Страница:
Наконец королева была вынуждена удалиться, заверив супругу коннетабля, что не забудет о ней и постарается сообщить ей добрые вести. Королева обещала, что сама напишет коннетаблю и добьется для нее приемлемых условий, поскольку супруга находится в его власти и поневоле придется переубеждать его.
После этого положение г-жи Колонна несколько улучшилось; узнав, что королева покровительствует ей, маркиза де Лос Бальбасес согласилась время от времени принимать ее у себя, позволила ей встречаться там с людьми и даже принимать в монастыре посетителей, что стало для той некоторой отдушиной, ибо она с трудом выносила одиночество.
Супруга коннетабля была неспособна отказаться от любви до тех пор, пока она совершенно не уверилась в том, что любовь отвернулась от нее. У своей золовки она познакомилась с графом де Висенте, кузеном того вельможи, которого мы уже встречали в качестве посла у короля; граф был молод, но некрасив до безобразия, и не нашлось ни одной дамы, способной примириться с такой внешностью.
Мария Манчини была кокетка по природе и по необходимости. Она встретила этого Висенте шквалом приветствий и любезностей, вызвавших у него бурный восторг и воспринятых им как манеру вести разговор. Вскоре она увлеклась им; конечно, он не мог сравниться с Людовиком XIV или шевалье де Лорреном, но ей было уже за сорок, она была гонимая, несчастная женщина; все как в басне Лафонтена: наступает в жизни такое время, когда и червячку будешь рад, хотя прежде отвергал орлов. Мария дошла именно до этой стадии.
Ум этой женщины и утонченная манера речи придавали особую прелесть беседе с нею; восхищение графа де Висенте, вызванное разговором с нею, Мария приняла за любовь, а удовлетворенное тщеславие его — за страсть, на которую она поспешила ответить. Ее удивляло только одно: этот человек не объяснялся ей в любви, а ограничивался общими местами и избитыми фразами.
Супруга коннетабля избрана г-жу де Виллар себе в наперсницы, расхваливала ей достоинства новоявленного Париса, но славная жена посла не разделяла ее восторгов.
— Вы заметили, госпожа Виллар, какой у него проницательный взгляд и какие лукавые глаза?
— Я этого не нахожу, он ужасен.
— Вы просто плохо его разглядели. О! Я так счастлива!.
— Чем же вы так счастливы?
— Любовью к нему.
— И он, конечно, тоже вас любит?
— Не знаю; но я люблю его, и мне этого достаточно.
— Как, он не любит вас?
— Может быть и любит, но ничего не говорит, он застенчив, боится меня, боится коннетабля, не хочет попасть в неприятную историю; однако я прощаю ему все, потому что он мне нравится.
Все это позволило Марии пережить еще несколько счастливых мгновений. Любовная интрига жила только в ее воображении и в ее сердце, поскольку герой романа в ней не участвовал; более того, узнав о любви, которую Мария испытывала к нему, граф избегал встреч с ней. Она же совсем не страдала и не осуждала его, а напротив, хвалила и радовалась тому, как все складывается.
— Если бы он оказался другим, было бы очень плохо, мне угрожали бы большие неприятности, и я очень скоро погибла бы, погибла бы безвозвратно.
Вот что называется любовным блаженством!
Королева приезжала в монастырь еще несколько раз, и с каждым посещением все больше восхищалась супругой коннетабля. Госпожа де Виллар в письме к г-же де Ку-ланж — эта любезная старушка позволила мне снять с него копию — так описывает Марию Манчини, явившуюся к ней однажды умолять о сочувствии:
«Прекрасная фигура, верхняя часть платья на испанский лад: плечи не слишком открыты, но и не совсем закрыты, и то, что позволено видеть, — великолепно; две, тяжелые черные косы уложены на голове и подвязаны красивым огненно-красным бантом, остальная часть волос свободно свисает; на шее — роскошный жемчуг; взволнованный вид, неприемлемый для любой другой женщины, но ее, по натуре очень естественную, он нисколько не портит; чудесные зубы… Она одевается по-испански, но выглядит намного приятнее, чем все наши придворные дамы».
Вы не находите, что этот Висенте был слишком уж разборчив? Он, со своей физиономией, заважничал перед такой женщиной!
Неожиданно, в то время, когда его меньше всего ожидали, в Мадрид прибыл коннетабль и, узнав, что королева покровительствует его супруге, попросил об аудиенции, чтобы изложить ее величеству свои обиды: он надеялся, что королева после встречи с ним не будет осуждать его. Мария Луиза согласилась принять коннетабля и была поражена, увидев мужчину с благородным лицом, по возрасту не старше своей жены, с превосходной речью и, как ей показалось, вполне достойного иной участи.
