Страница:
– Во-первых, я пьяный, а во-вторых, денег нет.
– При чем же здесь я? – удивился Клементьев.
– Пиво туда бочечное должны привезти Вот ты и угостишь меня парой кружек.
– Здорово придумано.
– Не хочешь – не надо.
Велосипедист потерял к Клементьеву интерес.
Магазинов в Счастливке оказалось два: промтоварный и продовольственный. Промтоварный находился на ремонте. Через современные витрины были видны горы пустых ящиков, валялись полуобструганные доски, щепки. Вероятно, магазин готовился перейти на самообслуживание.
В продовольственном стояла небольшая очередь. В большинстве женщины в брюках – наверно, отдыхающие, снимавшие в деревушке квартиры. Они брали подряд все, что было на витрине – консервы с пыльными заржавевшими этикетками, большие мятые банки с повидлом, липкие конфеты вразвес, хозяйственное мыло, почему-то свечи. В стороне толпилась кучка мужчин. Из разговоров можно было понять, что вот-вот должны были привезти водку. На Клементьева смотрели. Наверно, тут все были знакомы.
Клементьев встал в женскую очередь и зачем-то купил пару свечей. Свечи были не белые и поломанные, какие обычно продают в хозяйственных магазинах, а целые розовые и слегка витые. Они очень не гармонировали со старыми пыльными консервными банками. Наверно, поэтому Клементьев их и купил, хотя сначала намеревался взять трехлитровую банку с томатным соком – он очень любил томатный сок, но банка оказалась со ржавой крышкой, и он в последний момент попросил свечи.
Клементьев сунул свечи в карман. Карман был неглубокий, концы свечей с белыми хвостиками высовывались наружу, и чтобы не привлекать внимание прохожих, Клементьев прижал правую руку к боку.
Откуда-то неслась громкая танцевальная музыка. Решив исследовать все до конца, Клементьев пошел в ту сторону.
Музыка неслась из большого репродуктора, укрепленного на самой макушке столба. Столб стоял посредине небольшой площадки. Вокруг площадки, в тени пыльных тополей, располагалось несколько домиков барачного типа, столовая мест на пятьдесят под навесом и крашенный известью туалет с черными буквами в подтеках. Очевидно, это был небольшой местный пансионат.
Клементьев беспрепятственно прошел через раскрытую калитку и очутился среди гуляющих. В основном это были молодые девушки в коротких пышных юбках. Они ходили, взявшись под руки, вокруг большой клумбы с выгоревшими, только что политыми цветами. Несмотря на то, что клумба была мокрой, она все равно оставалась рыжей, как и все вокруг, и пахла не влажной землей, как положено пахнуть всем только что политым клумбам а водорослями и морем. Может быть, ее полили морской водой?
И опять на Клементьева смотрели.
У толстой кирпичной ограды, там, где была сделана узкая калитка, в прорези которой блестело под заходящим солнцем море, стоял зеленый ларек – турбазовская «точка». У ларька гомонила мужская очередь Подсмеивались друг над другом, шутили с продавщицей. Настроение у всех было хорошее. Через калитку с моря подходили все новые люди, в основном парами; женщины шли к домикам, мужчины пристраивались к очереди.
Очередь продвигалась быстро, сухонькая пожилая продавщица работала споро.
Клементьев взял сто пятьдесят водки, бутылку пива, пятьдесят граммов сыра и два больших, слегка пожелтевших огурца. Все было холодное: и сыр, и водка, и огурцы, а пиво – так просто ледяное, наверно, из морозильника: за спиной продавщицы урчал огромный белый холодильник.
Продавщица быстро обрезала у огурцов кончики, полоснула каждый огурец вдоль большим острым ножом и посолила крупной темной солью. Так же ловко она порезала сыр на маленькие кусочки.
– Хлеб надо?
– Кусочек.
Все она положила на пластмассовую коричневую тарелочку.
– Вы новенький?
– Только что приехал. А вы всех знаете?
– Почти.
– Благодарю вас.
– На здоровье. Если придете завтра пораньше, – продавщица чуть снизила голос, – могу дать ледку.
– Постараюсь.
«Завлекает, – подумал Клементьев. – Вербует клиентуру. Молодец».
Он взял пластмассовую тарелочку, граненый стакан с водкой, бутылку пива и расположился на скамейке в тени старой акации с редкой листвой. На соседней лавочке трое юнцов распивали бутылку вермута, вполголоса говорили о чем-то, очевидно о девушках, потому что все трое время от времени косились в сторону клумбы.
Клементьев выпил водку всю сразу из запотевшего стакана, большими глотками, закусил рыжим, но сладким и сочным огурцом и стал смотреть на небо над ларьком. Оно было ярко-розовым, но постепенно темнело.
Вверху, над головой, шумел плотный ветер, скрипя сучьями старого дерева. На скамейку падали черные, сожженные солнцем листья акации…
Бубнили парни.
Загадочно, приглушенно смеялись девушки у клумбы.
«Вся моя жизнь… Что-то не так…» – подумал Клементьев. Он закрыл глаза. Сквозь шум дерева, скрип и голоса донесся слабый, но удивительно настойчивый шум. Наверно, это шумело море. А может быть, ракушечник, тревожимый ветром.
Солнце село. От моря потянуло свежестью. Парк опустел – все ушли ужинать. Только с моря пробежали двое, на ходу вытираясь полотенцами, да у киоска клянчил бутылку пива знакомый велосипедист.
– У меня сад – десять вишен, а винограда не счесть, – убеждал он продавщицу. – И корова… А ты мне не веришь…
«Где же здесь пасти корову? Один ракушечник…», – думал Клементьев, наблюдая, как сереют вокруг краски. Небо словно подернулось пеплом, ракушечник стал желтым, над ларьком зажегся фонарь и превратил его в коричневый.
Буфетчица выглянула из ларька, посмотрела в одну, потом в другую сторону и стала закрывать окно изнутри большим фанерным щитом.
– Одну минуту, – оказал Клементьев. – Дайте ему бутылку пива.
– Разоритесь, если каждому пьянице будете подносить. – Женщина нехотя раскупорила бутылку.
Обрадованный велосипедист подсел к Клементьеву и стал пить из горлышка.
– Ты не бойся, братишка, – говорил он между глотками. – Я с тобой рассчитаюсь. У меня сад – десять вишен, а винограда не счесть. И корова…
– Есть ли в деревне лодки? – спросил Клементьев.
– Да есть. То есть одна лодка есть, братишка. Даже не лодка, а целый баркас. Хотите половиться?
– Не мешало бы.
