В принципе, такое отношение к поэзии мы встречаем во всех традиционных обществах. Поэты были подразделением жреческой касты, так как ритм языка, основы рифм и размеров считались самым сокровенным выражением космической гармонии. Сам процесс стихосложения рассматривался как следствие вселения в поэта духа или ангела, т. е. какой-то сверхчеловеской сущности, которая выражала свое послание особым ритуальным языком. — В простонародной крестьянской среде староверов-бегунов, откуда произошел Клюев, даже в XX веке мы сталкиваемся с тем же древнейшим элементом. Сам Клюев прекрасно отдавал себе отчет в архаичности своего мировосприятия, от которой не только не отказался, познакомившись с основами «светской», профанической культуры, но которую лишь еще более оценил и постиг. Не случайно, сам поэт очень часто сравнивает описываемые им реальности и состояния с шаманскими практиками ("За евхаристией шаманов Я отпил крови и огня").
   Вместе с тем, Клюев постоянно подчеркивает однородность пространства между Святой тайной Русью, которую он воспевает, и сакральными цивилизациями древности — Египтом, Индией, Израилем, Эфиопией и т. д. ("Не даром мерещится Мекка Олонецкой серой избе…" и т. д.) Подобно всем пророкам, Клюев погружается в особое состояние, в особый мир, где прошлое, настоящее и будущее пребывают одновременно, где близкое и далекое меняются местами, где умершие и живые соседствуют друг с другом в Вечном Настоящем и ведут между собой глубокие беседы — с мифами, с природой, оживленной пронзительными лучами духа, cо знакомыми и незнакомыми предметами. У древних евреев эта реальность называлась «Меркаба» или "страна колесницы". В нее погружались и ее описывали ветхозаветные пророки Иезекииль, Исайя, Илия, Елисей и т. д. В исламе этот мир называется «Хуркалья», это «алам-аль-митал», "пространство воображения", некая промежуточная инстанция между миром людей и миром богов. Аналоги этого пророческого культа можно найти практически во всех традициях и религиях.
   В таком случае интерпретация поэзии Клюева представляет собой не столько литературоведческую, сколько религиоведческую проблему. От метафор, парабол, гипербол, образов, ритмов, культурных аллюзий и средств выразительности мы переходим на совершенно иную шкалу, где имеем дело с эзотерическими доктринами и мистическими терминами, адекватными той реальности, с которой мы в данном случае имеем дело.