Королева прекрасно поняла, почему ей разрешили принять его: надеялись таким образом вызвать у нее неприязнь к г-же Колонна. Коннетабль горько сетовал, приписывая жене все грехи, преувеличивал ее пороки, отрицал достоинства и, в конце концов, настолько убедил в этом королеву, что ее благосклонность к беглянке несколько убавилась и у нее пропало желание вмешиваться в ее дела.
Королева велела передать Марии Манчини через г-жу де Виллар, что всей своей властью она повелевает ей вернуться к мужу и больше не покидать его, ибо никого не удастся убедить в правоте жены при виде такого супруга.
Госпожа Колонна выслушала распоряжение со смирением и по сонету королевы приняла важное для себя решение. Она отправилась в дом, которым коннетабль владел в Мадриде и в который он прибыл накануне, чтобы встретиться там с женой. Разумеется, это был ужасный день в жизни Марии Манчини.
Присутствовали при этом маркиз и маркиза де Лос Бальбасес, а также несколько друзей и родственников Колонна. Принимая жену, коннетабль сказал:
— Ну вот мы в очередной раз и соединились с вами; дай Бог, чтобы в последний! Я желаю этого, но если случится иначе, то не моя в том вина. Вы у себя дома, принимайте гостей.
Вот и весь прием, который ей был оказан. Она заметила, как сильно все изменилось и в ее окружении, и в укладе дома. Князь стал скупым, прежняя щедрость сменилась скаредностью, а Мария не привыкла к подобным порядкам.
Она попыталась вернуть все на прежние устои, но коннетабль не позволил ей это и довольно сурово отчитал за два или три заказанных ею украшения.
— Неужели вы разорились, сударь? — воскликнула она. — В любом случае, я не бедна, и на то, что принесла вам в качестве приданого, вполне могу покупать необходимые мне туалеты.
— Я не разорен, сударыня, а благоразумен. Мы с вами позволяли себе такие безумства, что теперь это надо исправлять, чтобы оставить нашим детям то состояние, которое я получил от отца и предков.
— Верно, сударь… Но я ничего не получала от отца, у меня его не было, зато был дядя — он стоил всех ваших предков вместе взятых, не забывайте об этом.
Князь не намерен был выслушивать отповеди и, сочтя, что Мария, осмелившаяся повышать на него голос, слишком много себе позволяет, не стал терпеть такой дерзости. Произошла ссора, за ней другая, и так каждый день… Совместная жизнь стала для них невыносимее прежнего. Госпожа Колонна усугубляла ее и своей неразделенной платонической страстью. Она без конца приглашала к себе Висенте; Висенте был всем у нее в доме и без всякого стеснения выказывал свое откровенное неприятие любви, которую Мария питала к нему. Дошло до того, что он стал подсмеиваться над ней в приемной королевы; его слова подхватили придворные, и нашлись добрые друзья, рассказавшие Марии Манчини все, что говорят о ней. Она пришла в отчаяние.
Но, вместо того чтобы молчать, она начала возмущаться и этим дала повод для новых пересудов, новых насмешек, а однажды, в тот день, когда в так называемых дворцовых галереях происходит некое шествие, додумалась до того, что упала в обморок. Во время этой процессии король и королева идут рядом, на ней — особое платье, с рукавами, волочащимися по земле, и длинным шлейфом, который несет главная камеристка.
Впереди их величеств несут крест, шествуют архиепископ и епископы. Дамы одеты в этот день в необычные наряды. Их называют guarda-mayor note 6; это единственная в году церемония, когда влюбленные мужчины имеют право заговаривать со своими возлюбленными. В мире нет ничего причудливее этого шествия. Любовники идут рядом со своими дамами, и те свободно беседуют с ними, словно находясь в своей комнате и нисколько не беспокоясь о свидетелях, как будто их и нет вовсе. Удивительная страна! Такой день можно назвать праздником волокитства, несмотря на то, что во время этой процессии несут крест.
Измены, ссоры, примирения, суровые наказания — все на виду во время праздника, и достаточно раскрыть глаза, чтобы увидеть любовный расклад при дворе. Госпожа Колонна рассчитывала, что Висенте подойдет к ней и объявит себя ее рабом, но он направился к одной из придворных дам, которая в качестве украшения прицепила к своей перевязи красивый седельный пистолет и явно этим гордилась — видимо, он означал какой-то обет.
