Страница:
IX. Стратегия
– Ну-ну! – воскликнула Мэри, входя в дом. – Это вы, господин Бемрод?.. Ни в коем случае не принимайтесь за работу, сейчас пойдете завтракать.
– Почему, – распрямляясь, спросил я ее с суровым видом, поскольку считал необходимым поддерживать обстановку на должной высоте, – почему, сударыня, вы вышли вопреки моему запрету?
– Вышла вопреки вашему запрету? – удивленно повторила Мэри. – Разве это называется выйти – пересечь площадь, чтобы зайти к бакалейщику?
– Все равно! Надо было предупредить меня об уходе.
– Но, ей-Богу, господин Бемрод, я видела, что вы заняты этим разрушением и поэтому не хотела вам мешать.
– Хорошо, на этот раз я вас прощаю; но сейчас, поскольку госпожа Бемрод может появиться с минуты на минуту, наведите порядок в гостиной.
– Сейчас, господин Бемрод, пока вы завтракаете… Когда вы пойдете наверх, все уже будет сделано.
– Нет, нет! – воскликнул я. – За завтраком вы должны мне прислуживать… Вы знаете, что врач рекомендовал оставлять меня одного как можно реже.
– Ах, это когда у вас была горячка, но теперь-то она уже прошла…
– Она может вернуться… Вы неосторожны!
– Но в таком случае, господин Бемрод, если вы будете держать меня при себе весь день, было бы справедливым удвоить мое жалованье… И если вы моего мужа держали при себе все ночи, то тоже должны были бы меня предупредить.
– Вашего мужа, дочь моя, я отправлю домой сразу по возвращении госпожи Бемрод, – ответил я, несколько смягчившись, – и вы получите достаточное вознаграждение за причиненное вам неудобство.
– Ну, если вы столь справедливы, мне не остается ничего другого, как повиноваться вашим приказам, господин Бемрод.
– Вы уже получили мои приказы, – важно ответил я ей. И я позавтракал более основательно, чем когда-либо за время моей болезни, прежде всего потому, что вместе со здоровьем возвращается и аппетит, а кроме того, и потому что работа, которую мне предстояло завершить, требовала дополнительных сил.
Стакан доброго вина увенчал мою трапезу и вместе со сладостным теплом вновь влил в мои жилы мужество.
Что касается Мэри, она, похоже, была так довольна моим обещанием, что пошла заниматься уборкой, напевая при этом старинную валлийскую песню и нисколько не интересуясь работой, которой я занимался на третьем этаже.
Я же, понимая значительность того, что мне предстояло свершить, поднялся наверх в глубокой задумчивости.
На лестничной площадке опять стало темно: наверное, в мое отсутствие ветер закрыл обе двери.
У меня хватило мужества вновь их открыть.
Правда, я все время слышал, как Мэри напевает свою песню.
Я взял лом и снова стал разрушать кладку. Через полчаса дубовая дверь была целиком обнажена.
– Мэри! – позвал я.
– В чем дело, сударь? – спросила она, поспешно поднимаясь на лестничную площадку.
– Мэри, – промолвил я, – не попадался ли вам в доме случайно какой-нибудь старый ключ, которым можно было бы открыть дверь средней комнаты?
– Как средней комнаты?
– Да… комнаты дамы в сером.
– Господи Иисусе! – вскричала Мэри, перекрестившись. – Неужели вы осмелитесь открыть эту дверь, господин Бемрод?!
– Почему бы нет? – ответил я, выпрямившись во весь рост.
– А ведь и правда, – проговорила служанка, – почему бы нет?.. Ведь дама в сером появляется только ночью и к тому же только в ночь между днем святой Гертруды и днем святого Михаила… Подождите, господин Бемрод, сейчас я поищу ключи и, как только найду, принесу их вам.
И она спустилась по лестнице, чтобы отыскать все ключи, хранящиеся в доме.
– Мэри! – крикнул я. – Мэри! Поднимайтесь, а не спускайтесь!
Но она меня не послушалась, хотя расслышала и, удаляясь, вполне резонно заметила:
– Если вы просите ключи, господин Бемрод, значит, нужно, чтобы я их вам поискала.
Я тоже мог бы спуститься и заняться поиском ключей, но удовольствовался тем, что спустился лишь на несколько ступенек и стал ждать служанку. Через несколько минут она поднялась ко мне с целой дюжиной ключей.
– Держите, – сказала Мэри. – О Боже мой, что за разор вы тут устроили!
– Мэри, вы сами видите, – заявил я торжественно, – я сделал то, на что не отважились ни каменщик, ни рудокоп.
– О, ведь вы-то человек образованный, господин Бемрод, и не верите во все эти глупости… Такое годится только для нас, бедных простолюдинов.
Гордыня моя восстала при мысли, что из-за предполагаемого у меня отсутствия суеверий я могу потерять все преимущества, завоеванные моим мужеством.
Не стоило становиться на голову выше толпы благодаря своей неустрашимости, чтобы извлечь из этого лишь одну заслугу, а именно – звание человека свободомыслящего.
Репутация человека свободомыслящего вовсе не являлась тем, на что я притязал – я притязал на репутацию человека бесстрашного.
– Мэри, – произнес я со всей серьезностью, – вы, как мне кажется, высказываетесь весьма легковесно о таинственных вопросах загробного мира и темных загадках вечности.