– Я могу это дело соорганизовать. Как раз баркас у свата. Только он поломанный, мальчишки дно пробили. Надо дно заштопать. Плотника нанимать, братишка, надо. А тот меньше чем за бутылку не возьмется. Сам понимаешь, братишка…
Клементьев достал кошелек, отсчитал рублями пятерку.
– Когда он сможет сделать?
– Да хоть завтра. За бутылку-то…
Велосипедист аккуратно сложил деньги вчетверо и сунул в брюки, в карманчик для часов.
– У свата и парус есть. Если, братишка, парус поставить, очень далеко заплыть можно. Я место знаю – рыбы всегда навалом. Тонну можно взять.
В парке разом зажглись все фонари Буфетчица закрыла ларек на тяжелый замок, взяла с земли большую черную сумку и ушла Из кустов на дорожку выпрыгнули сразу две лягушки и начали оглядываться. Краски из серых стали темными.
III
IV
– При чем же здесь я? – удивился Клементьев.
– Пиво туда бочечное должны привезти Вот ты и угостишь меня парой кружек.
– Здорово придумано.
– Не хочешь – не надо.
Велосипедист потерял к Клементьеву интерес.
Магазинов в Счастливке оказалось два: промтоварный и продовольственный. Промтоварный находился на ремонте. Через современные витрины были видны горы пустых ящиков, валялись полуобструганные доски, щепки. Вероятно, магазин готовился перейти на самообслуживание.
В продовольственном стояла небольшая очередь. В большинстве женщины в брюках – наверно, отдыхающие, снимавшие в деревушке квартиры. Они брали подряд все, что было на витрине – консервы с пыльными заржавевшими этикетками, большие мятые банки с повидлом, липкие конфеты вразвес, хозяйственное мыло, почему-то свечи. В стороне толпилась кучка мужчин. Из разговоров можно было понять, что вот-вот должны были привезти водку. На Клементьева смотрели. Наверно, тут все были знакомы.
Клементьев встал в женскую очередь и зачем-то купил пару свечей. Свечи были не белые и поломанные, какие обычно продают в хозяйственных магазинах, а целые розовые и слегка витые. Они очень не гармонировали со старыми пыльными консервными банками. Наверно, поэтому Клементьев их и купил, хотя сначала намеревался взять трехлитровую банку с томатным соком – он очень любил томатный сок, но банка оказалась со ржавой крышкой, и он в последний момент попросил свечи.
Клементьев сунул свечи в карман. Карман был неглубокий, концы свечей с белыми хвостиками высовывались наружу, и чтобы не привлекать внимание прохожих, Клементьев прижал правую руку к боку.
Откуда-то неслась громкая танцевальная музыка. Решив исследовать все до конца, Клементьев пошел в ту сторону.
Музыка неслась из большого репродуктора, укрепленного на самой макушке столба. Столб стоял посредине небольшой площадки. Вокруг площадки, в тени пыльных тополей, располагалось несколько домиков барачного типа, столовая мест на пятьдесят под навесом и крашенный известью туалет с черными буквами в подтеках. Очевидно, это был небольшой местный пансионат.
Клементьев беспрепятственно прошел через раскрытую калитку и очутился среди гуляющих. В основном это были молодые девушки в коротких пышных юбках. Они ходили, взявшись под руки, вокруг большой клумбы с выгоревшими, только что политыми цветами. Несмотря на то, что клумба была мокрой, она все равно оставалась рыжей, как и все вокруг, и пахла не влажной землей, как положено пахнуть всем только что политым клумбам а водорослями и морем. Может быть, ее полили морской водой?
И опять на Клементьева смотрели.
У толстой кирпичной ограды, там, где была сделана узкая калитка, в прорези которой блестело под заходящим солнцем море, стоял зеленый ларек – турбазовская «точка». У ларька гомонила мужская очередь Подсмеивались друг над другом, шутили с продавщицей. Настроение у всех было хорошее. Через калитку с моря подходили все новые люди, в основном парами; женщины шли к домикам, мужчины пристраивались к очереди.
Очередь продвигалась быстро, сухонькая пожилая продавщица работала споро.
Клементьев взял сто пятьдесят водки, бутылку пива, пятьдесят граммов сыра и два больших, слегка пожелтевших огурца. Все было холодное: и сыр, и водка, и огурцы, а пиво – так просто ледяное, наверно, из морозильника: за спиной продавщицы урчал огромный белый холодильник.
Продавщица быстро обрезала у огурцов кончики, полоснула каждый огурец вдоль большим острым ножом и посолила крупной темной солью. Так же ловко она порезала сыр на маленькие кусочки.
– Хлеб надо?
– Кусочек.
Все она положила на пластмассовую коричневую тарелочку.
– Вы новенький?
– Только что приехал. А вы всех знаете?
– Почти.
– Благодарю вас.
– На здоровье. Если придете завтра пораньше, – продавщица чуть снизила голос, – могу дать ледку.
– Постараюсь.
«Завлекает, – подумал Клементьев. – Вербует клиентуру. Молодец».
Он взял пластмассовую тарелочку, граненый стакан с водкой, бутылку пива и расположился на скамейке в тени старой акации с редкой листвой. На соседней лавочке трое юнцов распивали бутылку вермута, вполголоса говорили о чем-то, очевидно о девушках, потому что все трое время от времени косились в сторону клумбы.
Клементьев выпил водку всю сразу из запотевшего стакана, большими глотками, закусил рыжим, но сладким и сочным огурцом и стал смотреть на небо над ларьком. Оно было ярко-розовым, но постепенно темнело.
Вверху, над головой, шумел плотный ветер, скрипя сучьями старого дерева. На скамейку падали черные, сожженные солнцем листья акации…
Бубнили парни.
Загадочно, приглушенно смеялись девушки у клумбы.
«Вся моя жизнь… Что-то не так…» – подумал Клементьев. Он закрыл глаза. Сквозь шум дерева, скрип и голоса донесся слабый, но удивительно настойчивый шум. Наверно, это шумело море. А может быть, ракушечник, тревожимый ветром.
Солнце село. От моря потянуло свежестью. Парк опустел – все ушли ужинать. Только с моря пробежали двое, на ходу вытираясь полотенцами, да у киоска клянчил бутылку пива знакомый велосипедист.
– У меня сад – десять вишен, а винограда не счесть, – убеждал он продавщицу. – И корова… А ты мне не веришь…
«Где же здесь пасти корову? Один ракушечник…», – думал Клементьев, наблюдая, как сереют вокруг краски. Небо словно подернулось пеплом, ракушечник стал желтым, над ларьком зажегся фонарь и превратил его в коричневый.
