Страница:
Боярыня и одна из старух придерживали за края горшок на срубе, а остальные встали широким кольцом вокруг колодца. Каждая из женщин, девушек и девочек держала в руке горящую лучину, а все вместе они образовали огненный круг, как маленькое земное солнце. Веселка встала с другими, а Загоша осталась внутри круга и медленно двинулась по направлению идущего солнца, с востока на закат, притоптывая на снегу и протяжно напевая. В руке у нее теперь был деревянный жезл с рогатой коровьей головой на конце – знаком Макоши.
Она подошла, положила руки в рукавицах на заиндевевший край сруба и заглянула внутрь. Колодец был неглубок: совсем близко колебалась поверхность воды. Дна в темноте нельзя было разглядеть, Веселка видела светлый круг неба – то ли вверху, то ли внизу – и свою темную голову с некрасиво наклоненным лицом. Голова у нее слегка кружилась, какое-то пугливое чувство тянуло немедленно выпрямиться и понять, где верх, а где низ; но тихий голос шептал: смотри!
Веселка смотрела в круг неверного света вод, и ей мерещились золотистые отблески. Дух захватило: такой же свет блеснул перед ее глазами, когда поворачивалась мертвая избушка на пеньках, чтобы пропустить ее к Мудраве… Да, в этом ключе тоже живет свет небесного огня, тот самый, что уже однажды осветил ей путь! Там, в глубине, что-то шевелилось… колебалось… дышало… Таинственная сила вечных животворящих стихий пряталась на дне колодца, как цветок среди снежного безмолвия зимы.
Что-то твердое прикоснулось к ее руке; Веселка безотчетно взяла это и сообразила, что держит в руке деревянный жезл с рогатой коровьей головой.
– Смотри! – шепнул ей голос, и она увидела рядом со своим отражением голову Загоши. – Что видишь?
– Вижу… – прошептала Веселка, еще не зная, как назвать свои видения, и желая лишь подтвердить, что она и правда что-то видит.
– Смотри! – повелительно повторила женщина, и теперь голос шел не сбоку, а снизу, из колодца. Там, где должно было быть отражение Загоши, на Веселку смотрело суровое лицо богини Мудравы.
И взгляд Веселки прояснел, как будто, пробившись через темную воду, достиг наконец дна священного ключа. Она увидела лица – много нежных девичьих лиц, бледных и белых, как лед, застывших и неподвижных. Глаза у всех были закрыты, но это было спокойствие не смерти, а долгого сна. Прекрасные лица были обрамлены, вместо волос, длинными листьями травы, цветущими стеблями, пестрыми капельками бутонов – розовые, голубые, синие, желтые, белые, лиловые, пурпурные головки будущих цветов сквозь невесомый налет росы смотрелись серебристо-блеклыми. Им еще только предстоит расцвести, когда росу высушат горячие лучи солнца… Дрожали тонкие листья березы, покачивались цветущие колосья пшеницы, роняя желтую пыльцу, и вместо живых глаз смотрели в лицо Веселке синие круглые глаза расцветших волошек … Трава, цветы, листья чуть-чуть колебались в лад с биением подземного ключа, и от этого казалось, что и сами берегини вот-вот поднимутся, вот-вот откроют глаза, оживут, глубоко вздохнут, и тут же иней опадет со стенок колодца и растает, сойдет снег, и солнце зальет золотом проснувшуюся землю…
– Смотри! – повторила та, что смотрела прямо в лицо Веселке из колодца. – Что еще видишь?
Лики берегинь исчезли под потоками золота, что играло в воде; целое море золотых солнечных лучей простиралось куда-то далеко-далеко.
– Вижу… море золотое… – прошептала Веселка и вдруг услышала, что голос ее тоже окреп. – Вижу море золотое! – повторила она, наслаждаясь легким, сильным, певучим звучанием своего голоса. Радость залила все ее существо; опять кто-то другой, светлый и прекрасный, заговорил в ней и открыл ее глазам тот мир, в котором была настоящая родина этого светлого и загадочного духа: – На золоте море вижу золото древо, на золоте древе – золоты ветви, а на ветвях золотых сидят птицы железные, с клювами медными!
Золотое сияние обнимало небо над золотым деревом, а внизу, у корней, что-то мерцало багрово-золотистым сиянием, мягко билось, как сердце, и Веселка откуда-то знала, что это – то самое сердце, что толкает кровь по жилам земли и дает жизнь всем на свете рекам и родникам.
– Есть золото море, а на золоте море лежит золот камень, – пела невидимая сила внутри Веселки. – На золоте камне сидит красна девица с копьем золотым…
Слова мягко журчали живым сияющим потоком, играли искрами, стремились к неведомой реке и едва успевали за теми зрелищами, что разворачивались перед ее взором. Она видела на камне тонкую, величавую и стройную женскую фигуру; коса с головы девушки спускалась к самым ее ногам, к земле, и в землю же упиралось древко копья с ярким, ослепительным наконечником, обжигающим взор, как молния. Из-за его блеска Веселка лишь мельком заметила лицо девушки, сидящей на камне, но у нее осталось впечатление чего-то прекрасного, радостного, близкого и родного.