Вместо того чтобы разрушить этот предрассудок – веру в привидения, и светская и религиозная истории освящают его разными примерами.
Ореста, по Эсхилу, преследовала тень его отца,[459] требуя отомстить за него; Нин,[460] по Геродоту, вышел из могилы, чтобы обвинить в своей смерти Семирамиду; Библия повествует о том, что по призыву Самуила призрак прорицательницы из Аэндора явился Саулу;[461] Плутарх утверждает, что в Сардах;[462] перед Брутом[463] предстал призрак Цезаря и предупредил Брута, что вновь явится ему при Филиппах[464] тень отца Гамлета;[465] – это народное предание, освященное божественным Шекспиром; говорят также, что в ночь накануне битвы при Босворте Ричард Третий увидел часть своих жертв, окровавленные тени которых возвратились к нему, чтобы проклясть его и предречь ему смерть[466] наконец, люди, достойные доверия, такие, как соседка и рудокоп, утверждают, что видели даму в сером… Так что, если я принял достойное похвалы решение, то это благодаря моему огромному мужеству, а не по моему неверию в призраки.
Мэри посмотрела на меня с восхищением.
– Просто удивительно, как вы говорите обо всем этом, господин Бемрод!.. Вы говорите так хорошо, что у меня теперь нет страха, как у вас!.. Так что попробуйте, какой из этих ключей подойдет, господин Бемрод. Ах, мне любопытно узнать, что же там в комнате этой колдуньи, дамы в сером! Держите-ка этот ключ, мне кажется, он подойдет к замку.
И с этими словами служанка протянула мне ключ. Я взял его.
– Ну-ка, – произнесла она, – попробуйте поскорее открыть им дверь!
Я подошел к замку.
Но, должен сказать, дорогой мой Петрус, сколь бы ни было велико мое мужество, оно не смогло до конца совладать с моим волнением.
Тщетно мой надменный разум пытался приказывать моему телу, тщетно душа пыталась править плотью – плоть дрожала.
Мэри заметила эту неподвластную мне взбудораженность.
– Ах, это странно, – произнесла она, – почему вы так дрожите?
– Наверное, моя дорогая Мэри, – отвечал я ей, – у меня начался новый приступ лихорадки.
– И правда, что-то совсем необычное… не говоря уже о том, что у вас по лбу струится пот… Вытрите его, господин Бемрод, и дайте-ка мне этот ключ… я сама попробую.
И поскольку дрожь моя не унималась, а зубы начали стучать, служанка добавила:
– О, конечно же, это лихорадка! Почему бы вам не лечь в постель, господин Бемрод?! Я постараюсь сама открыть дверь, а потом зайду сказать вам, что там, в комнате.
Это предложение встряхнуло меня: мне было стыдно услышать его от женщины.
– Да, у меня лихорадка, – сказал я ей. – Меня знобит, это верно; верно и то, что я дрожу; у меня и в самом деле стучат зубы… Только что же именно во мне так разладилось? Это тело мое сотрясается болезнью, но моя бессмертная душа парит над всеми этими невзгодами… Моя душа даст мне силы остаться здесь… Попробуйте, Мэри, воспользоваться вашими ключами, попробуйте и, если один из них подойдет к двери, откройте ее… Как ни сильна моя горячка, я буду сильнее ее!
Мэри посмотрела на меня удивленно – она не могла понять этого возвышенного тона моих слов.
Однако, поскольку приказ, мною ей отданный, был совершенно ясен, поскольку тут она не могла ошибаться, служанка сначала попробовала вставить ключ, на который я ей указал, затем все остальные, но ни один из них не мог даже повернуться в замке.
– Ах, – воскликнула Мэри, когда последняя попытка потерпела неудачу, – какая беда! Мне так хотелось увидеть, что там, в этой проклятой комнате!
Вот при этих-то словах, дорогой мой Петрус, я и заметил различие в выразительности и значении фразы, обусловленное тем или иным местом ударения в слове.
На месте Мэри я бы произнес: «в этой проклятой комнате!», фраза выразила бы ужас, а сама она оказалась бы на высоте положения!
Но поскольку служанка, вне всякого сомнения, вовсе не была натурой настолько утонченной, чтобы все чувствовать со мною одинаково, она произнесла: «в этой проклятой комнате!», и фраза утратила всякий драматизм, превратившись чуть ли не в шутовскую.
Я размышлял об этом и, размышляя, чувствовал, как утихает моя лихорадка, а в это время Мэри с досадой огляделась и внезапно воскликнула:
– Но ведь у вас, господин Бемрод, есть кое-что получше ключа – молоток, скарпель и лом… И уж если вы смогли продырявить стену, то дверь-то взломать сумеете!
– Да, да, – отозвался я, – да, это верно… У меня действительно есть молоток, скарпель и лом…
– Постойте-ка… наверное, вы не знаете, как взломать дверь?
– Нет… да… но…
– Нет ничего проще: вы просовываете конец лома между стеной и замком, затем нажимаете на другой его конец и…
– Значит, нажимаю?..
– Да… возьмите-ка лом, господин Бемрод!
– Хорошо… понимаю.
Я поднял лом, но, наверное вследствие моей горячки, он показался мне таким тяжелым, что это невозможно передать, дорогой мой Петрус.
