Страница:
– Выходит оно… чтобы с Велой говорить, твоей крови, княже, мало, – наконец заговорил дед Скрипела, самый древний из чуроборских стариков. – Надо другую жертву. Сия мудрость, как клад драгоценный, на голову человечью зарыта.[6] Жертва нужна – и услышит Вела.
– Жертва? – Огнеяр окинул стариков острым взглядом. – Будете по улицам жребий метать на отрока и девицу? Ну, если сами приговорите, пусть будет так! А на меня, чур, не пенять, что, дескать, волк ваших детей пожрал!
По скамьям прошло движение: внуков и правнуков всем было жалко.
– Зачем девицу? Зачем отрока? – торопливо заговорил Груздь, не слишком старый, но бывалый и умудренный разнообразным опытом человек. – А про обычай забыли? Обычай, княже, нельзя забывать, особенно когда городу и племени на пользу! Обычай же есть! Первый чужеземец, что войдет в ворота Чуробора, обречен богам… Обычай же! Не я придумал! Говори, Вазень, есть же такой обычай?
– Есть! – подтвердил Вазень и кивнул. – Это ты, Груздь, умное слово сказал!
Старики зашевелились, полетели облегченные вздохи, зазвучал бодрый говор. Впереди забрезжил выход. Хоть он и не обещал многого, в такой тревоге и маленькая надежда приносила немалое облегчение.
– Вот только что долго его ждать придется! Чужеземца, да по такому-то времени дурному! – заметил Умней, из Косторезного конца. – Кто же в такую пору из дому поедет, да еще в чужую землю?
– Ну, приедет кто-нибудь!
– Боги пошлют!
– Ты как, княже, рассудишь?
– Будь по-вашему, – согласился Огнеяр.
Из всего сказанного он был по-настоящему согласен с одним: ждать придется долго.
Но, как оказалось, в этом князь Огнеяр ошибся. Дней через десять, когда он был в горницах у княгини, на дворе и в гриднице поднялся шум, непривычный и странный в эти дни унылого затишья.
– Привезли! – вопил внизу отроческий голос, и топот ног, скрип дверей, гудеж многочисленных домочадцев и дружины почти его заглушал. – Привезли! Из личивинских лесов привезли!
Князь спустился вниз, в нижних сенях столкнулся с отроком.
– Привезли! – выпалил тот, завидев Огнеяра, и от волнения забыл даже поклониться. – Из Кречета, от Меженя… – спешил он доложить, сгоряча спутав имя воеводы и название городка. – Привезли!
– Да кого? – Князь обеими руками схватил его за плечи и встряхнул. – Кого привезли?
– Чужеземца!
Огнеяр выпустил подростка и поспешно шагнул на крыльцо. Новость вызвала в нем недоумение, непривычную растерянность и предчувствие чего-то важного. Вокруг крыльца на широком дворе собралась дружина, окошки княгининого терема были полны лицами женщин, силящихся что-то разглядеть сквозь тонкую желтоватую слюду. Челядь, всякие любопытные лезли на забороло собственно княжеского двора, чтобы поглядеть с удобством, сверху, и на самого князя, и на того, кого ему послали боги ради общего спасения.
Подъезжая к княжьему двору, Веселка уже не помнила себя от мучительного волнения. Сам город Чуробор, куда ее привезли после многодневного путешествия от Меженя, поразил ее высотой своих крепостных стен, внушительностью окованных железом ворот, многолюдством на улицах. Казалось бы, чему дивиться девушке, родившейся и выросшей в таком же большом и населенном городе? Но после долгих переездов по лесам, после личивинских поселков, погостов и родовых займищ огромный Чуробор показался Веселке каким-то чудом. Ей пришло на ум, что вот так же и солнце, должно быть, заново дивится земному миру утром, за ночь пройдя через темное подземелье… и так же робко осматривается вокруг, не зная, как тут встретят.
Можно было подумать, что все жители Чуробора заранее знали о ней и тоже считали ее пропавшей богиней весны. Только здесь ее появление вызвало не радость, а настороженное, даже болезненное любопытство. Уже за воротами крепостной стены столпился народ, глазея на приезжих. Взгляды толпы легко находили Веселку среди кметей и дальше уже не отрывались от нее; она ловила ухом нестройный гул, удивленные выкрики. На третьей улице народ уже стоял толпами под тынами, так что и сани не могли пройти; кмети сперва пытались расчистить дорогу, но потом десятник посадил Веселку на коня перед собой, а сани бросили. Народ, как ручейки к реке, стекался из всех улочек, из каждых ворот; в городе стоял гомон.
Позади торга прямая улица, тоже мощенная толстыми плахами, вела прямо к воротам княжьего двора. Ворота были раскрыты, перед ними с двух сторон стояли княжеские кмети, щитами, а где и древками копий сдерживая напор толпы. Народ кипел, волновался, гудел, лица у всех были возбужденно-торжественные, а на Веселку смотрели с жадно-любопытным, голодным блеском в глазах. Среди личивинов и то было легче! Под градом этих взглядов и выкриков она дрожала, сердце билось где-то в самом горле, и его удары, растекаясь по телу, отдавались в каждой жилочке каким-то болезненным чувством. Руки немели, дыхание сбивалось, ей было жарко и холодно разом.
Едва конь ступил в ворота, как Веселка увидела князя Огнеяра. Она никогда не встречала его раньше, но по рассказам Кречетовых кметей за время пути примерно знала, чего ждать. Ошибиться было невозможно: князь Огнеяр выделялся среди множества людей, как горящий уголь среди черных погасших. Молодой мужчина, лет двадцати пяти, невысокий, но очень крепко и ладно сложенный, стоял на крыльце, опершись смуглыми руками о перекладину, и смотрел прямо на нее. Веселка встретила его взгляд и вздрогнула. В его темных глазах сверкнула багровая искра, и Веселку насквозь пронизало ощущение огромной, нечеловеческой и неземной силы, которой был полон князь дебричей. В нем жил какой-то свой, внутренний пламень, и этим пламенем как будто была опалена его смуглая кожа, его густые черные волосы, его резкие, немного грубоватые, но выразительные и потому красивые черты лица. Тяжелые серебряные обручья на запястьях, серебряная гривна в виде змеи, серебряная серьга в левом ухе, казалось, призваны были своим холодом немного остудить этот огонь, но где им было справиться? И волчья накидка без рукавов, крепко перетянутая на поясе широким ремнем, казалась самой естественной для него одеждой, как шкура на живом волке. Говорили, что у него на шее и на спине вдоль хребта тянется полоска настоящей волчьей шерсти… теперь в это нельзя было не верить. Мельком вспомнился Громобой: то ли потому, что Веселке хотелось искать защиты от Князя Волков, то ли потому, что только Громобой, единственный из всех ею виденных людей, и мог бы отчасти сравниться с князем Огнеяром.