Увидев, как ею пренебрегают, супруга коннетабля не смогла скрыть своего разочарования и упала без чувств — пришлось ее унести. Когда королева спросила, что там за странный шум посреди любовных речей, ей ответили, что все дело в этой безумной Манчини и ее величеству не о чем беспокоиться.
На следующий день супругу коннетабля увезли в алькасар Сеговии, одну из самых суровых тюрем во всей Испании.
Напрасно она говорила что-то, напрасно сопротивлялась; пришлось уезжать, даже не оглянувшись назад. Новое заключение оказалось самым тягостным из всех, что ей довелось пережить. Мария написала королеве, умоляла вызволить ее оттуда. Королева обратилась к коннетаблю, уговаривая его простить жену и на этот раз; у ее величества теперь была другая главная камеристка, как мы скоро увидим, и Мария Луиза обрела большую свободу.
Коннетабль ответил королеве, что он очень огорчен, но вынужден отказать в этой просьбе, ибо жить с такой сумасбродкой просто невыносимо.
— Тем не менее, — добавил он, — я позволяю ей уехать из Сеговии, но с условием, что она будет жить в монастыре и принесет обет не покидать его.
— А как же вы, сударь?
— Меня освободил от обязательств его святейшество. Королева велела написать г-же Колонна следующие простые слова:
«Обещайте все что угодно, а потом выполните то, что сможете. Главное — быть подальше отсюда».
Госпожа Колонна пообещала все, что от нее хотели; ее вызволили из одной тюрьмы, чтобы отправить в другую, ведь монастыри — те же тюрьмы, не так ли? Заключение продлилось до смерти коннетабля, наступившей в 1689 году. После этого Марии Манчини предоставили свободу.
Незадолго до кончины ныне покойного короля я оказалась в Париже; мне рассказали о старой г-же Колонна, живущей очень уединенно в каком-то доме в квартале Маре; она принимала у себя набожных женщин и занималась гаданием. Прорицательницы всегда вызывали у меня любопытство, и я попросила шевалье де Пангри, одного из завсегдатаев этого дома, отвезти меня гуда.
Передо мной предстала сухая и смуглая старая женщина с красивыми глазами, державшаяся с большим достоинством, — в ней было нечто напоминавшее о том, что она знавала лучшие времена. Мы немного побеседовали, г-н де Пангри назвал мое имя, и она заговорила со мной о Турине, о Викторе Амедее. Я спросила ее, знала ли она его.
— Я прекрасно знала также и его отца, — ответила она. — Неужели вам неизвестно, кто я такая? Вас, видимо, не предупредили?
— Я не знал, сударыня, желали ли вы этого, — вмешался в разговор шевалье.
— Я ни за что не согласилась бы принять эту госпожу, если бы собиралась скрывать свое имя. Сударыня, я Мария Манчини, супруга коннетабля Колонна.
— О Боже мой! — воскликнула я. — Возможно ли это?
— Конечно, но, кажется, на ваш взгляд я сильно изменилась! В рассказах вашего отца я, должно быть, выглядела иначе. Но мне хотелось, чтобы о прежней Марии Манчини забыли, и я этого добилась; мои родственники и друзья — неблагодарные люди, и я ничего не хочу слышать о них. Живу, посвятив себя Богу, а также науке предсказания будущего, от которой всегда была без ума. Слава Всевышнему, я получила большое наследство, могла бы еще выезжать, если бы захотела, но у меня нет к этому никакого желания. Никому не говорите, что здесь живет Мария Манчини, иначе я буду очень сожалеть, что приняла вас.
Это странное существо ни в чем не желало уподобляться другим. Придя в себя после такой неожиданности, я попыталась разговорить ее; она не слишком противилась этому и рассказала немало такого, что оказалось очень полезным для меня.
Я довольно часто встречалась с Марией Манчини до ее смерти в 1715 году (она умерла в том же году, что и Людовик XIV, через несколько дней после его кончины). Жизнь Марии Манчини, начавшаяся так блестяще, закончилась в полной безвестности. Как только г-жа Колонна отдала Богу душу, я решила, что запрета больше не существует и рассказала о ней нескольким людям.
— Мария Манчини? Супруга коннетабля? Она давно умерла, над вами подшутили, сударыня!
Нет, не подшутили; это была действительно она, всеми покинутая и забытая настолько, что ее уже многие годы считали умершей.
Какой урок для честолюбцев!
XVII
После этого положение г-жи Колонна несколько улучшилось; узнав, что королева покровительствует ей, маркиза де Лос Бальбасес согласилась время от времени принимать ее у себя, позволила ей встречаться там с людьми и даже принимать в монастыре посетителей, что стало для той некоторой отдушиной, ибо она с трудом выносила одиночество.