– Есть золото море, на золоте море есть золот корабль, – говорила она дальше, чувствуя, что вот наконец и приблизилась к самому главному. – На золоте корабле едет Перун Громовик, отворяет морскую глубину, раскрывает железные ворота… Вселенная движется, и трепетна есть земля…
И внезапно золотое сияние моря погасло; оно стало серым, темным и бурным. Две черные грозовые тучи-волны взметнулись вверх и скрыли своими крыльями небо; белая со жгучей золотой каймой молния сорвалась и ударила в самую толщу воды; гром грянул, и вселенная содрогнулась. Огненный шар покатился куда-то вниз, вниз, откуда навстречу ему полыхало еще более губительное багровое пламя…
Веселка вдруг, как проснувшись, отшатнулась от колодца; перед глазами полыхало багровое пламя среди черноты. Она разом провалилась в явь и кожей ощущала, как царапают и давят ее потревоженные, нарушенные ее перемещением границы миров. Земная тяжесть собственного тела навалилась на нее так, что она чуть не упала от внезапного напряжения, а холодные волны все колыхались вокруг, все никак не могли отстояться, успокоиться, снова заключить в прочный плен свою вековую добычу, которая вдруг каким-то образом сбросила с себя их цепи и вырвалась в те просторы, где человеку бывать не положено. Между волнами оставались щелочки, как просвет между затворяющимися воротными створками, и какая-то часть существа Веселки отчаянно стремилась в этот просвет, рвалась проскочить в щелочку и остаться там, где побывала, кричала и молила пустить ее… но не было сил даже двинуться. Всем существом Веселка ощущала огромную, невероятную даль между собой и тем золотым деревом у золотого моря; такие дали ни пешком не проходят, ни верхом не проезжают. Стало горько, душу залило болезненное чувство потери самого дорогого, точно ей показали в серебряном блюде давно покинутую родину и скрыли опять. В ушах стоял гул, было холодно, как в лихорадочном потном ознобе. Ноги подгибались, тянуло упасть; Веселка привалилась к чему-то твердому и холодному. Вокруг звучали голоса, но вязли и рассыпались, не доходя до сознания. Только что-то твердое в руке удерживало ее от падения, не давало забыть и потерять себя в этой вихревой пустоте.
Постепенно все стихло, мысли прояснились. Веселка осторожно подняла голову, открыла глаза, будто боясь того, что может увидеть. Она стояла на снегу, привалившись боком к заиндевелому срубу колодца, а в двух шагах перед ней столпились уборские женщины и смотрели на нее, как на чудо.
– Что… – хотела спросить Веселка, но голос прервался: легкая и звонкая сила божества ушла из него. – Что было? – кое-как справившись, спросила она. – Я что-то говорила?
– Дала тебе Макошь заговор… – пониженным голосом, благоговейно и отчасти боязливо ответила Загоша.
Она вместе с боярыней стояла впереди всех женщин и даже наклонилась вперед, чтобы получше видеть лицо Веселки. Но в этом лице, растерянном, красивом, но совершенно земном, не было и следа того сияния, что вот сейчас наполняло его и лилось из каждой черты.
– Против Моровой Девки заговор! – подхватила боярыня, встревоженная и оживленная разом. – Верно, верно! Услышали нас берегини! И Макошь, и дочери ее! Услышали!
– Идемте! Идемте в город! – заторопилась боярыня Нарада. – Идем! Выведи от нас Моровую Девку, мы тебя век не забудем! Макошь тебе велела и дочери ее, ты сумеешь! Идем!
Боярыня потянула Веселку за рукав от колодца снова к реке, все женщины засеменили за ними, перешептываясь и причитая на ходу. Веселка оглянулась к Загоше, протянула к ней руку с жезлом: возьми, дескать! – но ведунья махнула рукой – не надо, и Веселка оставила его себе. Только тут она ощутила, что отдать его и не смогла бы: он как будто прирос к пальцам и казался продолжением руки.
Город на прибрежном холме уже вовсю обогревал небо целым лесом темных дымов. Веселка все ускоряла и ускоряла шаг, так что даже опередила под конец боярыню, все еще державшую ее за рукав. Ее вела другая рука: невидимая, мягкая, но сильная и уверенная. «Иди, иди!» – шептал в уши теплый женский голос, и Веселка твердо знала, что это – она, богиня, что смотрела на нее из священного ключа. И она торопилась сделать дело, пока не потеряна эта связь, дающая ей нечеловеческие силы.
Они вошли в ворота, и черные вороны, как головешки, неуклюже зашевелились, запрыгали по крышам, расправляя крылья, засоряя воздух хриплым карканьем. Что-то всполошенное и озлобленное слышалось в их крике: Моровая Девка забеспокоилась!
Перед воеводскими воротами Веселка остановилась, держа в руке жезл с маленькой рогатой головкой коровы. Весь Убор был перед ней как на ладони: кольцо избушек вдоль внутренней стороны тына, со множеством серых воронов на черных крышах. И люди на каждом крыльце: мужчины, старики и дети. Все смотрели на нее и ждали; на лицах была тревога, беспокойство… и надежда.
Веселка сделала шаг вперед, подняла жезл повыше и с размаху рассекла им воздух.
– Поймала! – еле выговорила она, тяжело дыша от усталости и возбуждения.
За время этой странной битвы она вся взмокла и выдохлась. Ее исступление теперь прошло, в глазах прояснилось; она сознавала, что сделала это – выловила Моровую Девку! – но сама еще не могла в это поверить. Она была как во сне, а теперь вот проснулась. Прежняя Веселка и ее новый дух так быстро сменяли один другого, что она не успевала осознать перемену. Дух человека и неведомого божества смыкались все теснее, и Веселка сама не могла уже определить, что живет в ней сейчас.
Уборцы, не исключая Загоши и воеводы Прозора в воротах двора, смотрели на нее огромными глазами и молчали. Видно было, что она для них – диво дивное и одной из своих они ее больше не считают. Они видели светлую богиню, явившуюся к ним в облике прямичевской девушки, и вот теперь они ее узнали и дивились, досадовали на себя, что не поняли сразу.
«Неси ее отсюда!» – шепнул тот же мягкий голос.
Веселка сделала шаг к воротам, и вся толпа заволновалась, поспешно расчищая ей дорогу. «Куда идти?» – хотела спросить Веселка и обнаружила, что знает – к лесу на этом же, высоком берегу, что темнеет позади Убора. Но она должна идти не одна…
Она обернулась к воеводскому двору и легко нашла среди кметей Громобоя. Он был выше всех, и его рыжие кудри горели над толпой, почти как то золотое море в священном ключе. Веселка призывно кивнула ему, и он тут же, плечом раздвигая кметей, прошел к ней. Меч Буеслава он держал в руке, обхватив посредине ножен.