Затем я попытался просунуть его в указанное место, и мне это даже удалось, но затраченное усилие, наверное, исчерпало мои физические возможности, ибо я не смог сдвинуть дверь.
По правде говоря, я работал не в полную силу. Выполняя столь давно задуманное дело, я, мне казалось, совершал некое святотатство.
Мэри заметила недостаточность моих усилий.
– Ах, господин Бемрод, я была права, когда говорила вам, что вы нездоровы; вы и вправду слабее ребенка… постойте, постойте-ка!
И, схватив лом, она, следуя собственному совету, надавила на его конец, да так сильно, так решительно, что дверь при первом нажиме затрещала, после второго – поддалась, а после третьего – распахнулась.
Два крика одновременно вырвались из нашей груди, так что я, дорогой мой Петрус, не смог бы сказать, то ли это Мэри испустила крик ужаса, а я – крик радости, то ли наоборот: Мэри испустила крик радости, а я – крик ужаса.
Так или иначе, странное зрелище предстало перед нами за внезапно открывшейся дверью! Мэри застыла, наклонившись вперед, готовая вот-вот упасть ничком, а я застыл, откинувшись назад, словно падая навзничь!
– Почему, – распрямляясь, спросил я ее с суровым видом, поскольку считал необходимым поддерживать обстановку на должной высоте, – почему, сударыня, вы вышли вопреки моему запрету?
– Вышла вопреки вашему запрету? – удивленно повторила Мэри. – Разве это называется выйти – пересечь площадь, чтобы зайти к бакалейщику?
– Все равно! Надо было предупредить меня об уходе.
– Но, ей-Богу, господин Бемрод, я видела, что вы заняты этим разрушением и поэтому не хотела вам мешать.
– Хорошо, на этот раз я вас прощаю; но сейчас, поскольку госпожа Бемрод может появиться с минуты на минуту, наведите порядок в гостиной.
– Сейчас, господин Бемрод, пока вы завтракаете… Когда вы пойдете наверх, все уже будет сделано.
– Нет, нет! – воскликнул я. – За завтраком вы должны мне прислуживать… Вы знаете, что врач рекомендовал оставлять меня одного как можно реже.
– Ах, это когда у вас была горячка, но теперь-то она уже прошла…
– Она может вернуться… Вы неосторожны!
– Но в таком случае, господин Бемрод, если вы будете держать меня при себе весь день, было бы справедливым удвоить мое жалованье… И если вы моего мужа держали при себе все ночи, то тоже должны были бы меня предупредить.
– Вашего мужа, дочь моя, я отправлю домой сразу по возвращении госпожи Бемрод, – ответил я, несколько смягчившись, – и вы получите достаточное вознаграждение за причиненное вам неудобство.
– Ну, если вы столь справедливы, мне не остается ничего другого, как повиноваться вашим приказам, господин Бемрод.
– Вы уже получили мои приказы, – важно ответил я ей. И я позавтракал более основательно, чем когда-либо за время моей болезни, прежде всего потому, что вместе со здоровьем возвращается и аппетит, а кроме того, и потому что работа, которую мне предстояло завершить, требовала дополнительных сил.
Стакан доброго вина увенчал мою трапезу и вместе со сладостным теплом вновь влил в мои жилы мужество.
Что касается Мэри, она, похоже, была так довольна моим обещанием, что пошла заниматься уборкой, напевая при этом старинную валлийскую песню и нисколько не интересуясь работой, которой я занимался на третьем этаже.
Я же, понимая значительность того, что мне предстояло свершить, поднялся наверх в глубокой задумчивости.
На лестничной площадке опять стало темно: наверное, в мое отсутствие ветер закрыл обе двери.
У меня хватило мужества вновь их открыть.
Правда, я все время слышал, как Мэри напевает свою песню.
Я взял лом и снова стал разрушать кладку. Через полчаса дубовая дверь была целиком обнажена.
– Мэри! – позвал я.
– В чем дело, сударь? – спросила она, поспешно поднимаясь на лестничную площадку.
– Мэри, – промолвил я, – не попадался ли вам в доме случайно какой-нибудь старый ключ, которым можно было бы открыть дверь средней комнаты?
– Как средней комнаты?
– Да… комнаты дамы в сером.
– Господи Иисусе! – вскричала Мэри, перекрестившись. – Неужели вы осмелитесь открыть эту дверь, господин Бемрод?!
– Почему бы нет? – ответил я, выпрямившись во весь рост.
– А ведь и правда, – проговорила служанка, – почему бы нет?.. Ведь дама в сером появляется только ночью и к тому же только в ночь между днем святой Гертруды и днем святого Михаила… Подождите, господин Бемрод, сейчас я поищу ключи и, как только найду, принесу их вам.
И она спустилась по лестнице, чтобы отыскать все ключи, хранящиеся в доме.
– Мэри! – крикнул я. – Мэри! Поднимайтесь, а не спускайтесь!
Но она меня не послушалась, хотя расслышала и, удаляясь, вполне резонно заметила:
– Если вы просите ключи, господин Бемрод, значит, нужно, чтобы я их вам поискала.
Я тоже мог бы спуститься и заняться поиском ключей, но удовольствовался тем, что спустился лишь на несколько ступенек и стал ждать служанку. Через несколько минут она поднялась ко мне с целой дюжиной ключей.
– Держите, – сказала Мэри. – О Боже мой, что за разор вы тут устроили!