Супруга коннетабля была неспособна отказаться от любви до тех пор, пока она совершенно не уверилась в том, что любовь отвернулась от нее. У своей золовки она познакомилась с графом де Висенте, кузеном того вельможи, которого мы уже встречали в качестве посла у короля; граф был молод, но некрасив до безобразия, и не нашлось ни одной дамы, способной примириться с такой внешностью.
Мария Манчини была кокетка по природе и по необходимости. Она встретила этого Висенте шквалом приветствий и любезностей, вызвавших у него бурный восторг и воспринятых им как манеру вести разговор. Вскоре она увлеклась им; конечно, он не мог сравниться с Людовиком XIV или шевалье де Лорреном, но ей было уже за сорок, она была гонимая, несчастная женщина; все как в басне Лафонтена: наступает в жизни такое время, когда и червячку будешь рад, хотя прежде отвергал орлов. Мария дошла именно до этой стадии.
Ум этой женщины и утонченная манера речи придавали особую прелесть беседе с нею; восхищение графа де Висенте, вызванное разговором с нею, Мария приняла за любовь, а удовлетворенное тщеславие его — за страсть, на которую она поспешила ответить. Ее удивляло только одно: этот человек не объяснялся ей в любви, а ограничивался общими местами и избитыми фразами.
Супруга коннетабля избрана г-жу де Виллар себе в наперсницы, расхваливала ей достоинства новоявленного Париса, но славная жена посла не разделяла ее восторгов.
— Вы заметили, госпожа Виллар, какой у него проницательный взгляд и какие лукавые глаза?
— Я этого не нахожу, он ужасен.
— Вы просто плохо его разглядели. О! Я так счастлива!.
— Чем же вы так счастливы?
— Любовью к нему.
— И он, конечно, тоже вас любит?
— Не знаю; но я люблю его, и мне этого достаточно.
— Как, он не любит вас?
— Может быть и любит, но ничего не говорит, он застенчив, боится меня, боится коннетабля, не хочет попасть в неприятную историю; однако я прощаю ему все, потому что он мне нравится.
Все это позволило Марии пережить еще несколько счастливых мгновений. Любовная интрига жила только в ее воображении и в ее сердце, поскольку герой романа в ней не участвовал; более того, узнав о любви, которую Мария испытывала к нему, граф избегал встреч с ней. Она же совсем не страдала и не осуждала его, а напротив, хвалила и радовалась тому, как все складывается.
— Если бы он оказался другим, было бы очень плохо, мне угрожали бы большие неприятности, и я очень скоро погибла бы, погибла бы безвозвратно.
Вот что называется любовным блаженством!
Королева приезжала в монастырь еще несколько раз, и с каждым посещением все больше восхищалась супругой коннетабля. Госпожа де Виллар в письме к г-же де Ку-ланж — эта любезная старушка позволила мне снять с него копию — так описывает Марию Манчини, явившуюся к ней однажды умолять о сочувствии:
«Прекрасная фигура, верхняя часть платья на испанский лад: плечи не слишком открыты, но и не совсем закрыты, и то, что позволено видеть, — великолепно; две, тяжелые черные косы уложены на голове и подвязаны красивым огненно-красным бантом, остальная часть волос свободно свисает; на шее — роскошный жемчуг; взволнованный вид, неприемлемый для любой другой женщины, но ее, по натуре очень естественную, он нисколько не портит; чудесные зубы… Она одевается по-испански, но выглядит намного приятнее, чем все наши придворные дамы».
Вы не находите, что этот Висенте был слишком уж разборчив? Он, со своей физиономией, заважничал перед такой женщиной!
Неожиданно, в то время, когда его меньше всего ожидали, в Мадрид прибыл коннетабль и, узнав, что королева покровительствует его супруге, попросил об аудиенции, чтобы изложить ее величеству свои обиды: он надеялся, что королева после встречи с ним не будет осуждать его. Мария Луиза согласилась принять коннетабля и была поражена, увидев мужчину с благородным лицом, по возрасту не старше своей жены, с превосходной речью и, как ей показалось, вполне достойного иной участи.
Королева прекрасно поняла, почему ей разрешили принять его: надеялись таким образом вызвать у нее неприязнь к г-же Колонна. Коннетабль горько сетовал, приписывая жене все грехи, преувеличивал ее пороки, отрицал достоинства и, в конце концов, настолько убедил в этом королеву, что ее благосклонность к беглянке несколько убавилась и у нее пропало желание вмешиваться в ее дела.
