Я упала в кресло, задыхаясь от гнева и бессилия, сдерживая бурные чувства, которым не могла дать воли.
   Свекровь могла бы продолжать так еще два часа, а я бы ничего не ответила; у меня перехватило дыхание, я чувствовала, что умираю. Но ей совсем не было жалко меня, напротив, она встала и радуясь тому, что заставила меня замолчать, с насмешкой поклонилась мне и сказала:
   — Я пришлю к вам ваших горничных, чтобы они освободили вас от корсета, и требую, чтобы вы больше не носили его. Это уже бесполезно, я все знаю.
   Покидая меня, она велела позвать Марион и Бабетту; они прибежали, и их возмущению не было конца. Как только меня привели в мои покои, Марион отправилась за г-ном ди Верруа и сообщила ему, что злая вдова убьет нас, меня и ребенка, если он не наведет в семье порядок.
   Господин ди Верруа впал в отчаяние; но он был не из тех людей, кто мог бы навести порядок там, где была его мать. Он оказался между двух огней. Я заявила ему, что и на час не останусь в его доме после того, как со мной так обошлись, что напишу родным и попрошу отца забрать меня.
   — Я дождусь его приезда в каком-нибудь монастыре, — добавила я, — было бы неприлично оставаться в доме, куда ваша мать пустила меня из милости. Дочери герцога и пэра Франции не пристало мириться с таким обращением.
   — А я! Я? Что будет со мной? — рыдая, спрашивал он. — А мой сын?
   — Вас, сударь, утешит ваша досточтимая мать; что касается вашего сына, то будьте спокойны, я отошлю его к вам, как только смогу от него избавиться.
   Мой гнев можно было бы сравнить с проклятием, о котором говорится в Священном Писании: он распространялся на всех ди Верруа до третьего колена. Супруг бросился к моим ногам, умолял, просил прощения, плакал, целовал мне руки и добился того, что мое любящее сердце дрогнуло; я стала целовать графа, смешивая свои слезы с его слезами, простила его, простила сына; но ничто не могло смягчить моей ненависти к свекрови.
   Необходимо было немедленно объявить ей, что она должна подыскать себе иное жилище и оставить нас в покое в нашем собственном доме, не угнетая нас более своим присутствием и властолюбием.
   Мой муж готов был умереть, лишь бы не объявлять эту войну; он еще сильнее разрыдался и стал уговаривать меня по-всякому. Я не позволяла растрогать себя и, целуя его, повторяла:
   — Я огорчена не меньше, чем вы, но это не моя вина; вы должны выбрать одну из нас: если она останется, уйду я.
   После этой сцены я уснула, сломленная усталостью. Господин ди Верруа не нашел иного выхода, как обратиться к аббату Пети; он надеялся только на него и, как только я закрыла глаза, бросился к нему, видимо полагая, что это более скорый и надежный способ встретиться с ним, нежели отправлять за ним посыльного. Кюре выслушал его; он догадывался, какая обстановка сложилась в нашем доме. Госпожу ди Верруа он знал давно, а меня уже успел распознать, и, предвидя эти раздоры, был готов не допустить их.
   — Помочь в этом деле может только госпожа герцогиня, — сказал он. — Только она обладает властью и волей, способными укротить вашу досточтимую матушку. Она одна поймет, что переживает ваша супруга, ее соотечественница и представительница семьи, к которой она всегда относилась с особым уважением. Отправляйтесь к принцессе, сударь, а если у вас не хватает смелости, я пойду вместо вас, предлагаю вам это от всего сердца.
   Мой супруг с благодарностью согласился с этим: он был просто счастлив, возложив все свои обязанности на плечи милейшего священника, и тот, расставшись с ним, отправился прямо во дворец, с обычным своим простодушием, в скромной одежде и с присущей ему безмятежностью на лице, которую чаще можно увидеть у бедных, чем у богатых. Госпожа герцогиня, едва о нем доложили, велела пропустить аббата, хотя нередко отказывала в аудиенции самым блестящим вельможам.
   Господин Пети, как всегда, изложил ее высочеству все в самых искренних выражениях. Он рассказал о междоусобной войне, разразившейся в нашем доме, описал ей положение, в которое поставила меня г-жа ди Верруа, и умолял герцогиню усмирить бурю, грозившую все сокрушить, если никто не вмешается.
