику, то тут и плакать нечего…» Кто это сказал? Ты?
– Писарев.
– Но ведь бесполезно, Славик! Твой Писарев боролся сто лет назад, и что изменилось?
– А ты? Ты чего хочешь?
– Я? Я хочу, чтобы мне было хорошо и тебе. Что будет после – не все ли равно?
– Мне – нет.
– Господи, ребенок!… Тому, кто понимает, что ты можешь объяснить? А кто нет – тому плевать. На тебя влияет Рап!
– Влияет! И я ему благодарен.
– Я тоже. Но будь осторожен…
Глядя на нее, он механически брился.
– Я улечу, улечу, не бойся!
Она собрала высохшую, но мятую и сморщенную свою одежду и, чтобы не являться пред очи Ивлева в таком виде, натянув все на себя, сразу надела шубу.
– В редакцию и к концу дня не доберусь – будет прогул… Да, чуть не забыла. Я ведь прилетела посоветоваться. Сын Макарцева сбил двоих насмерть.
– Ух ты! – Ивлев выключил бритву, и стало тихо. – Теперь ему будет, если не вытащат…
– А мне? С ним пила я…
Слава уставился на нее, по-бычьи выпятив глаза. Хотел еще что-то спросить, но не спросил, и Надя оценила его благородство.
– Наверно, это я виновата.
– Дуреха! Ты-то при чем?
– Они уже знают. У него нашли мой телефон на пачке сигарет. Скажу, что я его споила.
– И не вздумай трепаться!
Резко повернувшись, Надежда пошла. Возле двери она обернулась и указала пальцем на кровать соседа.
– Ночью, когда у нас спало одеяло, он нахально глазел на меня, я видела. Вызови его на дуэль!
– У тебя есть на что глазеть.
– Комплимент на его уровне. Прощай!
39. ЧАС ЯГУБОВА
– Товарища Кашина можно к телефону? Валь, ты? Голос что ль изменился?
– Кто это?
– Своих не признаешь? Утерин.
– Володя! Сколько лет, сколько зим!
– Я, Валя, посоветоваться, как к другу…
– Для тебя – все!…
– Тогда слушай. Макарцев Игорь Иванович – есть у вас такой?
– Не знаешь?!
– Как не знать? Жена его говорила: «Вы знаете, кто мой муж?!»
– А в чем дело-то?
– Дело?… Да сынок их у меня подследственный. Что молчишь? Вот и звоню тебе по дружбе. С одной стороны, чтобы тебя подготовить, а с другой – чтобы самому не вляпаться. Зачем мне лезть на рожон? У тебя свое начальство, у меня – свое. Но есть ведь еще и общее, так? А куда оно повернет – к нашему или к вашему?
– Трудный вопрос, Утерин. Надо обмозговать… Я думаю, нужно прежде всего своему подчиняться. А сверху твое начальство поправят, если надо. Тогда ты опять ему подчинишься. Держи меня в курсе, а я тебя, правильно?
Положив трубку, Кашин некоторое время сидел, вперив взгляд в аквариум. Борю Макарцева он видел два раза, когда завозил домой Игорю Ивановичу срочные бумаги, которые тот забывал подписать перед отъездом за границу. Парень был как парень, ничего подозрительного. Как же теперь будет складываться ситуация? В любом случае Ягубов должен быть срочно поставлен в известность именно им, Кашиным.
Ягубов что-то листал, слушал не очень внимательно, но при словах «двоих насмерть» встал и приподнялся на цыпочки, покачался. Брови у него сошлись на переносице.
– Вот беда-то, Валентин! Можно сказать, трагедия… Что за это, не выяснял?
– До пятнадцати…
– Так… Трагедия для всего коллектива редакции… Ты кому об этом говорил?
– Никому! Как из МУРа друг позвонил, прямо к вам.
– Одобряю! Не будем бить по воде, чтобы круги разбегались…
– Понял, Степан Трофимыч…
Оставшись один, Ягубов почесал подбородок и подошел к окну. Он приблизил лицо к стеклу – из форточки проникал холод и помогал успокоиться. То, что произошло, нельзя было предвидеть. Не везет! Эх, как не везет Игорю Иванычу! И с инфарктом, и с ребенком! Остается надеяться, что наверху это так и поймут.
А с другой стороны, ведь будут и люди менее сентиментальные, которые решат, что предвидеть было можно. Кандидат в члены ЦК мог серьезнее отнестись к воспитанию сына. Он давно от рук отбился, Игорь Иванович сам не раз жаловался. Беда бедой, а вина виной. И тогда в Большом доме посмотрят на ситуацию по-иному.