Буфетчица выглянула из ларька, посмотрела в одну, потом в другую сторону и стала закрывать окно изнутри большим фанерным щитом.
– Одну минуту, – оказал Клементьев. – Дайте ему бутылку пива.
– Разоритесь, если каждому пьянице будете подносить. – Женщина нехотя раскупорила бутылку.
Обрадованный велосипедист подсел к Клементьеву и стал пить из горлышка.
– Ты не бойся, братишка, – говорил он между глотками. – Я с тобой рассчитаюсь. У меня сад – десять вишен, а винограда не счесть. И корова…
– Есть ли в деревне лодки? – спросил Клементьев.
– Да есть. То есть одна лодка есть, братишка. Даже не лодка, а целый баркас. Хотите половиться?
– Не мешало бы.
– Я могу это дело соорганизовать. Как раз баркас у свата. Только он поломанный, мальчишки дно пробили. Надо дно заштопать. Плотника нанимать, братишка, надо. А тот меньше чем за бутылку не возьмется. Сам понимаешь, братишка…
Клементьев достал кошелек, отсчитал рублями пятерку.
– Когда он сможет сделать?
– Да хоть завтра. За бутылку-то…
Велосипедист аккуратно сложил деньги вчетверо и сунул в брюки, в карманчик для часов.
– У свата и парус есть. Если, братишка, парус поставить, очень далеко заплыть можно. Я место знаю – рыбы всегда навалом. Тонну можно взять.
В парке разом зажглись все фонари Буфетчица закрыла ларек на тяжелый замок, взяла с земли большую черную сумку и ушла Из кустов на дорожку выпрыгнули сразу две лягушки и начали оглядываться. Краски из серых стали темными.
III
Клементьев шел, глубоко зарываясь ногами в песок Сверху ракушечник уже успел остыть и покрыться ранней росой – туманною влагой, предвестником прохладной ночи, внутри же было тепло, почти горячо. Дорога до того, когда Клементьев шел сюда, была относительно ровной, сейчас же, когда с пляжа прошли на ужин отдыхающие, выглядела уменьшенной копией лунной поверхности.
Клементьев шел, ступая в чужие следы, и думал о только что прошедших десятках жизней, о которых он никогда ничего не узнает, кроме того разве, что видит их следы: рыхлые, большие – взрослых, маленькие, аккуратные – детей и подростков. Он шел, стараясь ступать в частые узкие следы, видимо молодой женщины или девушки, и думал о ней. Вот она сейчас ужинает… У нее свои привязанности, вкусы, привычки. И вот она сидит, ужинает и не знает, что кто-то идет по ее следам. И никогда не узнает.
Море сильно штормило. Синие валы катились друг за другом, шипя, с ходу выползали на пологий берег, как живые существа.
Вот и старый баркас, очевидно о нем говорил велосипедист. Дно его цело, но сам баркас глубоко ушел в песок, им давным-давно никто не пользовался: борта сухи и не пахнут ни смолой, ни рыбой. Волны пеной обвивали баркас. Вряд ли в этих местах бывают штормы сильнее этого, иначе бы незакрепленный баркас давно унесло в море.
За косой, на той стороне, у лимана горел костер. Наверно, это соседи готовили ужин. Клементьев специально завернул к лиману, чтобы пройти мимо и взглянуть на соседей.
Это была женщина. Она стояла на коленях в купальнике перед костром и раздувала огонь, время от времени кланяясь костру, как идолопоклонница. Услышав шаги, она насторожилась и застыла на коленях, вытянувшись и смотря в сторону Клементьева. Сейчас она очень напоминала суслика, застигнутого у дороги шумом автомобиля.
Клементьев прошел по дорожке краем обрыва, под которым был разложен костер. Издали, в сгущающихся сумерках, он не разглядел лица женщины. Машинально лишь отметил, что у нее хорошая фигура, длинные, разбросанные по спине волосы, и, наверно, она молода: движения ее были быстрыми и гибкими. Клементьев прошел мимо, рассматривая ее, потом отвернулся и пошел к своему лагерю. Спиной он чувствовал, что женщина смотрит ему вслед.
Ни жены, ни Лапушки возле машины не было. Не оказалось их и возле палатки. Клементьев с недоумением оглядел пустынный берег и вдруг увидел скачущий по волнам темный шар. Напротив виднелся унылый силуэт сидящего человека Итак, жена купалась, а Лапушка, как всегда, думал о чем-то своем.
Слегка обеспокоенный отвагой супруги, Клементьев поспешил к морю.
– Симочка, ты где пропадаешь? Иди скорей сюда! Вода – прямо горячая А дно! Дно – чудо! Чистый песок!
Волна поднесла жену к берегу и поставила ее на ноги. Бурлящее мелкими водоворотами море едва доходило ей до плеч.
– Гоп-ля! Ля-ля-ля!
– Берегись!
Сзади надвигался огромный темно-зеленый холм. Накроет, изломает…
– Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк…
Холм выдвинул гладкий, в светлых прожилках язык, покрытый пеной бешенства, и лизнул женское плечо. И тотчас же жена взлетела вверх, почти вертикально, прижимаясь к отполированной поверхности холма. Высоко над берегом вознеслись ее голова и воздетые к небу руки.
– А-а-а-а…
Секунду-две голова жены качалась на гребне волны под бледно проступающими звездами, потом основание холма стало подтаивать, разрыхляться, и вот все мигом рухнуло, полетело в тартарары. Место, где развалился зеленый холм, забурлило, закипело, превратилось в зеленый хаос, в действующий вулкан, залитый морем И в этот ад откуда-то сверху, плавно, мягко, как на парашюте, спустилась жена. «Вулкан» оказался ей по колено.
– Симочка! Да как же здорово! Море совсем мелкое! До самого горизонта! И волны совсем не страшные! Как на качелях! Давай поживем здесь несколько деньков.
Клементьев стал раздеваться Уже совсем стемнело.
Звезды проявились сильнее. Над деревней они были ярче, чем над морем, хотя в той стороне горел костер. Огня отсюда видно не было, но о существовании костра говорили красные вспышки. Иногда свет костра исчезал вовсе, и тогда над деревней в почти ночном небе на звездах появлялись контуры женской головы.
Клементьев ожидал, что вода окажется теплой, но не думал, что до такой степени. Она была почти горячей. «Это потому, что здесь мелкое море, – подумал Клементьев. – И горячий песчаный берег, почти без тени. Море слизывает с него жар».
Клементьев присел, потому что его грудь покрылась мурашками. Такое впечатление, что ты в ванной.