   Герцогиня знала мою свекровь и ничуть не удивилась; она дала обещание аббату Пети заняться этим делом и, поскольку предполагала, что молодую графиню будет легче уговорить, решила начать с меня.
   Нисколько не заботясь о церемониях и этикете, которыми она пренебрегала, перестав быть регентшей, герцогиня в сопровождении конюшего и горничной тут же приехала ко мне в прогулочной карете.
   Как легко догадаться, я ее не ждала и все еще спала.
   Она не позволила будить меня и вместо этого сама прошла в мою спальню. Когда я увидела ее у своей кровати, удивлению моему не было предела, я просто потеряла дар слова.
   — Да, это я, — сказала она, смеясь, — не надо так удивляться. Давайте поговорим немного, если вы согласны выслушать меня, нет, если можете выслушать, ведь вы, говорят, нездоровы; надеюсь, все уладится — это пустяки.
   Она не разрешила мне встать и расположилась рядом с моей кроватью. Ее тонкий ум, доброта так подействовали на меня, что я рассказала ей о своем положении, о страданиях, возмущении, о том, что собираюсь покинуть дом мужа, если свекровь по-прежнему будет жить с нами. Меня не надо было вызывать на откровенность, я изливала всю свою душу.
   — Вы знаете мою мать, ваше высочество, — восклицала я, — знаете герцога де Люина, разве их дочь приехала в эту страну как нищенка?
   Принцесса терпеливо слушала меня и не перебивала. Это было ее единственным средством обрести хоть какую-то власть надо мной.
   Когда я закончила, она повторила мой рассказ слово в слово, и один за другим разбила все мои доводы, указала мне, в чем я не права, нисколько не оправдывая поведение графини; она говорила со мной о муже, о ребенке, о моей репутации, обо всем, что могло взволновать меня.
   Сначала я была неумолима, но она с таким неподдельным участием убеждала меня, что я не устояла и растрогалась. Она воспользовалась этим и взяла с меня обещание, что я никуда не уеду и буду вести себя с г-жой ди Верруа так, как будто ничего не случилось.
   Не знаю, что сказала герцогиня г-же ди Верруа, но она полностью утихомирила ее. С этого дня наши споры прекратились, но свекровь возненавидела меня еще больше, ограничившись тихой местью.
   Она действовала с непередаваемой хитростью и ловкостью, обхаживая меня и своего сына, так что за очень короткое время вновь обрела свою власть. Она подчинила его своей воле, как говорят поэты, с одной стороны, превознося его чувство ко мне, с другой — сея сомнения относительно моей любви к нему.
   Поэтому он в угоду матери был то нежен, предупредителен и доверчив, то ревнив. В первую очередь он был моим любовником, затем мужем, но другом так и не стал никогда. Она убила в его сердце привязанность, способную противостоять любому испытанию, постепенно внушила ему опасения, касающиеся моей натуры, представив ему меня — с бесконечными оговорками и предосторожностями — представив ему меня, повторяю, как ветреницу, сумасбродку, фантазерку, одержимую манией величия, не желающую никому подчиняться и мечтающую лишь о том, как бы унизить его, оскорбить и все подчинить своей воле.
   В результате через некоторое время он уже не испытывал ко мне ни любви, ни каких бы то ни было иных чувств. Я не стала ему противна — нет, это было бы чересчур и прошло бы мимо поставленной свекровью цели, не достигнув ее, — просто я ему стала совсем безразлична. Теперь он видел во мне только женщину, носящую его имя, занимающую определенное место за столом недалеко от принцев; я казалась ему достаточно красивой и умной, чтобы польстить его мужскому тщеславию, но неспособной ни на что другое, к тому же с точки зрения богатства и возвеличения его рода мои возможности сводились к нулю.
   Мои радужные надежды улетучились одна за другой, потому что я по-прежнему любила его и любила бы еще больше, если бы он захотел этого, ведь он, как бы это ни казалось со стороны, оставался единственной любовью в моей жизни, несмотря на мои грехи и ошибки. Мне следовало быть сильной, но, увы, я такой не была.
   Вот что сделала г-жа ди Верруа со мной и моим мужем, вот как она подготовила почву для соблазна, подстерегавшего меня. О матери наших мужей, не дай вам Бог поступать так!