Инфаркт? Не хочется думать, но будем объективны: образ жизни Игоря Ивановича не был идеальным. Физзарядку, говорил, он всю жизнь собирался делать. А после как-то сказал, что станет ее делать, когда отвезут его на Новодевичье кладбище: будет вставать пораньше, когда нет экскурсий, и бегать вокруг собственной могилы. В наших условиях, учитывая напряженность партийной работы, отсутствие крепкого здоровья – существенный недостаток. Такой работник может быть заменен с пользой для дела.
Будут смотреть, распространялся ли макарцевский стиль на коллектив. И придется честно сказать: есть разболтанность, отсутствие оперативности, расшатана дисциплина. В таких условиях и политическая бдительность усыплена. А где есть сырость, там будет плесень. Сегодня это беспокоит его, Ягубова, завтра – горком, послезавтра заговорят в Большом доме. Случай с сыном Макарцева – тревожный сигнал, и мы ошибемся, если не сделаем оргвыводов. Это будет и в интересах самого Игоря Ивановича.
– Кто это?
– Своих не признаешь? Утерин.
– Володя! Сколько лет, сколько зим!
– Я, Валя, посоветоваться, как к другу…
– Для тебя – все!…
– Тогда слушай. Макарцев Игорь Иванович – есть у вас такой?
– Не знаешь?!
– Как не знать? Жена его говорила: «Вы знаете, кто мой муж?!»
– А в чем дело-то?
– Дело?… Да сынок их у меня подследственный. Что молчишь? Вот и звоню тебе по дружбе. С одной стороны, чтобы тебя подготовить, а с другой – чтобы самому не вляпаться. Зачем мне лезть на рожон? У тебя свое начальство, у меня – свое. Но есть ведь еще и общее, так? А куда оно повернет – к нашему или к вашему?
– Трудный вопрос, Утерин. Надо обмозговать… Я думаю, нужно прежде всего своему подчиняться. А сверху твое начальство поправят, если надо. Тогда ты опять ему подчинишься. Держи меня в курсе, а я тебя, правильно?
Положив трубку, Кашин некоторое время сидел, вперив взгляд в аквариум. Борю Макарцева он видел два раза, когда завозил домой Игорю Ивановичу срочные бумаги, которые тот забывал подписать перед отъездом за границу. Парень был как парень, ничего подозрительного. Как же теперь будет складываться ситуация? В любом случае Ягубов должен быть срочно поставлен в известность именно им, Кашиным.
Ягубов что-то листал, слушал не очень внимательно, но при словах «двоих насмерть» встал и приподнялся на цыпочки, покачался. Брови у него сошлись на переносице.
– Вот беда-то, Валентин! Можно сказать, трагедия… Что за это, не выяснял?
– До пятнадцати…
– Так… Трагедия для всего коллектива редакции… Ты кому об этом говорил?
– Никому! Как из МУРа друг позвонил, прямо к вам.
– Одобряю! Не будем бить по воде, чтобы круги разбегались…
– Понял, Степан Трофимыч…
Оставшись один, Ягубов почесал подбородок и подошел к окну. Он приблизил лицо к стеклу – из форточки проникал холод и помогал успокоиться. То, что произошло, нельзя было предвидеть. Не везет! Эх, как не везет Игорю Иванычу! И с инфарктом, и с ребенком! Остается надеяться, что наверху это так и поймут.
А с другой стороны, ведь будут и люди менее сентиментальные, которые решат, что предвидеть было можно. Кандидат в члены ЦК мог серьезнее отнестись к воспитанию сына. Он давно от рук отбился, Игорь Иванович сам не раз жаловался. Беда бедой, а вина виной. И тогда в Большом доме посмотрят на ситуацию по-иному.
Инфаркт? Не хочется думать, но будем объективны: образ жизни Игоря Ивановича не был идеальным. Физзарядку, говорил, он всю жизнь собирался делать. А после как-то сказал, что станет ее делать, когда отвезут его на Новодевичье кладбище: будет вставать пораньше, когда нет экскурсий, и бегать вокруг собственной могилы. В наших условиях, учитывая напряженность партийной работы, отсутствие крепкого здоровья – существенный недостаток. Такой работник может быть заменен с пользой для дела.