Справа и слева бесшумно двигались, наверное с двухэтажный дом, валы. Клементьев стоял в ущелье. Ущелье почти прямо уходило в открытое море. Клементьев пошел по ущелью. Валы обходили его стороной. Дорожка дышала, то поднимая, то опуская соприкасающийся с небом край. Когда она опускалась, в самом конце ущелья появлялось светящееся сквозь воду пятно. Пятно становилось все ближе и отчетливее. Было очень похоже, что это приближалась включившая свет подводная лодка или люминесцирующая рыба. Но вскоре стало ясно, что это из воды вставала луна. Луна вставала медленно, осторожно, словно всплывала из темных морских глубин, где вечный мрак и огромное, все расплющивающее давление. Она была красной, в темных пятнах, волны часто накрывали ее с головой, и луна опять становилась похожей на подводную лодку или светящуюся рыбу.
Клементьев все шел навстречу луне по ущелью, а луна не становилась ближе, а море не становилось глубже. Его уровень колебался от колен до груди. Дно было твердым, песчаным, теплым, и идти было приятно, как по нагретому за день асфальту.
– Си-мо-чка-а-а-а… Не заплывай далеко-о-о-о…
Голос жены доносился глухо. Их с Лапушкой темные фигуры едва проступали на темном фоне берега.
И вдруг все изменилось. Неожиданно тропинка между волн вильнула в сторону и исчезла. Клементьев оказался среди беспорядочно ходивших вокруг громадин. Луна, костер, берег, силуэты жены и сына – все разом исчезло. Стало вдруг шатко и серо. Подул какой-то особенный, сырой, страшный, как говорилось раньше в старых романах, могильный ветер.
Но испугаться как следует Клементьев не успел. К нему подкатилась маленькая, как лошадка-пони, волна, подхватила, передала волне побольше, та – еще побольше, и вот Клементьев уже, словно эстафета, передан громадине. Громадина секунду подумала, что делать ей с панически мельтешившей букашкой: накрыть ли, подмять, раздавить, завихрить среди донного песка и уволочь в открытое море безжизненное тело; или подбросить ввысь, где поверх стеклянных холмов гуляет зыбь, трясет, забивает пеной рот, захлебывает…
Пока Клементьев боролся с подкатившимся страхом, волна взмыла его к небу, приподняла над морем, и он явственно увидел деревню, лиман, жену, сына и вставшую из моря уже посветлевшую луну. Он увидел даже часть горевшего под обрывом костра и тень соседки.
Потом все разом исчезло, и через три секунды он опять стоял на дне, по грудь в воде, и его колени обвивали водоросли, а вокруг беспорядочно и потому особенно страшно ходили волны.
Р-р-аз! Звезды, костер, жена, сын, шум прибоя… Жизнь.
Р-а-аз! Волны над головой, водоросли по коленям, как волосы утонувшей женщины, жутко просвечивающая сквозь воду луна, пахнущий могильной сыростью ветер… Смерть.
Р-а-аз! Жизнь…
Клементьев шел, ступая в чужие следы, и думал о только что прошедших десятках жизней, о которых он никогда ничего не узнает, кроме того разве, что видит их следы: рыхлые, большие – взрослых, маленькие, аккуратные – детей и подростков. Он шел, стараясь ступать в частые узкие следы, видимо молодой женщины или девушки, и думал о ней. Вот она сейчас ужинает… У нее свои привязанности, вкусы, привычки. И вот она сидит, ужинает и не знает, что кто-то идет по ее следам. И никогда не узнает.
Море сильно штормило. Синие валы катились друг за другом, шипя, с ходу выползали на пологий берег, как живые существа.
Вот и старый баркас, очевидно о нем говорил велосипедист. Дно его цело, но сам баркас глубоко ушел в песок, им давным-давно никто не пользовался: борта сухи и не пахнут ни смолой, ни рыбой. Волны пеной обвивали баркас. Вряд ли в этих местах бывают штормы сильнее этого, иначе бы незакрепленный баркас давно унесло в море.
За косой, на той стороне, у лимана горел костер. Наверно, это соседи готовили ужин. Клементьев специально завернул к лиману, чтобы пройти мимо и взглянуть на соседей.
Это была женщина. Она стояла на коленях в купальнике перед костром и раздувала огонь, время от времени кланяясь костру, как идолопоклонница. Услышав шаги, она насторожилась и застыла на коленях, вытянувшись и смотря в сторону Клементьева. Сейчас она очень напоминала суслика, застигнутого у дороги шумом автомобиля.
Клементьев прошел по дорожке краем обрыва, под которым был разложен костер. Издали, в сгущающихся сумерках, он не разглядел лица женщины. Машинально лишь отметил, что у нее хорошая фигура, длинные, разбросанные по спине волосы, и, наверно, она молода: движения ее были быстрыми и гибкими. Клементьев прошел мимо, рассматривая ее, потом отвернулся и пошел к своему лагерю. Спиной он чувствовал, что женщина смотрит ему вслед.
Ни жены, ни Лапушки возле машины не было. Не оказалось их и возле палатки. Клементьев с недоумением оглядел пустынный берег и вдруг увидел скачущий по волнам темный шар. Напротив виднелся унылый силуэт сидящего человека Итак, жена купалась, а Лапушка, как всегда, думал о чем-то своем.
Слегка обеспокоенный отвагой супруги, Клементьев поспешил к морю.
– Симочка, ты где пропадаешь? Иди скорей сюда! Вода – прямо горячая А дно! Дно – чудо! Чистый песок!
Волна поднесла жену к берегу и поставила ее на ноги. Бурлящее мелкими водоворотами море едва доходило ей до плеч.
– Гоп-ля! Ля-ля-ля!
– Берегись!
Сзади надвигался огромный темно-зеленый холм. Накроет, изломает…
– Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк…
Холм выдвинул гладкий, в светлых прожилках язык, покрытый пеной бешенства, и лизнул женское плечо. И тотчас же жена взлетела вверх, почти вертикально, прижимаясь к отполированной поверхности холма. Высоко над берегом вознеслись ее голова и воздетые к небу руки.
– А-а-а-а…
Секунду-две голова жены качалась на гребне волны под бледно проступающими звездами, потом основание холма стало подтаивать, разрыхляться, и вот все мигом рухнуло, полетело в тартарары. Место, где развалился зеленый холм, забурлило, закипело, превратилось в зеленый хаос, в действующий вулкан, залитый морем И в этот ад откуда-то сверху, плавно, мягко, как на парашюте, спустилась жена. «Вулкан» оказался ей по колено.