– Мэри, вы сами видите, – заявил я торжественно, – я сделал то, на что не отважились ни каменщик, ни рудокоп.
– О, ведь вы-то человек образованный, господин Бемрод, и не верите во все эти глупости… Такое годится только для нас, бедных простолюдинов.
Гордыня моя восстала при мысли, что из-за предполагаемого у меня отсутствия суеверий я могу потерять все преимущества, завоеванные моим мужеством.
Не стоило становиться на голову выше толпы благодаря своей неустрашимости, чтобы извлечь из этого лишь одну заслугу, а именно – звание человека свободомыслящего.
Репутация человека свободомыслящего вовсе не являлась тем, на что я притязал – я притязал на репутацию человека бесстрашного.
– Мэри, – произнес я со всей серьезностью, – вы, как мне кажется, высказываетесь весьма легковесно о таинственных вопросах загробного мира и темных загадках вечности.
Вместо того чтобы разрушить этот предрассудок – веру в привидения, и светская и религиозная истории освящают его разными примерами.
Ореста, по Эсхилу, преследовала тень его отца,[459] требуя отомстить за него; Нин,[460] по Геродоту, вышел из могилы, чтобы обвинить в своей смерти Семирамиду; Библия повествует о том, что по призыву Самуила призрак прорицательницы из Аэндора явился Саулу;[461] Плутарх утверждает, что в Сардах;[462] перед Брутом[463] предстал призрак Цезаря и предупредил Брута, что вновь явится ему при Филиппах[464] тень отца Гамлета;[465] – это народное предание, освященное божественным Шекспиром; говорят также, что в ночь накануне битвы при Босворте Ричард Третий увидел часть своих жертв, окровавленные тени которых возвратились к нему, чтобы проклясть его и предречь ему смерть[466] наконец, люди, достойные доверия, такие, как соседка и рудокоп, утверждают, что видели даму в сером… Так что, если я принял достойное похвалы решение, то это благодаря моему огромному мужеству, а не по моему неверию в призраки.
Мэри посмотрела на меня с восхищением.
– Просто удивительно, как вы говорите обо всем этом, господин Бемрод!.. Вы говорите так хорошо, что у меня теперь нет страха, как у вас!.. Так что попробуйте, какой из этих ключей подойдет, господин Бемрод. Ах, мне любопытно узнать, что же там в комнате этой колдуньи, дамы в сером! Держите-ка этот ключ, мне кажется, он подойдет к замку.
И с этими словами служанка протянула мне ключ. Я взял его.
– Ну-ка, – произнесла она, – попробуйте поскорее открыть им дверь!
Я подошел к замку.
Но, должен сказать, дорогой мой Петрус, сколь бы ни было велико мое мужество, оно не смогло до конца совладать с моим волнением.
Тщетно мой надменный разум пытался приказывать моему телу, тщетно душа пыталась править плотью – плоть дрожала.
Мэри заметила эту неподвластную мне взбудораженность.
– Ах, это странно, – произнесла она, – почему вы так дрожите?
– Наверное, моя дорогая Мэри, – отвечал я ей, – у меня начался новый приступ лихорадки.
– И правда, что-то совсем необычное… не говоря уже о том, что у вас по лбу струится пот… Вытрите его, господин Бемрод, и дайте-ка мне этот ключ… я сама попробую.
И поскольку дрожь моя не унималась, а зубы начали стучать, служанка добавила:
– О, конечно же, это лихорадка! Почему бы вам не лечь в постель, господин Бемрод?! Я постараюсь сама открыть дверь, а потом зайду сказать вам, что там, в комнате.
Это предложение встряхнуло меня: мне было стыдно услышать его от женщины.
– Да, у меня лихорадка, – сказал я ей. – Меня знобит, это верно; верно и то, что я дрожу; у меня и в самом деле стучат зубы… Только что же именно во мне так разладилось? Это тело мое сотрясается болезнью, но моя бессмертная душа парит над всеми этими невзгодами… Моя душа даст мне силы остаться здесь… Попробуйте, Мэри, воспользоваться вашими ключами, попробуйте и, если один из них подойдет к двери, откройте ее… Как ни сильна моя горячка, я буду сильнее ее!
Мэри посмотрела на меня удивленно – она не могла понять этого возвышенного тона моих слов.
Однако, поскольку приказ, мною ей отданный, был совершенно ясен, поскольку тут она не могла ошибаться, служанка сначала попробовала вставить ключ, на который я ей указал, затем все остальные, но ни один из них не мог даже повернуться в замке.
– Ах, – воскликнула Мэри, когда последняя попытка потерпела неудачу, – какая беда! Мне так хотелось увидеть, что там, в этой проклятой комнате!
Вот при этих-то словах, дорогой мой Петрус, я и заметил различие в выразительности и значении фразы, обусловленное тем или иным местом ударения в слове.
На месте Мэри я бы произнес: «в этой проклятой комнате!», фраза выразила бы ужас, а сама она оказалась бы на высоте положения!
Но поскольку служанка, вне всякого сомнения, вовсе не была натурой настолько утонченной, чтобы все чувствовать со мною одинаково, она произнесла: «в этой проклятой комнате!», и фраза утратила всякий драматизм, превратившись чуть ли не в шутовскую.