Будут смотреть, распространялся ли макарцевский стиль на коллектив. И придется честно сказать: есть разболтанность, отсутствие оперативности, расшатана дисциплина. В таких условиях и политическая бдительность усыплена. А где есть сырость, там будет плесень. Сегодня это беспокоит его, Ягубова, завтра – горком, послезавтра заговорят в Большом доме. Случай с сыном Макарцева – тревожный сигнал, и мы ошибемся, если не сделаем оргвыводов. Это будет и в интересах самого Игоря Ивановича.
40. И НЕ ХОЧЕШЬ ВОРЧАТЬ, А ПРИХОДИТСЯ
В то время, когда Зинаида Андреевна выходила из проходной МУРа, Раппопорт проснулся. Он проснулся на два часа раньше, чем обычно, долго стонал, сопел и кряхтел, пока поднялся. А поднявшись, полчаса бродил полуодетый по комнате и кухне, бурчал под нос, что эта власть не дает ему покоя даже во сне. При всем при том он приплелся в редакцию на полтора часа раньше обычного.
Здание «Трудовой правды» было построено в начале тридцатых годов, когда еще существовал в московской архитектуре конструктивизм и влияние Корбюзье. Поэтому спустя треть века дом выглядел современнее, чем корпуса послевоенного сталинского барокко. Сперва Раппопорт собирался сразу взять у вахтерши внизу ключ от приемной редактора. За взятый ключ надо было расписаться в журнале. Конечно, можно было вписать любую фамилию, но вахтер мог позже вспомнить – а это в планы Якова Марковича не входило. Поэтому он просто глянул на часы, поднялся к себе и стал ждать.
– Уже сидишь? А я смотрю – не заперто. Убирать иль не надо?
Маша, грузная баба в черном халате, приспущенных чулках в резиночку и мужских ботинках, ожидая ответа, стояла в дверях с ведром и тряпкой. Сотрудники редакции были уверены, что уборщица больше пачкает, чем убирает, и звали ее не иначе как тетя Мараша. Происхождение клички было связано с термином «марашка».
– Убрать, обязательно убрать, тетя Мараша, – сказал Яков Маркович. – У меня тут грязи полно!
– Пили, небось, опять? Бутылки есть? Погодите, сообщу на вас!
Регулярная выручка от собранных бутылок была серьезным довеском к скромной зарплате Маши, и, ворча, что люди пьют, она хотела бы, чтобы пили больше.
– Может, и есть, поищи, – подыграл Раппопорт. – Я уйду, мешать не буду…
Лифт поднял Якова Марковича в коридор, где была приемная редактора. Дверь в приемную стояла открытой. Сперва уборщица проходила по всем коридорам со связкой ключей, отворяла все двери редакции (кроме опечатанных, конечно), опоражняла мусорные корзины, ссыпая их содержимое в большие бумажные мешки из-под почтовой корреспонденции, и только потом мокрой тряпкой, намотанной на щетку, протирала паркетные полы. Паркет от этого был грязно-серого цвета, трескался, но Маше протирать было удобнее, чем натирать. Опечатанные комнаты она убирала днем, в присутствии ответственных лиц.
Оглянувшись, Яков Маркович вошел в приемную. В ней было непривычно тихо. Стулья и кресла, расставленные вдоль стен для посетителей, пустовали, молчали телефоны. Уродливо торчал желтый тамбур с дверью, обитой темно-красным дерматином: на двери – черная стеклянная планка с надписью: «Макарцев Игорь Иванович».
Не теряя времени, Тавров отворил в столе Локотковой дверцу левой тумбочки, которая не запиралась. В тумбочке верхние ящики были заполнены пачками бумаги, бланков, конвертов. В нижем ящике стояли туфли Анны Семеновны, в которые она переобувалась утром, мыльница, ножницы, отвертка, флакончик с лаком для ногтей, крем для рук, пачка чаю. Позади всего этого, под старым журналом мод «Силуэт», лежала коробочка скрепок. Яков Маркович выдвинул пальцем коробку. Вместо скрепок в ней (и об этом знали все сотрудники редакции, которым приходилось дежурить) лежал ключ. Кабинет Маша убирала уже при Анне Семеновне.
Шторы в кабинете Макарцева были задернуты, и стоял полумрак. Яков Маркович медленно обошел вокруг большой редакторский стол и сел в кресло. Он выдвинул средний ящик, заглянул в глубину, стал осторожно приподнимать бумаги. Серой папки не находилось. Тавров выдвинул ящик до конца, положил на колени, начал все перерывать более тщательно. Папки, которую он держал собственными руками в этом же кабинете в присутствии Макарцева, ни в конверте, ни без оного сейчас не было.