– Симочка! Да как же здорово! Море совсем мелкое! До самого горизонта! И волны совсем не страшные! Как на качелях! Давай поживем здесь несколько деньков.
Клементьев стал раздеваться Уже совсем стемнело.
Звезды проявились сильнее. Над деревней они были ярче, чем над морем, хотя в той стороне горел костер. Огня отсюда видно не было, но о существовании костра говорили красные вспышки. Иногда свет костра исчезал вовсе, и тогда над деревней в почти ночном небе на звездах появлялись контуры женской головы.
Клементьев ожидал, что вода окажется теплой, но не думал, что до такой степени. Она была почти горячей. «Это потому, что здесь мелкое море, – подумал Клементьев. – И горячий песчаный берег, почти без тени. Море слизывает с него жар».
Клементьев присел, потому что его грудь покрылась мурашками. Такое впечатление, что ты в ванной.
Справа и слева бесшумно двигались, наверное с двухэтажный дом, валы. Клементьев стоял в ущелье. Ущелье почти прямо уходило в открытое море. Клементьев пошел по ущелью. Валы обходили его стороной. Дорожка дышала, то поднимая, то опуская соприкасающийся с небом край. Когда она опускалась, в самом конце ущелья появлялось светящееся сквозь воду пятно. Пятно становилось все ближе и отчетливее. Было очень похоже, что это приближалась включившая свет подводная лодка или люминесцирующая рыба. Но вскоре стало ясно, что это из воды вставала луна. Луна вставала медленно, осторожно, словно всплывала из темных морских глубин, где вечный мрак и огромное, все расплющивающее давление. Она была красной, в темных пятнах, волны часто накрывали ее с головой, и луна опять становилась похожей на подводную лодку или светящуюся рыбу.
Клементьев все шел навстречу луне по ущелью, а луна не становилась ближе, а море не становилось глубже. Его уровень колебался от колен до груди. Дно было твердым, песчаным, теплым, и идти было приятно, как по нагретому за день асфальту.
– Си-мо-чка-а-а-а… Не заплывай далеко-о-о-о…
Голос жены доносился глухо. Их с Лапушкой темные фигуры едва проступали на темном фоне берега.
И вдруг все изменилось. Неожиданно тропинка между волн вильнула в сторону и исчезла. Клементьев оказался среди беспорядочно ходивших вокруг громадин. Луна, костер, берег, силуэты жены и сына – все разом исчезло. Стало вдруг шатко и серо. Подул какой-то особенный, сырой, страшный, как говорилось раньше в старых романах, могильный ветер.
Но испугаться как следует Клементьев не успел. К нему подкатилась маленькая, как лошадка-пони, волна, подхватила, передала волне побольше, та – еще побольше, и вот Клементьев уже, словно эстафета, передан громадине. Громадина секунду подумала, что делать ей с панически мельтешившей букашкой: накрыть ли, подмять, раздавить, завихрить среди донного песка и уволочь в открытое море безжизненное тело; или подбросить ввысь, где поверх стеклянных холмов гуляет зыбь, трясет, забивает пеной рот, захлебывает…
Пока Клементьев боролся с подкатившимся страхом, волна взмыла его к небу, приподняла над морем, и он явственно увидел деревню, лиман, жену, сына и вставшую из моря уже посветлевшую луну. Он увидел даже часть горевшего под обрывом костра и тень соседки.
Потом все разом исчезло, и через три секунды он опять стоял на дне, по грудь в воде, и его колени обвивали водоросли, а вокруг беспорядочно и потому особенно страшно ходили волны.
Р-р-аз! Звезды, костер, жена, сын, шум прибоя… Жизнь.
Р-а-аз! Волны над головой, водоросли по коленям, как волосы утонувшей женщины, жутко просвечивающая сквозь воду луна, пахнущий могильной сыростью ветер… Смерть.
Р-а-аз! Жизнь…
IV
Клементьев лежал на надувном матрасе. Этот надувной матрас и еще спальный мешок он купил по счастливой случайности накануне отпуска. Зашел в спортивный магазин, чтобы приобрести себе кеды, и вдруг видит: из внутренних дверей появляется продавщица и с равнодушным лицом бросает на прилавок что-то резиновое, сине-красное…
– Что это? – спросил Клементьев дрогнувшим голосом, ощупывая резину, уже смутно догадываясь, что это и есть надувные матрасы, о которых он мечтал несколько лет.
– Не видите, что ли? Уберите руки.
– Это матрасы?
– Не хватайте руками.
А сзади уже толпился народ, протягивал чеки, дышал в ухо. Матрасов оказалось всего десятка два, и Клементьеву, пока он соображал, пока собирал по карманам мелочь, пока выбивал чек, достался чуть ли не последний.
На следующий день он зашел в тот же магазин опять за кедами, а там так же шумит толпа, ссорится, машет чеками. Оказывается, «выбросили» импортные спальные мешки. Очередь была большой, мешков – мало, и Клементьеву ни за что бы не досталось, но, к счастью, нашелся отдаленно знакомый человек и потихоньку пропустил Клементьева вперед себя.
Так Клементьев стал обладателем вещей, которые дали ему возможность спать где хотелось. Обычно Клементьев выбирал на привале неподалеку от машины или молодой ельничек, или дуб, или крутой берег речки, надувал матрас, забирался в мешок и всю ночь дышал свежестью речки и леса. Мешок был легкий, хлопчатобумажный, на ватине, не душил, не жарил тело, а свободно пропускал воздух; матрас же едва уловимым запахом свежей резины отпугивал насекомых, позволял спать даже на влажной почве, и Клементьев за время пути полюбил эти две вещи, как своих надежных друзей.
Сегодня Клементьев решил спать на берегу моря. Он устроил жене, как всегда, постель в машине, пожелал спокойной ночи Лапушке, который обычно ночевал в палатке, зашнуровал полог (Лапушка боялся лягушек и змей), а сам унес свои вещи к морю. Кроме матраса и спального мешка эти вещи были: пятилитровая, оплетенная соломой бутыль с сухим вином «Изабелла», кусок сыра «Швейцарский» в целлофановом пакете, свечи, купленные в Счастливке, и старый-престарый, в толстом кожаном, пахнущем мышами переплете роман про пиратов.
Клементьев выбрал место на самом краю миниатюрного полуметрового обрыва – последнего приюта волн. Здесь было не опасно, даже если бы море разыгралось… Однако волнение шло на убыль. Стеклянные валы становились все меньше и меньше и все реже выбрасывались на берег, и все ближе к родному морю умирали шипящие белые саламандры.