«Иди!» – повелительно шепнула невидимая богиня, и Веселка побежала к воротам. Клубок шевелился и дергался в платке, как пойманная мышь, но Веселка держала его крепко. Громобой молча шел рядом с ней, не задавая вопросов, и только поглядывал сбоку ей в лицо. Это была уже не та девушка, с которой он водился в Прямичеве; зная, какой она была раньше, он не хуже ее самой понимал, что ее руками действует другое существо. Раскрасневшаяся, воодушевленная победой и взволнованная, она была сейчас хороша, как никогда: ее глаза сияли голубыми звездами, непокрытые волосы отливали золотом, намокшие кудряшки на лбу круто завивались, и весь ее облик дышал силой, гордостью и радостной верой. От нее исходили волны мягкого тепла с тонким запахом луговых цветов, неуместным и невозможным здесь, среди зимы. Но Громобой не удивился: его собственная внутренняя суть подсказала ему, что так проявляет себя новый дух, поселившийся в ней. Он смотрел в глаза Веселке и встречал взгляд иного существа, которое открыто давало о себе знать и рвалось на волю.
Они вышли из ворот городища, и ноги сами понесли Веселку по высокому берегу, в другую сторону от священного ключа. Какой-то теплый и живой дух скользил перед ней, указывая дорогу. Ей было легко и жарко; Веселка чувствовала исходящее от нее самой тепло, она несла его на себе, как широкий плащ, овевая землю, снега, кусты и деревья, заснувшую реку, стылый воздух. Казалось, позади нее снега должны таять, освобождая землю и воду для новой жизни…
Впереди показался старый дуб, корявый, с широченным стволом и низко простертыми над землей узловатыми ветками. Он был как темная туча, что грозно нависла над рекой, он был сердцем всего этого берега, этого зимнего мира. В такой же темной туче спит зимой Перун, храня в себе небесный огонь будущего лета… Веселка замедлила шаг. Тихий голос сказал: «Сюда!»
Возле дуба она остановилась. Громобой встал рядом с ней, подняв голову к вершине; лицо его было сосредоточенным и оттого казалось хмурым. Здесь ее сила кончалась; не зная, что делать дальше, она должна была попросить помощи у самого Перунова дерева. В нем живет сила Небесного Воина, который мудрее и самой Веселки, и того драгоценного духа, что она несет в себе. Она смотрела на дуб снизу вверх, и ей вспомнилось то золотое дерево, простирающее ветви над всем миром.
– Есть море золотое… – начала Веселка и медленно двинулась вокруг дуба, с востока на закат, как ходит солнце. – На море золоте есть золоты птицы…
Она говорила, медленно описывая круги вокруг дуба, и клубок в ее руке перестал шевелиться и затих, как мертвый. Видение снова ожило и охватило ее со всех сторон; на ветвях дуба заблистали золотые птицы-молнии. На нее веяло жаром от золотого копья в руках девицы, сидящей на камне, и теперь Веселка отчетливо разбирала, что у той девицы – ее собственное лицо, только другое – спокойное, уверенное, ясное, сияющее божественным светом.
– Отворяет Перун морскую глубину, разверзает темную тучу… – выпевала Веселка, чувствуя, что голосом своим цепляет сильные струны в самых высоких небесах и самых темных глубинах, заставляя вселенную, как ту избушку, повернуться навстречу ее воле. – Отворяет он морскую глубину, отпирает железные ворота…
И вспыхнула молния: Громобой выхватил меч из ножен, поднял его обеими руками над головой и с размаху ударил клинком по стволу дуба. Он сам не понял, как сделал это: его руками двигала неосмысленная внутренняя сила, отозвавшаяся на призыв Веселки. Они вместе вдруг стали единой силой, небом и землей, новой вселенной. От его удара сам воздух раскололся на тысячу сверкающих пламенным светом брызг; грянул гром и раскатился широкой тяжелой волной. Перед глазами Веселки было море, где бурлила темнота, плотная, как вода, с искрами багрового пламени на гребнях. Ее застывший взгляд тонул в темно-пламенных глубинах и не мог из них вырваться; ее сковал ужас, волны жара и холода окатывали со всех сторон, и в то же время она знала, что должна немедленно что-то сделать, сделать то, зачем пришла сюда, зачем родилась на свет! Левая рука вдруг показалась очень тяжелой, и Веселка вспомнила о клубке.
– И отсылает он тебя, Девка Моровая, в бездны преисподние, в котлы кипучие, в жар палючий, в пламень горючий! – задыхаясь, из последних сил крикнула она и с размаху швырнула в тот далекий пламень клубок вместе с платком.
Что-то взвизгнуло дико и жутко, резануло уши; Веселка вскинула руки к голове, словно защищаясь от удара. Душное копотное пламя полыхнуло прямо в лицо, на миг взвилась белая фигура Моровой Девки, ее белые волосы стояли дыбом и горели, лицо было дико искажено гибельным отчаянием и злобой. «Уходи!» – с испугом вскрикнула богиня-помощница. Веселка вдруг ощутила себя на краю пропасти; уже знакомый по предчувствиям ужас вспыхнул и толкнул бежать. Она хотела отшатнуться, но что-то держало ее и не пускало. Она уже была за гранью своего прежнего мира, сама не заметив, как миновала ее. Дверь закрылась позади, и Веселка не могла даже обернуться. Перед ней была только черная пустота с багровым пламенем на дне. «За мно-о-о-й!» – выл бешеный и злобный голос и тянул ее за собой, как на веревке. Она была прикована к нему и вслед за ним безнадежно падала куда-то вниз. С каждым мгновением ей становилось тяжелее, сознание истончалось и таяло, она чувствовала только, что падает, падает, падает…
Снеговые вихри хлестали ее по голове и по лицу, она захлебывалась стылым воздухом, и само сознание зажмурило глаза, упало камешком куда-то в глубину – пережидать бурю.