Каждое мгновение тянулось долго, вмещая в себя множество чувств, ощущений, обрывков беспорядочных мыслей. Душа Веселки трепетала, как клочок тумана возле огня. Князь Огнеяр ужасал и восхищал ее силой странного, полубожественного-полузвериного духа, ее тянуло к нему и отталкивало от него, как будто он мог и помочь ей, и погубить ее, и сердце Веселки разрывалось пополам. Два разных существа, еще живших в ней, теперь закричали в полный голос, каждое свое, и Веселка в последний раз с особой силой ощутила их разлад, притом зная, что в последний. Борьба их продолжалась недолго. Взгляд князя Огнеяра довершил ту странную работу, которую совершало в ней неведомое существо; у нее было чувство, будто по всему ее телу струятся горячие, как кровь, потоки влаги и без остатка смывают все то, что прежде было Веселкой. Прежняя Веселка улетала, испарялась от жара этих пламенных глаз, оставалось только то загадочное существо, что уже давно направляло ее путь. Встреча с сыном Велеса дала ему последний толчок, пробудила его. И оно стремилось навстречу сыну Велеса с какой-то сладостной тоской, с мучительной жаждой гибели, со страхом и неодолимым горячим влечением раствориться в пламени этих темных глаз с багряной искрой на дне… Это чувство стало ее судьбой, и Веселка вдруг успокоилась, не противясь этому влечению. Все было решено. И в эти странно долгие мгновения она чувствовала такую сильную, неодолимую любовь к князю Огнеяру, что ее нельзя было считать иначе как наваждением, колдовством, еще одной вехой, указывающей ее странный путь. Эта любовь принадлежала уже не Веселке, а кому-то неизмеримо большему, чем Веселка, огромному, как небо, и жаркому, как заря.
Пока десятник вез ее к крыльцу, князь Огнеяр не сводил с нее глаз.
– Что это ты, Завид, невесту себе привез? – обратился князь к десятнику, бегло глянув ему в лицо. Голос его звучал сурово, со скрытым гневом.
– Это… из личивинских лесов… – хрипло ответил десятник и поспешно сошел с коня. – Личивины подмеженьские, от Урхо-Ульяса, воеводе Кречету девицу привезли… Говорят, что тебе ее надо видеть…
Толпа на дворе загудела: сами боги послали эту девицу в Чуробор, где так ждали «первого чужеземца»!
Князь Огнеяр сошел с крыльца и снял Веселку с коня. В первый миг, когда он протянул к ней руки, она невольно отшатнулась и чуть не упала, но вот уже она стоит на земле рядом с ним, и все в ней кипит от его прикосновения. Она ощущала его всей кожей, всем существом, как будто рядом с ней стоял сам живой огонь.
– Ты откуда, девица? – тихо спросил князь Огнеяр. – Не бойся. Как ты сюда попала?
– Я… – Веселка заставила себя мельком глянуть ему в лицо, и странная красота этих резковатых черт завораживала ее. И ей больше ни о чем не надо было думать и беспокоиться; теперь за все происходящее отвечал он, тот, кто был гораздо сильнее ее. – Я – Веселка, дочь купца Хоровита. Он здесь бывал, в Чуроборе… Из Прямичева я…
Все эти слова она выговаривала скорее по привычке и сама себе уже не верила. Веселка, Хоровит, Прямичев – эти имена уже не имели никакого значения, относились к чему-то давно миновавшему. Важно было лишь то существо, которое она принесла в себе, но его имени она пока назвать не могла.
Князь Огнеяр смотрел на нее с недоверием и колебанием. Первое, что он испытал при виде девушки на коне десятника Завида, была досада, почти гнев, от которого волчья шерсть на загривке встала дыбом. Девица! Ужас! Обычай говорил «чужеземец», у него из ума не шел этот «чужеземец», и он не усомнился ни разу, что это будет мужчина. Огнеяра мутило при мысли о том, что ему придется тем бронзовым ножом резать горло одурманенной и беспомощной жертве, и он собирался обставить дело иначе. Мужчине можно дать в руки оружие и придать жертвоприношению вид обрядового поединка. Нечего и думать, за кем будет победа – он сам неуязвим, его не берет ни железо, ни бронза. Но поединок, божий суд позволит выполнить волю богов и не считать себя убийцей.
Но девушка! Ей-то не дашь меч и не велишь с благословением Перуна защищаться! Нет бы Урхо-Ульясу поехать ее провожать и догадаться войти в ворота первым! Нет, они где-то в пограничных лесах отыскали девицу из племени дремичей и привезли сюда, чтобы он, Огнеяр, ее убил!
– Пойдем! – Он положил руку на плечо молчащей девушки и подтолкнул к крыльцу, а сам обернулся к толпе: – Давай, расходись! По домам! Надо будет – позову!
Войдя в сени, Веселка сразу увидела на середине лестницы наверх молодую женщину и остановилась, пораженная. Дело было даже не в том, что женщина выглядела замечательно красивой – само лицо ее сияло чистым, добрым светом, как теплый солнечный блик на листве. Стройная и тонкая, как березка, она была бела, даже бледна, и ее светлые косы, уложенные вокруг головы, почему-то не покрывал ни платок, ни повой. Огромные серо-голубые глаза мягко светились добротой и какой-то тревожной жалостью. Белое полотно и голубой шелк ее одежды, мелкий жемчуг, которым было расшито оплечье, делали ее похожей на прозрачный ручей в ярких, напоенных солнцем брызгах. В этой женщине-березке тоже была какая-то сверхчеловеческая сила, тихая, мягкая, теплая и ласковая, как тень березовой листвы на воде в летний полдень. Но в ее облике было и что-то тревожное, даже болезненное: бледное, без румянца, полупрозрачное лицо казалось изнуренным, большие глаза смотрели с беспокойством, белая рука, опирающаяся на перекладину лестницы, тихо вздрагивала. Казалось, невидимые ветры пронизывают ее насквозь и заставляют трепетать.
– Ты посмотри! – со сдержанным гневом воскликнул князь Огнеяр и подтолкнул Веселку к ней. – Девку приволокли! Из Прямичева! От самого Меженя везли, от личивинов! Там-то как узнали?
Женщина-березка сбежала со ступенек и обняла Веселку; ее белые руки были мягкими и нежными, как лебединые крылья. Веселке вдруг стало тепло, и непонятно почему на глазах выступили слезы, сердце горячо забилось. Она вдруг осознала, как тяжело и тревожно было все, через что она прошла, но вместе с тем ее наполнило и блаженное чувство облегчения, словно она теперь в родной семье, в настоящей своей семье, и эти двое, Огнеяр и его жена, теперь самые близкие ей люди на всем свете. Только они истинно близки новой Веселке, которой далекие Хоровит и Любезна из Прямичева уже не родня.