Я размышлял об этом и, размышляя, чувствовал, как утихает моя лихорадка, а в это время Мэри с досадой огляделась и внезапно воскликнула:
– Но ведь у вас, господин Бемрод, есть кое-что получше ключа – молоток, скарпель и лом… И уж если вы смогли продырявить стену, то дверь-то взломать сумеете!
– Да, да, – отозвался я, – да, это верно… У меня действительно есть молоток, скарпель и лом…
– Постойте-ка… наверное, вы не знаете, как взломать дверь?
– Нет… да… но…
– Нет ничего проще: вы просовываете конец лома между стеной и замком, затем нажимаете на другой его конец и…
– Значит, нажимаю?..
– Да… возьмите-ка лом, господин Бемрод!
– Хорошо… понимаю.
Я поднял лом, но, наверное вследствие моей горячки, он показался мне таким тяжелым, что это невозможно передать, дорогой мой Петрус.
Затем я попытался просунуть его в указанное место, и мне это даже удалось, но затраченное усилие, наверное, исчерпало мои физические возможности, ибо я не смог сдвинуть дверь.
По правде говоря, я работал не в полную силу. Выполняя столь давно задуманное дело, я, мне казалось, совершал некое святотатство.
Мэри заметила недостаточность моих усилий.
– Ах, господин Бемрод, я была права, когда говорила вам, что вы нездоровы; вы и вправду слабее ребенка… постойте, постойте-ка!
И, схватив лом, она, следуя собственному совету, надавила на его конец, да так сильно, так решительно, что дверь при первом нажиме затрещала, после второго – поддалась, а после третьего – распахнулась.
Два крика одновременно вырвались из нашей груди, так что я, дорогой мой Петрус, не смог бы сказать, то ли это Мэри испустила крик ужаса, а я – крик радости, то ли наоборот: Мэри испустила крик радости, а я – крик ужаса.
Так или иначе, странное зрелище предстало перед нами за внезапно открывшейся дверью! Мэри застыла, наклонившись вперед, готовая вот-вот упасть ничком, а я застыл, откинувшись назад, словно падая навзничь!
X. Что мы увидели в замурованной комнате
Хотя мы стояли в различных позах, взгляды наши устремились в глубину комнаты одновременно.
Ставни были закрыты, и, если не считать нескольких щелей, через которые, казалось, просовывались разрушительные когти времени, ни одно окно не пропускало свет снаружи, и потому в комнате было темно.
Тем не менее, благодаря скудному свету, проходившему через открытую дверь, мрак оказался не настолько густым, чтобы в полутьме нельзя было разглядеть между двумя окнами старый сундук, напротив него – старую кровать, несколько колченогих стульев и несколько трухлявых табуреток, в беспорядке стоявших на полу.
И тут я неожиданно для самого себя побледнел, протянул вперед руку и выкрикнул:
– Дама в сером! Дама в сером!
Мэри не стала слушать мои крики и понеслась вниз по лестнице, спустившись на пять-шесть ступенек.
Спустившись на эти пять-шесть ступенек, она обернулась.
Увидев, что я не последовал ее примеру, а сел на ступеньку там же, где стоял, все так же указывая на что-то рукой, Мэри овладела собой, медленно, ступенька за ступенькой, поднялась ко мне, бормоча все время: «Где она? Где она?» – и, наверное, от страха забыв о дистанции, существующей между служанкой и хозяином, фамильярно оперлась о мое плечо:
– Так что же такое вы увидели, господин Бемрод?.. Да говорите же!
Не знаю почему, дорогой мой Петрус, но я упорно хранил молчание; конечно, в этом молчании не было ни упрямства, ни высокомерия. Я два-три раза попытался заговорить, но голос застрял у меня в гортани, vox faucibus haesit,[467] не в силах подняться к губам.
Я только показывал на предмет, с первого взгляда принятый мною за даму в сером, предмет, который мои глаза, привыкнув к полутьме, стали различать все яснее и который оказался подвешенной возле кровати женской одеждой, украшенной сверху чепчиком.
Дело в том, что через разбитое оконное стекло и щель в ставне в комнату проникал ветерок и, чуть шевеля ткань, придавал безжизненной, пустой одежде видимость жизни и движения.
– Ну, так что же? – спросила Мэри.
Я продолжал указывать пальцем на предмет, так нас напугавший.
– Там? – прошептала Мэри. – Там?
И она протянула руку в том направлении, в каком указывал я. В результате нового усилия слово все-таки сорвалось с моих губ.
Правда, это слово представляло собой всего лишь один слог.
– Да, – произнес я.
– Ах, вот это! Но разве вы не видите: то, что вы мне показываете, это всего лишь старое платье, висящее на стене?!
Странное дело галлюцинация, дорогой мой Петрус! И как понятно стало мне теперь, что такое пресловутый мираж, обманывающий в пустыне путешественников: он их влечет к себе, но как только путешественники добираются до опушки оазиса или к воображаемому озеру, те внезапно исчезают!
От этих простых слов служанки иллюзия развеялась, дама в сером исчезла, а предметы у меня перед глазами обрели свой подлинный облик.
– Ах! – воскликнул я и рассмеялся над самим собой, а еще, быть может, радуясь тому, что мы, оказывается, имели дело не с покойницей, а с ее одеждой. – Хорошенькая история!
