– Да сбудется по слову твоему, и для меня то будет великой радостью. – Святой старец поднял Чашу над головой и накренил ее. Белый свет перелился через ее край и хлынул в воздух таким ясным сиянием, что оно залило весь мир, обозримый глазами. Свет залил все, все стало светом, и Гай полетел куда-то в него, задохнувшись светом каждой порой своей кожи.
…Гай открыл глаза. Голова его кружилась, в глазах плавали зеленые пятна. Был день – но не ясный, а серенький, с небом в туманном дыму, как часто бывает летом на Стеклянных островах.
Это звучали голоса – людские, настоящие, и язык, на котором велась торопливая речь, Гаю показался незнаком. Но уже через мгновение он осознал, что это англский – англский, которого он не знал никогда в жизни, а теперь понимал каждое слово.
– …А справа вы можете наблюдать очень любопытный крест, так называемый «крест святого Иосифа», по сей день представляющий собой загадку для исследователей. По степени сохранности материала – местного белого кварца – можно предположить, что он относится к самому концу Древних – началу Средних Веков, ко времени постройки аббатства. Однако достоверно известно, что подобная упрощенная форма, «латинский крест», в те времена не использовалась в нашем кельтском регионе; нам остается только гадать о происхождении этого предмета, а также о том, почему он совершенно не пострадал при пожаре и разрушении аббатства и устоял в развалинах окружавшей его некогда часовни, посвященной Иосифу Аримафейскому…
«Я мог бы вам рассказать, – подумал Гай, прислоняясь затылком к полуобвалившейся стене, – я ведь знаю наверняка. Это Йосеф воткнул его тут в землю, вот он и стоит. Правда, тогда он был мечом. Но это не важно, совершенно не важно… Мечи иногда превращаются в кресты, это же известно давным-давно».
– Мистер! Мистер! – Это экскурсоводша, очевидно, заметила его и сочла, что ему плохо. – С вами что-то не в порядке, мистер?.. О… Что с вашим другом?.. Что-то случилось?..
Гай перевел взгляд к подножию стены. На мертвого человека в мятой белой одежде, лежащего в неловкой позе на каменистой земле. На Галаада, в чьих темных волосах запутались ярко-белые цветочные лепестки.
– Да, случилось, – ответил он на чистейшем англском, без тени акцента, скрывая улыбку, невольно зацветшую у него на губах. – Мой друг мертв. Очевидно, это разрыв сердца.
Глава последняя
Эпилог
– Человек должен бороться со злом. Вершить добро во имя Господа.
– Да? – беспечно отозвался Алан, откидывая со лба длинные выгоревшие волосы. – Наверное, так… Но мне кажется, что человек может и просто радоваться… иногда.
Он с места выслал коня в галоп и помчался, топча серебристый вереск, вниз с крутого холма. Глэймор рассмеялся и ударил серого пятками по бокам, и его длинная грива, взметнувшись, задела рыцаря по лицу.
Они ехали рядом, глядя в летние небеса, и темные волосы старшего брата отливали на солнце вересковым серебром.
– Глэймор, как же я рад, что мы наконец в Камелот едем! Короля увидим, наших всех…
Тот кивнул, улыбаясь и не отрывая взгляда от светлого неба.
– Так Пятидесятница же, великий праздник. У кого хватит совести в такие дни воевать?
– Интересно, на этот раз какое чудо случится? Ведь обычай ни разу не подводил!.. Помнишь даму с черным оленем в прошлом году?
– Конечно, помню. Только мне кажется, там не в олене было дело. Просто эта девица хотела замуж за сэра Персиваля…
Алан расхохотался так, что вересковые холмы отозвались звоном, а рыжий конь, прядая ушами, удивленно оглянулся на хозяина.
– Персиваль – замечательный, – отсмеявшись, серьезно сообщил он.
Брат невозмутимо кивнул, въезжая под лесной зеленый свод, пронизанный золотом лучей.
– Конечно, замечательный. И Дарнард тоже, и Грифлет. У нас все друзья хорошие.
– А король – лучше всех. – Голос Алана дрогнул от горячей любви.
– Ну так на то он и король над нами. Иначе и быть не могло…
– Глэймор!..
– Что, братик?..
– Я тебе не говорил, какой мне снился сон?..