Клементьев разулся, аккуратно засунул в туфли носки, поставил туфли подальше от обрыва, на случай, если шальная волна все-таки выскочит из-за обрыва, лизнет берег, и стал босыми ногами разрывать ракушечник. Ракушечник уже остыл. Сухая тонкая пыль взвивалась облачком, щекотала ноздри. Она неожиданно пахла тиной, раздавленной ежевикой, студеной водой в летний полдень, родниковым озерцом в тени березового леса – тихим, незаметным, покрытым листьями кувшинок и лилий. Запах был такой явственный, такой сильный, что Клементьев даже немного постоял, раздумывая и удивляясь, откуда он мог взяться.
Он сделал себе хорошее ложе: широкое, слегка углубленное – так, чтобы матрас особо не был заметен издали, чуть покатое к ногам, с небольшим валиком в головах. Потом Клементьев надул матрас и положил его на ложе. Матрас пришелся впору Клементьев пристроил на него спальный мешок и стал раздеваться. Дул легкий ветерок. Но теперь уже не с моря, а с берега. Ветер был тихий, чистый, разряженный.. Он бережно доносил даже слабые звуки: шорох листьев из деревни, мычанье коров (где все-таки они пасутся?), смех девушек из пансионата; далекий, далекий, как воспоминание, гудок тепловоза.
Клементьев снял брюки, рубашку и остался в трусах и майке. Трусы и майка были белые, накрахмаленные, Клементьев только что достал их из чемодана; это была его слабость – белое накрахмаленное белье, он взял его полчемодана. Клементьев ладонью отряхнул ступни ног от песка и с наслаждением вытянулся поверх спального мешка.
Так он лежал минут десять, глядя на звезды, пока не замерз. Потом дотянулся до бутыли, вытащил пробку из белого пенопласта, выпил прямо из горлышка несколько глотков вина и залез в мешок.
Ветер скользил по лицу, вытянутым поверх мешка рукам, трогал материю. Он не приносил уже никаких других звуков, кроме шороха листьев и шума камыша на лимане. Да против ветра с трудом шли глухие удары моря…
Еще сильнее запахло холодной водой и свежестью. Клементьев вдруг догадался, откуда этот запах.
Это в лимане пробивались родники.
«Наверно, в шторм, – подумал Клементьев, – море глубже проникает в землю, тревожит там грунтовые воды, и они начинают подниматься к поверхности. Сейчас в лимане на глубине холодно и жутко. Живность всякая жмется к берегу, опускается на теплое дно, где светло от звезд и не так страшно».
Запах свежей воды у него навсегда был связан с чувством страха.
Произошло это в Белоруссии. Клементьев после окончания политехнического института проходил стажировку в воинском подразделении. Собственно говоря, «стажировка» эта сводилась к тому, что Клементьев решал за дачки командиру взвода – студенту второго курса института. За это командир взвода предоставил ему отдельную комнату в офицерском общежитии и смотрел сквозь пальцы, если Клементьев отсутствовал иногда на занятиях.
Городок был маленький, уютный, затерявшийся среди озер, топей, лесов. До следующего селения было много километров, и туда вела пыльная разбитая дорога. Иногда Клементьев, взяв учебник по сопромату и стопку бумаги («Товарищ лейтенант, шум в общежитии мешает мне сосредоточиться. Можно я буду работать где-нибудь под кустиком?» – «Можно. Только далеко не забирайтесь – болота…»), уходил по этой дороге. Край был девственным. Чистые белые березки жались к пыльным хмурым елям, утопая в папоротнике, где краснели шляпки подосиновиков, чернели кустики голубики, тяжело склонялись спелые, словно брызжущие изнутри жаром головки ежевики. Иногда березки испуганно разбегались, хмурые ели с достоинством отступали в сторону, и глазам Клементьева представала широкая просека с удивительно прямым, словно сделанным по шнурку, каналом, уходящим за горизонт. Сначала его очень удивляло и даже немного пугало это зрелище. Непроходимый лес, бурелом, взъерошенная ветром трава, в которой запутались красные, черные, сизые ягоды, мрачные окна болот с темной водой – и вдруг ровная, широкая веселая просека, вся залитая таким жарким солнцем, что после сырости леса охватывал озноб, пахнущая совсем по-другому, чем дремучий белорусский лес, скошенной, уже подсыхающей травой, горячей, прогретой на большую глубину, кое-где вспаханной кротами землей, вяленой земляникой, разомлевшими бабочками – знакомыми с детства запахами родной средней русской полосы.
Клементьев всегда устраивался отдыхать на этих просеках. По пути он набирал в газетный кулек различных ягод, мыл их в канале и раскладывал на газете, чтобы они слегка подвялились и стали слаще. Собрав в охапку маленькие валки сена, очевидно скошенного вручную, он относил его к берегу канала, почти задыхаясь от пряного острого запаха мяты, чабреца, и устраивал себе постель. Потом спускался в канал освежиться. Мелкая светлая вода была холоднее, чем в самый лютый мороз. Плеснув себе на грудь и в лицо, Клементьев с окоченевшими синими ногами выскакивал на горячую стерню. Ноги тут же покрывались темными пятнами, становясь похожими на леопардовую шкуру, потом превращались в красные, словно ошпаренные кипятком, и, наконец, успокаивались, переставали гореть, отдаваясь исцеляющему действию зноя.
Здесь в густом травяном зное, возле студеной светлой воды. Клементьев проводил день, решая лейтенанту задачки, слушая трепет жаворонков, стрекотание кузнечиков, движение воды в канале. А вечером, когда быстро остывающее солнце садилось за лес и просеку затягивало холодными густыми тенями, когда остро и сильно начинало пахнуть травой, отсыревшей корой деревьев, только что народившимися грибами, он шагал в подразделение по уже холодной пыли дороги.
Наскоро поужинав в офицерской столовой и сообщив лейтенанту, что дело с задачками движется, Клементьев отправлялся на танцы.
Танцплощадка была вместительной, с высоким частоколом ограды, прочной калиткой и свежевымытым, пахнущим мокрой сосной полом.
Все вечера в общем то были похожи друг на друга. Клементьев танцевал мало, больше сидел на лавочке в углу, слушал музыку и разглядывал девушек на противоположной стороне. Девушки все были молоденькие, во время танца, если Клементьев начинал разговор, они смущались, краснели, отвечали односложно, и Клементьеву было с ними неинтересно. За все время он так и не пошел ни одну провожать.