И я попытался встать; но, знаете ли, дорогой мой Петрус, смех так меня обессилил, что мне не удалось сразу встать на ноги и я снова упал навзничь.
– Хорошенькая история, если вам такое угодно, господин Бемрод! – воскликнула Мэри. – А вот я называю это скверной шуткой… Господи Иисусе! Если вы ничего не боитесь, если вы отважны, как Иуда Маккавей,[468] разве это дает вам право пугать до смерти бедную женщину?!.. Ах, – продолжала она, входя в комнату, – ведь это я впервые сюда захожу… А знаете ли, господин Бемрод, вы хотя и служитель церкви, но немного шутник!
И с этими словами Мэри приблизилась к изножью кровати.
Тут она обернулась и позвала меня:
– Подойдите-ка сюда!
Пока она шла в глубь комнаты, я встал на ноги.
– Ну, что же вы не идете? – спросила Мэри.
– Дорогая моя, – откликнулся я, – наверное, вот уже три года, как эти окна не открывались, и комната должна ужасно пахнуть затхлостью, а дурные запахи я просто не переношу… Сначала откройте окна, а потом я войду!
– Да, это верно, господин Бемрод, – согласилась славная Мэри, – и вправду комната нуждается в проветривании… Погодите, сейчас я так и сделаю…
И она, подойдя сначала к одному окну, затем – к другому, открыла оконные рамы и толкнула наружу сместившиеся ставни.
В комнату ворвался свет и заполнил ее, как вода заполняет водоем, когда один за другим поднимают шлюзы, – валами, волнами, потоками.
Я никогда не видел ничего печальнее этой комнаты, где каждая вещь словно являла собой воплощенный пример евангельского изречения: «Ибо прах ты и в прах обратишься».[469]
И правда, казалось, что стоит любому из этих предметов соприкоснуться с чем-то плотным и твердым – и он рассыплется в прах.
Обои свисали лохмотьями; остов кровати перекосился, и тюфяки сползли на пол; пол, составленный из плиток, покрылся слоем пыли толщиной в полпальца, казавшимся прахом трех столетий; украшавшее камин зеркало, по-видимому, утратило в безлюдье и темноте всякую способность отражать предметы; наконец, то, что особенно поразило мое воображение, – вившиеся на полу веревки различной длины и толщины, наводившие на мысль о том, что кто-то выбрал из них подходящую, а остальные пренебрежительно бросил.
Завершив этот общий обзор, я остановил свой взгляд отдельно на тех предметах, которые, похоже, заслуживали моего внимания.
Прежде всего это был набор одежд, которые, покачиваясь, висели на гвозде у изголовья кровати, явно не изведав прикосновения ничьей руки с тех пор, как у них, по всей вероятности, отняли мертвое тело дамы в сером.
Этот набор одежд, принятый мною за саму даму в сером и внушивший мне такой ужас, что у меня отнялись ноги – и я, дорогой мой Петрус, могу Вам в этом признаться теперь, когда, благодаря присущей мне силе воли, я вошел в эту комнату и осмотрел ее так бесстрашно, как мог бы это сделать только самый смелый человек трех королевств,[470] – так вот, этот набор одежд состоял из чепчика, нагрудника, какие носили в середине шестнадцатого века женщины среднего общественного положения, юбки, некогда белой, а ныне ставшей серой, и серого платья, ставшего черным.
Мы распознавали эти различные одежды, приподнимая их одну за другой, ведь снять их с гвоздя, чтобы тщательно осмотреть, Мэри из робости, впрочем простительной ее полу, отказалась наотрез, хотя я и предлагал ей взять эти одеяния в подарок.
По правде говоря, я предлагал ей не лучший подарок!
Все в целом нельзя было бы продать тряпичнику даже за два пенса, настолько обветшали ткани – то ли под воздействием времени, протекшего с тех пор, когда одежды были повешены на гвоздь, то ли из-за пользования ими носившей их особой, прежде чем эта особа сняла их, чтобы войти в вечность так же, как она оттуда вышла.
Но не из-за ветхости тканей Мэри отказалась от подарка; она без обиняков заявила, что не только носить одеяния покойной, но даже прикоснуться к ним значило бы навлечь на себя несчастье.
Как Вы, конечно, догадываетесь, я расхохотался, столкнувшись с подобным суеверием, и, чтобы показать бедной женщине всю меру презрения, какое оно у меня вызывало, протянул руку к этим нарядам.
Но, как только я к ним прикоснулся, гвоздь, несомненно изъеденный ржавчиной, распался и все одежды, с мрачным шелестом скользнув по стене, упали на пол и подняли вокруг себя облачко зловещей пыли, какая поднимается из глубины иссушенных гробниц.
– О господин Бемрод, – вскричала Мэри, – вы коснулись одежд дамы в сером, и это навлечет на вас беду!
Сколь бы смехотворным ни было это предсказание, в голосе Мэри звучала такая убежденность, слова ее были произнесены в таком сумрачном месте, а обстоятельства, в которых мы оказались, были столь необычными, что, должен сказать Вам, дорогой мой Петрус, я почувствовал, как дрожь прошла по моему телу.
И тут мне пришла в голову другая мысль, ничуть не ослабившая впечатления от первой: а что если одеяния, которых я сейчас коснулся и которые затем столь быстро упали от прикосновения моей руки, являются теми одеждами, какие дама в сером носила как раз для того, чтобы являться людям.