– Нет.
– Жалко. А то я сам его почти забыл, помню только, что очень важный. Там был человек… очень странный… Похожий на меня.
– Ну, если на тебя – то и в самом деле очень странный, – скептически заметил Глэймор, поправляя съехавшую седельную суму.
– Да нет же, странность его была не в том!.. Но я, к сожалению, все забыл. Помню только, что я очень удивился. И еще помню, что я первое подумал при пробуждении… Сказать?..
– Ну, скажи, что ж с тобой поделаешь.
– Глэймор! Милый мой!.. Я тебя все равно люблю, хоть ты и изображаешь, что тебе сорок лет, а не двадцать два. Так, о чем это я?.. А, я подумал…
– Ну надо же, Алан. Что ты говоришь! Ты разве умеешь думать?
Но Алану было слишком хорошо, чтобы хоть сколько-нибудь обижаться.
– Я понял, что… все хорошие люди рано или поздно встретятся. В каком-то особом, самом лучшем месте, где ни один враг не сможет до них добраться.
«Сколько раз я тебе об этом говорил, братик, когда ты плакал по отцу, – подумал Глэймор. – Но, видно, все не впрок. Наконец-то сам додумался…» Вслух же он сказал иное:
– Для этого надо быть хорошим человеком. И о мелочах тоже не забывать. Я вот недавно взял в руки твой меч – Иисусе Христе! Он у тебя тупой, как… мужицкий топор. Рыцарь должен следить за своим оружием.
– А зачем это ты хватаешь чужой меч?.. Я же твой не трогаю! И вообще это пустяки. Приедем в Камелот, отдам какому-нибудь оруженосцу наточить…
– Эх, братик, братик…
Они ехали по залитому солнцем летнему лесу, ехали к людям, которых более всего любили, на светлый праздник Святого Духа. «И скоро случится что-нибудь очень хорошее, я чувствую, – думал Алан, – что-то приближается. Ничего не жаль, все будет правильно, если мы постараемся быть правильными сами. Пусть мы такими и останемся в вечности – едущими бок о бок, и волосы наши блестят на свету. Все хорошие люди обязательно встретятся, а иначе и быть не может. Мы всегда будем вместе, потому что так устроил Господь».
…Гай открыл глаза. Голова его кружилась, в глазах плавали зеленые пятна. Был день – но не ясный, а серенький, с небом в туманном дыму, как часто бывает летом на Стеклянных островах.
Это звучали голоса – людские, настоящие, и язык, на котором велась торопливая речь, Гаю показался незнаком. Но уже через мгновение он осознал, что это англский – англский, которого он не знал никогда в жизни, а теперь понимал каждое слово.
– …А справа вы можете наблюдать очень любопытный крест, так называемый «крест святого Иосифа», по сей день представляющий собой загадку для исследователей. По степени сохранности материала – местного белого кварца – можно предположить, что он относится к самому концу Древних – началу Средних Веков, ко времени постройки аббатства. Однако достоверно известно, что подобная упрощенная форма, «латинский крест», в те времена не использовалась в нашем кельтском регионе; нам остается только гадать о происхождении этого предмета, а также о том, почему он совершенно не пострадал при пожаре и разрушении аббатства и устоял в развалинах окружавшей его некогда часовни, посвященной Иосифу Аримафейскому…
«Я мог бы вам рассказать, – подумал Гай, прислоняясь затылком к полуобвалившейся стене, – я ведь знаю наверняка. Это Йосеф воткнул его тут в землю, вот он и стоит. Правда, тогда он был мечом. Но это не важно, совершенно не важно… Мечи иногда превращаются в кресты, это же известно давным-давно».
– Мистер! Мистер! – Это экскурсоводша, очевидно, заметила его и сочла, что ему плохо. – С вами что-то не в порядке, мистер?.. О… Что с вашим другом?.. Что-то случилось?..
Гай перевел взгляд к подножию стены. На мертвого человека в мятой белой одежде, лежащего в неловкой позе на каменистой земле. На Галаада, в чьих темных волосах запутались ярко-белые цветочные лепестки.
– Да, случилось, – ответил он на чистейшем англском, без тени акцента, скрывая улыбку, невольно зацветшую у него на губах. – Мой друг мертв. Очевидно, это разрыв сердца.