Русский дуализм

   Глобальное мировоззрение Клюева вытекает из принципиального дуализма, определяющего русскую душу и ее парадокс в последние три столетия — после раскола. Этот дуализм сводится к противопостоянию в самой Руси пары противоположных начал — актуального и потенциального, присутствующего и возможного, проявленного и потаенного, дневного и ночного. Начиная с фатального собора 1666-67 годов Русь как бы делится на две Руси.
   Одна-официозная, формально отвергшая свою "эсхатологически-сотериологическую" функцию Москвы-Третьего Рима, осудившая Стоглав и доктрину национальной избранности русских как последнего православного народа, порвавшая со Святой Русью и чурающаяся древности как невежества, темноты, предрассудков, «порчи». Это Россия Романовых, Санкт-Петербурга, Петра, немецкой слободы, французских гувернеров, курортов Баден-Бадена, европейского Просвещения. Россия светская или стремящаяся стать таковой. Формальное суперконформистское внешнее православие, подчиненное Синоду. (Исихазм рассматривался этим «православием» почти как афонская секта еще в церковно-исторических работах XIX века; и это несмотря на канонизацию св. Григория Паламы!)). Десакрализованная монархия, копирующая протестантский север Европы.
   Вторая Россия — Древняя Русь. Но Русь подпольная, мечтательная, предчувствуемая, живущая в параллельном мире, брезжущая, потаенная. Как Китеж. Но это не просто легенда, ностальгия, умонастроение, культурный мираж. Она имеет свою структуру. — Православное сектантство, социальные низы, казачьи станицы, политические нонконформисты. Даже во время официальных гонений на старообрядцев при Николае I, когда заявлять о своей вере для староверов и сектантов было не безопасно, по официальным статистическим справочникам- треть (вдумайтесь в эту цифру-треть!!!) всех русских людей исповедовала «еретические», с точки официального православия, культы-старообрядческие толки, скопчество, хлыстовство и т. д. Эта Вторая Русь была в духовной и социальной оппозиции светской России. Она дышала не существующим (прошлым и грядущим одновременно). Она бредила национальной альтернативой, рассматривала существующий порядок в апокалиптических тонах и страстно желала Пришествия.
   Без союза с этой Второй Русью, без ее активной поддержки Октябрьской революции никогда не произошло бы. Путь Клюева, семантика и архитектура его пророчества — эссенция этого драматического момента тайной истории России. Для Клюева Революция есть эсхатологический возврат к допетровскому периоду: отсюда поразительная формула — "Советская Русь". Этим все сказано-именно «Русь», а не «Россия». Клюев откровенен:
   Есть в Ленине керженский дух, Игуменский окрик в декретах. Как будто истоки разрух Он ищет в Поморских ответах.
   Сами по себе "Поморские Ответы" были кодексом норм Православия Святой Руси, ушедшей в бега. Это завет подпольщикам. Революция — восстановление. Ленин — продолжатель дела Аввакума и братьев Денисовых. Не сомневающийся тон, а радикальное утверждение. Более того — пророческое свидетельство.
   Но, естественно, не только к большевизму сводится пророчество крестьянского поэта. Хотя нельзя забывать и о его важнейших словах: "Убийца красный святей потира". На самом деле, это отождествление не было полным. Но не было оно и чистым заблуждением (как считает антикоммунистическое литературоведение). Здесь все тоньше. Вторая Русь проявила себя в Революции. Дала о себе знать. Но не воплотилась полностью, как-то зависла между обнаружением и сокрытием. Проявилось как бы "половина Китежа". Это-платоновский «Чевенгур». Победа налицо, а смерть не исчезла. Враг уничтожен, но Пришествие запаздывает. Поиск этого зазора, его осознание, его скрупулезное исследование составляет главную проблему для постижения смысла истории России в XX веке. Клюев-пророк России — должен нам в этом помочь.

Личная драма имеет характер свидетельства

   То, что "не уместилось" в большевизме в случае личного и творческого пути Клюева, предельно прозрачно. Большевики на официозном уровне воспринимали свой приход как очередной шаг вперед, а, следовательно, оправдывали и предыдущий «буржуазный» этап в сравнении с феодальным. Конечно, в оценке Энгельсом и Марксом феодализма в сравнении с капитализмом сквозит почти откровенная симпатия. Но на уровне рационального дискурса марксизма это выражено не достаточно ясно, и даже, скорее, утверждается однонаправленная поступательность исторического процесса, а это входит в разрез с традиционным мировоззрением, основанным на идее циклического времени. Клюев был вполне солидарен с большевиками, пока дело касалось разрушения "романовской России". Для староверов это было "низвержение трона антихриста". Троеперстие виделось как десакрализация и глубинное извращение христианства, и поэтому антицерковная деятельность большевиков также часто воспринималась весьма положительно. Но когда дело дошло до модернизации, колхозов и откровенной агрессии против памятников далекой старины — возникло первое расхождение. Вначале это могло показаться недоразумением, искажением "основной линии". Постепенно, трагизм проявлялся все сильнее. Клюев тогда писал: "Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту народной жизни…" Гонения на Клюева и на крестьянских поэтов в целом (Есенин, Васильев, Клычков, Карпов и т. д.) не были просто эпизодом. В них проявилась первый раз двусмысленность советского социализма, неопределенность его духовной миссии, странность его циклического и эсхатологического значения.
   Возможно, что уже на новом витке и в новых формах светский бюрократизм «романовщины» исподтишка входил в советскую жизнь. — Через спецов, попутчиков, позже нэпманов… Потом появилась и чисто советская, марксистская бюрократия, для которой слово «революция» было скорее пугалом или данью прошлому. Темный дух собора 1666 года вошел в Советскую Русь, сделал ее Советской Россией.
   Трагедия Клюева-свидетельство того тончайшего процесса, который завязал в далекие 20-е первопричины краха Москвы в наши 90-е.