В таком случае я прикоснулся к одеянию не только покойницы, но и к одеянию призрака, что гораздо хуже.
Так что я с ужасом отпрянул от этих одежд, оставшихся на том же месте, куда они упали.
Затем я стал осматривать шкафы.
В том, что стоял у камина, хранилось несколько предметов кухонной утвари, и это доказывало, что дама в сером сама занималась приготовлением еды, причем в своей убогой комнате; в остальных шкафах лежало лишь несколько лохмотьев старого белья – то ли столового, то ли нательного.
О манускриптах, о документах, которые могли бы дать хоть какие-то сведения относительно этой мрачной истории здесь не было и речи.
Мы разыскивали их настолько тщательно, что открыли каждый стенной шкаф, приподняли каждую рамочку и даже заглянули за уже упомянутое помутневшее зеркало, похожее на мертвый стеклянный глаз этой печальной комнаты, надеясь найти там хоть клочок пергаментной рукописи или бумаги с печатным текстом.
Но, повторяю, дорогой мой Петрус, мы там совершенно ничего не обнаружили.
Ставни были закрыты, и, если не считать нескольких щелей, через которые, казалось, просовывались разрушительные когти времени, ни одно окно не пропускало свет снаружи, и потому в комнате было темно.
Тем не менее, благодаря скудному свету, проходившему через открытую дверь, мрак оказался не настолько густым, чтобы в полутьме нельзя было разглядеть между двумя окнами старый сундук, напротив него – старую кровать, несколько колченогих стульев и несколько трухлявых табуреток, в беспорядке стоявших на полу.
И тут я неожиданно для самого себя побледнел, протянул вперед руку и выкрикнул:
– Дама в сером! Дама в сером!
Мэри не стала слушать мои крики и понеслась вниз по лестнице, спустившись на пять-шесть ступенек.
Спустившись на эти пять-шесть ступенек, она обернулась.
Увидев, что я не последовал ее примеру, а сел на ступеньку там же, где стоял, все так же указывая на что-то рукой, Мэри овладела собой, медленно, ступенька за ступенькой, поднялась ко мне, бормоча все время: «Где она? Где она?» – и, наверное, от страха забыв о дистанции, существующей между служанкой и хозяином, фамильярно оперлась о мое плечо:
– Так что же такое вы увидели, господин Бемрод?.. Да говорите же!
Не знаю почему, дорогой мой Петрус, но я упорно хранил молчание; конечно, в этом молчании не было ни упрямства, ни высокомерия. Я два-три раза попытался заговорить, но голос застрял у меня в гортани, vox faucibus haesit,[467] не в силах подняться к губам.
Я только показывал на предмет, с первого взгляда принятый мною за даму в сером, предмет, который мои глаза, привыкнув к полутьме, стали различать все яснее и который оказался подвешенной возле кровати женской одеждой, украшенной сверху чепчиком.
Дело в том, что через разбитое оконное стекло и щель в ставне в комнату проникал ветерок и, чуть шевеля ткань, придавал безжизненной, пустой одежде видимость жизни и движения.
– Ну, так что же? – спросила Мэри.
Я продолжал указывать пальцем на предмет, так нас напугавший.
– Там? – прошептала Мэри. – Там?
И она протянула руку в том направлении, в каком указывал я. В результате нового усилия слово все-таки сорвалось с моих губ.
Правда, это слово представляло собой всего лишь один слог.
– Да, – произнес я.
– Ах, вот это! Но разве вы не видите: то, что вы мне показываете, это всего лишь старое платье, висящее на стене?!
Странное дело галлюцинация, дорогой мой Петрус! И как понятно стало мне теперь, что такое пресловутый мираж, обманывающий в пустыне путешественников: он их влечет к себе, но как только путешественники добираются до опушки оазиса или к воображаемому озеру, те внезапно исчезают!
От этих простых слов служанки иллюзия развеялась, дама в сером исчезла, а предметы у меня перед глазами обрели свой подлинный облик.
– Ах! – воскликнул я и рассмеялся над самим собой, а еще, быть может, радуясь тому, что мы, оказывается, имели дело не с покойницей, а с ее одеждой. – Хорошенькая история!
И я попытался встать; но, знаете ли, дорогой мой Петрус, смех так меня обессилил, что мне не удалось сразу встать на ноги и я снова упал навзничь.
– Хорошенькая история, если вам такое угодно, господин Бемрод! – воскликнула Мэри. – А вот я называю это скверной шуткой… Господи Иисусе! Если вы ничего не боитесь, если вы отважны, как Иуда Маккавей,[468] разве это дает вам право пугать до смерти бедную женщину?!.. Ах, – продолжала она, входя в комнату, – ведь это я впервые сюда захожу… А знаете ли, господин Бемрод, вы хотя и служитель церкви, но немного шутник!
И с этими словами Мэри приблизилась к изножью кровати.
Тут она обернулась и позвала меня:
– Подойдите-ка сюда!
Пока она шла в глубь комнаты, я встал на ноги.
– Ну, что же вы не идете? – спросила Мэри.
– Дорогая моя, – откликнулся я, – наверное, вот уже три года, как эти окна не открывались, и комната должна ужасно пахнуть затхлостью, а дурные запахи я просто не переношу… Сначала откройте окна, а потом я войду!
