Дюма Александр. Асканио

   Асканио обдумал все это, возвращаясь домой по набережной и не сводя глаз с пылающего заката, на фоне которого чернела Нельская башня. Дома он, не медля и не колеблясь, взял кое-какие безделушки, направился к Малому Нельскому замку и решительно постучал четыре раза в дверь.
   По счастью, госпожа Перрина была неподалеку. Она изумилась и, сгорая от любопытства, бросилась отпирать дверь. Однако, увидя юношу, она сочла нужным оказать ему холодный прием.
   – Ах, это вы, господин Асканио! – сказала она. – Что вам угодно?
   – Мне угодно, милейшая госпожа Перрина, показать сию же минуту вот эти украшения мадемуазель Коломбо. Она в саду?
   – Да, гуляет по своей любимой аллее… Но куда же вы, молодой человек?
   Асканио, хорошо помнивший дорогу, устремился в сад, забыв и думать о дуэнье.
   «Вот как! – сказала она и остановилась, чтобы все обдумать. – Пожалуй, не стоит подходить к ним. Пусть уж Коломба покупает, что ей вздумается, для себя и для подарков. Не годится мне там быть – ведь она наверняка выберет для меня подарочек. Уж лучше я приду, когда она все купит. Тут-то, разумеется, будет просто неловко отказываться от подарка. Что верно, то верно! Останемся же здесь и не будем мешать нашей милой крошке – ведь у нее такое доброе сердце».
   Как видите, достойная дуэнья была дамой весьма щепетильной.
   Все эти десять дней Коломба провела в мечтах об Асканио. Невинной, чистой девушке любовь была неведома, но именно любовь сейчас переполняла ее сердце. Она твердила, что дурно предаваться таким мечтам, но находила себе извинение в том, что они с Асканио никогда больше не увидятся и что ей не дано найти утешения, оправдавшись перед ним.
   Под таким предлогом Коломба и проводила все вечера на той самой скамье, где она как-то сидела рядом с Асканио, говорила с ним, внимала ему, а теперь всей своей душой отдавалась этому воспоминанию; затем, когда становилось совсем темно и госпожа Перрина звала ее домой, прелестная мечтательница шла медленным шагом и, очнувшись от грез, вспоминала о приказании отца, о графе д'Орбеке и о том, как бежит время. Она проводила ночи без сна в мучительной тоске, но и от этого не тускнели ее дивные вечерние мечты.
   В тот вечер воображение Коломбы, по обыкновению, вновь ярко рисовало счастливое прошлое – час, проведенный вблизи Асканио, – как вдруг, подняв глаза, девушка вскрикнула.
   Он стоял перед ней и молча смотрел на нее.
   Он нашел, что она изменилась, но стала еще прекраснее. Бледность и печаль так шли к ее идеально правильному личику! Ее красота, казалось, стала еще одухотвореннее. Асканио находил, что она никогда не была так прелестна, и к нему вернулись сомнения, рассеявшиеся было под влиянием любви госпожи д'Этамп. Неужели эта небожительница могла полюбить его?
   Итак, очутились наконец лицом к лицу милые, невинные создания, которые так давно молча любили друг друга и уже доставили Друг другу столько мучений. Конечно, они должны были бы, встретившись, тотчас же забыть о расстоянии, разделявшем их, – ведь в мечтах каждый из них шаг за шагом преодолевал его. Теперь-то они могли объясниться, с первого слова понять друг друга и в порыве радости излить свои чувства, которые до сих пор, терзаясь, сдерживали.
   Но оба были чересчур робки, и, хотя волнение выдавало чувства влюбленных, все же их чистые души вновь обрели друг друга не сразу.
   Коломба вспыхнула и молча вскочила с места. Асканио побледнел от волнения и, прижав дрожащую руку к груди, пытался унять сердцебиение.
   Они заговорили вместе. Он сказал: «Прошу прощения, мадемуазель, но вы разрешили мне показать вам кое-какие украшения». Она промолвила: «Рада видеть, что вы совсем здоровы, господин Асканио».