Глава последняя
«Там люди идут».
Персиваль оторвался от письма и удивленно поднял брови. Лев сидел у двери, кокетливо обернув хвост вокруг лап.
«Какие такие люди?»
«Хорошие. Ты встреть их как подобает. Они Насьена хотят навестить – принесли ему еду, свечки и все такое… Он же обычно по осени сам в деревню спускался. Они волнуются».
В дверь постучали – и, не дожидаясь приглашения, на порог ступила невысокая рыжая девушка в ватной куртке, явно сшитой на более громоздкую фигуру. За ее плечом маячила бородатая физиономия.
«Отец и дочь, – пояснил Лев, отходя к печке. – Филипп и Герта, хорошие люди».
– Э-э… – изумленно протянула девушка, шаря по избушке глазами. Глаза у нее стали в самом деле в пол-лица. Наверное, и правда странно было увидеть здесь вместо привычного бородатого старика худого светловолосого юношу за столом, заваленным бумагой.
– Э-э… здрасьте. А где… отец отшельник Насьен?..
«Он умер, добрые люди. Его могила – под большим крестом».
– Да он никак немой, – жалостливо заметил отец девушки, протискиваясь вслед за дочкой в узкую дверь. – Или обет какой дал… Эй, паренек, ты что, молчальник?..
Персиваль мысленно обругал себя раззявой. За время общения со Львом он так отвык общаться словами, что не сразу сообразил, чего от него ждут обычные люди.
– Нет, добрые люди, я могу говорить. Ваш друг отшельник умер этим летом.
Девушка горестно покачала головой. Ее отец поставил наконец на пол тяжелый мешок, оттянувший ему все руки.
– А ты-то кто же будешь?.. Ученик его, что ли, или родственник какой?..
– Скорее ученик. Я, понимаете ли, тоже отшельник и теперь буду жить здесь.
– Такой молоденький, – жалостливо изумилась девушка. – Бедный, бедный отец Насьен… Казался таким крепким, и гляди ж ты… А мы ему тут крупы принесли, свечек и еще всякого, за чем он в деревню ходил… Может, ты возьмешь?
– Спасибо, добрые люди. Мне ничего не нужно.
– Нет, ну как это – не нужно, – возмутился почтенный господин Филипп, утверждая свой мешок посреди комнаты, – зима же впереди! Зимой небось в деревню не набегаешься… Ты тут помрешь зимой-то, парень, если откажешься.
«Возьми, – посоветовал Лев, невидимый для гостей, вытягиваясь во всю длину на кровати. – Они же несли, старались. А крупа тебе пригодится».
– Благодарю вас… Но мне нечем заплатить.
– Какая уж тут плата, – махнула девушка рукой, – бери так… Все мы люди, в конце концов! К тому же отец Насьен вот умер, так в память о нем возьми… Он чудный был человек, настоящий святой.
– Я тоже его любил. Спасибо вам за подарки, добрые люди.
– Не за что. – Филипп явно стеснялся и в отличие от своей непосредственной дочки очень хотел уйти. – Ну что, Герта, дело сделали, не пойти ли нам, а?.. Мы к тебе, значит, по весне наведаемся. Проверим, как перезимовал. Пойдем мы, пожалуй…
– До свидания, добрые люди. Могила отшельника – там, за дверью, под крестом, если вам это важно.
«Я их, пожалуй, провожу, – заметил Лев, спрыгивая с кровати. – Посмотрю, чтобы со склона не сверзились. А то дожди там дорожку здорово размыли, скользко…»
– Худющий-то какой, – донесся из-за двери встревоженный девичий голосок. – Папа, он что, это… постится, да?.. А он не помрет от такой жизни?.. Ведь красивый паренек, волосы светлые…
– Если продолжит в том же духе – до весны не доживет, – сочувственно отозвался отец. – Ох, не нравятся мне эти… отшельники. Может, он и святой, да только смотреть на него – слез не напасешься. Сирота, наверное. Какие родители бы своего отпустили…
Персиваль возвратился к прерванному занятию.
Лев вернулся под вечер. Было уже темно, и Персиваль писал при свете свечи.
«Что-то я не помню, ты ел сегодня?»
Мягкими лапами Лев достал из угла котелок и направился к мешку с продуктами. Персиваль досадливо поморщился.