– Идем, идем со мной! – Княгиня повела ее наверх.
– Забери ее к себе, я подумаю, – крикнул ей вслед Огнеяр и ушел в гридницу.
В горнице Веселку усадили на покрытую ковром скамью, сняли с нее шубу и платок, подарок доброй боярыни Лисички, пытались то поить молоком, то кормить пирогами, но Веселка, хотя и ощущала пустоту внутри, похожую на голод, есть не могла. Ее мучило волнение, чувство тревожной радости. Вот и конец ее долгого пути: она в Чуроборе, в доме князя Огнеяра, рядом с его женой-берегиней, которую в Прямичеве путали с пропавшей богиней Лелей. Все не то, оказались обманом все их прежние знания и намерения; не надо никому биться с князем Огнеяром за пропавшую весну. Но Веселка не была разочарована: в ней поселилась убежденность, что здесь, у Огнеяра и княгини Милавы, она узнает настоящую правду. Узнает, зачем шла сюда через снега, леса и реки, через Явь и Правь; узнает, зачем родилась на свет…
– Откуда же ты взялась? – ласково расспрашивала княгиня, с дружелюбным любопытством рассматривая ее лицо, руки, косу, словно искала что-то скрытое, недоступное первому взгляду. – Кто ты?
– Веселка…
Собравшись с воспоминаниями, Веселка принялась рассказывать ей о себе, о том, как повстречалась с личивинами. Но теперь, не как в день достопамятного объяснения с черноглазым Илойни, ее уже не тянуло смеяться при мысли о том, что ее приняли за Солнцеву Дочь. Все эти события, даже самые волнующие, ей виделись как бы со стороны; казалось, она рассказывает чью-то чужую жизнь, которую она почему-то знает в мелких подробностях, в то время как свою настоящую жизнь она потеряла, забыла… Княгиня задала ей самый, казалось бы, простой вопрос: кто ты? Но именно на этот-то вопрос Веселка сейчас была готова ответить меньше, чем на многие другие.
Она просто рассказывала обо всем, что было с ней в жизни, начиная с самого детства, когда материна сестра, приехав в гости, подарила ей красную ленту, и Веселка навсегда поверила, что будет самой красивой девицей на свете! Ей тогда было всего пять лет. Она рассказывала обо всем, что знала и помнила о себе, уже не пытаясь отличить важное от пустого – и все мелочи, собираясь вместе, вдруг придавали целому новый смысл, для самой Веселки ставший открытием. И то, как ее два года назад впервые выбрали «играть Лелю» на девичьем празднике Лелиного дня, казалось знаком судьбы, которую она должна была понять давным-давно! А не ждать, когда ей об этом скажут личивины, так смешно коверкающие говорлинскую речь.
Княгиня слушала ее, заглядывала ей в глаза, держала ее руку своей белой, прохладной, почти невесомой рукой, не сводила глаз с ее лица. Веселка говорила без умолку, торопясь выложить все и радуясь, что наконец-то ее понимают. С каждым словом ей становилось легче, какие-то потаенные силы все увереннее выступали из глубин. Но и для княгини ее рассказ был как живительный дождь: глаза ее заблестели, бледные прежде щеки зарумянились, а рука за время Веселкиной речи потеплела. Она дышала чаще и легче, будто вышла из духоты на воздух, по всем чертам ее лица разливался новый свет. Она оживала на глазах и уже не казалась такой слабой и печальной, как поначалу.
Рассказывая, Веселка мельком заметила в светло-русых, чуть золотистых косах княгини что-то вроде редкой нити из мелких темных бусинок. Поначалу она не обратила на это внимания, но потом, снова зацепив их взглядом, вдруг заметила, что бусинки из темных и круглых стали неровными, зеленоватыми… что они выросли…
Теперь уже, рассказывая, Веселка глядела то в лицо княгини, то на эти странные бусинки в косах. Рассказ ее уже подходил к концу, когда она вдруг ахнула. В волосах княгини вдруг встал и затрепетал живой, нежный, светло-зеленый березовый листок.
– Что это? – прервав себя на полуслове, Веселка протянула руку к листку, потом отдернула. В косах княгини, там, где ей было привиделись «бусинки», стремительно разворачивались живые березовые почки!
– Это? Это жизнь моя во мне заговорила! – смеясь, ответила княгиня и обняла Веселку. – Жизнь моя! Весна моя! Князя! – Она обернулась к своим девушкам, которые теснились у окна, разглядывая толпу во дворе и прислушиваясь к рассказу Веселки. – Князя сюда!
Князь Огнеяр ступал бесшумно, как зверь, но обе они заранее почувствовали его приближение: княгиня Милава обернулась к двери, и на Веселку повеяло теплом, проникающим сквозь бревенчатые стены хором.
Войдя, он хотел что-то сказать Веселке, но глянул на жену и переменился в лице: такое недоверчивое ликование могло бы поразить человека, который, войдя к безнадежно больному любимому существу, вдруг обнаружил его совершенно здоровым! А на голове княгини уже зеленел настоящий венок из живых березовых листьев. Лицо ее сияло, как солнце, от нее исходили светлые теплые лучи, и при взгляде на нее мерещилась березовая роща в разгар теплого весеннего дня – белая, зеленая, напоенная золотом солнечного света, покрытая сияющим голубым небом, дышащая, поющая, бросающая кружевную тень листвы на густую нагретую солнцем траву… И первое удивление на лице Огнеяра сменилось восторгом; он не отрывал глаз от жены и был так счастлив видеть ее вновь здоровой, с живыми листочками в волосах, исцеленной от зимней тоски, что поначалу даже забыл про Веселку, которая и была причиной этой счастливой перемены. По лицу его расползлась безотчетная ликующая улыбка, открыв два белых волчьих клыка в ряду верхних зубов, но Веселку это жутковатое зрелище вовсе не напугало. Оборотень был так счастлив, что можно было только радоваться вместе с ним.
– Ну, не обманули кудесники! – с веселым облегчением воскликнул он и перевел наконец взгляд на Веселку. – Не обманули, что богиню весны для меня нашли! Как тебя звать-то – Леля, Весна-Красна?
– Веселкой меня звать! – смеясь, ответила она.
– Веселкой… – повторил он и подошел к ней ближе, внимательно вглядываясь в ее лицо.
И она перестала смеяться, заставила себя успокоиться, как перед последним, самым важным испытанием. Березовые листья в волосах княгини уже говорили о многом: только тот, в ком живет дух Надвечной Весны, мог пробудить жизнь в княгине-березке, а значит, из беседы с Солнце-Богом далекий личивинский кудесник, летавший к нему на бубне, вынес гораздо больше истины, чем можно было подумать поначалу. И Огнеяр был уверен, что все это не ошибка и не совпадение. Он хотел лишь понять, как это вышло.