   Влюбленные в один и тот же миг умолкли, и хотя они перебили друг друга, хотя их нежные голоса слились, – очевидно, они все отлично расслышали, ибо Асканио, подбодренный улыбкой девушки, которую, разумеется, рассмешил забавный случай, отвечал чуть увереннее:
   – Неужели по доброте своей вы все еще помните, что я был ранен?
   – Мы с госпожой Перриной очень тревожились о вас и все удивлялись, отчего вы не приходите.
   – Я решил больше не приходить.
   – Почему же?
   В эту решительную минуту Асканио пришлось опереться о ствол дерева, затем он собрал все силы, все свое мужество и промолвил прерывистым голосом:
   – Что ж, я могу признаться: я любил вас.
   – А теперь?
   Крик этот, вырвавшийся из груди Коломбы, рассеял бы все сомнения человека, более опытного, чем Асканио; у него же он пробудил лишь слабую надежду.
   – Теперь – увы! – продолжал он. – Я измерил расстояние, разделяющее нас, и знаю, что вы счастливая невеста знатного графа…
   – "Счастливая"! – перебила его Коломба с горькой улыбкой.
   – Как, вы не любите графа? Великий боже! О, скажите же, разве он недостоин вас?
   – Он богатый, могущественный вельможа, он гораздо выше меня по положению… Впрочем, разве вы его не видели?
   – Нет. И я боялся расспрашивать о нем, но, право, не знаю почему, я был уверен, что он молод и хорош собою, что он вам нравится.
   – Он старше моего отца, и я его боюсь! – промолвила Коломба, закрывая лицо руками с непреодолимым отвращением.
   Асканио вне себя от радости упал на колени, молитвенно сложил руки и, побледнев еще больше, полузакрыл глаза, но его нежный взгляд светился из-под ресниц, и божественно прекрасная улыбка расцвела на побелевших губах.
   – Что с вами, Асканио? – испуганно спросила Коломба.
   – Что со мной! – воскликнул молодой человек, обретая в приливе радости ту смелость, которую сначала придало ему горе. – Что со мной! Ведь я люблю тебя, Коломба!
   – Асканио, Асканио! – прошептала Коломба, и в голосе ее звучали укоризна, радость и такая нежность, будто она произносила слова любви.
   Да, они поняли друг друга; их сердца соединились, и они сами не заметили, как их уста встретились.
   – Друг мой! – промолвила Коломба, ласково отстраняя Асканио.
   Они смотрели друг на друга в каком-то самозабвении; то была встреча двух ангелов. Такие минуты не повторяются.
   – Итак, – сказал Асканио, – вы не любите графа д'Орбека. Значит, вы могли бы полюбить меня!
   – Друг мой! – повторила Коломба серьезно и ласково. – До сих пор только отец целовал меня в лоб, и, увы, так редко! Я наивна, как ребенок, не ведающий жизни, но я почувствовала радостный трепет, когда вы поцеловали меня, и я поняла, что долг мой отныне принадлежать только вам или господу богу. Право, если бы не это чувство, я подумала бы, что согрешила! Уста ваши освятили наш союз. Да, отныне я ваша невеста и жена, и пусть даже сам отец мой скажет мне «нет»! Я верю лишь голосу господа бога, голосу, звучащему в моей душе и говорящему мне «да». Вот моя рука, она принадлежит вам.
   – Ангелы рая, внемлите ей и завидуйте мне!.. – воскликнул Асканио.
   Восторг влюбленных нельзя описать, нельзя пересказать. Поймет его лишь тот, кто испытал его. Невозможно описать слова, взгляды, пожатия рук этих двух чистых и прекрасных юных созданий. Их незапятнанные души сливались воедино, как два прозрачных источника, не меняя ни свойств своих, ни цвета. Ни одним нескромным помыслом не омрачил Асканио ясного чела своей любимой; Коломба доверчиво оперлась о плечо жениха. И если бы дева Мария посмотрела на них с высоты, она бы не отвернулась.