«Слушай, может, не обязательно? Я вчера точно ел…»
Лев вздохнул. Он хорошо знал, что бывает с людьми, отведавшими пищи Грааля – вся остальная еда теряет для них вкус и делается не слаще сухого дерева или песка. Но что же делать, свое тело нужно кормить, ведь книга еще не закончена…
«Обязательно, Перси. Сейчас сварю тебе каши».
Юноша вздохнул и покорился.
…За окном мело. Буран залепил окошко плотным снегом. Лев, склонясь над грудой листов, внимательно читал.
«Перси… Вот это было немножко не так. Она ему другое сказала. И нет никакого ощущения скорби, пустоты, а должно быть».
«Да? Ну давай я перепишу этот кусок. А стиль-то как, не хромает?.. Я ведь говорил, что прозу писать не умею…»
«Все ты умеешь. Нормальный стиль. Тот, мой прошлый подопечный… Ну, который Марк, я же тебе рассказывал… Тоже все время беспокоился: как это, говорит, я – и о Господе нашем писать. И стиля у меня нет, и говорить я не умею, и не знаю ничего, даже сам Его не видел… А ведь все сумел, разве не так?.. Некоторые места просто великолепны, вот суд у Пилата, например».
«Ну я же не святой евангелист Марк…»
«Ну да. Ты есть ты, и этим ценен. Главное в жизни – это писать правду. – Тон Льва стал менторским, а на широкую переносицу так и запросились профессорские очки. – О самом священном и истинном нельзя лгать, а остальное приложится. Иди-ка перепиши этот кусок».
«Не могу я сегодня. – Глаза Персиваля слипались, он вытянулся на кровати. – Давай с утра, хорошо? Лучше кончай меня поучать и иди сюда, а то мне холодно…»
Через пять минут он уже спал в обнимку со Львом, положив голову на его широкую лапу и пряча лицо в молочно-белой гриве. Лев скосил на него взгляд с заботливой любовью, широко зевнул, обнажая острые мраморные клыки, и закрыл глаза. Из пасти у него пахло цветами.
«Знаешь, это хорошо».
«Ну, во всяком случае, лучше я написать не мог».
Лев хлопнул тяжелой лапой по увесистой стопке листов. Он был доволен. Сегодня выдался хороший день, чтобы ставить последнюю точку: по-настоящему весенний, с теплым ветром и необъяснимым весенним запахом, разлитым в воздухе.
«Теперь надо позаботиться, чтобы твой труд дошел до людей. Но это дело других, не наше с тобой. А ты, пожалуй что, свободен».
Персиваль встал из-за стола, обхватив себя руками за плечи. Глаза его сияли тихим торжеством.
«Когда мы отправляемся?»
«Сейчас. – Голос Льва внезапно стал очень громким. Ликующим. – Мы выходим сейчас!»
Они вышли из дома. Весенний ветер продувал их насквозь. На деревьях проклюнулись большие почки, Персиваль слышал, как внутри жестких коробочек шевелятся крохотные млечно-зеленые листки. Он слышал, как тает снег, как растет под снегом трава, как бьется сердце птицы, оправляющей свои перья. Он любил их всех, но более не мог здесь оставаться.
Какая-то мысль остановила его; он с сомнением оглянулся на маленький серый дом, на плотно притворенную дверь.
«А… мое тело?.. Надо же что-то сделать, похоронить… Ты не мог бы…»
«Ну нет. – Лев широким движением распахнул свои крылья, и они заблестели в солнечных лучах. – Это все – дела людей. Тем более что люди придут завтра утром. Они позаботятся о теле, заберут и твою книгу – видишь, наши позаботились обо всем. А вот что с ней дальше будет – это уже не моя забота. Да и не твоя. Пора лететь».
Персиваль сел на его широкую спину, покрепче ухватился за гриву. Радость, сильная, как огонь, охватила его, мир засиял чистыми красками, как тысяча радуг. Мир был осиян светом и бесконечно благ, но самое лучшее, что есть на земле, – это все-таки небо.
«Готов? – Лев присел перед прыжком, оттолкнулся сильными лапами от зеленой земли. – Лети-им!..»
Широкие крылья зазвенели, набирая в себя ветер, и Лев полетел над просыпающимися деревьями, над поющими горами, над всей бесконечно прекрасной землей, набирая высоту, унося – унося его в Свет.