Она говорит, что ее зовут Веселкой, что она купеческая дочь из Прямичева. Несомненно, когда-то, и не так уж давно, это была чистая правда. Потом это постепенно стало не полной правдой, а теперь, похоже, и совсем не правда. Образ девицы из Прямичева как бы двоился в его глазах, по-неземному зорких, складывался из двух совсем разных существ. С одной стороны, сидит на лавке обычная девушка, довольно рослая и стройная, тонкая, с красивой светло-русой косой, с мягкими задорными кудряшками надо лбом и на висках, с белым лицом, с ярким румянцем, с ясными глазами, сияющими, как голубые звезды. Но из-под человеческой оболочки настойчиво рвались наружу яркие лучи надвечного света. Они были как крохотные капельки росы по краю листа – то их и не видно, но упади сюда луч – и роса заиграет, загорится всеми цветами, рассыплет то ярко-огненный, то темно-синий, то зеленый, то звездно-белый блеск… Этим лучом стал его взгляд, стал живущий в сыне Велеса дух божества, основы и опоры мироздания. Под его взглядом облик девушки преобразился, в нем проступила сила и сущность гораздо более высокая, чем человеческая, даже черты лица раскрылись и мягко засияли прелестью раннего весеннего утра… В них ожили свежесть ручья, свободное дыхание земли, впервые вздохнувшей без ледяных и снежных оков, восторг молодой травки, уразумевшей своим крошечным умишком, что теперь расти можно… В этой девушке из далекого Прямичева действительно жила и дышала та потерянная сила, без которой колесо годового круга сломалось и не могло оборачиваться положенным порядком. К нему пришла потерянная миром весна. Сама пришла, можно сказать, своими ногами, потому что он ее не искал и даже не знал о ней. И чем лучше он уяснял себе все это, тем шире в его душе разливалась горячая бурная радость. Потерянная весна нашлась! В мир вернулась та самая сила, без которой не может продолжаться его жизнь. Весна нашлась и пришла к нему, Огнеяру, чтобы он… И что он должен теперь делать?
– Как ты сюда попала, я знаю, – сказал он. – А куда ты направлялась-то?
– К тебе, княже, – просто ответила Веселка.
– Ко мне? Из Прямичева самого? – Огнеяр удивился. – Зачем?
– Зачем… – Веселке трудно было это объяснить, она сейчас не помнила тех причин, которыми объясняла свое желание пуститься в поход. Да и не причины это были, а так, туман, смутные догадки, что все это «не просто так», и желание делать хоть что-то. – У нас одна ведунья есть… Веверицей зовут… Так она сказала, что ей явилась Вела…
– Что? – Огнеяр вдруг подпрыгнул на месте, и Веселка содрогнулась от неожиданного испуга: казалось, он, как зверь, сейчас бросится на нее. Но Огнеяр остался на месте, только подался вперед, ближе к ней, оперся ладонями о колени и впился в нее горящим взглядом. Багровая искра в глубине его глаз вспыхнула ярче, и Веселка поежилась: этот взгляд обжигал. – Вела явилась?
Веселка не могла понять его изумления: она же не знала, что сам он напрасно пытался услышать голос Велы и Велеса, к которым он, сын Подземного Владыки, был гораздо ближе, чем какая-то ведунья из Прямичева.
– Ведь это старуха? Ваша ведунья то есть? – Княгиня бросила на Веселку вопросительный взгляд, и та кивнула. – Я подумала: если Вела не могла выйти к нам сюда, она могла войти в старуху… В любую старуху. И сказать, что ей нужно.
– А почему в Прямичеве? Почему не у нас здесь?
– Она очень испугалась, – неуверенно заметила Веселка. – Она когда увидела, что наша гадательная чаша в ларе сама собой разбилась, то сказала, что всему свету конец… Она была такая страшная… Как Лесная Баба, как смерть…
Князь Огнеяр кивнул: было похоже на правду, что дух Велы вошел именно в старуху, которая была к нему ближе, чем он, молодой и полный сил мужчина.
– А может быть, она не тебе, а другим хотела скорее весть подать, – добавила княгиня и глазами показала мужу на Веселку.
– Что… что она сказала? – жадно спросил он.
– Что ты… что ты Лелю похитил и в подземелье заточил, – робко ответила Веселка, чуть-чуть улыбаясь в знак того, что сама в это не верит. – Ведь это неправда?
– Ну еще бы! – согласился Огнеяр. – Как мне ее заточить, если я ее и в глаза не видел? И еще что сказала?
– Да больше и ничего.
– Но она тебя ко мне послала?
– Нет. Зачем? Я же не Перун, чтобы у Велеса весну отбивать. У нас тогда вече собиралось и приговорило… Сперва хотели войско на тебя собирать, да князь наш не захотел…
– Помнит меня! – Огнеяр усмехнулся.
– И тогда решили, что Громобой один пойдет. То есть он сам так решил.
– Кто? – Огнеяр вдруг насторожился. В мыслях его мелькнуло далекое смутное воспоминание, вызванное этим именем. – Кто такой?
– А в Кузнечном конце у старосты, у Вестима, сын старший зовется сыном Перуна, – пояснила Веселка. – Он ему не родной, а приемный, его Вестим двадцать пять лет назад после грозы в стволе громобоя нашел, ну, волхвы и сказали, что он сын Перуна…
Когда княгиня сказала, что Вела хотела скорее подать весть «другим», Веселка вспомнила о Громобое, для которого, как она тогда же подумала, эта весть и предназначалась. В мыслях ее вдруг начало складываться еще смутное, но довольно целостное представление: Громобой – Огнеяр – она, Веселка… Этот треугольник сложился не случайно. Перун – Велес – Леля, те самые трое, о которых говорят кощуны, чье влечение и борьба обеспечивают вращение годового круга… И она торопилась рассказывать, ожидая, что Огнеяр тоже все это поймет и лучше нее самой разберется в хитросплетениях людских и божеских дорог.
Веселка рассказывала, Огнеяр слушал ее краем уха, вглядываясь в собственные воспоминания, словно заревом освещенные ее словами. Несколько лет назад он узнал, что в мире есть человек, сын Перуна, судьбой предназначенный в противники ему. И вот все сходится, это он. Сын Перуна, как и обещало предсказание, родился не от земных родителей, а от грома и молнии; он – тоже оборотень, и в младенчестве по ночам становился жеребенком, пока кто-то из волхвов не научил его сохранять человеческий облик. Ему оказалось под силу укротить Зимнего Зверя в собственных владениях того, в Полях Зимерзлы, добыть меч с Калинова моста, раскрыть этим мечом дорогу в Надвечный мир через первый попавшийся дуб… И он шел сюда…
– Жертва? – Огнеяр окинул стариков острым взглядом. – Будете по улицам жребий метать на отрока и девицу? Ну, если сами приговорите, пусть будет так! А на меня, чур, не пенять, что, дескать, волк ваших детей пожрал!