– Да, это верно, господин Бемрод, – согласилась славная Мэри, – и вправду комната нуждается в проветривании… Погодите, сейчас я так и сделаю…
И она, подойдя сначала к одному окну, затем – к другому, открыла оконные рамы и толкнула наружу сместившиеся ставни.
В комнату ворвался свет и заполнил ее, как вода заполняет водоем, когда один за другим поднимают шлюзы, – валами, волнами, потоками.
Я никогда не видел ничего печальнее этой комнаты, где каждая вещь словно являла собой воплощенный пример евангельского изречения: «Ибо прах ты и в прах обратишься».[469]
И правда, казалось, что стоит любому из этих предметов соприкоснуться с чем-то плотным и твердым – и он рассыплется в прах.
Обои свисали лохмотьями; остов кровати перекосился, и тюфяки сползли на пол; пол, составленный из плиток, покрылся слоем пыли толщиной в полпальца, казавшимся прахом трех столетий; украшавшее камин зеркало, по-видимому, утратило в безлюдье и темноте всякую способность отражать предметы; наконец, то, что особенно поразило мое воображение, – вившиеся на полу веревки различной длины и толщины, наводившие на мысль о том, что кто-то выбрал из них подходящую, а остальные пренебрежительно бросил.
Завершив этот общий обзор, я остановил свой взгляд отдельно на тех предметах, которые, похоже, заслуживали моего внимания.
Прежде всего это был набор одежд, которые, покачиваясь, висели на гвозде у изголовья кровати, явно не изведав прикосновения ничьей руки с тех пор, как у них, по всей вероятности, отняли мертвое тело дамы в сером.
Этот набор одежд, принятый мною за саму даму в сером и внушивший мне такой ужас, что у меня отнялись ноги – и я, дорогой мой Петрус, могу Вам в этом признаться теперь, когда, благодаря присущей мне силе воли, я вошел в эту комнату и осмотрел ее так бесстрашно, как мог бы это сделать только самый смелый человек трех королевств,[470] – так вот, этот набор одежд состоял из чепчика, нагрудника, какие носили в середине шестнадцатого века женщины среднего общественного положения, юбки, некогда белой, а ныне ставшей серой, и серого платья, ставшего черным.
Мы распознавали эти различные одежды, приподнимая их одну за другой, ведь снять их с гвоздя, чтобы тщательно осмотреть, Мэри из робости, впрочем простительной ее полу, отказалась наотрез, хотя я и предлагал ей взять эти одеяния в подарок.
По правде говоря, я предлагал ей не лучший подарок!
Все в целом нельзя было бы продать тряпичнику даже за два пенса, настолько обветшали ткани – то ли под воздействием времени, протекшего с тех пор, когда одежды были повешены на гвоздь, то ли из-за пользования ими носившей их особой, прежде чем эта особа сняла их, чтобы войти в вечность так же, как она оттуда вышла.
Но не из-за ветхости тканей Мэри отказалась от подарка; она без обиняков заявила, что не только носить одеяния покойной, но даже прикоснуться к ним значило бы навлечь на себя несчастье.
Как Вы, конечно, догадываетесь, я расхохотался, столкнувшись с подобным суеверием, и, чтобы показать бедной женщине всю меру презрения, какое оно у меня вызывало, протянул руку к этим нарядам.
Но, как только я к ним прикоснулся, гвоздь, несомненно изъеденный ржавчиной, распался и все одежды, с мрачным шелестом скользнув по стене, упали на пол и подняли вокруг себя облачко зловещей пыли, какая поднимается из глубины иссушенных гробниц.
– О господин Бемрод, – вскричала Мэри, – вы коснулись одежд дамы в сером, и это навлечет на вас беду!
Сколь бы смехотворным ни было это предсказание, в голосе Мэри звучала такая убежденность, слова ее были произнесены в таком сумрачном месте, а обстоятельства, в которых мы оказались, были столь необычными, что, должен сказать Вам, дорогой мой Петрус, я почувствовал, как дрожь прошла по моему телу.
И тут мне пришла в голову другая мысль, ничуть не ослабившая впечатления от первой: а что если одеяния, которых я сейчас коснулся и которые затем столь быстро упали от прикосновения моей руки, являются теми одеждами, какие дама в сером носила как раз для того, чтобы являться людям.
В таком случае я прикоснулся к одеянию не только покойницы, но и к одеянию призрака, что гораздо хуже.
Так что я с ужасом отпрянул от этих одежд, оставшихся на том же месте, куда они упали.
Затем я стал осматривать шкафы.
В том, что стоял у камина, хранилось несколько предметов кухонной утвари, и это доказывало, что дама в сером сама занималась приготовлением еды, причем в своей убогой комнате; в остальных шкафах лежало лишь несколько лохмотьев старого белья – то ли столового, то ли нательного.
О манускриптах, о документах, которые могли бы дать хоть какие-то сведения относительно этой мрачной истории здесь не было и речи.
Мы разыскивали их настолько тщательно, что открыли каждый стенной шкаф, приподняли каждую рамочку и даже заглянули за уже упомянутое помутневшее зеркало, похожее на мертвый стеклянный глаз этой печальной комнаты, надеясь найти там хоть клочок пергаментной рукописи или бумаги с печатным текстом.
Но, повторяю, дорогой мой Петрус, мы там совершенно ничего не обнаружили.