Персиваль оторвался от письма и удивленно поднял брови. Лев сидел у двери, кокетливо обернув хвост вокруг лап.
«Какие такие люди?»
«Хорошие. Ты встреть их как подобает. Они Насьена хотят навестить – принесли ему еду, свечки и все такое… Он же обычно по осени сам в деревню спускался. Они волнуются».
В дверь постучали – и, не дожидаясь приглашения, на порог ступила невысокая рыжая девушка в ватной куртке, явно сшитой на более громоздкую фигуру. За ее плечом маячила бородатая физиономия.
«Отец и дочь, – пояснил Лев, отходя к печке. – Филипп и Герта, хорошие люди».
– Э-э… – изумленно протянула девушка, шаря по избушке глазами. Глаза у нее стали в самом деле в пол-лица. Наверное, и правда странно было увидеть здесь вместо привычного бородатого старика худого светловолосого юношу за столом, заваленным бумагой.
– Э-э… здрасьте. А где… отец отшельник Насьен?..
«Он умер, добрые люди. Его могила – под большим крестом».
– Да он никак немой, – жалостливо заметил отец девушки, протискиваясь вслед за дочкой в узкую дверь. – Или обет какой дал… Эй, паренек, ты что, молчальник?..
Персиваль мысленно обругал себя раззявой. За время общения со Львом он так отвык общаться словами, что не сразу сообразил, чего от него ждут обычные люди.
– Нет, добрые люди, я могу говорить. Ваш друг отшельник умер этим летом.
Девушка горестно покачала головой. Ее отец поставил наконец на пол тяжелый мешок, оттянувший ему все руки.
– А ты-то кто же будешь?.. Ученик его, что ли, или родственник какой?..
– Скорее ученик. Я, понимаете ли, тоже отшельник и теперь буду жить здесь.
– Такой молоденький, – жалостливо изумилась девушка. – Бедный, бедный отец Насьен… Казался таким крепким, и гляди ж ты… А мы ему тут крупы принесли, свечек и еще всякого, за чем он в деревню ходил… Может, ты возьмешь?
– Спасибо, добрые люди. Мне ничего не нужно.
– Нет, ну как это – не нужно, – возмутился почтенный господин Филипп, утверждая свой мешок посреди комнаты, – зима же впереди! Зимой небось в деревню не набегаешься… Ты тут помрешь зимой-то, парень, если откажешься.
«Возьми, – посоветовал Лев, невидимый для гостей, вытягиваясь во всю длину на кровати. – Они же несли, старались. А крупа тебе пригодится».
– Благодарю вас… Но мне нечем заплатить.
– Какая уж тут плата, – махнула девушка рукой, – бери так… Все мы люди, в конце концов! К тому же отец Насьен вот умер, так в память о нем возьми… Он чудный был человек, настоящий святой.
– Я тоже его любил. Спасибо вам за подарки, добрые люди.
– Не за что. – Филипп явно стеснялся и в отличие от своей непосредственной дочки очень хотел уйти. – Ну что, Герта, дело сделали, не пойти ли нам, а?.. Мы к тебе, значит, по весне наведаемся. Проверим, как перезимовал. Пойдем мы, пожалуй…
– До свидания, добрые люди. Могила отшельника – там, за дверью, под крестом, если вам это важно.
«Я их, пожалуй, провожу, – заметил Лев, спрыгивая с кровати. – Посмотрю, чтобы со склона не сверзились. А то дожди там дорожку здорово размыли, скользко…»
– Худющий-то какой, – донесся из-за двери встревоженный девичий голосок. – Папа, он что, это… постится, да?.. А он не помрет от такой жизни?.. Ведь красивый паренек, волосы светлые…
– Если продолжит в том же духе – до весны не доживет, – сочувственно отозвался отец. – Ох, не нравятся мне эти… отшельники. Может, он и святой, да только смотреть на него – слез не напасешься. Сирота, наверное. Какие родители бы своего отпустили…
Персиваль возвратился к прерванному занятию.
Лев вернулся под вечер. Было уже темно, и Персиваль писал при свете свечи.
«Что-то я не помню, ты ел сегодня?»