В тот памятный вечер его пригласили на дамский танец. Едва барабанщик прекратил дико колотить в барабан и дюжина глоток отревела слово «Дам-ск-и-и-и-и-й!», как от группы девушек отделилась высокая, нарядно одетая женщина и легко, непринужденно пошла через свободное пространство площадки. У женщины было смуглое, с тонкими чертами лицо, лет ей было под тридцать. Клементьев еще успел подумать, что, вот, мол, очень красивая женщина, явно не русская, скорее всего молдаванка, и кому-то, кого она пригласит, здорово повезет.
Она остановилась прямо перед ним и сказала гордо и в то же время непринужденно.
– Разрешите, молодой человек…
Клементьев уже не помнил, о чем они говорили во время танца, но говорили они много и интересно. Кажется, она действительно оказалась молдаванкой. Он пригласил ее на следующий танец, потом еще и еще, а потом пошел провожать.
Возле ее дома они простояли часа два, уговорились о встрече на следующий день, и Клементьев, взволнованный и почти счастливый, побежал в часть.
На лесной тропинке в глухом месте из кустов вышли пятеро. Все произошло очень быстро. Клементьев не успел даже сильно испугаться. Один из пятерых, очевидно самый сильный, может, боксер, ни слова не говоря, точно и сильно ударил его в солнечное сплетение. Клементьев упал, цепляясь головой о ветви. Тогда все пятеро стали бить его сапогами. Наверно, они специально надели сапоги, потому что уже давно стояла сушь.
Они били молча, сосредоточенно, выбирая места, стараясь попасть в ребра и голову. Клементьев больше всего боялся ударов в живот – ему казалось, что удар в живот будет смертельным, и он вжимался животом в землю, хватаясь за корни деревьев и низкие ветки кустов.
За все время они не сказали ни слова, только кряхтели от напряжения и ухали, выдыхая воздух, но Клементьев знал, что его бьют за эту смуглую женщину, за молдаванку. Потом он потерял сознание, но смутно продолжал ощущать удары, словно били не его, а кого-то рядом, а до него доходило лишь сотрясение почвы.
Очнулся Клементьев от холода. Его лицо, руки, одежда были покрыты росой. Клементьев хотел было встать, но снова потерял сознание.
– Что это? – спросил Клементьев дрогнувшим голосом, ощупывая резину, уже смутно догадываясь, что это и есть надувные матрасы, о которых он мечтал несколько лет.
– Не видите, что ли? Уберите руки.
– Это матрасы?
– Не хватайте руками.
А сзади уже толпился народ, протягивал чеки, дышал в ухо. Матрасов оказалось всего десятка два, и Клементьеву, пока он соображал, пока собирал по карманам мелочь, пока выбивал чек, достался чуть ли не последний.
На следующий день он зашел в тот же магазин опять за кедами, а там так же шумит толпа, ссорится, машет чеками. Оказывается, «выбросили» импортные спальные мешки. Очередь была большой, мешков – мало, и Клементьеву ни за что бы не досталось, но, к счастью, нашелся отдаленно знакомый человек и потихоньку пропустил Клементьева вперед себя.
Так Клементьев стал обладателем вещей, которые дали ему возможность спать где хотелось. Обычно Клементьев выбирал на привале неподалеку от машины или молодой ельничек, или дуб, или крутой берег речки, надувал матрас, забирался в мешок и всю ночь дышал свежестью речки и леса. Мешок был легкий, хлопчатобумажный, на ватине, не душил, не жарил тело, а свободно пропускал воздух; матрас же едва уловимым запахом свежей резины отпугивал насекомых, позволял спать даже на влажной почве, и Клементьев за время пути полюбил эти две вещи, как своих надежных друзей.
Сегодня Клементьев решил спать на берегу моря. Он устроил жене, как всегда, постель в машине, пожелал спокойной ночи Лапушке, который обычно ночевал в палатке, зашнуровал полог (Лапушка боялся лягушек и змей), а сам унес свои вещи к морю. Кроме матраса и спального мешка эти вещи были: пятилитровая, оплетенная соломой бутыль с сухим вином «Изабелла», кусок сыра «Швейцарский» в целлофановом пакете, свечи, купленные в Счастливке, и старый-престарый, в толстом кожаном, пахнущем мышами переплете роман про пиратов.
Клементьев выбрал место на самом краю миниатюрного полуметрового обрыва – последнего приюта волн. Здесь было не опасно, даже если бы море разыгралось… Однако волнение шло на убыль. Стеклянные валы становились все меньше и меньше и все реже выбрасывались на берег, и все ближе к родному морю умирали шипящие белые саламандры.
Клементьев разулся, аккуратно засунул в туфли носки, поставил туфли подальше от обрыва, на случай, если шальная волна все-таки выскочит из-за обрыва, лизнет берег, и стал босыми ногами разрывать ракушечник. Ракушечник уже остыл. Сухая тонкая пыль взвивалась облачком, щекотала ноздри. Она неожиданно пахла тиной, раздавленной ежевикой, студеной водой в летний полдень, родниковым озерцом в тени березового леса – тихим, незаметным, покрытым листьями кувшинок и лилий. Запах был такой явственный, такой сильный, что Клементьев даже немного постоял, раздумывая и удивляясь, откуда он мог взяться.
Он сделал себе хорошее ложе: широкое, слегка углубленное – так, чтобы матрас особо не был заметен издали, чуть покатое к ногам, с небольшим валиком в головах. Потом Клементьев надул матрас и положил его на ложе. Матрас пришелся впору Клементьев пристроил на него спальный мешок и стал раздеваться. Дул легкий ветерок. Но теперь уже не с моря, а с берега. Ветер был тихий, чистый, разряженный.. Он бережно доносил даже слабые звуки: шорох листьев из деревни, мычанье коров (где все-таки они пасутся?), смех девушек из пансионата; далекий, далекий, как воспоминание, гудок тепловоза.
Клементьев снял брюки, рубашку и остался в трусах и майке. Трусы и майка были белые, накрахмаленные, Клементьев только что достал их из чемодана; это была его слабость – белое накрахмаленное белье, он взял его полчемодана. Клементьев ладонью отряхнул ступни ног от песка и с наслаждением вытянулся поверх спального мешка.
Так он лежал минут десять, глядя на звезды, пока не замерз. Потом дотянулся до бутыли, вытащил пробку из белого пенопласта, выпил прямо из горлышка несколько глотков вина и залез в мешок.
Ветер скользил по лицу, вытянутым поверх мешка рукам, трогал материю. Он не приносил уже никаких других звуков, кроме шороха листьев и шума камыша на лимане. Да против ветра с трудом шли глухие удары моря…
Еще сильнее запахло холодной водой и свежестью. Клементьев вдруг догадался, откуда этот запах.