Королева велела передать Марии Манчини через г-жу де Виллар, что всей своей властью она повелевает ей вернуться к мужу и больше не покидать его, ибо никого не удастся убедить в правоте жены при виде такого супруга.
Госпожа Колонна выслушала распоряжение со смирением и по сонету королевы приняла важное для себя решение. Она отправилась в дом, которым коннетабль владел в Мадриде и в который он прибыл накануне, чтобы встретиться там с женой. Разумеется, это был ужасный день в жизни Марии Манчини.
Присутствовали при этом маркиз и маркиза де Лос Бальбасес, а также несколько друзей и родственников Колонна. Принимая жену, коннетабль сказал:
— Ну вот мы в очередной раз и соединились с вами; дай Бог, чтобы в последний! Я желаю этого, но если случится иначе, то не моя в том вина. Вы у себя дома, принимайте гостей.
Вот и весь прием, который ей был оказан. Она заметила, как сильно все изменилось и в ее окружении, и в укладе дома. Князь стал скупым, прежняя щедрость сменилась скаредностью, а Мария не привыкла к подобным порядкам.
Она попыталась вернуть все на прежние устои, но коннетабль не позволил ей это и довольно сурово отчитал за два или три заказанных ею украшения.
— Неужели вы разорились, сударь? — воскликнула она. — В любом случае, я не бедна, и на то, что принесла вам в качестве приданого, вполне могу покупать необходимые мне туалеты.
— Я не разорен, сударыня, а благоразумен. Мы с вами позволяли себе такие безумства, что теперь это надо исправлять, чтобы оставить нашим детям то состояние, которое я получил от отца и предков.
— Верно, сударь… Но я ничего не получала от отца, у меня его не было, зато был дядя — он стоил всех ваших предков вместе взятых, не забывайте об этом.
Князь не намерен был выслушивать отповеди и, сочтя, что Мария, осмелившаяся повышать на него голос, слишком много себе позволяет, не стал терпеть такой дерзости. Произошла ссора, за ней другая, и так каждый день… Совместная жизнь стала для них невыносимее прежнего. Госпожа Колонна усугубляла ее и своей неразделенной платонической страстью. Она без конца приглашала к себе Висенте; Висенте был всем у нее в доме и без всякого стеснения выказывал свое откровенное неприятие любви, которую Мария питала к нему. Дошло до того, что он стал подсмеиваться над ней в приемной королевы; его слова подхватили придворные, и нашлись добрые друзья, рассказавшие Марии Манчини все, что говорят о ней. Она пришла в отчаяние.
Но, вместо того чтобы молчать, она начала возмущаться и этим дала повод для новых пересудов, новых насмешек, а однажды, в тот день, когда в так называемых дворцовых галереях происходит некое шествие, додумалась до того, что упала в обморок. Во время этой процессии король и королева идут рядом, на ней — особое платье, с рукавами, волочащимися по земле, и длинным шлейфом, который несет главная камеристка.
Впереди их величеств несут крест, шествуют архиепископ и епископы. Дамы одеты в этот день в необычные наряды. Их называют guarda-mayor note 6; это единственная в году церемония, когда влюбленные мужчины имеют право заговаривать со своими возлюбленными. В мире нет ничего причудливее этого шествия. Любовники идут рядом со своими дамами, и те свободно беседуют с ними, словно находясь в своей комнате и нисколько не беспокоясь о свидетелях, как будто их и нет вовсе. Удивительная страна! Такой день можно назвать праздником волокитства, несмотря на то, что во время этой процессии несут крест.
Измены, ссоры, примирения, суровые наказания — все на виду во время праздника, и достаточно раскрыть глаза, чтобы увидеть любовный расклад при дворе. Госпожа Колонна рассчитывала, что Висенте подойдет к ней и объявит себя ее рабом, но он направился к одной из придворных дам, которая в качестве украшения прицепила к своей перевязи красивый седельный пистолет и явно этим гордилась — видимо, он означал какой-то обет.
Увидев, как ею пренебрегают, супруга коннетабля не смогла скрыть своего разочарования и упала без чувств — пришлось ее унести. Когда королева спросила, что там за странный шум посреди любовных речей, ей ответили, что все дело в этой безумной Манчини и ее величеству не о чем беспокоиться.
На следующий день супругу коннетабля увезли в алькасар Сеговии, одну из самых суровых тюрем во всей Испании.
Напрасно она говорила что-то, напрасно сопротивлялась; пришлось уезжать, даже не оглянувшись назад. Новое заключение оказалось самым тягостным из всех, что ей довелось пережить. Мария написала королеве, умоляла вызволить ее оттуда. Королева обратилась к коннетаблю, уговаривая его простить жену и на этот раз; у ее величества теперь была другая главная камеристка, как мы скоро увидим, и Мария Луиза обрела большую свободу.