   Когда полюбишь, спешишь всем поделиться с любимым существом, рассказать о своей жизни, о настоящем, о прошлом, о будущем. И вот, когда к Асканио и Коломбо вернулся дар речи, они поведали друг другу обо всех своих горестях, обо всех надеждах последних дней. Это было восхитительно. Их чувства были так схожи, будто они говорили друг про друга. Они много выстрадали, но сейчас вспоминали о своих страданиях с улыбкой.
   Но вот они коснулись будущего и сразу же стали серьезными и печальными. Что провидение уготовило им на завтра? Они сотворены друг для друга, но люди, почитающие условности, сочтут их брак неравным, просто чудовищным. Как же быть? Как заставить графа д'Орбека отказаться от невесты, а парижского прево – выдать дочь за какого-то ремесленника?
   – Увы, друг мой, – сказала Коломба, – ведь я дала обет, что буду принадлежать только вам или господу богу, и ясно вижу, что мне суждено принадлежать богу.
   – Нет, нет, – отвечал Асканио, – вы моя! Мы слишком неопытны, и нам вдвоем не перевернуть мира, но я поговорю со своим дорогим учителем, с Бенвенуто Челлини. Вот кто силен духом, Коломба, вот у кого нет предрассудков! На земле он поступает так, как, должно быть, господь бог поступает на небесах, и добивается всего, чего ни пожелает. Он сделает так, что ты будешь моей. Уж не знаю, как он сделает это, но так будет. Он любит препятствия. Бенвенуто поговорит с Франциском Первым, убедит твоего отца. Он может разрушить любые преграды! Только одного он не мог бы сделать, но ты сама это сделала без его вмешательства – ты полюбила меня. Все остальное пустяки. Знаешь, моя любимая, теперь я верю в чудеса!
   – Асканио, милый, раз вы надеетесь, надеюсь и я. Как вы думаете, а не попытаться ли и мне что-нибудь сделать? Есть одна особа, воле которой отец послушен. Как вы думаете, не написать ли мне госпоже д'Этамп?
   – Госпоже д'Этамп?! – воскликнул Асканио. – Боже мой, я совсем забыл о ней!
   И тут Асканио просто, без всякой рисовки, поведал девушке о встрече с герцогиней, о том, что она полюбила его, как еще сегодня, всего лишь час назад, сказала о своей смертельной ненависти к его возлюбленной. Впрочем, все это пустяки! Бенвенуто будет немного труднее – вот и все. Подумаешь, одним противником больше, этим его не испугаешь.
   – Милый друг, – промолвила Коломба, – вы верите в своего учителя, а я верю в вас. Поговорите же с Челлини как можно скорее, вручим ему нашу судьбу!
   – Завтра же я открою ему свою душу. Он так меня любит! Он все поймет с полуслова… Но что с тобой, Коломба, родная, тебе взгрустнулось?
   Коломба ловила каждое слово Асканио и познавала всю глубину своей любви, чувствуя, как жало ревности впивается ей в сердце. Не раз она порывисто сжимала руку Асканио, которую не выпускала из своих ручек.
   – Асканио, госпожа д'Этамп красавица, она возлюбленная великого короля. Господи, уж не подпала ли ваша душа под ее очарование?
   – Я люблю тебя, – отвечал Асканио.
   – Подождите меня, – молвила Коломба. И тотчас же вернулась с белой лилией в руке, лилией, дышавшей свежестью.
   – Слушай же, – сказала девушка. – Когда ты будешь работать над золотой лилией герцогини и украшать цветок драгоценными камнями, поглядывай на простенькую лилию из сада твоей Коломбы.
   И с обольстительной улыбкой – так улыбнулась бы сама госпожа д'Этамп – поцеловала цветок, а потом передала его Асканио.
   Но тут в конце аллеи появилась госпожа Перрина.
   – Прощай и до свидания! – торопливо проговорила Коломба, украдкой, движением, полным прелести, приложив пальчик к губам возлюбленного.