Глава 7
пела Загоша. Веселка слушала, и перед глазами ее сами собой вставали видения: огромное темное море, то ли воды, то ли туч, колыхалось вверх-вниз, шумело, клубилось, ходило тяжелыми плотными волнами, и где-то в глубине этого моря бурлило что-то грозное, опасное, рвущееся на волю. Это и была та беда, о которой Загоша пела:
Как нагрянули тучи черные,
Как накинулись ветры буйные,
Как взмутилося сине море от облак,
Всколебалося море от ветров,
И вышла из моря на весь белый свет
Девка Моровая проклятая! —
От ее слов, от их неровного, рваного и притом удивительно взвешенного лада бросало то в жар, то в холод; озноб волнами катался по всему телу, спине было то горячо до пота, то зябко до дрожи; кожу кололи сотни мелких ледяных игл, и казалось, все самые страшные недуги толпой ходят вокруг, протягивают когти, царапают, цепляют, грозят захватить, погубить…
Идет она на всю землю,
Идет мучить род человеческий,
Головы расшибати,
Кости ломати,
Сердце ущемляти,
Огнем и жаром палити,
Очи темнити,
Уши глушити,
Разным недугам,
Немощам,
Хворобам,
Убожествам,
Скорбям и болезням предавати,
К смерти лютой приводити.
Голос Загоши окреп и возвысился, в нем появилась новая сила, и призыв его полетел куда-то вверх, широкий, как ветер, и в душе Веселки вспыхнула радость избавления. Теперь она была не одна, и род человечий был не один: Великая Мать протянула руки ему на помощь.
Зову я тебя, Мать Всего Сущего!
Избави ты нас, род человечий,
От беды лютой, от болезни злой!
крикнула ведунья и стала выкликать, с каждым новым именем ударяя жезлом по срубу колодца, отчего хлопья инея разлетались белой пылью внутрь сруба и наружу:
Макоши именем зову я вас,
Берегини-сестрицы, красные девицы! —
Назвав девять имен, Загоша передала свой жезл одной из женщин, а сама взяла горшок за край и наклонила его над срубом. Молоко широкой белой струей полилось вниз, и тут же в потоке, что бежал через снега к реке, мелькнули белые пряди. Вода приняла жертву, подхватила и понесла дальше, в дар земле и реке.
Дубравица, Березница, Ольховница!
Житница, Овсянница, Пшеничница!
Мятница, Волошница, Травница!
Окончив заговор, Загоша осталась возле колодца, с напряженным вниманием глядя вниз. И какая-то сила мягко толкнула Веселку к колодцу; мерещилось, что оттуда зовет тихий, чуть внятный голос, зовет именно ее, потому что другие не услышат его, не поймут…
Бейте вы ее, Моровую Девку,
Прутьями железными,
Прутьями серебряными,
Прутьями золотыми!
И гоните вы ее, Моровую Девку,
В леса пустые,
Во мхи сухие,
В болота глухие,
В горы крутые!
И там место ей не на день,
Не на год, не на век,
А пока свет белый стоит!
Она подошла, положила руки в рукавицах на заиндевевший край сруба и заглянула внутрь. Колодец был неглубок: совсем близко колебалась поверхность воды. Дна в темноте нельзя было разглядеть, Веселка видела светлый круг неба – то ли вверху, то ли внизу – и свою темную голову с некрасиво наклоненным лицом. Голова у нее слегка кружилась, какое-то пугливое чувство тянуло немедленно выпрямиться и понять, где верх, а где низ; но тихий голос шептал: смотри!
Веселка смотрела в круг неверного света вод, и ей мерещились золотистые отблески. Дух захватило: такой же свет блеснул перед ее глазами, когда поворачивалась мертвая избушка на пеньках, чтобы пропустить ее к Мудраве… Да, в этом ключе тоже живет свет небесного огня, тот самый, что уже однажды осветил ей путь! Там, в глубине, что-то шевелилось… колебалось… дышало… Таинственная сила вечных животворящих стихий пряталась на дне колодца, как цветок среди снежного безмолвия зимы.
Что-то твердое прикоснулось к ее руке; Веселка безотчетно взяла это и сообразила, что держит в руке деревянный жезл с рогатой коровьей головой.
– Смотри! – шепнул ей голос, и она увидела рядом со своим отражением голову Загоши. – Что видишь?
– Вижу… – прошептала Веселка, еще не зная, как назвать свои видения, и желая лишь подтвердить, что она и правда что-то видит.
– Смотри! – повелительно повторила женщина, и теперь голос шел не сбоку, а снизу, из колодца. Там, где должно было быть отражение Загоши, на Веселку смотрело суровое лицо богини Мудравы.
И взгляд Веселки прояснел, как будто, пробившись через темную воду, достиг наконец дна священного ключа. Она увидела лица – много нежных девичьих лиц, бледных и белых, как лед, застывших и неподвижных. Глаза у всех были закрыты, но это было спокойствие не смерти, а долгого сна. Прекрасные лица были обрамлены, вместо волос, длинными листьями травы, цветущими стеблями, пестрыми капельками бутонов – розовые, голубые, синие, желтые, белые, лиловые, пурпурные головки будущих цветов сквозь невесомый налет росы смотрелись серебристо-блеклыми. Им еще только предстоит расцвести, когда росу высушат горячие лучи солнца… Дрожали тонкие листья березы, покачивались цветущие колосья пшеницы, роняя желтую пыльцу, и вместо живых глаз смотрели в лицо Веселке синие круглые глаза расцветших волошек … Трава, цветы, листья чуть-чуть колебались в лад с биением подземного ключа, и от этого казалось, что и сами берегини вот-вот поднимутся, вот-вот откроют глаза, оживут, глубоко вздохнут, и тут же иней опадет со стенок колодца и растает, сойдет снег, и солнце зальет золотом проснувшуюся землю…
– Смотри! – повторила та, что смотрела прямо в лицо Веселке из колодца. – Что еще видишь?
Лики берегинь исчезли под потоками золота, что играло в воде; целое море золотых солнечных лучей простиралось куда-то далеко-далеко.
– Вижу… море золотое… – прошептала Веселка и вдруг услышала, что голос ее тоже окреп. – Вижу море золотое! – повторила она, наслаждаясь легким, сильным, певучим звучанием своего голоса. Радость залила все ее существо; опять кто-то другой, светлый и прекрасный, заговорил в ней и открыл ее глазам тот мир, в котором была настоящая родина этого светлого и загадочного духа: – На золоте море вижу золото древо, на золоте древе – золоты ветви, а на ветвях золотых сидят птицы железные, с клювами медными!
Золотое сияние обнимало небо над золотым деревом, а внизу, у корней, что-то мерцало багрово-золотистым сиянием, мягко билось, как сердце, и Веселка откуда-то знала, что это – то самое сердце, что толкает кровь по жилам земли и дает жизнь всем на свете рекам и родникам.