Мягкими лапами Лев достал из угла котелок и направился к мешку с продуктами. Персиваль досадливо поморщился.
«Слушай, может, не обязательно? Я вчера точно ел…»
Лев вздохнул. Он хорошо знал, что бывает с людьми, отведавшими пищи Грааля – вся остальная еда теряет для них вкус и делается не слаще сухого дерева или песка. Но что же делать, свое тело нужно кормить, ведь книга еще не закончена…
«Обязательно, Перси. Сейчас сварю тебе каши».
Юноша вздохнул и покорился.
…За окном мело. Буран залепил окошко плотным снегом. Лев, склонясь над грудой листов, внимательно читал.
«Перси… Вот это было немножко не так. Она ему другое сказала. И нет никакого ощущения скорби, пустоты, а должно быть».
«Да? Ну давай я перепишу этот кусок. А стиль-то как, не хромает?.. Я ведь говорил, что прозу писать не умею…»
«Все ты умеешь. Нормальный стиль. Тот, мой прошлый подопечный… Ну, который Марк, я же тебе рассказывал… Тоже все время беспокоился: как это, говорит, я – и о Господе нашем писать. И стиля у меня нет, и говорить я не умею, и не знаю ничего, даже сам Его не видел… А ведь все сумел, разве не так?.. Некоторые места просто великолепны, вот суд у Пилата, например».
«Ну я же не святой евангелист Марк…»
«Ну да. Ты есть ты, и этим ценен. Главное в жизни – это писать правду. – Тон Льва стал менторским, а на широкую переносицу так и запросились профессорские очки. – О самом священном и истинном нельзя лгать, а остальное приложится. Иди-ка перепиши этот кусок».
«Не могу я сегодня. – Глаза Персиваля слипались, он вытянулся на кровати. – Давай с утра, хорошо? Лучше кончай меня поучать и иди сюда, а то мне холодно…»
Через пять минут он уже спал в обнимку со Львом, положив голову на его широкую лапу и пряча лицо в молочно-белой гриве. Лев скосил на него взгляд с заботливой любовью, широко зевнул, обнажая острые мраморные клыки, и закрыл глаза. Из пасти у него пахло цветами.
«Знаешь, это хорошо».
«Ну, во всяком случае, лучше я написать не мог».
Лев хлопнул тяжелой лапой по увесистой стопке листов. Он был доволен. Сегодня выдался хороший день, чтобы ставить последнюю точку: по-настоящему весенний, с теплым ветром и необъяснимым весенним запахом, разлитым в воздухе.
«Теперь надо позаботиться, чтобы твой труд дошел до людей. Но это дело других, не наше с тобой. А ты, пожалуй что, свободен».
Персиваль встал из-за стола, обхватив себя руками за плечи. Глаза его сияли тихим торжеством.
«Когда мы отправляемся?»
«Сейчас. – Голос Льва внезапно стал очень громким. Ликующим. – Мы выходим сейчас!»
Они вышли из дома. Весенний ветер продувал их насквозь. На деревьях проклюнулись большие почки, Персиваль слышал, как внутри жестких коробочек шевелятся крохотные млечно-зеленые листки. Он слышал, как тает снег, как растет под снегом трава, как бьется сердце птицы, оправляющей свои перья. Он любил их всех, но более не мог здесь оставаться.
Какая-то мысль остановила его; он с сомнением оглянулся на маленький серый дом, на плотно притворенную дверь.
«А… мое тело?.. Надо же что-то сделать, похоронить… Ты не мог бы…»
«Ну нет. – Лев широким движением распахнул свои крылья, и они заблестели в солнечных лучах. – Это все – дела людей. Тем более что люди придут завтра утром. Они позаботятся о теле, заберут и твою книгу – видишь, наши позаботились обо всем. А вот что с ней дальше будет – это уже не моя забота. Да и не твоя. Пора лететь».
Персиваль сел на его широкую спину, покрепче ухватился за гриву. Радость, сильная, как огонь, охватила его, мир засиял чистыми красками, как тысяча радуг. Мир был осиян светом и бесконечно благ, но самое лучшее, что есть на земле, – это все-таки небо.
«Готов? – Лев присел перед прыжком, оттолкнулся сильными лапами от зеленой земли. – Лети-им!..»