   Дуэнья подошла к ним и сказала Коломбо:
   – Ну, дитя мое, надеюсь, вы отчитали беглеца и выбрали себе украшение?
   – Держите-ка, госпожа Перрина! – воскликнул Асканио, отдавая дуэнье шкатулку с драгоценностями, которые он так и не показал Коломбо. – Мы с мадемуазель Коломбой решили, что вам лучше самой выбрать себе вещицу по вкусу. А завтра я приду за остальными.
   И он, сияя от радости, быстро ушел, бросив Коломбо на прощание взгляд, говорящий о многом.
   Коломба скрестила на груди руки, будто ограждая счастье, наполнявшее ее душу, и замерла на месте. А в это время госпожа Перрина перебирала чудесные вещицы, принесенные Асканио.
   Увы! Жестоко было пробуждение бедной девушки от сладостных грез.
   Перед ней вдруг появилась какая-то женщина, сопровождаемая одним из слуг прево.
   – Его сиятельство граф д'Орбек изволит приехать послезавтра, – сказала незнакомка, – и он приказал мне с нынешнего дня прислуживать вам, сударыня. Я знаю, что сейчас носят при дворе, я покажу вам новые, красивые фасоны платьев, а господин граф и мессер прево велели мне сшить вам, сударыня, великолепнейший наряд из парчи, ибо ее высочество герцогиня д'Этамп намерена представить вас, сударыня, королеве в день отъезда ее величества в Сен-Жермен – другими словами, через четыре дня.
   Читатель поймет, какое ужасное впечатление произвели на Коломбу обе эти новости после сцены, которую мы только что описали.

Глава 19. Любовь – мечта

   На следующий день, как только рассвело, Асканио, решившийся вверить свою судьбу учителю, пошел в литейную мастерскую, где по утрам работал Челлини. Он собрался было постучать в дверь комнаты, которую Бенвенуто называл своей кельей, когда услышал голосок Скоццоне. Подумав, что она позирует учителю, он скромно удалился, решив прийти попозже. В ожидании юноша прохаживался по саду Большого Нельского замка и раздумывал о том, что он скажет Челлини и что, по всей вероятности, ответит ему Челлини.
   А между тем Скоццоне вовсе не позировала. Она еще ни разу не была в келье Бенвенуто, куда ваятель никого не впускал, – а это разжигало любопытство Катерины; он даже сердился, если кто-нибудь нарушал его покой. Поэтому-то маэстро Бенвенуто разгневался, когда, обернувшись, увидел, что сзади него стоит Катерина, широко открыв от удивления свои и без того большие глаза. Впрочем, любопытство незваной гостьи было не вполне удовлетворено. Несколько рисунков на стене, зеленая занавеска на окне, начатая статуя Гебы и набор инструментов для лепки – вот и все, что было в комнате.
   – Что тебе нужно, змееныш? Зачем ты сюда явилась? Боже милосердный! Ты меня и в аду будешь преследовать! – разразился Бенвенуто, увидев Катерину.
   – Увы, учитель, – произнесла Скоццоне вкрадчивым голоском, – право же, я не змея. Признаюсь, я охотно последовала бы за вами в ад, лишь бы нам никогда не разлучаться. Сюда же я пришла потому, что только тут и поговоришь с вами тайком.
   – Хорошо, да поторапливайся! Что тебе надо?
   – Ах боже мой! – воскликнула Скоццоне, заметив начатую статую. – Какое дивное лицо, Бенвенуто! Это ваша Геба… Я и не думала, что работа так подвинулась. До чего же она хороша!
   – Не правда ли? – спросил Бенвенуто.
   – О да, дивно хороша! И я теперь понимаю, почему вы не хотели, чтобы я позировала. Но кто же эта натурщица, а? – с тревогой спросила Скоццоне. – Ведь ни одна женщина не входила к вам и не выходила отсюда.
   – Замолчи! Послушай, милая крошка, разве ты пришла потолковать о скульптуре?