– Есть золото море, а на золоте море лежит золот камень, – пела невидимая сила внутри Веселки. – На золоте камне сидит красна девица с копьем золотым…
Слова мягко журчали живым сияющим потоком, играли искрами, стремились к неведомой реке и едва успевали за теми зрелищами, что разворачивались перед ее взором. Она видела на камне тонкую, величавую и стройную женскую фигуру; коса с головы девушки спускалась к самым ее ногам, к земле, и в землю же упиралось древко копья с ярким, ослепительным наконечником, обжигающим взор, как молния. Из-за его блеска Веселка лишь мельком заметила лицо девушки, сидящей на камне, но у нее осталось впечатление чего-то прекрасного, радостного, близкого и родного.
– Есть золото море, на золоте море есть золот корабль, – говорила она дальше, чувствуя, что вот наконец и приблизилась к самому главному. – На золоте корабле едет Перун Громовик, отворяет морскую глубину, раскрывает железные ворота… Вселенная движется, и трепетна есть земля…
И внезапно золотое сияние моря погасло; оно стало серым, темным и бурным. Две черные грозовые тучи-волны взметнулись вверх и скрыли своими крыльями небо; белая со жгучей золотой каймой молния сорвалась и ударила в самую толщу воды; гром грянул, и вселенная содрогнулась. Огненный шар покатился куда-то вниз, вниз, откуда навстречу ему полыхало еще более губительное багровое пламя…
Веселка вдруг, как проснувшись, отшатнулась от колодца; перед глазами полыхало багровое пламя среди черноты. Она разом провалилась в явь и кожей ощущала, как царапают и давят ее потревоженные, нарушенные ее перемещением границы миров. Земная тяжесть собственного тела навалилась на нее так, что она чуть не упала от внезапного напряжения, а холодные волны все колыхались вокруг, все никак не могли отстояться, успокоиться, снова заключить в прочный плен свою вековую добычу, которая вдруг каким-то образом сбросила с себя их цепи и вырвалась в те просторы, где человеку бывать не положено. Между волнами оставались щелочки, как просвет между затворяющимися воротными створками, и какая-то часть существа Веселки отчаянно стремилась в этот просвет, рвалась проскочить в щелочку и остаться там, где побывала, кричала и молила пустить ее… но не было сил даже двинуться. Всем существом Веселка ощущала огромную, невероятную даль между собой и тем золотым деревом у золотого моря; такие дали ни пешком не проходят, ни верхом не проезжают. Стало горько, душу залило болезненное чувство потери самого дорогого, точно ей показали в серебряном блюде давно покинутую родину и скрыли опять. В ушах стоял гул, было холодно, как в лихорадочном потном ознобе. Ноги подгибались, тянуло упасть; Веселка привалилась к чему-то твердому и холодному. Вокруг звучали голоса, но вязли и рассыпались, не доходя до сознания. Только что-то твердое в руке удерживало ее от падения, не давало забыть и потерять себя в этой вихревой пустоте.
Постепенно все стихло, мысли прояснились. Веселка осторожно подняла голову, открыла глаза, будто боясь того, что может увидеть. Она стояла на снегу, привалившись боком к заиндевелому срубу колодца, а в двух шагах перед ней столпились уборские женщины и смотрели на нее, как на чудо.
– Что… – хотела спросить Веселка, но голос прервался: легкая и звонкая сила божества ушла из него. – Что было? – кое-как справившись, спросила она. – Я что-то говорила?
– Дала тебе Макошь заговор… – пониженным голосом, благоговейно и отчасти боязливо ответила Загоша.
Она вместе с боярыней стояла впереди всех женщин и даже наклонилась вперед, чтобы получше видеть лицо Веселки. Но в этом лице, растерянном, красивом, но совершенно земном, не было и следа того сияния, что вот сейчас наполняло его и лилось из каждой черты.
– Против Моровой Девки заговор! – подхватила боярыня, встревоженная и оживленная разом. – Верно, верно! Услышали нас берегини! И Макошь, и дочери ее! Услышали!
– Идемте! Идемте в город! – заторопилась боярыня Нарада. – Идем! Выведи от нас Моровую Девку, мы тебя век не забудем! Макошь тебе велела и дочери ее, ты сумеешь! Идем!
Боярыня потянула Веселку за рукав от колодца снова к реке, все женщины засеменили за ними, перешептываясь и причитая на ходу. Веселка оглянулась к Загоше, протянула к ней руку с жезлом: возьми, дескать! – но ведунья махнула рукой – не надо, и Веселка оставила его себе. Только тут она ощутила, что отдать его и не смогла бы: он как будто прирос к пальцам и казался продолжением руки.
Город на прибрежном холме уже вовсю обогревал небо целым лесом темных дымов. Веселка все ускоряла и ускоряла шаг, так что даже опередила под конец боярыню, все еще державшую ее за рукав. Ее вела другая рука: невидимая, мягкая, но сильная и уверенная. «Иди, иди!» – шептал в уши теплый женский голос, и Веселка твердо знала, что это – она, богиня, что смотрела на нее из священного ключа. И она торопилась сделать дело, пока не потеряна эта связь, дающая ей нечеловеческие силы.
Они вошли в ворота, и черные вороны, как головешки, неуклюже зашевелились, запрыгали по крышам, расправляя крылья, засоряя воздух хриплым карканьем. Что-то всполошенное и озлобленное слышалось в их крике: Моровая Девка забеспокоилась!
Перед воеводскими воротами Веселка остановилась, держа в руке жезл с маленькой рогатой головкой коровы. Весь Убор был перед ней как на ладони: кольцо избушек вдоль внутренней стороны тына, со множеством серых воронов на черных крышах. И люди на каждом крыльце: мужчины, старики и дети. Все смотрели на нее и ждали; на лицах была тревога, беспокойство… и надежда.
Веселка сделала шаг вперед, подняла жезл повыше и с размаху рассекла им воздух.