Онтология русского национализма

   Каковы основные силовые линии послания Клюева? Как он описывает тайную Русь? Сразу бросается в глаза, что Клюев просто отождествляет "пророческую реальность" с Русью. «Русь» для него то же самое, что «Меркаба» для ветхозаветных пророков, «Хуркалья» исламских эзотериков, "зеленая страна" для кельтских ваттов, «Гиперборея» для древних греков, «Светадвипа» для ведических брахманов. Поэтому Клюев называет «Русь» "Белой Индией", т. е. для него речь идет о магической стране истока, священной прародине человечества. Отсюда естественный универсализм. — Раз «Русь» — это "избяной рай", "изначальная прародина" и "прообраз Нового Иерусалима", то она является сходной для всех народов земли, для всех рас, для всех языков. Национализм Клюева (как, впрочем, и всех крестьянских поэтов, а может вообще, всех представителей Второй Руси) трансцендентен. Поэтому он с нежностью и этнической близостью описывает негров, татар, египтян… Вспомним его знаменитого "черного Егория на белом коне".
   Клюев с непосредственностью настоящего пророка (который в согласии с нормами традиции должен быть «неученым», "необразованным", т. е. спонтанно и естественно избранным духом) ясно проговаривает то, что предчувствовала, но не могла определенно сформулировать вся интеллигенция Серебряного века. — Русь это не страна, а русские не народ в обычном смысле этих понятий. Русь — рай, русские — ангелы. Но эта световая реальность как бы накладывается на ее обратный образ или проступает через него. Все двоится. Однако и имманентная, реальная Россия отмечена особым знаком. Она несет в себе тоску, всепоглощающее чувство лишенности, утраты. Даже в чертах светской России угадывается образ трансцендентной Руси, но не положительно, а отрицательно. Лишенность косвенно указывает на полноту, пронзительное чувство утраты, напоминает о том, что утрачено.
   На этом основана онтология русского национализма. Получается почти по Хайдеггеру (теоретику немецкого онтологического национализма) — "Несчастье указует на счастье, счастье призывает священное, священное приближает к Божественному, Божественное открывает Бога". (По-немецки здесь еще и этимологические связи: Unheil-Heil- Heilige-Gottliche-Gott). "Ракитник рыдает о рае". Помимо поразительного поэтического совершенства этой строки из клюевского стихотворения, в ней фактически предвосхищается в свернутом виде эта формула гениального немецкого философа. "Ракитник рыдает о рае" только в России. Только русскому внятно его послание. Причем, чтобы не было никаких недоразумений, он рыдает не о далеком, что нужно искать где-то во вне, но о внутреннем, интимнейшем, ближайшем.
   Отсюда типичная для Клюева «трансцендентализация» русского старообрядческого и сектантского деревенского быта.
   В центре Святой Руси у Клюева стоит не Храм, а изба. Внешне, это типично беспоповский мотив. Но есть более глубокий аспект. Храм выделился в отдельное культовое сооружение на относительно поздних этапах истории. Некогда, в благословенные времена золотого века разницы между храмом и обычным жилищем не существовало. Всякий дом был святилищем. Вся реальность была священной, разграничения на священное и мирское не существовало. Так же должно быть в "веке грядущем". Апокалипсис недвусмысленно говорит, что в "Новом Иерусалиме", который спустится на землю в миг Второго Пришествия, "храма не будет". Бог будет во всем и со всеми. Лишь Древо Жизни будет в центре Небесного Града. Русь Клюева — это совмещение древнейшего (золотой век) и грядущего (Новый Иерусалим). Изба здесь священна сама по себе. Она и есть храм. ("Изба — святилище земли, С запечной тайною и раем").
   В пророческой надвременной Руси Клюева все объекты преображаются (в православно-богословском, исихастском смысле этого понятия), восходят к своим световым архетипам. Поэтому священными становятся печь, окна, растения, цветы, деревья. Особенно — печь. Она играет в поэтической вселенной Клюева важнейшую роль. Клюев восстанавливает всю полноту "эзотеризма Печи". В традиционном мире очаг, печь выполняли роль домашнего алтаря. Причем это был алтарь Женского Божества, греческой Гестии, римской Весты и т. д. Публичные культы были зоной доминации преимущественно мужских божеств, покровителей патриархальных социальных и религиозных систем. Но в частном жилище, куда с начала патриархата была вытеснена женщина, сохранялись в неприкосновенности древнейшие матриархальные атрибуты — культовые священные предметы, связанные с поклонением Великой Матери. Огненной Девы. Белой Дамы. Матери-Субботы, Великой Матери, которой Клюев посвятил свою великую поэму, полный текст которой, увы, не дошел до нас.