Это в лимане пробивались родники.
«Наверно, в шторм, – подумал Клементьев, – море глубже проникает в землю, тревожит там грунтовые воды, и они начинают подниматься к поверхности. Сейчас в лимане на глубине холодно и жутко. Живность всякая жмется к берегу, опускается на теплое дно, где светло от звезд и не так страшно».
Запах свежей воды у него навсегда был связан с чувством страха.
Произошло это в Белоруссии. Клементьев после окончания политехнического института проходил стажировку в воинском подразделении. Собственно говоря, «стажировка» эта сводилась к тому, что Клементьев решал за дачки командиру взвода – студенту второго курса института. За это командир взвода предоставил ему отдельную комнату в офицерском общежитии и смотрел сквозь пальцы, если Клементьев отсутствовал иногда на занятиях.
Городок был маленький, уютный, затерявшийся среди озер, топей, лесов. До следующего селения было много километров, и туда вела пыльная разбитая дорога. Иногда Клементьев, взяв учебник по сопромату и стопку бумаги («Товарищ лейтенант, шум в общежитии мешает мне сосредоточиться. Можно я буду работать где-нибудь под кустиком?» – «Можно. Только далеко не забирайтесь – болота…»), уходил по этой дороге. Край был девственным. Чистые белые березки жались к пыльным хмурым елям, утопая в папоротнике, где краснели шляпки подосиновиков, чернели кустики голубики, тяжело склонялись спелые, словно брызжущие изнутри жаром головки ежевики. Иногда березки испуганно разбегались, хмурые ели с достоинством отступали в сторону, и глазам Клементьева представала широкая просека с удивительно прямым, словно сделанным по шнурку, каналом, уходящим за горизонт. Сначала его очень удивляло и даже немного пугало это зрелище. Непроходимый лес, бурелом, взъерошенная ветром трава, в которой запутались красные, черные, сизые ягоды, мрачные окна болот с темной водой – и вдруг ровная, широкая веселая просека, вся залитая таким жарким солнцем, что после сырости леса охватывал озноб, пахнущая совсем по-другому, чем дремучий белорусский лес, скошенной, уже подсыхающей травой, горячей, прогретой на большую глубину, кое-где вспаханной кротами землей, вяленой земляникой, разомлевшими бабочками – знакомыми с детства запахами родной средней русской полосы.
Клементьев всегда устраивался отдыхать на этих просеках. По пути он набирал в газетный кулек различных ягод, мыл их в канале и раскладывал на газете, чтобы они слегка подвялились и стали слаще. Собрав в охапку маленькие валки сена, очевидно скошенного вручную, он относил его к берегу канала, почти задыхаясь от пряного острого запаха мяты, чабреца, и устраивал себе постель. Потом спускался в канал освежиться. Мелкая светлая вода была холоднее, чем в самый лютый мороз. Плеснув себе на грудь и в лицо, Клементьев с окоченевшими синими ногами выскакивал на горячую стерню. Ноги тут же покрывались темными пятнами, становясь похожими на леопардовую шкуру, потом превращались в красные, словно ошпаренные кипятком, и, наконец, успокаивались, переставали гореть, отдаваясь исцеляющему действию зноя.
Здесь в густом травяном зное, возле студеной светлой воды. Клементьев проводил день, решая лейтенанту задачки, слушая трепет жаворонков, стрекотание кузнечиков, движение воды в канале. А вечером, когда быстро остывающее солнце садилось за лес и просеку затягивало холодными густыми тенями, когда остро и сильно начинало пахнуть травой, отсыревшей корой деревьев, только что народившимися грибами, он шагал в подразделение по уже холодной пыли дороги.
Наскоро поужинав в офицерской столовой и сообщив лейтенанту, что дело с задачками движется, Клементьев отправлялся на танцы.
Танцплощадка была вместительной, с высоким частоколом ограды, прочной калиткой и свежевымытым, пахнущим мокрой сосной полом.
Все вечера в общем то были похожи друг на друга. Клементьев танцевал мало, больше сидел на лавочке в углу, слушал музыку и разглядывал девушек на противоположной стороне. Девушки все были молоденькие, во время танца, если Клементьев начинал разговор, они смущались, краснели, отвечали односложно, и Клементьеву было с ними неинтересно. За все время он так и не пошел ни одну провожать.
В тот памятный вечер его пригласили на дамский танец. Едва барабанщик прекратил дико колотить в барабан и дюжина глоток отревела слово «Дам-ск-и-и-и-и-й!», как от группы девушек отделилась высокая, нарядно одетая женщина и легко, непринужденно пошла через свободное пространство площадки. У женщины было смуглое, с тонкими чертами лицо, лет ей было под тридцать. Клементьев еще успел подумать, что, вот, мол, очень красивая женщина, явно не русская, скорее всего молдаванка, и кому-то, кого она пригласит, здорово повезет.
Она остановилась прямо перед ним и сказала гордо и в то же время непринужденно.
– Разрешите, молодой человек…
Клементьев уже не помнил, о чем они говорили во время танца, но говорили они много и интересно. Кажется, она действительно оказалась молдаванкой. Он пригласил ее на следующий танец, потом еще и еще, а потом пошел провожать.
Возле ее дома они простояли часа два, уговорились о встрече на следующий день, и Клементьев, взволнованный и почти счастливый, побежал в часть.
На лесной тропинке в глухом месте из кустов вышли пятеро. Все произошло очень быстро. Клементьев не успел даже сильно испугаться. Один из пятерых, очевидно самый сильный, может, боксер, ни слова не говоря, точно и сильно ударил его в солнечное сплетение. Клементьев упал, цепляясь головой о ветви. Тогда все пятеро стали бить его сапогами. Наверно, они специально надели сапоги, потому что уже давно стояла сушь.
Они били молча, сосредоточенно, выбирая места, стараясь попасть в ребра и голову. Клементьев больше всего боялся ударов в живот – ему казалось, что удар в живот будет смертельным, и он вжимался животом в землю, хватаясь за корни деревьев и низкие ветки кустов.
За все время они не сказали ни слова, только кряхтели от напряжения и ухали, выдыхая воздух, но Клементьев знал, что его бьют за эту смуглую женщину, за молдаванку. Потом он потерял сознание, но смутно продолжал ощущать удары, словно били не его, а кого-то рядом, а до него доходило лишь сотрясение почвы.
Очнулся Клементьев от холода. Его лицо, руки, одежда были покрыты росой. Клементьев хотел было встать, но снова потерял сознание.