   – Нет, учитель, я пришла потолковать о нашем Паголо. Так вот, я послушалась вас, Бенвенуто: вчера вечером, когда вы ушли, он начал разглагольствовать о своей вечной любви, и по вашему приказу я выслушала его.
   – Ах, вот как! Предатель! Что же он тебе говорил?
   – Ах, такая была умора, и до чего же мне хотелось, чтобы вы его послушали! Заметьте-ка, чтобы не вызвать подозрения, он говорил все это, заканчивая золотую пряжку, которую вы поручили ему сделать. И напильник придавал выразительность речам лицемера. Вот что он говорил: «Дорогая Катерина, я схожу с ума от любви к вам. Когда же вы сжалитесь над моими муками? Я прошу вас сказать лишь одно словечко. Поймите, какой опасности я подвергаюсь ради вас! Если я не окончу пряжку, учитель, пожалуй, заподозрит меня кое в чем, а если заподозрит, то убьет без всякой жалости; но я на все готов ради ваших хорошеньких глазок. Господи Иисусе! Проклятая работа не двигается. Да послушайте, Катерина, и чего ради вы любите Бенвенуто? Ведь он платит вам не благодарностью, а равнодушием. А я бы любил вас так пылко, но был бы так осторожен. Право, никто бы ничего не заметил, и вашему положению не повредило бы. Вы-то можете довериться мне, я скромен, вас не подведу. Послушайте-ка, – продолжал он, ободренный моим молчанием, – я подыскал надежное и укромное убежище, мы с вами без страха могли бы там побеседовать». Ха-ха-ха! Да вы во всю жизнь не догадаетесь, Бенвенуто, какой тайник выискал наш тихоня! Бьюсь об заклад, что только такие вот скромники, такие смиренники и могут найти эдакое укромное местечко. Знаете ли, где он вздумал назначить мне свидание? Да в голове вашей большущей статуи Марса! Говорит, что туда можно взобраться по приставной лестнице. Уверяет, будто там есть премиленькая каморка, где нас никто не приметит, зато мы оттуда увидим дивный сельский пейзаж.
   – Действительно, мысль великолепная, – сказал, рассмеявшись, Бенвенуто. – Какой же ты дала ему ответ, Скоццоне?
   – В ответ я расхохоталась – никак не могла удержаться, и господин Паголо обманулся в своих ожиданиях. Тут он стал укорять меня в бессердечии, в том, что я желаю ему смерти, и все в таком роде; орудовал молотком да напильником и все говорил, говорил целых полчаса: ведь стоит ему разойтись – болтает без умолку.
   – Ну, а что в конце концов ты ему ответила, Скоццоне?
   – Что ответила? Тут вы постучали в дверь, и он положил на стол пряжку – доделал все-таки, а я с самым серьезным видом взяла его за руку и сказала: «Паголо, вы говорите как по-писаному!» Вот почему у него и был такой глупый вид, когда вы вошли.
   – Право же, Скоццоне, зря ты так себя вела: напрасно ты его отпугиваешь.
   – Вы мне велели выслушать его, я и выслушала.
   – Надобно было не только выслушать его, милочка, а и ответить! Так нужно, чтобы выполнить мой замысел. Сначала поговорить с ним без раздражения, потом – снисходительно, а уж затем – с благоволением. Сделаешь все что – скажу, как поступать дальше Ты только положись на меня и в точности следуй моим наставлениям. А теперь ступай, милая крошка, и не мешай мне работать.
   Катерина выбежала вприпрыжку, заранее хохоча над шуткой, которую Челлини сыграет с Паголо, хотя ей так и не удалось отгадать, что это будет за шутка.
   Она ушла, а между тем Бенвенуто и не думал работать: он бросился к окошку, выходившему в сад Малого Нельского, замка, и застыл на месте, словно погрузившись в созерцание. Стук в дверь вывел его из задумчивости.