   Это очень важный момент. Матриархат, как великолепно и убедительно показал Бахофен ("Mutterrecht"), предшествовал патриархату и соотносился у индоевропейцев с золотым веком. Позже женские божества были вытеснены мужскими, но следы древнейшей прарелигии сохранились в фольклоре, мифологии, быту и т. д. Отсюда многие сюжеты русских сказок — Марья-царевна, Царевна-лягушка и т. д., а также демонизированный образ Великой Матери в Бабе-яге и иногда в ее дочерях — амазонках-ягишнах. К этому же архаическому циклу относятся и сказки о путешествии Иванушки-дурачка на печи. В мифологии и коллективном бессознательном существует символическое тождество-Женщина-Печь.
   И у Клюева в его "русской Меркабе", в "избяном раю" правит Мать. Его собственная мать (которую он безумно любил) сливается с Великой Матерью, а та, в свою очередь, с Русью, со святой страной. Это удивительно архаический мотив, который был особенно развит у некоторых старообрядческих толков, проповедовавших "спасение через жену". К той же тематике примыкает культ хлыстовских "богородиц".
   Поразительно, что почитание духовной женственности мы снова находим в раннем христианстве, когда существовала практика женского священства и закладывались основы богородичной догматики. В рамках дохристианской иудаистической религии, основанной на строго патриархальных принципах, ничего подобного нельзя было и помыслить и христианство в таком отношении к женщине возвращалось к давно забытым изначальным принципам индоевропейской духовности. Как и в случае «харизматиков» русское сектантство возвращалось в вопросе полов к изначальным ранне-христианским нормативам и эзотерическим доктринам, поблекшим или даже отмененным позднее в официальной имперской церкви. Вторая Русь, пророком которой был Клюев, является, безусловно, матриархальной. В клюевских стихах почти не упоминается фигура Отца. Изредка дед. Но дед всегда описан в подчеркнуто белых тонах — он совершенно седой, одет в белые одежды и т. д. Дед не столько мужчина, сколько бесполый или сверхполый святой, чистый, безгрешный может быть "оскопленный".
   Печь — алтарь избы, символ самой Руси или Великой Материи. Микромир избы вмещает в себя макромир планеты. Предметы сакрального крестьянского быта равновелики странам и цивилизациям.
   От этой Печи расходятся святые пути, и снова сходятся к ней. Огонь ее — огонь староверческих самосожжений, благословленных Аввакумом. Протопоп писал об этом огне также как и Клюев связывая его с Концом Света и с онтологией русского национализма: "Так же и русаки бедные, пускай глупы, рады: мучителя дождались; полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия-света". Или еще в другом месте:
   "Русачьки же, миленькия, не так! — во огнь лезет, а благоверия не предает…"
   Этот огнь не утопия. Он ужасен, но спасителен. Поэтому и сам Клюев равнодушен к страданиям и крови, принесенным Революцией. Абсолютной смерти нет. В этом он, пророк, пребывающий в надмирном мире, нисколько не сомневается. Этому он имеет экспериментальные подтверждения. Но есть проклятие души, ее потеря. Это во сто крат страшнее смерти, мук, пыток, страданий… Истинный ужас начинается тогда, когда крестьянский пророк ясно понимает, что большевики несут угрозу самой Печи, древнему духу, русскому крестьянину, святой земле. Модернизацию села Клюев воспринимает как чудовищную духовную катастрофу.
   Великая Мать Клюева это грубо зримый, подлинно пророческий образ Женщины-России-Софии, который был в то же время неотвязной мыслью всей русской мистически ориентированной интеллигенции. От Соловьева до Блока. Но только у Клюева эта тема имеет оперативно-магический, эзотерический характер, тогда как у интеллигентов все остается на уровне смутно схватываемых интуиций или теоретических схем. Источник в обоих случаях, безусловно, один — сама ткань Китежа, Второй Руси, стремящейся вырваться из тонкого плена грезы и обрушиться в моменте эсхатологического триумфа в материальную реальность. Но никому из «образованных» не приходит в голову воспеть грубую крестьянскую Печь, причем с сакральной серьезностью и пророческой торжественностью-Клюеву вообще была совершенна чужды ирония и юмор. Он всегда мрачен и в стихах и в жизни.