Раппопорт приподнял бумаги на столе, осмотрел содержимое боковых ящиков, тоже не запертых. Папка отсутствовала и здесь. И не хочешь ворчать, а приходится: обстоятельства вынуждают. Опытный зек чувствовал, что больше оставаться в кабинете нельзя. Он огляделся, не оставил ли следов, запер кабинет, положил на место ключ, осторожно выглянул в коридор и, расслабившись, вялой походкой пошел к лифту. Лифт был занят, поднимался, остановился на этаже. Чтобы не столкнуться с выходящим, Тавров забрался по лестнице вверх на несколько ступенек. Из лифта вышла Анна Семеновна и торопливой походкой засеменила к приемной. Дождавшись, пока она скроется, Яков Маркович ввалился в лифт и поехал к себе. Маша кончила уборку и шла по коридору, волоча швабру и запирая одну за другой двери.
– Мою не закрывай, тетя Мараша! – крикнул он.
Она молча побрела дальше, громыхая большими ботинками.
Здание «Трудовой правды» было построено в начале тридцатых годов, когда еще существовал в московской архитектуре конструктивизм и влияние Корбюзье. Поэтому спустя треть века дом выглядел современнее, чем корпуса послевоенного сталинского барокко. Сперва Раппопорт собирался сразу взять у вахтерши внизу ключ от приемной редактора. За взятый ключ надо было расписаться в журнале. Конечно, можно было вписать любую фамилию, но вахтер мог позже вспомнить – а это в планы Якова Марковича не входило. Поэтому он просто глянул на часы, поднялся к себе и стал ждать.
– Уже сидишь? А я смотрю – не заперто. Убирать иль не надо?
Маша, грузная баба в черном халате, приспущенных чулках в резиночку и мужских ботинках, ожидая ответа, стояла в дверях с ведром и тряпкой. Сотрудники редакции были уверены, что уборщица больше пачкает, чем убирает, и звали ее не иначе как тетя Мараша. Происхождение клички было связано с термином «марашка».
– Убрать, обязательно убрать, тетя Мараша, – сказал Яков Маркович. – У меня тут грязи полно!
– Пили, небось, опять? Бутылки есть? Погодите, сообщу на вас!
Регулярная выручка от собранных бутылок была серьезным довеском к скромной зарплате Маши, и, ворча, что люди пьют, она хотела бы, чтобы пили больше.
– Может, и есть, поищи, – подыграл Раппопорт. – Я уйду, мешать не буду…
Лифт поднял Якова Марковича в коридор, где была приемная редактора. Дверь в приемную стояла открытой. Сперва уборщица проходила по всем коридорам со связкой ключей, отворяла все двери редакции (кроме опечатанных, конечно), опоражняла мусорные корзины, ссыпая их содержимое в большие бумажные мешки из-под почтовой корреспонденции, и только потом мокрой тряпкой, намотанной на щетку, протирала паркетные полы. Паркет от этого был грязно-серого цвета, трескался, но Маше протирать было удобнее, чем натирать. Опечатанные комнаты она убирала днем, в присутствии ответственных лиц.
Оглянувшись, Яков Маркович вошел в приемную. В ней было непривычно тихо. Стулья и кресла, расставленные вдоль стен для посетителей, пустовали, молчали телефоны. Уродливо торчал желтый тамбур с дверью, обитой темно-красным дерматином: на двери – черная стеклянная планка с надписью: «Макарцев Игорь Иванович».
Не теряя времени, Тавров отворил в столе Локотковой дверцу левой тумбочки, которая не запиралась. В тумбочке верхние ящики были заполнены пачками бумаги, бланков, конвертов. В нижем ящике стояли туфли Анны Семеновны, в которые она переобувалась утром, мыльница, ножницы, отвертка, флакончик с лаком для ногтей, крем для рук, пачка чаю. Позади всего этого, под старым журналом мод «Силуэт», лежала коробочка скрепок. Яков Маркович выдвинул пальцем коробку. Вместо скрепок в ней (и об этом знали все сотрудники редакции, которым приходилось дежурить) лежал ключ. Кабинет Маша убирала уже при Анне Семеновне.
Шторы в кабинете Макарцева были задернуты, и стоял полумрак. Яков Маркович медленно обошел вокруг большой редакторский стол и сел в кресло. Он выдвинул средний ящик, заглянул в глубину, стал осторожно приподнимать бумаги. Серой папки не находилось. Тавров выдвинул ящик до конца, положил на колени, начал все перерывать более тщательно. Папки, которую он держал собственными руками в этом же кабинете в присутствии Макарцева, ни в конверте, ни без оного сейчас не было.