   – Фу ты черт! – сердито воскликнул он. – Кто еще там? Неужели нельзя оставить меня в покое, тысяча дьяволов!
   – Прощу прощения, учитель, – раздался голос Асканио – Я уйду, если мешаю вам.
   – Ах, это ты, сынок! Да нет же, нет, ты мне, право, никогда не мешаешь! Что случилось, зачем я тебе понадобился?
   И Бенвенуто поспешил открыть дверь своему любимому ученику.
   – Я нарушаю ваше уединение, прерываю работу, – произнес Асканио.
   – Нет, Асканио, я всегда рад тебе.
   – Дело в том, учитель, что я хочу открыть вам свою тайну и попросить вашей помощи.
   – Говори. Все отдам тебе – и деньги, и свою силу, и ум – Быть может, мне все это и потребуется, дорогой учитель.
   – Отлично! Я предан тебе душой и телом, Асканио. К тому же мне тоже надобно кое в чем исповедаться тебе. Да, я буду чувствовать себя виновным, меня будут терзать угрызения совести, пока ты не отпустишь мне невольный грех. Впрочем, говори первый.
   – Хорошо, учитель… Но, великий боже, кого вы лепите? – воскликнул Асканио, прерывая себя.
   Он только сейчас заметил начатую статую Гебы и в начатой статуе узнал Коломбу.
   – Гебу, – ответил Бенвенуто, и его глаза заблестели. – Это богиня молодости. Не правда ли, Асканио, она прекрасна?
   – О да, дивно хороша! Но мне знакомы эти черты, она не плод воображения!
   – Ты нескромен! Но раз ты приоткрыл завесу, я ее совсем отдерну. Ничего не поделаешь, придется мне признаться первому. Ну что ж, садись вот тут, Асканио, и слушай – мое сердце станет для тебя открытой книгой. Ты вот сказал, что тебе нужна моя помощь, а мне нужно, чтобы ты выслушал меня. Когда ты все узнаешь, я почувствую огромное облегчение…
   Асканио сел, побледнев сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят смертный приговор.
   – Ты флорентинец, Асканио, и нечего спрашивать тебя, ведома ли тебе история Данте Алигьери. Однажды он повстречал на улице юную девушку, по имени Беатриче, и полюбил ее. Девушка умерла, а он все любил ее, ибо любил ее душу, а души не умирают; он украсил ее головку венцом из звезд и поселил Беатриче в раю. После этого Данте стал исследовать, изучать человеческие страсти, поэзию и философию, и, когда, очищенный страданием и раздумьем, он подошел к небесным вратам, где Вергилию, то есть олицетворению мудрости, пришлось расстаться с ним, Данте не остановился оттого, что у него не стало проводника, ибо у порога он вновь встретил Беатриче, то есть олицетворение любви, – она ждала его…
   Асканио, у меня тоже есть своя Беатриче, и она умерла, как Беатриче Данте, и, как та Беатриче, боготворима. Доныне то была тайна между нею, богом и мной. Я легко поддаюсь искушению, низменные страсти играли мною, но они не запятнали моей идеальной возлюбленной. Я поднял светильник любви так высоко, что грязь не могла его забрызгать. Человек бросался очертя голову в вихрь развлечений, а художник хранил верность своей таинственной суженой. И если я создал нечто прекрасное, Асканио, если мертвая материя – серебро ли, глина ли – оживает под моими пальцами, если иной раз мне удается вдохнуть красоту в мрамор и жизнь в бронзу, то лишь потому, что моя лучезарная богиня вот уже двадцать лет руководит мною, поддерживает меня, озаряет мою душу.
   Не знаю, право, Асканио, но, вероятно, есть различие между поэтом и ювелиром, между чеканщиком мысли и чеканщиком золота. Данте грезит; мне нужно видеть. Он удовольствуется одним лишь именем Марии; мне же надо видеть лик мадонны. Образы возникают перед его умственным взором, мои же – осязаемы. Вот почему, пожалуй, моя Беатриче для меня, как ваятеля, была бы и очень малым, и очень многим. Духовно я был полон ею, но мне приходилось искать живой образ. Ангелоподобная женщина, светоч всей моей жизни, конечно, была прекрасна, и всего прекраснее было ее сердце, но я не мог найти в ней воплощения той нетленной красоты, какую рисовало мне воображение. Я вынужден был искать ее повсюду, придумывать ее образ.