Коннетабль ответил королеве, что он очень огорчен, но вынужден отказать в этой просьбе, ибо жить с такой сумасбродкой просто невыносимо.
— Тем не менее, — добавил он, — я позволяю ей уехать из Сеговии, но с условием, что она будет жить в монастыре и принесет обет не покидать его.
— А как же вы, сударь?
— Меня освободил от обязательств его святейшество. Королева велела написать г-же Колонна следующие простые слова:
«Обещайте все что угодно, а потом выполните то, что сможете. Главное — быть подальше отсюда».
Госпожа Колонна пообещала все, что от нее хотели; ее вызволили из одной тюрьмы, чтобы отправить в другую, ведь монастыри — те же тюрьмы, не так ли? Заключение продлилось до смерти коннетабля, наступившей в 1689 году. После этого Марии Манчини предоставили свободу.
Незадолго до кончины ныне покойного короля я оказалась в Париже; мне рассказали о старой г-же Колонна, живущей очень уединенно в каком-то доме в квартале Маре; она принимала у себя набожных женщин и занималась гаданием. Прорицательницы всегда вызывали у меня любопытство, и я попросила шевалье де Пангри, одного из завсегдатаев этого дома, отвезти меня гуда.
Передо мной предстала сухая и смуглая старая женщина с красивыми глазами, державшаяся с большим достоинством, — в ней было нечто напоминавшее о том, что она знавала лучшие времена. Мы немного побеседовали, г-н де Пангри назвал мое имя, и она заговорила со мной о Турине, о Викторе Амедее. Я спросила ее, знала ли она его.
— Я прекрасно знала также и его отца, — ответила она. — Неужели вам неизвестно, кто я такая? Вас, видимо, не предупредили?
— Я не знал, сударыня, желали ли вы этого, — вмешался в разговор шевалье.
— Я ни за что не согласилась бы принять эту госпожу, если бы собиралась скрывать свое имя. Сударыня, я Мария Манчини, супруга коннетабля Колонна.
— О Боже мой! — воскликнула я. — Возможно ли это?
— Конечно, но, кажется, на ваш взгляд я сильно изменилась! В рассказах вашего отца я, должно быть, выглядела иначе. Но мне хотелось, чтобы о прежней Марии Манчини забыли, и я этого добилась; мои родственники и друзья — неблагодарные люди, и я ничего не хочу слышать о них. Живу, посвятив себя Богу, а также науке предсказания будущего, от которой всегда была без ума. Слава Всевышнему, я получила большое наследство, могла бы еще выезжать, если бы захотела, но у меня нет к этому никакого желания. Никому не говорите, что здесь живет Мария Манчини, иначе я буду очень сожалеть, что приняла вас.
Это странное существо ни в чем не желало уподобляться другим. Придя в себя после такой неожиданности, я попыталась разговорить ее; она не слишком противилась этому и рассказала немало такого, что оказалось очень полезным для меня.
Я довольно часто встречалась с Марией Манчини до ее смерти в 1715 году (она умерла в том же году, что и Людовик XIV, через несколько дней после его кончины). Жизнь Марии Манчини, начавшаяся так блестяще, закончилась в полной безвестности. Как только г-жа Колонна отдала Богу душу, я решила, что запрета больше не существует и рассказала о ней нескольким людям.
— Мария Манчини? Супруга коннетабля? Она давно умерла, над вами подшутили, сударыня!
Нет, не подшутили; это была действительно она, всеми покинутая и забытая настолько, что ее уже многие годы считали умершей.
Какой урок для честолюбцев!
XVII
Итак, королева Испании была вынуждена примириться с той безгласностью, тем оцепенением и той смертной скукой, что стали ее единственным уделом на всю оставшуюся жизнь. Она была еще достаточно юной, чтобы находить утешение в самой молодости и не мучиться воспоминаниями. Постепенно Мария Луиза привыкла к новому образу жизни, точнее говоря, приспособилась к нему внешне, однако душа ее так и не смогла подчиниться игу.
Она любила короля лишь как своего единственного спутника жизни, как супруга, навязанного ей семьей, но всем сердцем была устремлена к Франции, к тому, кого любила прежде и с кем были связаны ее погибшие мечты. В Мадриде ее воображение разыгралось под влиянием романтической страсти герцога де Асторга; Мария Луиза интересовалась им, он ей нравился, возможно, она полюбила бы его еще нежнее, если бы в воспоминаниях не возвращалась на родину, не испытывала бы потребности в верности, которая обычно владеет юными душами.