выкрикивала она, снова и снова рубя воздух жезлом и ясно видя, как от каждого ее удара над землей вспыхивает длинная сверкающая молния. Молнии разлетались по сторонам, как лучи от солнца, дрожали в воздухе и рассеивались роями горячих искр.
Бью тебя, Девка Моровая,
Прутом железным,
Прутом серебряным,
Прутом золотым! —
В воздухе замелькало что-то, сначала неясное, как тень, но постепенно тени принимали вид темных завихрений, похожих на плотные слои дыма. Где-то сзади слышались сдавленные крики: темные вихри были видны всем. Хвосты дыма метались, вертелись, норовили увернуться от бьющего жезла, но Веселка ощущала в себе силу неведомой богини, от которой им было не уйти. Вся она стала сгустком этой силы, которая властно управляла ее телом, заставляла прыгать то вверх, то в стороны, и эти усилия не утомляли ее: она ощущала себя невероятно легкой и при этом могучей, как молния. Она доставала каждый клочок нечистого духа и рубила их жезлом. В глазах у нее туманилось, она плохо видела избы и людей, зато каждый ошметок темного тумана рисовался ясно и отчетливо. Каждый из них был ее смертным врагом, и она кричала, вкладывая в убивающее заклятье всю силу своей новой души:
Гоню тебя из избы в сени,
Из сеней в двери,
Из дверей на двор,
Из двора в ворота!
Последний клочок черного тумана кинулся к земле, свернулся в комок и быстро-быстро покатился по снегу, как клубок нечесаной, перепутанной и полной всякого сора шерсти. Сорвав с головы платок, Веселка бросилась к клубку и накрыла его. Клубок задергался, как живой, хвостик жесткой шерсти царапнул руку, но Веселка крепче замотала его в платок и выпрямилась. Деревянный жезл она бросила на снег: больше он был ей не нужен.
И поди ты из города Убора,
Из племени дремичей,
Из рода человечьего
В землю сырую,
В леса глухие,
На мхи сухие,
В болота пустые!
– Поймала! – еле выговорила она, тяжело дыша от усталости и возбуждения.
За время этой странной битвы она вся взмокла и выдохлась. Ее исступление теперь прошло, в глазах прояснилось; она сознавала, что сделала это – выловила Моровую Девку! – но сама еще не могла в это поверить. Она была как во сне, а теперь вот проснулась. Прежняя Веселка и ее новый дух так быстро сменяли один другого, что она не успевала осознать перемену. Дух человека и неведомого божества смыкались все теснее, и Веселка сама не могла уже определить, что живет в ней сейчас.
Уборцы, не исключая Загоши и воеводы Прозора в воротах двора, смотрели на нее огромными глазами и молчали. Видно было, что она для них – диво дивное и одной из своих они ее больше не считают. Они видели светлую богиню, явившуюся к ним в облике прямичевской девушки, и вот теперь они ее узнали и дивились, досадовали на себя, что не поняли сразу.
«Неси ее отсюда!» – шепнул тот же мягкий голос.
Веселка сделала шаг к воротам, и вся толпа заволновалась, поспешно расчищая ей дорогу. «Куда идти?» – хотела спросить Веселка и обнаружила, что знает – к лесу на этом же, высоком берегу, что темнеет позади Убора. Но она должна идти не одна…
Она обернулась к воеводскому двору и легко нашла среди кметей Громобоя. Он был выше всех, и его рыжие кудри горели над толпой, почти как то золотое море в священном ключе. Веселка призывно кивнула ему, и он тут же, плечом раздвигая кметей, прошел к ней. Меч Буеслава он держал в руке, обхватив посредине ножен.
«Иди!» – повелительно шепнула невидимая богиня, и Веселка побежала к воротам. Клубок шевелился и дергался в платке, как пойманная мышь, но Веселка держала его крепко. Громобой молча шел рядом с ней, не задавая вопросов, и только поглядывал сбоку ей в лицо. Это была уже не та девушка, с которой он водился в Прямичеве; зная, какой она была раньше, он не хуже ее самой понимал, что ее руками действует другое существо. Раскрасневшаяся, воодушевленная победой и взволнованная, она была сейчас хороша, как никогда: ее глаза сияли голубыми звездами, непокрытые волосы отливали золотом, намокшие кудряшки на лбу круто завивались, и весь ее облик дышал силой, гордостью и радостной верой. От нее исходили волны мягкого тепла с тонким запахом луговых цветов, неуместным и невозможным здесь, среди зимы. Но Громобой не удивился: его собственная внутренняя суть подсказала ему, что так проявляет себя новый дух, поселившийся в ней. Он смотрел в глаза Веселке и встречал взгляд иного существа, которое открыто давало о себе знать и рвалось на волю.
Они вышли из ворот городища, и ноги сами понесли Веселку по высокому берегу, в другую сторону от священного ключа. Какой-то теплый и живой дух скользил перед ней, указывая дорогу. Ей было легко и жарко; Веселка чувствовала исходящее от нее самой тепло, она несла его на себе, как широкий плащ, овевая землю, снега, кусты и деревья, заснувшую реку, стылый воздух. Казалось, позади нее снега должны таять, освобождая землю и воду для новой жизни…
Впереди показался старый дуб, корявый, с широченным стволом и низко простертыми над землей узловатыми ветками. Он был как темная туча, что грозно нависла над рекой, он был сердцем всего этого берега, этого зимнего мира. В такой же темной туче спит зимой Перун, храня в себе небесный огонь будущего лета… Веселка замедлила шаг. Тихий голос сказал: «Сюда!»
Возле дуба она остановилась. Громобой встал рядом с ней, подняв голову к вершине; лицо его было сосредоточенным и оттого казалось хмурым. Здесь ее сила кончалась; не зная, что делать дальше, она должна была попросить помощи у самого Перунова дерева. В нем живет сила Небесного Воина, который мудрее и самой Веселки, и того драгоценного духа, что она несет в себе. Она смотрела на дуб снизу вверх, и ей вспомнилось то золотое дерево, простирающее ветви над всем миром.