IV

   Как видите, г-н ди Верруа очень скоро опять попал в полное подчинение к своей матери. К несчастью, ребенка я не доносила: родила его в тяжких муках, пятимесячным, хотя никакого неосторожного шага или какого-нибудь другого повода не было; как сказал врач, просто у меня не было сил вынашивать его дольше.
   Повторяю, это было для меня большим несчастьем; если бы у меня появился сын, свекровь потеряла бы всю свою власть над моим мужем, я стала бы сильнее ее. Но без ребенка я была побеждена, привычка мужа к рабской покорности одержала верх.
   Я искала утешения в развлечениях, часто ездила на балы, участвовала в праздничных увеселениях, посещала все интересные собрания и не пропускала возможности провести время при дворе в обществе их высочеств, лишь бы убежать из дома, где меня ожидали одни неприятности. Герцог Савойский еще внимательнее приглядывался ко мне. Он даже два или три раза неожиданно появлялся на загородной вилле, куда я внезапно удалялась, чтобы немного отдохнуть.
   Об этом начали перешептываться, но, поскольку я упорно не желала замечать его знаков внимания, слухи утихли в самом начале.
   Однажды я сидела в гостиной, куда почти никто не заходил, и играла с обезьянкой, подаренной кем-то госпоже герцогине; это было самое прелестное в мире существо; вдруг я услышала звуки, которыми принц ди Кариньяно обычно хотел обратить на себя внимание.
   Я тут же обернулась; он знаком попросил меня присесть на канапе в маленькой зеркальной нише, и здесь произошел наш безмолвный разговор.
   Речь шла о его августейшем кузене; принц желал поговорить со мной о любви, которую якобы питал ко мне герцог, и, когда я попыталась объяснить, что ничего подобного нет и в помине, он в раздражении топнул ногой. Затем повторил, что это так и есть, в этом нет никакого сомнения и ему это прекрасно известно.
   — Нет, сударь, — в свою очередь повторила я.
   — Его высочество любит вас, — очень быстро показал он жестами, — мне это известно; но если вы благоразумны, вы не станете его слушать и дадите ему понять, что вовсе не собираетесь обманывать мужа. Надо соблюдать супружеский долг, сударыня; иначе, безусловно, вы будете несчастны. Этот совет дает вам человек, обреченный судьбой на постоянные размышления. Последуйте ему.
   — Будьте спокойны, сударь, я намерена сохранить верность графу ди Верруа, причем не по соображениям долга, а из дружеских чувств к нему.
   — Тогда все хорошо, я действительно могу быть спокоен.
   — К тому же, супруга герцога Савойского ничуть не старше меня, но намного красивее; он должен любить ее и, без сомнения, любит; с моей стороны было бы просто дерзостью поверить, что его взгляд может обратиться на меня.
   Немой покачал головой и на своем удивительном и образном языке, начертав две-три линии, объяснил мне, что самыми прекрасными плодами на дереве всегда кажутся те, до которых нельзя дотянуться.
   Этот знаменитый немой внушал мне неподдельный интерес; позднее он напомнил мне о своих предостережениях, но я и без него часто о них вспоминала; увы, они уже не могли принести никакой пользы!
   Виктор Амедей не сказал мне ни одного такого слова, какого я не хотела бы слышать. Но он взял за правило садиться рядом со мной во время игры, посылал ко мне своих приближенных справиться о моем здоровье, если я в какой-то день не являлась ко двору. Это было замечено только мною и некоторыми наблюдательными придворными; другие вполне могли воспринимать происходящее как некую душевную склонность или желание сделать приятное супруге-герцогине, обращавшейся со мной как с подругой и соотечественницей. Однако я на его счет не заблуждалась и старалась понемногу отстраниться от него.
   Герцог во всеуслышание справился обо мне у г-жи ди Верруа, и она не упустила возможности описать мои капризы, отвратительный нрав и муку нашей совместной жизни.
   Госпожи герцогини в этот момент не было; иначе свекровь не позволила бы себе говорить так в ее присутствии, ибо та знала, в чем тут дело. Герцог не осмелился встать на мою защиту, он уже тогда был очень хитер.