По скамьям прошло движение: внуков и правнуков всем было жалко.
– Зачем девицу? Зачем отрока? – торопливо заговорил Груздь, не слишком старый, но бывалый и умудренный разнообразным опытом человек. – А про обычай забыли? Обычай, княже, нельзя забывать, особенно когда городу и племени на пользу! Обычай же есть! Первый чужеземец, что войдет в ворота Чуробора, обречен богам… Обычай же! Не я придумал! Говори, Вазень, есть же такой обычай?
– Есть! – подтвердил Вазень и кивнул. – Это ты, Груздь, умное слово сказал!
Старики зашевелились, полетели облегченные вздохи, зазвучал бодрый говор. Впереди забрезжил выход. Хоть он и не обещал многого, в такой тревоге и маленькая надежда приносила немалое облегчение.
– Вот только что долго его ждать придется! Чужеземца, да по такому-то времени дурному! – заметил Умней, из Косторезного конца. – Кто же в такую пору из дому поедет, да еще в чужую землю?
– Ну, приедет кто-нибудь!
– Боги пошлют!
– Ты как, княже, рассудишь?
– Будь по-вашему, – согласился Огнеяр.
Из всего сказанного он был по-настоящему согласен с одним: ждать придется долго.
Но, как оказалось, в этом князь Огнеяр ошибся. Дней через десять, когда он был в горницах у княгини, на дворе и в гриднице поднялся шум, непривычный и странный в эти дни унылого затишья.
– Привезли! – вопил внизу отроческий голос, и топот ног, скрип дверей, гудеж многочисленных домочадцев и дружины почти его заглушал. – Привезли! Из личивинских лесов привезли!
Князь спустился вниз, в нижних сенях столкнулся с отроком.
– Привезли! – выпалил тот, завидев Огнеяра, и от волнения забыл даже поклониться. – Из Кречета, от Меженя… – спешил он доложить, сгоряча спутав имя воеводы и название городка. – Привезли!
– Да кого? – Князь обеими руками схватил его за плечи и встряхнул. – Кого привезли?
– Чужеземца!
Огнеяр выпустил подростка и поспешно шагнул на крыльцо. Новость вызвала в нем недоумение, непривычную растерянность и предчувствие чего-то важного. Вокруг крыльца на широком дворе собралась дружина, окошки княгининого терема были полны лицами женщин, силящихся что-то разглядеть сквозь тонкую желтоватую слюду. Челядь, всякие любопытные лезли на забороло собственно княжеского двора, чтобы поглядеть с удобством, сверху, и на самого князя, и на того, кого ему послали боги ради общего спасения.
Подъезжая к княжьему двору, Веселка уже не помнила себя от мучительного волнения. Сам город Чуробор, куда ее привезли после многодневного путешествия от Меженя, поразил ее высотой своих крепостных стен, внушительностью окованных железом ворот, многолюдством на улицах. Казалось бы, чему дивиться девушке, родившейся и выросшей в таком же большом и населенном городе? Но после долгих переездов по лесам, после личивинских поселков, погостов и родовых займищ огромный Чуробор показался Веселке каким-то чудом. Ей пришло на ум, что вот так же и солнце, должно быть, заново дивится земному миру утром, за ночь пройдя через темное подземелье… и так же робко осматривается вокруг, не зная, как тут встретят.
Можно было подумать, что все жители Чуробора заранее знали о ней и тоже считали ее пропавшей богиней весны. Только здесь ее появление вызвало не радость, а настороженное, даже болезненное любопытство. Уже за воротами крепостной стены столпился народ, глазея на приезжих. Взгляды толпы легко находили Веселку среди кметей и дальше уже не отрывались от нее; она ловила ухом нестройный гул, удивленные выкрики. На третьей улице народ уже стоял толпами под тынами, так что и сани не могли пройти; кмети сперва пытались расчистить дорогу, но потом десятник посадил Веселку на коня перед собой, а сани бросили. Народ, как ручейки к реке, стекался из всех улочек, из каждых ворот; в городе стоял гомон.
Позади торга прямая улица, тоже мощенная толстыми плахами, вела прямо к воротам княжьего двора. Ворота были раскрыты, перед ними с двух сторон стояли княжеские кмети, щитами, а где и древками копий сдерживая напор толпы. Народ кипел, волновался, гудел, лица у всех были возбужденно-торжественные, а на Веселку смотрели с жадно-любопытным, голодным блеском в глазах. Среди личивинов и то было легче! Под градом этих взглядов и выкриков она дрожала, сердце билось где-то в самом горле, и его удары, растекаясь по телу, отдавались в каждой жилочке каким-то болезненным чувством. Руки немели, дыхание сбивалось, ей было жарко и холодно разом.
Едва конь ступил в ворота, как Веселка увидела князя Огнеяра. Она никогда не встречала его раньше, но по рассказам Кречетовых кметей за время пути примерно знала, чего ждать. Ошибиться было невозможно: князь Огнеяр выделялся среди множества людей, как горящий уголь среди черных погасших. Молодой мужчина, лет двадцати пяти, невысокий, но очень крепко и ладно сложенный, стоял на крыльце, опершись смуглыми руками о перекладину, и смотрел прямо на нее. Веселка встретила его взгляд и вздрогнула. В его темных глазах сверкнула багровая искра, и Веселку насквозь пронизало ощущение огромной, нечеловеческой и неземной силы, которой был полон князь дебричей. В нем жил какой-то свой, внутренний пламень, и этим пламенем как будто была опалена его смуглая кожа, его густые черные волосы, его резкие, немного грубоватые, но выразительные и потому красивые черты лица. Тяжелые серебряные обручья на запястьях, серебряная гривна в виде змеи, серебряная серьга в левом ухе, казалось, призваны были своим холодом немного остудить этот огонь, но где им было справиться? И волчья накидка без рукавов, крепко перетянутая на поясе широким ремнем, казалась самой естественной для него одеждой, как шкура на живом волке. Говорили, что у него на шее и на спине вдоль хребта тянется полоска настоящей волчьей шерсти… теперь в это нельзя было не верить. Мельком вспомнился Громобой: то ли потому, что Веселке хотелось искать защиты от Князя Волков, то ли потому, что только Громобой, единственный из всех ею виденных людей, и мог бы отчасти сравниться с князем Огнеяром.