– Есть море золотое… – начала Веселка и медленно двинулась вокруг дуба, с востока на закат, как ходит солнце. – На море золоте есть золоты птицы…
Она говорила, медленно описывая круги вокруг дуба, и клубок в ее руке перестал шевелиться и затих, как мертвый. Видение снова ожило и охватило ее со всех сторон; на ветвях дуба заблистали золотые птицы-молнии. На нее веяло жаром от золотого копья в руках девицы, сидящей на камне, и теперь Веселка отчетливо разбирала, что у той девицы – ее собственное лицо, только другое – спокойное, уверенное, ясное, сияющее божественным светом.
– Отворяет Перун морскую глубину, разверзает темную тучу… – выпевала Веселка, чувствуя, что голосом своим цепляет сильные струны в самых высоких небесах и самых темных глубинах, заставляя вселенную, как ту избушку, повернуться навстречу ее воле. – Отворяет он морскую глубину, отпирает железные ворота…
И вспыхнула молния: Громобой выхватил меч из ножен, поднял его обеими руками над головой и с размаху ударил клинком по стволу дуба. Он сам не понял, как сделал это: его руками двигала неосмысленная внутренняя сила, отозвавшаяся на призыв Веселки. Они вместе вдруг стали единой силой, небом и землей, новой вселенной. От его удара сам воздух раскололся на тысячу сверкающих пламенным светом брызг; грянул гром и раскатился широкой тяжелой волной. Перед глазами Веселки было море, где бурлила темнота, плотная, как вода, с искрами багрового пламени на гребнях. Ее застывший взгляд тонул в темно-пламенных глубинах и не мог из них вырваться; ее сковал ужас, волны жара и холода окатывали со всех сторон, и в то же время она знала, что должна немедленно что-то сделать, сделать то, зачем пришла сюда, зачем родилась на свет! Левая рука вдруг показалась очень тяжелой, и Веселка вспомнила о клубке.
– И отсылает он тебя, Девка Моровая, в бездны преисподние, в котлы кипучие, в жар палючий, в пламень горючий! – задыхаясь, из последних сил крикнула она и с размаху швырнула в тот далекий пламень клубок вместе с платком.
Что-то взвизгнуло дико и жутко, резануло уши; Веселка вскинула руки к голове, словно защищаясь от удара. Душное копотное пламя полыхнуло прямо в лицо, на миг взвилась белая фигура Моровой Девки, ее белые волосы стояли дыбом и горели, лицо было дико искажено гибельным отчаянием и злобой. «Уходи!» – с испугом вскрикнула богиня-помощница. Веселка вдруг ощутила себя на краю пропасти; уже знакомый по предчувствиям ужас вспыхнул и толкнул бежать. Она хотела отшатнуться, но что-то держало ее и не пускало. Она уже была за гранью своего прежнего мира, сама не заметив, как миновала ее. Дверь закрылась позади, и Веселка не могла даже обернуться. Перед ней была только черная пустота с багровым пламенем на дне. «За мно-о-о-й!» – выл бешеный и злобный голос и тянул ее за собой, как на веревке. Она была прикована к нему и вслед за ним безнадежно падала куда-то вниз. С каждым мгновением ей становилось тяжелее, сознание истончалось и таяло, она чувствовала только, что падает, падает, падает…
Снеговые вихри хлестали ее по голове и по лицу, она захлебывалась стылым воздухом, и само сознание зажмурило глаза, упало камешком куда-то в глубину – пережидать бурю.
Глава 7
Придя в себя, Веселка не сразу решилась открыть глаза. У нее было странное чувство, будто перед этим она была долго зажата у кого-то в кулаке и вот ее наконец выпускают на волю. Она лежала на чем-то холодном, касаясь щекой чего-то шероховатого, колючего. Желая скорее понять, куда попала, Веселка открыла глаза и села. И застыла, оглядываясь вокруг и ничего не понимая.
Перед глазами ее был берег реки, покрытый привядшей, бледной травой и толстыми, сухими стеблями репейника. Дальше был обрыв, а внизу, довольно далеко, блестела сероватая глубокая вода. За рекой был низкий берег, сплошь заросший невысоким, полуоблетевшим ивняком. Все было слишком просто и обыденно, и эта простота удивила ее. Река как река… вот только как она сюда попала?
Сзади над ней нависало что-то огромное, темное; Веселка вздрогнула, обернулась и вздохнула с облегчением. Это был дуб – тот самый дуб, который… да, теперь она все вспомнила.
Она была там же, под дубом, куда они пришли вдвоем с Громобоем, и Веселка была уверена, что и река, и берег тот же самый, хотя зимой все выглядело иначе… Зимой! Они шли сюда по снегу, в который тяжелый Громобой проваливался, порой по колено… А сейчас снега не было и в помине, на ветвях дрожали поредевшие, но еще густые тучи листьев, желтых, зеленых, рыжих, бурых; чуть в стороне пламенел клен, и земля под ним была устлана сплошным ковром красных листьев. В воздухе висел пьяноватый, прохладный запах увядающих листьев, остывающих древесных соков и почему-то казался пугающим, тревожным. Зацепив взглядом самую свежую, совсем еще зеленую травинку, Веселка обрадовалась ей, как родной, хотела схватить, но покачнулась – от сидения на холодной земле все тело одеревенело.
Зеленая трава… осень… Постой… Веселка неловко подняла руку – рука была как не своя – и попробовала потереть лоб. От движения кровь побежала быстрее, Веселка осознала себя живой, и в мыслях, действительно, прояснилось. Была зима, а сейчас осень…
Без снегового покрова местность выглядела иначе, гораздо четче виделись берега реки, но все же место было то самое. Она была там же, но ясно ощущала, что все совсем иначе. Воспоминания и новые впечатления перебивали друг друга и при этом не мешали друг другу; те и другие были четкими и ясными. Веселка отлично помнила, как они с Громобоем принесли сюда, к дубу, клубок черной шерсти в платке, а в клубке пряталась Моровая Девка… Веселка оглянулась, будто надеялась все же найти Громобоя, хотя дураку ясно, что такого, как он, не проглядишь. Не было еще случая, чтобы на самых многолюдных прямичевских гуляньях она его проглядела… Образ Прямичева мелькнул мимоходом и исчез, как видение, как чудный облачный град, – Веселке трудно было считать его своим, так далеко он отошел.