Раппопорт приподнял бумаги на столе, осмотрел содержимое боковых ящиков, тоже не запертых. Папка отсутствовала и здесь. И не хочешь ворчать, а приходится: обстоятельства вынуждают. Опытный зек чувствовал, что больше оставаться в кабинете нельзя. Он огляделся, не оставил ли следов, запер кабинет, положил на место ключ, осторожно выглянул в коридор и, расслабившись, вялой походкой пошел к лифту. Лифт был занят, поднимался, остановился на этаже. Чтобы не столкнуться с выходящим, Тавров забрался по лестнице вверх на несколько ступенек. Из лифта вышла Анна Семеновна и торопливой походкой засеменила к приемной. Дождавшись, пока она скроется, Яков Маркович ввалился в лифт и поехал к себе. Маша кончила уборку и шла по коридору, волоча швабру и запирая одну за другой двери.
– Мою не закрывай, тетя Мараша! – крикнул он.
Она молча побрела дальше, громыхая большими ботинками.
41. ГАЙКИ ЗАТЯГИВАЮТСЯ
В середине дня Анна Семеновна перебегала по редакции от двери к двери. Каждому встреченному и каждому сидящему она протягивала ручку и список:
– В шестнадцать ноль-ноль совещание у Ягубова. Явка строго обязательна! Расписывайтесь.
Схватив лист, она бежала дальше. Раньше на совещания так никого не собирали. И дело вовсе не в том, что ты карьерист, мчишься по первому звонку, садишься и смотришь, кто опоздал, а кто обошел тебя, уже сидит ближе к руководству и проявляет активность. Все спешили: ведь твое положение в редакции зависит от того, насколько ты информирован. Чем больше знаешь о том, что происходит, тем больше твоя власть. Кого ругали? Кто погорел? Кого похвалят? Как без литургии неполон христианский обряд, так без совещаний нет партийной газеты.
– Под расписку? – спрашивали Анечку. – А в чем дело, не знаете?
– Понятия не имею!
– Может, с Макарцевым что?
– Нет, уж я бы знала!
– Может, о сыне его хотят объявить?
Весть о сыне Макарцева еще с утра облетела редакцию и была обсосана до косточек. Расписавшиеся терялись в догадках, отменяли встречи, переносили междугородние переговоры. Те, кто собирался смыться, переигрывали планы. Локоткова тем временем открывала следующую дверь:
– В шестнадцать ноль-ноль… Распишитесь…
– Ради вас, Анечка – сказал Раппопорт, – я подпишу все что угодно.
– Ox, Яков Маркыч, вы все шутите!…
– Нисколько!
Ивлев прилетел и позвонил Раппопорту, когда до совещания оставалось полчаса.
– Статья для вас готова.
– Догадываюсь… Когда появитесь?
– В шестнадцать ноль-ноль совещание у Ягубова. Явка строго обязательна! Расписывайтесь.
Схватив лист, она бежала дальше. Раньше на совещания так никого не собирали. И дело вовсе не в том, что ты карьерист, мчишься по первому звонку, садишься и смотришь, кто опоздал, а кто обошел тебя, уже сидит ближе к руководству и проявляет активность. Все спешили: ведь твое положение в редакции зависит от того, насколько ты информирован. Чем больше знаешь о том, что происходит, тем больше твоя власть. Кого ругали? Кто погорел? Кого похвалят? Как без литургии неполон христианский обряд, так без совещаний нет партийной газеты.
– Под расписку? – спрашивали Анечку. – А в чем дело, не знаете?
– Понятия не имею!
– Может, с Макарцевым что?
– Нет, уж я бы знала!
– Может, о сыне его хотят объявить?
Весть о сыне Макарцева еще с утра облетела редакцию и была обсосана до косточек. Расписавшиеся терялись в догадках, отменяли встречи, переносили междугородние переговоры. Те, кто собирался смыться, переигрывали планы. Локоткова тем временем открывала следующую дверь:
– В шестнадцать ноль-ноль… Распишитесь…
– Ради вас, Анечка – сказал Раппопорт, – я подпишу все что угодно.
– Ox, Яков Маркыч, вы все шутите!…
– Нисколько!
Ивлев прилетел и позвонил Раппопорту, когда до совещания оставалось полчаса.
– Статья для вас готова.
– Догадываюсь… Когда появитесь?