Каждое мгновение тянулось долго, вмещая в себя множество чувств, ощущений, обрывков беспорядочных мыслей. Душа Веселки трепетала, как клочок тумана возле огня. Князь Огнеяр ужасал и восхищал ее силой странного, полубожественного-полузвериного духа, ее тянуло к нему и отталкивало от него, как будто он мог и помочь ей, и погубить ее, и сердце Веселки разрывалось пополам. Два разных существа, еще живших в ней, теперь закричали в полный голос, каждое свое, и Веселка в последний раз с особой силой ощутила их разлад, притом зная, что в последний. Борьба их продолжалась недолго. Взгляд князя Огнеяра довершил ту странную работу, которую совершало в ней неведомое существо; у нее было чувство, будто по всему ее телу струятся горячие, как кровь, потоки влаги и без остатка смывают все то, что прежде было Веселкой. Прежняя Веселка улетала, испарялась от жара этих пламенных глаз, оставалось только то загадочное существо, что уже давно направляло ее путь. Встреча с сыном Велеса дала ему последний толчок, пробудила его. И оно стремилось навстречу сыну Велеса с какой-то сладостной тоской, с мучительной жаждой гибели, со страхом и неодолимым горячим влечением раствориться в пламени этих темных глаз с багряной искрой на дне… Это чувство стало ее судьбой, и Веселка вдруг успокоилась, не противясь этому влечению. Все было решено. И в эти странно долгие мгновения она чувствовала такую сильную, неодолимую любовь к князю Огнеяру, что ее нельзя было считать иначе как наваждением, колдовством, еще одной вехой, указывающей ее странный путь. Эта любовь принадлежала уже не Веселке, а кому-то неизмеримо большему, чем Веселка, огромному, как небо, и жаркому, как заря.
Пока десятник вез ее к крыльцу, князь Огнеяр не сводил с нее глаз.
– Что это ты, Завид, невесту себе привез? – обратился князь к десятнику, бегло глянув ему в лицо. Голос его звучал сурово, со скрытым гневом.
– Это… из личивинских лесов… – хрипло ответил десятник и поспешно сошел с коня. – Личивины подмеженьские, от Урхо-Ульяса, воеводе Кречету девицу привезли… Говорят, что тебе ее надо видеть…
Толпа на дворе загудела: сами боги послали эту девицу в Чуробор, где так ждали «первого чужеземца»!
Князь Огнеяр сошел с крыльца и снял Веселку с коня. В первый миг, когда он протянул к ней руки, она невольно отшатнулась и чуть не упала, но вот уже она стоит на земле рядом с ним, и все в ней кипит от его прикосновения. Она ощущала его всей кожей, всем существом, как будто рядом с ней стоял сам живой огонь.
– Ты откуда, девица? – тихо спросил князь Огнеяр. – Не бойся. Как ты сюда попала?
– Я… – Веселка заставила себя мельком глянуть ему в лицо, и странная красота этих резковатых черт завораживала ее. И ей больше ни о чем не надо было думать и беспокоиться; теперь за все происходящее отвечал он, тот, кто был гораздо сильнее ее. – Я – Веселка, дочь купца Хоровита. Он здесь бывал, в Чуроборе… Из Прямичева я…
Все эти слова она выговаривала скорее по привычке и сама себе уже не верила. Веселка, Хоровит, Прямичев – эти имена уже не имели никакого значения, относились к чему-то давно миновавшему. Важно было лишь то существо, которое она принесла в себе, но его имени она пока назвать не могла.
Князь Огнеяр смотрел на нее с недоверием и колебанием. Первое, что он испытал при виде девушки на коне десятника Завида, была досада, почти гнев, от которого волчья шерсть на загривке встала дыбом. Девица! Ужас! Обычай говорил «чужеземец», у него из ума не шел этот «чужеземец», и он не усомнился ни разу, что это будет мужчина. Огнеяра мутило при мысли о том, что ему придется тем бронзовым ножом резать горло одурманенной и беспомощной жертве, и он собирался обставить дело иначе. Мужчине можно дать в руки оружие и придать жертвоприношению вид обрядового поединка. Нечего и думать, за кем будет победа – он сам неуязвим, его не берет ни железо, ни бронза. Но поединок, божий суд позволит выполнить волю богов и не считать себя убийцей.
Но девушка! Ей-то не дашь меч и не велишь с благословением Перуна защищаться! Нет бы Урхо-Ульясу поехать ее провожать и догадаться войти в ворота первым! Нет, они где-то в пограничных лесах отыскали девицу из племени дремичей и привезли сюда, чтобы он, Огнеяр, ее убил!
– Пойдем! – Он положил руку на плечо молчащей девушки и подтолкнул к крыльцу, а сам обернулся к толпе: – Давай, расходись! По домам! Надо будет – позову!
Войдя в сени, Веселка сразу увидела на середине лестницы наверх молодую женщину и остановилась, пораженная. Дело было даже не в том, что женщина выглядела замечательно красивой – само лицо ее сияло чистым, добрым светом, как теплый солнечный блик на листве. Стройная и тонкая, как березка, она была бела, даже бледна, и ее светлые косы, уложенные вокруг головы, почему-то не покрывал ни платок, ни повой. Огромные серо-голубые глаза мягко светились добротой и какой-то тревожной жалостью. Белое полотно и голубой шелк ее одежды, мелкий жемчуг, которым было расшито оплечье, делали ее похожей на прозрачный ручей в ярких, напоенных солнцем брызгах. В этой женщине-березке тоже была какая-то сверхчеловеческая сила, тихая, мягкая, теплая и ласковая, как тень березовой листвы на воде в летний полдень. Но в ее облике было и что-то тревожное, даже болезненное: бледное, без румянца, полупрозрачное лицо казалось изнуренным, большие глаза смотрели с беспокойством, белая рука, опирающаяся на перекладину лестницы, тихо вздрагивала. Казалось, невидимые ветры пронизывают ее насквозь и заставляют трепетать.
– Ты посмотри! – со сдержанным гневом воскликнул князь Огнеяр и подтолкнул Веселку к ней. – Девку приволокли! Из Прямичева! От самого Меженя везли, от личивинов! Там-то как узнали?
Женщина-березка сбежала со ступенек и обняла Веселку; ее белые руки были мягкими и нежными, как лебединые крылья. Веселке вдруг стало тепло, и непонятно почему на глазах выступили слезы, сердце горячо забилось. Она вдруг осознала, как тяжело и тревожно было все, через что она прошла, но вместе с тем ее наполнило и блаженное чувство облегчения, словно она теперь в родной семье, в настоящей своей семье, и эти двое, Огнеяр и его жена, теперь самые близкие ей люди на всем свете. Только они истинно близки новой Веселке, которой далекие Хоровит и Любезна из Прямичева уже не родня.