   Со следующего дня началась Страстная неделя; обычно ее проводят в монастырях или в домашнем уединении, посвящая половину своего времени молитвам. Богослужения в церквах длятся допоздна. Все держат перед собой зажженные фонари и свечи, чтобы читать молитвы, а перед выходом гасят их одновременно: в итоге церковь погружается во мрак и в ней распространяется невероятный смрад.
   Благочестивые души продолжают молиться в потемках, а нежные сердца пользуются случаем и встречаются у алтаря, где дают друг другу тайные клятвы, которые от этого не становятся надежнее. В Великий четверг служба длится беспрерывно и верующие всю ночь проводят у святого надгробия.
   Мне было грустно, и я тоже хотела пойти помолиться, но только в сопровождении слуг и Марион; на этот день она стала моей компаньонкой, поскольку я не взяла с собой никого другого. Мы отправились в домашнюю часовню семейства ди Верруа, где никого не было, — во всяком случае мы на это надеялись. Здесь находилась и исповедальня моей свекрови, расположенная в самом темном углу. Госпожа ди Верруа не допускала, чтобы ее видели стоящей на коленях даже перед служителем Господа.
   Я прошла вперед и начала молиться; Марион расположилась чуть подальше от меня. Исповедальня оказалась совсем рядом со мной, но, погруженная в молитву, я не заметила этого. Неожиданно кто-то вошел в часовню; не придав этому значения и не поворачивая головы, я заметила черное платье, похожее на накидку паломника или сутану монаха и очень быстро промелькнувшее рядом со мной.
   В этот день паломников и монахов было так много в церквах, что ничего необычного в появлении одного из них я не увидела. Через минуту мне показалось, что из исповедальни доносится голос; испугавшись, я чуть не закричала, но голос остановил меня:
   — Ничего не бойтесь и выслушайте меня. Это в ваших интересах.
   Я обернулась, надеясь увидеть того, кто гак говорит со мной; но в часовне было совсем темно, и я ничего не разглядела. Мне было страшно.
   — Вы несчастны, — продолжал неизвестный, — и у вас злая свекровь.
   Я ничего не ответила, зная, что здесь ее исповедальня и она вполне могла спрятаться в ней; это мог быть и кто-то другой, кому было поручено следить за мной по ее приказу.
   — Вы не доверяете мне, и напрасно: я ваш друг. И если вы захотите — у вас появится возможность снова обрести счастье.
   Я стала слушать чуть более внимательно, но по-прежнему ничего не отвечала.
   — Вы могли бы избавиться от этого Верруа и выбрать лучшую участь, — добавил таинственный голос.
   — Ну, конечно! — перебила я, пылая гневом и более страстно, чем следовало. — Но я не хочу избавляться от мужа.
   — Так вы любите его?
   — Разумеется, люблю, очень люблю, и кто может усомниться в этом?
   — Значит, вы не позволите любить вас?
   — Я даю любое разрешение на любовь ко мне при условии, что мне не придется отвечать взаимностью.
   — Неужели? А если учтивый, богатый, могущественный и молодой влюбленный будет стремиться к вам, вы его оттолкнете?
   — Не знаю, кто вы такой и почему я допускаю слабость, отвечая вам. Я должна была бы позвать слуг и приказать им выставить вас из часовни, принадлежащей моему мужу, куда вы не имеете права входить.
   — Так будьте же жестоки до конца, сделайте, как сказали, но потом вы раскаетесь в этом.
   Такая уверенность заставила меня предположить, что незнакомец вполне мог оказаться самим герцогом Савойским, пожелавшим проверить меня, и, вышвырнув его из часовни, я навлекла бы на себя немилость, которая навредила бы мне больше, чем я могла ожидать, и отразилась бы на делах моей семьи. Поэтому я решила удалиться, ничего больше не говоря.
   Человек из исповедальни заметил это и поспешно добавил:
   — Пощадите! Останьтесь ненадолго, я еще не все сказал.
   — С меня довольно, я и так услышала слишком много.
   — Нет, еще минуту, умоляю вас! Не покидайте меня таким образом.
   — Я не разговариваю с незнакомцами, злоумышленниками быть может.
   — О сударыня, вы губите людей! Но мы еще встретимся, даже если вы этого не хотите, и тогда…
   Я не хотела слушать его более, позвала Марион, велела предупредить слуг о своем уходе и вышла.