   Как по-твоему, Асканио, если бы мне случилось найти свой идеал, идеал ваятеля, здесь, на земле, во плоти и крови, если бы я стал боготворить его, не было бы это кощунством и изменой моему идеалу – идеалу поэта? Не думаешь ли ты, что небесное видение не посетит меня больше, что ангел станет ревновать к женщине? Как по-твоему? Я спрашиваю об этом тебя, Асканио, и ты когда-нибудь узнаешь, почему я обращаюсь с таким вопросом к тебе, а не к другому, почему я трепещу, ожидая твоего ответа, будто мне должна ответить сама Беатриче.
   – Учитель, – серьезно и печально промолвил Асканио, – я слишком молод, и не мне судить о столь возвышенных вещах, однако в глубине души я уверен, что вы один из тех избранников, которыми руководит сам бог, и все, что встречается на вашем пути, не случайность, а перст божий.
   – Ты правда уверен в этом, Асканио? И ты считаешь, что земной ангел, прекрасное воплощение моей мечты, ниспослан мне господом богом и что небесный ангел не прогневается, если я предам его забвению? Тогда я признаюсь тебе, что обрел свою мечту, что она существует, что я вижу ее, почти прикасаюсь к ней. Послушай, Асканио, модель эта, исполненная красоты и чистоты, этот образец беспредельного совершенства, к которому мы, художники, неизменно стремимся, – тут, неподалеку, он полон жизни, и я могу любоваться им ежедневно. Ах, все, что я до сих пор создал, ничто по сравнению с тем, что я создам теперь! Вот ты нашел, что моя Геба прекрасна, и она действительно мое лучшее творение. Но я все еще недоволен; моя одушевленная мечта стоит рядом с ее изображением и кажется мне во сто крат прекраснее; но я добьюсь ее воплощения! Асканио, тысяча белоснежных статуй, похожих на нее, теснятся в моем воображении, заполняют мои мысли! Я вижу их, предчувствую, что придет день и мечта моя станет явью. А теперь, Асканио, хочешь, я покажу тебе моего прекрасного ангела-вдохновителя? Он, должно быть, еще здесь, неподалеку. Каждое утро, когда там, в небесах, восходит солнце, он светит мне здесь, на земле. Посмотри же!
   И Бенвенуто отдернул занавеску и указал ученику на сад Малого Нельского замка.
   По аллее, затененной зеленью, медленной поступью шла Коломба.
   – Как она хороша! Не правда ли? – восторженно воскликнул Бенвенуто. – Фидий и старик Микеланджело не создали ничего более прекрасного, и только головы – творения античных мастеров – могли бы сравниться с головкой этой юной и грациозной девушки! Как она хороша!
   – О да, очень хороша! – пробормотал Асканио, но тут ноги у него подкосились, и он снова сел, без сил, без мыслей.
   Воцарилось минутное молчание; Бенвенуто упивался радостью, а его ученик старался постичь всю глубину своего несчастья.
   – Но, учитель, куда же в конце концов заведет вас эта страсть – страсть художника? – решился, трепеща от ужаса, спросить ученик. – Что вы думаете предпринять?
   – Асканио, – отвечал Челлини, – та, умершая, не была и не могла быть моей. Бог лишь указал мне на нее и вложил мне в сердце земную любовь к ней. Странное дело! Он даже не дал мне почувствовать, чем она была для меня, пока не призвал ее к себе. Она живет во мне только как воспоминание – неясный, промелькнувший образ. Но, если ты хорошо понял меня, Коломба вошла в мою жизнь, в мое сердце. Я дерзаю любить ее; я дерзаю думать: она будет моей!