Великая Полночь

   Клюев жил в бедности, а последние годы в дикой нищете. В конце концов, чекисты расстреляли его в ссылке как " главного идеолога кулачества". Это не просто ошибка, недоразумение или неоправданное свинство. Путь поэта-пророка не может быть сладким. La suplice est sur (Рембо). Бедность-необходимое условие подлинности откровения. Упитанных молния ясновидения поразить не может. Более того, даже бытовые наслаждения — еда, пол, комфорт и т. д. — гораздо пронзительнее переживаются, когда они отсутствуют. Бедность-это богатство. Бедный поглощает окружающее бытие, питается стихиями, светлыми энергиями параллельной Родины. Клюев ясно видел свою нищету в старости и насильственную смерть ("и теперь когда головы наши подарила судьба палачу…" и еще "Но тальник чует бег сохатый и выстрел… В звезды или в темя"). Для пророка это не удивительно. В норме вещей. На самом деле, в нем не было ничего кулаческого. Ему горазды ближе была беднота или середняки. Капитализм он ненавидел люто, как каждый русский, русский родом из Второй Руси. Другое дело, что советские реформы на селе игнорировали сакральность и архаичность, привносили совершенно чуждые традиционной деревне рациональность, прагматизм, механизацию. Вместо органической и связанной сакральными узами общины, братства Великой Материи, марксисты искусственно создавали технические коллективы. Это лучше, чем столыпинское фермерство, но все же совсем не то, что предполагалось в эсхатологическом прозрении Клюева.
   Клюев был крестьянским социалистом, национал-большевиком. В его судьбе, в его пути, в его стихах, в его пророчествах нет противоречий. Он стоял целиком за Революцию, как подлинный наследник Разина, Аввакума и Пугачева. Но то, что последовало дальше было с сильным изъяном. Если бы речь касалась только страданий или случайных отдельных несправедливостей, выросший на скептических практиках поэт, легко пережил бы. Но дело было серьезнее. Темный дух, хорошо знакомый староверам со времен Никона, выглянул из-под революционной маски Советов. Мрачный лик. Первая Россия, привычный мертвенный свет в глазах воевод, жандармов, теперь-комиссаров.
   "Мы стоим вплотную к точке полуночи. А может быть, еще нет. Всегда это "еще нет".
   Так писал Хайдеггер. Его отношения с национал-социализмом структурно напоминают отношения Клюева (и, вообще, русских национал-большевиков) с Советской властью. Начальные энтузиазм, ангажированность и солидарность сменяются сомнениями, подозрениями, отдалением. Хайдеггер никогда публично не осудил нацизм. Это знаменитое "молчание Хайдеггера". Клюев также никогда не осудил бы Революцию. Если хорошее проявилось как не очень хорошее, это еще не означает, что плохое было не таким уж плохим. Петербургская Россия аномалия в священной истории нашего богоносного народа. В этом нет никаких сомнений. Кто думает иначе — в Баден-Баден. В Галиполь. Шоферами, князьями, джиголо. Vite, mesdames et messieurs!
   Мировоззрение пророка Святой Руси глубоко и сложно. Но постигать и расшифровывать его надо не в свете современных плоских политических или литературоведческих штампов, а исходя из той реальности, от имени которой он выступал и чьим выразителем являлся.
   Вторая Русь. Она никуда не делась и сегодня. Так же напитанная нездешней тоской, такая же нежная, ужасающая, жестокая и святая. Так же зовет она красками захватывающей дух русской осени, также торжествует величием белой русской зимы, так же пугает роскошью русского лета и зеленой яростью русской весны. Святая Русь стучит в наше сердце. Не официальная, не городская, не сиюминутная, не цивилизованная. Не «советская», но и не «демократическая». Клюевская. Смазанные русские лица… Татарщина… Пространство… Не фокусирующийся взгляд… Размытые мысли… И только эта страшная необъяснимая тяга… Сквозь тела и звуки родной речи…
   Наша Белая Индия.
   Наш Рай.
 