Нада не покидал ее; король отдал карлика супруге, и с той поры тот был всегда рядом с ней; Мария Луиза посылала его, куда ей было угодно, и король, как ни странно, не требовал в этом от нее отчета.
Однажды утром королева, находившаяся в своей молельне в обществе одного Нады, услышала стук в дверь. Она приказала карлику узнать, кто хочет войти, ибо король и главная камеристка являлись сюда без предупреждения; карлик открыл дверь. На пороге стоял отец Сульпиций, более строгий и мрачный, чем обычно.
Он слегка поклонился и указал карлику на открытую дверь; тот поспешил закрыть ее.
— Отошлите карлика, ваше величество, — произнес монах, видя, что его не хотят понимать. — Мне необходимо остаться с вами наедине.
Королева всегда испытывала искушение прогнать этого человека, и ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сдержаться.
— Выйди, Нада! — сказала она спокойно. — Я скоро тебя позову.
Карлику пришлось подчиниться.
— В чем дело, отец мой?.. — спросила Мария Луиза. — Говорите поскорее, я тороплюсь.
— Ваше величество, вы согрешили; вам многое надо искупить, и велико будет милосердие Божие, если он простит вас.
— Увы, отец мой, мне не казалось, что я настолько грешна.
— Вы грешны, а Бог добр, Бог снисходителен; он ниспосылает вам великую милость, и вы, я полагаю, примете ее так, как подобает, — с бесконечной благодарностью.
— Какую милость, отец мой?
— Только что решено совершить великое аутодафе; событие произойдет ровно через месяц, в Мадриде, и вы почтите его своим присутствием вместе с королем, нашим государем, следуя предоставленным вам исключительным правам. Только этот день позволит вам искупить все ваши грехи.
— Чтобы я присутствовала на этом ужасном зрелище? И не надейтесь, святой отец.
— Я предполагал, что вы станете возражать, поэтому и решил подготовить вас заранее, чтобы вы привыкли к этой мысли и не оказывали сопротивления… Вам следует появиться во время аутодафе, и вы придете; эта обязанность совсем иного рода по сравнению с боем быков! Но если вы попытаетесь избежать этой великой церемонии, означающей торжество веры и справедливости, то будете наказаны судом инквизиции; не забывайте, что инквизиция могущественнее вас.
Королева была не в силах произнести ни одного слова, не могла пошевелиться: она была убита; мысль о столь ужасной обязанности еще не посещала ее, а однажды пережитый опыт слишком определенно указывал на то, что она не сможет избежать предстоящего зрелища, ее приведут туда даже умирающей.
Мария Луиза не сдержала горького стона и, сложив ладони, по-французски обратилась к Богу, умоляя его отвести от нее чашу сию или же дать силы испить ее.
— Не говорите на этом проклятом языке, сударыня!
— Я молилась Богу, святой отец!
— Всевышний не слышит молитвы на этом языке, он к ней даже не прислушивается.
— Господь прекрасно слышал моего предка Людовика Святого, когда тот отправился умирать за него в Палестину; и, конечно же, он слышал моего деда, Людовика Тринадцатого, когда тот посвятил свое прекрасное королевство Деве Марии. Он услышит и меня, поскольку я прошу его придать мне мужества, для того чтобы жить той жизнью, на которую меня обрекли и о которой я прежде ничего не знала.
— Вы из рода святых, совершенно верно, дочь моя, в ваших жилах течет кровь подлинных мстителей за Церковь; но все это происходило до того, как ересь примешалась к королевской крови, до того, как этот еретик, этот нечестивец не узурпировал трон, для которого он не был рожден.
Королеву не рассердил резкий выпад в адрес Генриха IV: жизнерадостность, свойственная ее возрасту, оказалась сильнее; Мария Луиза рассмеялась и сказала:
— Отец мой, в вашем монастыре, как я вижу, плохо изучают историю Франции.
Доминиканец растерялся, но от этого еще больше рассердился — его высказывание не достигло цели: вместо того чтобы испугать королеву, оно рассмешило ее. На Марию Луизу порой находили приступы ребячества, которые приводили в замешательство самых серьезных людей; иногда она подшучивала даже над яростью своего страшного исповедника, как это произошло в данном случае. Но верхом дерзости стало то, что она добавила:
— Если бы я была королем Испании, я бы отослала всех монахов в их монастыри, приказала бы им молиться Богу и совершенствовать свои познания, не вмешиваясь в мои дела, тогда все пошло бы значительно лучше и в Мадриде не было бы так скучно.