– Идем, идем со мной! – Княгиня повела ее наверх.
– Забери ее к себе, я подумаю, – крикнул ей вслед Огнеяр и ушел в гридницу.
В горнице Веселку усадили на покрытую ковром скамью, сняли с нее шубу и платок, подарок доброй боярыни Лисички, пытались то поить молоком, то кормить пирогами, но Веселка, хотя и ощущала пустоту внутри, похожую на голод, есть не могла. Ее мучило волнение, чувство тревожной радости. Вот и конец ее долгого пути: она в Чуроборе, в доме князя Огнеяра, рядом с его женой-берегиней, которую в Прямичеве путали с пропавшей богиней Лелей. Все не то, оказались обманом все их прежние знания и намерения; не надо никому биться с князем Огнеяром за пропавшую весну. Но Веселка не была разочарована: в ней поселилась убежденность, что здесь, у Огнеяра и княгини Милавы, она узнает настоящую правду. Узнает, зачем шла сюда через снега, леса и реки, через Явь и Правь; узнает, зачем родилась на свет…
– Откуда же ты взялась? – ласково расспрашивала княгиня, с дружелюбным любопытством рассматривая ее лицо, руки, косу, словно искала что-то скрытое, недоступное первому взгляду. – Кто ты?
– Веселка…
Собравшись с воспоминаниями, Веселка принялась рассказывать ей о себе, о том, как повстречалась с личивинами. Но теперь, не как в день достопамятного объяснения с черноглазым Илойни, ее уже не тянуло смеяться при мысли о том, что ее приняли за Солнцеву Дочь. Все эти события, даже самые волнующие, ей виделись как бы со стороны; казалось, она рассказывает чью-то чужую жизнь, которую она почему-то знает в мелких подробностях, в то время как свою настоящую жизнь она потеряла, забыла… Княгиня задала ей самый, казалось бы, простой вопрос: кто ты? Но именно на этот-то вопрос Веселка сейчас была готова ответить меньше, чем на многие другие.
Она просто рассказывала обо всем, что было с ней в жизни, начиная с самого детства, когда материна сестра, приехав в гости, подарила ей красную ленту, и Веселка навсегда поверила, что будет самой красивой девицей на свете! Ей тогда было всего пять лет. Она рассказывала обо всем, что знала и помнила о себе, уже не пытаясь отличить важное от пустого – и все мелочи, собираясь вместе, вдруг придавали целому новый смысл, для самой Веселки ставший открытием. И то, как ее два года назад впервые выбрали «играть Лелю» на девичьем празднике Лелиного дня, казалось знаком судьбы, которую она должна была понять давным-давно! А не ждать, когда ей об этом скажут личивины, так смешно коверкающие говорлинскую речь.
Княгиня слушала ее, заглядывала ей в глаза, держала ее руку своей белой, прохладной, почти невесомой рукой, не сводила глаз с ее лица. Веселка говорила без умолку, торопясь выложить все и радуясь, что наконец-то ее понимают. С каждым словом ей становилось легче, какие-то потаенные силы все увереннее выступали из глубин. Но и для княгини ее рассказ был как живительный дождь: глаза ее заблестели, бледные прежде щеки зарумянились, а рука за время Веселкиной речи потеплела. Она дышала чаще и легче, будто вышла из духоты на воздух, по всем чертам ее лица разливался новый свет. Она оживала на глазах и уже не казалась такой слабой и печальной, как поначалу.
Рассказывая, Веселка мельком заметила в светло-русых, чуть золотистых косах княгини что-то вроде редкой нити из мелких темных бусинок. Поначалу она не обратила на это внимания, но потом, снова зацепив их взглядом, вдруг заметила, что бусинки из темных и круглых стали неровными, зеленоватыми… что они выросли…
Теперь уже, рассказывая, Веселка глядела то в лицо княгини, то на эти странные бусинки в косах. Рассказ ее уже подходил к концу, когда она вдруг ахнула. В волосах княгини вдруг встал и затрепетал живой, нежный, светло-зеленый березовый листок.
– Что это? – прервав себя на полуслове, Веселка протянула руку к листку, потом отдернула. В косах княгини, там, где ей было привиделись «бусинки», стремительно разворачивались живые березовые почки!
– Это? Это жизнь моя во мне заговорила! – смеясь, ответила княгиня и обняла Веселку. – Жизнь моя! Весна моя! Князя! – Она обернулась к своим девушкам, которые теснились у окна, разглядывая толпу во дворе и прислушиваясь к рассказу Веселки. – Князя сюда!
Князь Огнеяр ступал бесшумно, как зверь, но обе они заранее почувствовали его приближение: княгиня Милава обернулась к двери, и на Веселку повеяло теплом, проникающим сквозь бревенчатые стены хором.
Войдя, он хотел что-то сказать Веселке, но глянул на жену и переменился в лице: такое недоверчивое ликование могло бы поразить человека, который, войдя к безнадежно больному любимому существу, вдруг обнаружил его совершенно здоровым! А на голове княгини уже зеленел настоящий венок из живых березовых листьев. Лицо ее сияло, как солнце, от нее исходили светлые теплые лучи, и при взгляде на нее мерещилась березовая роща в разгар теплого весеннего дня – белая, зеленая, напоенная золотом солнечного света, покрытая сияющим голубым небом, дышащая, поющая, бросающая кружевную тень листвы на густую нагретую солнцем траву… И первое удивление на лице Огнеяра сменилось восторгом; он не отрывал глаз от жены и был так счастлив видеть ее вновь здоровой, с живыми листочками в волосах, исцеленной от зимней тоски, что поначалу даже забыл про Веселку, которая и была причиной этой счастливой перемены. По лицу его расползлась безотчетная ликующая улыбка, открыв два белых волчьих клыка в ряду верхних зубов, но Веселку это жутковатое зрелище вовсе не напугало. Оборотень был так счастлив, что можно было только радоваться вместе с ним.
– Ну, не обманули кудесники! – с веселым облегчением воскликнул он и перевел наконец взгляд на Веселку. – Не обманули, что богиню весны для меня нашли! Как тебя звать-то – Леля, Весна-Красна?
– Веселкой меня звать! – смеясь, ответила она.
– Веселкой… – повторил он и подошел к ней ближе, внимательно вглядываясь в ее лицо.
И она перестала смеяться, заставила себя успокоиться, как перед последним, самым важным испытанием. Березовые листья в волосах княгини уже говорили о многом: только тот, в ком живет дух Надвечной Весны, мог пробудить жизнь в княгине-березке, а значит, из беседы с Солнце-Богом далекий личивинский кудесник, летавший к нему на бубне, вынес гораздо больше истины, чем можно было подумать поначалу. И Огнеяр был уверен, что все это не ошибка и не совпадение. Он хотел лишь понять, как это вышло.