Широкие крылья зазвенели, набирая в себя ветер, и Лев полетел над просыпающимися деревьями, над поющими горами, над всей бесконечно прекрасной землей, набирая высоту, унося – унося его в Свет.
Эпилог
Хоть и нет у них дома, кроме рук Твоих, —
Но дай им вернуться домой…
– Человек должен бороться со злом. Вершить добро во имя Господа.
– Да? – беспечно отозвался Алан, откидывая со лба длинные выгоревшие волосы. – Наверное, так… Но мне кажется, что человек может и просто радоваться… иногда.
Он с места выслал коня в галоп и помчался, топча серебристый вереск, вниз с крутого холма. Глэймор рассмеялся и ударил серого пятками по бокам, и его длинная грива, взметнувшись, задела рыцаря по лицу.
Они ехали рядом, глядя в летние небеса, и темные волосы старшего брата отливали на солнце вересковым серебром.
– Глэймор, как же я рад, что мы наконец в Камелот едем! Короля увидим, наших всех…
Тот кивнул, улыбаясь и не отрывая взгляда от светлого неба.
– Так Пятидесятница же, великий праздник. У кого хватит совести в такие дни воевать?
– Интересно, на этот раз какое чудо случится? Ведь обычай ни разу не подводил!.. Помнишь даму с черным оленем в прошлом году?
– Конечно, помню. Только мне кажется, там не в олене было дело. Просто эта девица хотела замуж за сэра Персиваля…
Алан расхохотался так, что вересковые холмы отозвались звоном, а рыжий конь, прядая ушами, удивленно оглянулся на хозяина.
– Персиваль – замечательный, – отсмеявшись, серьезно сообщил он.
Брат невозмутимо кивнул, въезжая под лесной зеленый свод, пронизанный золотом лучей.
– Конечно, замечательный. И Дарнард тоже, и Грифлет. У нас все друзья хорошие.
– А король – лучше всех. – Голос Алана дрогнул от горячей любви.
– Ну так на то он и король над нами. Иначе и быть не могло…
– Глэймор!..
– Что, братик?..
– Я тебе не говорил, какой мне снился сон?..
– Нет.
– Жалко. А то я сам его почти забыл, помню только, что очень важный. Там был человек… очень странный… Похожий на меня.
– Ну, если на тебя – то и в самом деле очень странный, – скептически заметил Глэймор, поправляя съехавшую седельную суму.
– Да нет же, странность его была не в том!.. Но я, к сожалению, все забыл. Помню только, что я очень удивился. И еще помню, что я первое подумал при пробуждении… Сказать?..
– Ну, скажи, что ж с тобой поделаешь.
– Глэймор! Милый мой!.. Я тебя все равно люблю, хоть ты и изображаешь, что тебе сорок лет, а не двадцать два. Так, о чем это я?.. А, я подумал…
– Ну надо же, Алан. Что ты говоришь! Ты разве умеешь думать?
Но Алану было слишком хорошо, чтобы хоть сколько-нибудь обижаться.
– Я понял, что… все хорошие люди рано или поздно встретятся. В каком-то особом, самом лучшем месте, где ни один враг не сможет до них добраться.
«Сколько раз я тебе об этом говорил, братик, когда ты плакал по отцу, – подумал Глэймор. – Но, видно, все не впрок. Наконец-то сам додумался…» Вслух же он сказал иное:
– Для этого надо быть хорошим человеком. И о мелочах тоже не забывать. Я вот недавно взял в руки твой меч – Иисусе Христе! Он у тебя тупой, как… мужицкий топор. Рыцарь должен следить за своим оружием.
– А зачем это ты хватаешь чужой меч?.. Я же твой не трогаю! И вообще это пустяки. Приедем в Камелот, отдам какому-нибудь оруженосцу наточить…
– Эх, братик, братик…
Они ехали по залитому солнцем летнему лесу, ехали к людям, которых более всего любили, на светлый праздник Святого Духа. «И скоро случится что-нибудь очень хорошее, я чувствую, – думал Алан, – что-то приближается. Ничего не жаль, все будет правильно, если мы постараемся быть правильными сами. Пусть мы такими и останемся в вечности – едущими бок о бок, и волосы наши блестят на свету. Все хорошие люди обязательно встретятся, а иначе и быть не может. Мы всегда будем вместе, потому что так устроил Господь».