    Cтатья написана в 1995 г., опубликована в газете “День Литературы» в 1996

418 МАСОК СУБЪЕКТА

(эссе о Сергее Курехине)
   "72. У нас больше нет места в этом мире, где сердца людей ожесточились подобно железу или подобно цементу мертвого храма.
   72 . Чем более жестокими и дикими они будут, тем больнее будут им пытки и тем совершенней перемелет их смерть."
Луи Каттье "Вновь обретенная Весть", книга XXII

1. Два постмодернизма

   Постмодернизм не есть нечто фиксированное и строгое, раз и навсегда данное и описанное. Речь идет лишь о прогрессивном осознании исчерпанности ценностных систем и художественных методов, свойственных эпохе «модерна». Постмодернизм единодушен в отрицании модернизма, в попытке его преодоления, но там, где речь заходит о новом, альтернативном утверждении, это единодушие мгновенно пропадает. Одни постмодернисты целиком наследуют сам дух "нового времени", видя в постмодерне только новый (хотя и особенный) этап непрерывного культурного развития. Но есть и иные носители того же постмодернистского импульса, понимающие, однако, постмодернизм как конец целого периода в цивилизации, связанного с "новым временем", как внезапно открывшуюся возможность обратиться (пусть в новой форме) к тем реальностям, на отрицании которых базируется эта цивилизация. Постмодерн — в своем сарказме и осмеянии серьезности авангардистской рефлексии — делает возможным духовную реабилитацию «премодерна», т. е. мира традиции, со свойственными ему культурой, аксиологией, этикой и т. д. Иными словами, можно определить этот второй вариант постмодернизма как разновидность Консервативной Революции…
   Сергей Курехин, безусловно, принадлежал к этому консервативно революционному направлению.

2. Поп-механический "тоталитаризм"

   Курехин собирает в своей «Поп-механике» практически все виды искусств — балет, музыку, мелодекламацию, цирк, театральные постановки или кукольный театр, эротический перформанс, живопись, декоративное искусство, кино и т. д. Причем, такое слияние разрозненных элементов проходит сквозь все его творчество — с навязчивостью, подчеркивающей неслучайность, глубинную обоснованность метода для самого художника. Кажется, что мы сталкиваемся с настоящим хаосом, с тотальным синкретическим смешением всех стилей и жанров в странном полусмешном-полусумасшедшем представлении (в котором непонятно, когда весело хлопать, а когда мрачнеть). На первый взгляд, такое смешение — чистый авангардизм, т. е. шаг впередпо отношению к распределению жанров даже в модернистском контексте, где самые радикальные попытки выйти за пределы стиля все же подчиняются внутренней логике, присущей данной сфере искусств. У Курехина же — особенно в его масштабных, тотальных, массовых «Поп-механиках» — просматривается (впечатляюще) стремление сочетать именно все, все вместе взятое. По мере развития «Поп-механики» неумолимо расширялось не просто количество элементов, используемых в шоу, но и количество жанров, дисциплин… Самые последние этапы творчества Курехина (многих поставившие в тупик) характеризуются тем, что в этот контекст постепенно включается политика (естественно, экстремистская), ритуал, научные опыты. Единицы представления расширяются от личностей до коллективов, от объектов до видов, от стилей до жанров, от персоналий до дисциплин.