Она говорит, что ее зовут Веселкой, что она купеческая дочь из Прямичева. Несомненно, когда-то, и не так уж давно, это была чистая правда. Потом это постепенно стало не полной правдой, а теперь, похоже, и совсем не правда. Образ девицы из Прямичева как бы двоился в его глазах, по-неземному зорких, складывался из двух совсем разных существ. С одной стороны, сидит на лавке обычная девушка, довольно рослая и стройная, тонкая, с красивой светло-русой косой, с мягкими задорными кудряшками надо лбом и на висках, с белым лицом, с ярким румянцем, с ясными глазами, сияющими, как голубые звезды. Но из-под человеческой оболочки настойчиво рвались наружу яркие лучи надвечного света. Они были как крохотные капельки росы по краю листа – то их и не видно, но упади сюда луч – и роса заиграет, загорится всеми цветами, рассыплет то ярко-огненный, то темно-синий, то зеленый, то звездно-белый блеск… Этим лучом стал его взгляд, стал живущий в сыне Велеса дух божества, основы и опоры мироздания. Под его взглядом облик девушки преобразился, в нем проступила сила и сущность гораздо более высокая, чем человеческая, даже черты лица раскрылись и мягко засияли прелестью раннего весеннего утра… В них ожили свежесть ручья, свободное дыхание земли, впервые вздохнувшей без ледяных и снежных оков, восторг молодой травки, уразумевшей своим крошечным умишком, что теперь расти можно… В этой девушке из далекого Прямичева действительно жила и дышала та потерянная сила, без которой колесо годового круга сломалось и не могло оборачиваться положенным порядком. К нему пришла потерянная миром весна. Сама пришла, можно сказать, своими ногами, потому что он ее не искал и даже не знал о ней. И чем лучше он уяснял себе все это, тем шире в его душе разливалась горячая бурная радость. Потерянная весна нашлась! В мир вернулась та самая сила, без которой не может продолжаться его жизнь. Весна нашлась и пришла к нему, Огнеяру, чтобы он… И что он должен теперь делать?
– Как ты сюда попала, я знаю, – сказал он. – А куда ты направлялась-то?
– К тебе, княже, – просто ответила Веселка.
– Ко мне? Из Прямичева самого? – Огнеяр удивился. – Зачем?
– Зачем… – Веселке трудно было это объяснить, она сейчас не помнила тех причин, которыми объясняла свое желание пуститься в поход. Да и не причины это были, а так, туман, смутные догадки, что все это «не просто так», и желание делать хоть что-то. – У нас одна ведунья есть… Веверицей зовут… Так она сказала, что ей явилась Вела…
– Что? – Огнеяр вдруг подпрыгнул на месте, и Веселка содрогнулась от неожиданного испуга: казалось, он, как зверь, сейчас бросится на нее. Но Огнеяр остался на месте, только подался вперед, ближе к ней, оперся ладонями о колени и впился в нее горящим взглядом. Багровая искра в глубине его глаз вспыхнула ярче, и Веселка поежилась: этот взгляд обжигал. – Вела явилась?
Веселка не могла понять его изумления: она же не знала, что сам он напрасно пытался услышать голос Велы и Велеса, к которым он, сын Подземного Владыки, был гораздо ближе, чем какая-то ведунья из Прямичева.
– Ведь это старуха? Ваша ведунья то есть? – Княгиня бросила на Веселку вопросительный взгляд, и та кивнула. – Я подумала: если Вела не могла выйти к нам сюда, она могла войти в старуху… В любую старуху. И сказать, что ей нужно.
– А почему в Прямичеве? Почему не у нас здесь?
– Она очень испугалась, – неуверенно заметила Веселка. – Она когда увидела, что наша гадательная чаша в ларе сама собой разбилась, то сказала, что всему свету конец… Она была такая страшная… Как Лесная Баба, как смерть…
Князь Огнеяр кивнул: было похоже на правду, что дух Велы вошел именно в старуху, которая была к нему ближе, чем он, молодой и полный сил мужчина.
– А может быть, она не тебе, а другим хотела скорее весть подать, – добавила княгиня и глазами показала мужу на Веселку.
– Что… что она сказала? – жадно спросил он.
– Что ты… что ты Лелю похитил и в подземелье заточил, – робко ответила Веселка, чуть-чуть улыбаясь в знак того, что сама в это не верит. – Ведь это неправда?
– Ну еще бы! – согласился Огнеяр. – Как мне ее заточить, если я ее и в глаза не видел? И еще что сказала?
– Да больше и ничего.
– Но она тебя ко мне послала?
– Нет. Зачем? Я же не Перун, чтобы у Велеса весну отбивать. У нас тогда вече собиралось и приговорило… Сперва хотели войско на тебя собирать, да князь наш не захотел…
– Помнит меня! – Огнеяр усмехнулся.
– И тогда решили, что Громобой один пойдет. То есть он сам так решил.
– Кто? – Огнеяр вдруг насторожился. В мыслях его мелькнуло далекое смутное воспоминание, вызванное этим именем. – Кто такой?
– А в Кузнечном конце у старосты, у Вестима, сын старший зовется сыном Перуна, – пояснила Веселка. – Он ему не родной, а приемный, его Вестим двадцать пять лет назад после грозы в стволе громобоя нашел, ну, волхвы и сказали, что он сын Перуна…
Когда княгиня сказала, что Вела хотела скорее подать весть «другим», Веселка вспомнила о Громобое, для которого, как она тогда же подумала, эта весть и предназначалась. В мыслях ее вдруг начало складываться еще смутное, но довольно целостное представление: Громобой – Огнеяр – она, Веселка… Этот треугольник сложился не случайно. Перун – Велес – Леля, те самые трое, о которых говорят кощуны, чье влечение и борьба обеспечивают вращение годового круга… И она торопилась рассказывать, ожидая, что Огнеяр тоже все это поймет и лучше нее самой разберется в хитросплетениях людских и божеских дорог.
Веселка рассказывала, Огнеяр слушал ее краем уха, вглядываясь в собственные воспоминания, словно заревом освещенные ее словами. Несколько лет назад он узнал, что в мире есть человек, сын Перуна, судьбой предназначенный в противники ему. И вот все сходится, это он. Сын Перуна, как и обещало предсказание, родился не от земных родителей, а от грома и молнии; он – тоже оборотень, и в младенчестве по ночам становился жеребенком, пока кто-то из волхвов не научил его сохранять человеческий облик. Ему оказалось под силу укротить Зимнего Зверя в собственных владениях того, в Полях Зимерзлы, добыть меч с Калинова моста, раскрыть этим мечом дорогу в Надвечный мир через первый попавшийся дуб… И он шел сюда…