   Мой конюший уже готов был повернуть ключ и запереть часовню; конечно, это был прекрасный способ отомстить неизвестному, но пострадать могла моя репутация; меня могли обвинить в сообщничестве, в том, что я сама там его спрятала. Я знаком приказала не закрывать решетку, добавив вслух, что некий паломник просил у меня разрешения помолиться святому заступнику дома ди Верруа, к тому же граф и его мать могли прийти сюда.
   Я вернулась к себе весьма заинтригованная, мысль моя лихорадочно работала; я не переставала думать о случившемся, пытаясь угадать, кто был этот незнакомец, с какой целью он расспрашивал меня и не был ли он посланцем его высочества.
   «Никто другой на такое не решился бы, — продолжала я размышлять. — Надо быть очень могущественным человеком, чтобы идти на приступ женщины, которой никто не нужен, и делать это таким образом».
   Однако я ошибалась, моя неприступность была не столь надежна, как мне тогда казалось. В скором времени я получила тому доказательства.
   В том году Страстная неделя выпала на конец апреля; в это время года весна в Италии особенно прекрасна. Повсюду — всевозможные цветы, и первая зелень так свежа, что голова кружится от тонких ароматов и навеянных ими сладких грез.
   Почти весь вечер в канун Пасхи я провела в церкви, слушая хоралы, вдыхая запах ладана, произнося жаркие молитвы. Я вернулась к себе печальной и усталой, поужинала в одиночестве в своих покоях и, поскольку на моих глазах чудесный лунный свет озарил улыбкой розы клумбы, около которой г-н ди Верруа когда-то обратил внимание на мою красоту, я поддалась искушению и отправилась прогуляться по аллеям сада.
   Я так долго и с таким удовольствием гуляла, что не заметила, как наступил день — Светлое воскресенье; обычно с рассвета его встречает звон колоколов, пушечная пальба, возгласы людей, уже заполнивших все улицы.
   Народ будет отмечать праздник в кабачках и винных лавках, примыкающих к домам. Нет ничего веселее такого зрелища! Многие дамы и синьоры наслаждаются им инкогнито, прикрываясь плащами и широкополыми испанскими шляпами. Это одно из развлечений на свежем воздухе. Мне очень захотелось принять в нем участие. Я позвала Марион, спавшую не больше меня, и она появилась в сопровождении малыша Мишона, раньше всех прибежавшего пожелать мне приятных праздников.
   Меня одели, как того требовала предстоящая затея. Вся моя свита состояла из служанки и розовощекого воспитанника аббата; я окунулась в уличную толпу и была в полном восторге от того, что меня не узнали, а значит, я могла веселиться как ребенок и радоваться тому, что увижу.
   Мишон смеялся и прыгал. Его знали везде; добрая сияющая физиономия мальчика вызывала улыбку, стоило ему где-нибудь появиться. Я дала ему несколько монет; он истратил их на колбасу и соленое сало разных сортов. Мы с ним задержались у кондитерской лавки, где продавали великолепные пирожные, и я уже собиралась попробовать одно из них, как вдруг заметила протянутую руку, отстраняющую какого-то пройдоху, который теснил меня. Я обернулась, чтобы поблагодарить моего спасителя, и под огромными полями черной шляпы увидела горящие глаза принца Гессенского, одного из самых верных и настойчивых моих поклонников. Он испросил дозволения сопровождать и охранять меня; я ему не отказала, после чего мы уже шагали рядом, а Мишон со служанкой шли сзади нас.
   Как все мужчины, принц сначала завел речь о себе, затем обо мне, а после этого — о нас двоих, то есть хотел дать понять, что он умирает от любви ко мне, но до сих пор не имел возможности признаться в этом и только сегодня смог воспользоваться удобным случаем, боясь упустить его, хотя его поведение могло показаться мне странным.
   Полагаю, хоть я и француженка, что пасхальная неделя не самое лучшее время для того, чтобы склонять меня ко греху; однако, в Италии этот период считается наиболее подходящим для любви, потому что очень легко встречаться в церкви, облачившись в одежду, помогающую скрыть свое лицо. Однако, будь то Страстная неделя или карнавал, у меня не было желания принимать эти ухаживания, они казались мне совершенно неуместными, и я сделала бедному принцу строгое внушение. Он был прекрасный человек и совсем не рассердился, только вздохнул и ответил:
   — Наверное, мое время пока не пришло; но я появлюсь позднее.