Веселка повернулась туда, где должен был остаться Убор. Над прибрежным холмом и правда поднимались столбики дыма и быстро таяли на ветру. И у Веселки отлегло от сердца. От облегчения ей даже стало жарко. Вот глупая! И с чего она взяла, что тут никого нет – только зря себя напугала! Но… все-таки, почему же осень?
Воздух был прозрачен, легок, холоден, и Веселке чудилась в нем какая-то смутная тревога. Это не было предчувствием опасности, просто она откуда-то знала, что здесь ей совсем не место, что она попала сюда случайно и ей надо как можно скорее отсюда уходить.
Собравшись с силами, Веселка поднялась на ноги с толстого, жестковатого ковра бурых листьев, нападавших с дуба, и встала, для надежности опираясь плечом о ствол в крупных жестких трещинах. Она приглаживала волосы, пыталась засунуть обратно в косу выбившиеся прядки, чтобы не лезли к лицу, и все медлила, все не решалась оторваться от ствола, точно дуб мог защитить ее от той невыраженной опасности, которая мерещилась ей в самом здешнем воздухе, в хмуроватом, тусклом, низко опущенном небе. Суровым дыханием холода веяло на нее от серых, многослойных, непробиваемых, как крепостная стена, облаков. Крепость Зимерзлы, ледяными ключами замкнувшей свет и тепло… Веселка содрогнулась – ее саму удивило, как сильно от одной мысли о тех ледяных ключах холод пронизал ее всю, до самой мелкой жилочки. Она опять изменилась: здесь, в этом осеннем мире, она стала такой легкой и прозрачной, что ее, как облачко, пронимал насквозь самый слабый ветерок. Даже ноги ее как-то нетвердо стояли на этой холодной земле. Мучило ощущение неуюта, неуместности, ненадежности своего существования здесь. Здесь правили не ее боги.
Перед глазами ее был берег реки, покрытый привядшей, бледной травой и толстыми, сухими стеблями репейника. Дальше был обрыв, а внизу, довольно далеко, блестела сероватая глубокая вода. За рекой был низкий берег, сплошь заросший невысоким, полуоблетевшим ивняком. Все было слишком просто и обыденно, и эта простота удивила ее. Река как река… вот только как она сюда попала?
Сзади над ней нависало что-то огромное, темное; Веселка вздрогнула, обернулась и вздохнула с облегчением. Это был дуб – тот самый дуб, который… да, теперь она все вспомнила.
Она была там же, под дубом, куда они пришли вдвоем с Громобоем, и Веселка была уверена, что и река, и берег тот же самый, хотя зимой все выглядело иначе… Зимой! Они шли сюда по снегу, в который тяжелый Громобой проваливался, порой по колено… А сейчас снега не было и в помине, на ветвях дрожали поредевшие, но еще густые тучи листьев, желтых, зеленых, рыжих, бурых; чуть в стороне пламенел клен, и земля под ним была устлана сплошным ковром красных листьев. В воздухе висел пьяноватый, прохладный запах увядающих листьев, остывающих древесных соков и почему-то казался пугающим, тревожным. Зацепив взглядом самую свежую, совсем еще зеленую травинку, Веселка обрадовалась ей, как родной, хотела схватить, но покачнулась – от сидения на холодной земле все тело одеревенело.
Зеленая трава… осень… Постой… Веселка неловко подняла руку – рука была как не своя – и попробовала потереть лоб. От движения кровь побежала быстрее, Веселка осознала себя живой, и в мыслях, действительно, прояснилось. Была зима, а сейчас осень…
Без снегового покрова местность выглядела иначе, гораздо четче виделись берега реки, но все же место было то самое. Она была там же, но ясно ощущала, что все совсем иначе. Воспоминания и новые впечатления перебивали друг друга и при этом не мешали друг другу; те и другие были четкими и ясными. Веселка отлично помнила, как они с Громобоем принесли сюда, к дубу, клубок черной шерсти в платке, а в клубке пряталась Моровая Девка… Веселка оглянулась, будто надеялась все же найти Громобоя, хотя дураку ясно, что такого, как он, не проглядишь. Не было еще случая, чтобы на самых многолюдных прямичевских гуляньях она его проглядела… Образ Прямичева мелькнул мимоходом и исчез, как видение, как чудный облачный град, – Веселке трудно было считать его своим, так далеко он отошел.
Веселка повернулась туда, где должен был остаться Убор. Над прибрежным холмом и правда поднимались столбики дыма и быстро таяли на ветру. И у Веселки отлегло от сердца. От облегчения ей даже стало жарко. Вот глупая! И с чего она взяла, что тут никого нет – только зря себя напугала! Но… все-таки, почему же осень?
Воздух был прозрачен, легок, холоден, и Веселке чудилась в нем какая-то смутная тревога. Это не было предчувствием опасности, просто она откуда-то знала, что здесь ей совсем не место, что она попала сюда случайно и ей надо как можно скорее отсюда уходить.
Собравшись с силами, Веселка поднялась на ноги с толстого, жестковатого ковра бурых листьев, нападавших с дуба, и встала, для надежности опираясь плечом о ствол в крупных жестких трещинах. Она приглаживала волосы, пыталась засунуть обратно в косу выбившиеся прядки, чтобы не лезли к лицу, и все медлила, все не решалась оторваться от ствола, точно дуб мог защитить ее от той невыраженной опасности, которая мерещилась ей в самом здешнем воздухе, в хмуроватом, тусклом, низко опущенном небе. Суровым дыханием холода веяло на нее от серых, многослойных, непробиваемых, как крепостная стена, облаков. Крепость Зимерзлы, ледяными ключами замкнувшей свет и тепло… Веселка содрогнулась – ее саму удивило, как сильно от одной мысли о тех ледяных ключах холод пронизал ее всю, до самой мелкой жилочки. Она опять изменилась: здесь, в этом осеннем мире, она стала такой легкой и прозрачной, что ее, как облачко, пронимал насквозь самый слабый ветерок. Даже ноги ее как-то нетвердо стояли на этой холодной земле. Мучило ощущение неуюта, неуместности, ненадежности своего существования здесь. Здесь правили не ее боги.