   Тем не менее в течение всей прогулки он продолжал вздыхать так открыто, что мне пришлось расстаться с ним и вернуться домой раньше, чем я того хотела. Я была крайне утомлена и бросилась на кровать, чтобы передохнуть до начала торжественной мессы в соборе: там я должна была присутствовать в числе других придворных.
   Уснуть мне не удалось. Двое мужчин и их обольстительные речи не шли у меня из головы. Может быть, их не двое, а только один, вдруг таинственный незнакомец из часовни и принц — одно и то же лицо? Но если это так, почему он не открылся мне? А если это не он, то кто же?
   Мне трудно было ответить на эти вопросы. Надо признаться, что я дольше чем обычно и более тщательно отбирала наряд: хотела быть привлекательной и заметила, что стала красивее, чем считала себя до тех пор. (Супруг так быстро начал пренебрегать мною, что я начала сомневаться в себе.)
   На службу мы поехали втроем: я, муж и свекровь. Сначала мы прибыли во дворец. Нам была оказана честь сопровождать их высочества, поэтому мы обязаны были ждать их, сколько они пожелают.
   Уже несколько недель я не появлялась при дворе. Когда герцог Савойский увидел меня, я уловила выражение радости у него на лице и поспешила отвернуться, почувствовав, что краснею.
   Служба проходила как обычно. Принцы и принцессы причащались накануне, как и почти все придворные. В этой стране обряд причастия проще, чем у нас: грехи любви не берутся в расчет. Почти у всех дам здесь имеется по меньшей мере один воздыхатель; наиболее благонравные этим и ограничиваются, тогда как остальные никоим образом не стесняют себя и не считают, что поступают дурно. Если бы священники отказывали в отпущении этого греха, церкви опустели бы.
   После службы все отправились к госпоже герцогине, у которой был накрыт великолепный стол для дам. Здесь не столь требовательно относятся к табели о рангах, и, к счастью, за нашим столом не было герцогов и пэров, которые тиранили бы нас так же, как это делается при французском дворе.
   Виктор Амедей не садился за стол, он лишь обошел его, поговорив с каждой дамой. Приблизившись ко мне, он спросил чрезвычайно взволнованным голосом, поправилось ли мое здоровье и смогу ли я принять участие в празднествах, которые он собирается устроить довольно скоро, между Пасхой и Троицей. Впрочем, можно перенести их, добавил он, если я не совсем хорошо себя чувствую, так как он не допустит, чтобы меня не было на торжествах и тем самым они были лишены лучшего из их украшений.
   Герцог, отличавшийся крайней бережливостью, не часто устраивал праздники и ясно дал мне понять, что посвящает их мне. Сидя за праздничным обедом, я была задумчива, хотя и старалась держаться как обычно; во мне все трепетало, поскольку герцог Савойский неотрывно смотрел на меня и, видимо, наслаждался моим замешательством. Но он не догадывался, что оно означает. Я всего лишь искала способ избавиться от него, не усложняя нашей семье положение при дворе. Хорошо зная его, я была уверена, что он затаит злобу, подобно всем мужчинам с таким характером, как у него.
   К великой моей радости, после застолья надо было идти к вечерней службе. Ни о чем другом я думать не могла и, увидев у алтаря славного аббата Пети, решила рассказать ему обо всем, и немедля. Я попросила его навестить меня сразу после богослужения; чтобы не пойти на ужин к их высочествам, я заявила, что устала, и сидела одна в своей комнате, сгорая от нетерпения и желая открыть свое сердце достойному аббату.
   Он не заставил себя ждать. Никогда, какая бы ни случалась беда, ждать его не приходилось; увидев, как я бледна и печальна, он сразу спросил, в чем причина моей грусти.
   — Увы! Меня искушают, мой добрый отец, именно об этом я и хотела вам сразу поведать.
   — Говорите, сударыня, доверьтесь мне, и да услышит вас Бог!
   Я рассказала ему всю историю, с. первого дня, когда у меня закрались подозрения, включая случай в исповедальне и признание принца Гессенского.
   Он слушал меня не перебивая, затем похвалил за искренность, за то, что, опасаясь за себя, пришла к нему вовремя, пока зло не успело еще пустить корни.