Монах бросил на нее взгляд, который испепелил бы ее, обладай он таким свойством.
— Неужели вы смеете надеяться, что Испания примет вас, сударыня, неужели полагаете, что вас будут воспринимать как избранную Богом королеву, коль скоро вы позволяете себе подобные речи!? Будьте осторожны! Вы играете с огнем. Я вас предупредил, теперь вам известно, чем вы должны ответить на Небесное милосердие. Я удаляюсь, оставляю вас в окружении ваших карликов, шутов и всех грешников, которым не следовало бы приближаться к доброй христианке; следите за собой, — это совет человека, который является вашим другом в большей мере, нежели вы полагаете.
Он вышел как обычно — едва поклонившись. Стоило ему уйти, как королева разрыдалась. Нада был недалеко; он вернулся и увидел ее в таком состоянии. Главная камеристка и фрейлины, по обыкновению, находились в большой соседней комнате; они вошли в молельню, услышав крик бедного карлика; с ними был и герцог де Асторга.
— Во имя Неба, сударыня, что случилось? — спросил маленький человечек.
— Что произошло? — подхватила г-жа де Терранова.
— Я оставил королеву в обществе мерзкого отца Сульпиция, и он, видно, напугал ее.
— Увы! — произнесла Мария Луиза. — Он пришел, чтобы сообщить мне об ужасном аутодафе, на котором мне придется присутствовать; я, кажется, раньше умру.
— Да, — заговорил герцог, — во имя Бога будут сжигать Божьи создания, потому что они не поклоняются ему так, как им приказывают. И Господь по своей доброте терпит эти ужасы, хотя должен был бы покарать за них.
Услышав столь рискованные речи, присутствующие переглянулись. Герцогиня де Терранова, опустив голову, перекрестилась; фрейлины испугались и отвернулись. Нада очень тихо прошептал на ухо задрожавшей королеве:
— Боже мой, госпожа, если здесь есть шпионы, герцог пропал.
А де Асторга смотрел уверенно, взгляд его был тверд, как у храбреца, бросившего вызов тому, кто сильнее его, как у человека, не боящегося несправедливой власти. Он заметил залитые слезами веки королевы и преклонил перед ней колено:
— Простите меня, ваше величество, я, безумец, напугал вас, думая только о вашем страдании и забыв обо всем остальном. Простите меня!
— Ты забываешь о многом! — сжав губы, бросила в его адрес г-жа де Терранова. — О том, что тебе следовало бы помнить и о чем не забывают другие.
Де Асторга открыл рот, чтобы ответить злой дуэнье, но королева знаком заставила его хранить молчание:
— Достаточно, герцог! Ты, пожалуй, сказал слишком много, — промолвила она.
Когда королева обращалась к нему, это обыкновенное «ты» приобретало некий ласкательный оттенок. Герцог упивался им, и, углубившись в себя, старался не упустить ни одного сказанного ею слова.
Настало время в пятый или шестой раз в этот день идти в церковь.
Нада взял молитвенник королевы и пошел впереди нее. Отправились к королю, чтобы вместе с ним войти в часовню; к предшествующему событию больше не возвращались, но на все немногочисленное общество легла тень печали и страха. Одни смотрели на герцога с жалостью, другие — почти с ужасом, в зависимости от степени своего фанатизма. Стоит ли говорить, что герцогиня де Терранова была из числа последних.
После службы король и королева смотрели скучнейшую испанскую комедию, во время которой наша юная принцесса вынуждена была развлекаться лишь тем, что следила, как любовники разговаривают друг с другом с помощью пальцев, поскольку в этом месте им не позволено было говорить на другом языке — том, что был допустим во время шествия. Можно ли представить себе нечто более нелепое, и как могла чувствовать себя среди этих грубых людей очаровательная принцесса, воспитанная в Версале и Пале-Рояле?
За комедией с ее удовольствиями последовал ужин: безымянные фрикасе, к которым не могли привыкнуть французы, приходилось тем не менее проглатывать. Жизнь королевы была сплошной пыткой как в серьезных делах, так и в мелочах. В половине девятого, в соответствии с придворным этикетом, супруги отправились к себе и задернули полог.
— Что такое сделал или сказал этот безумец де Асторга по поводу инквизиции? — спросил король с безучастным видом.
— Несколько непочтительных слов, государь, вот и все, их не стоит и повторять. Так ты уже знаешь об этом?
— И я, без сомнения, не единственный, кто уже знает.
— О Боже! Его ждет несчастье? Неужели кто-то опустился до того, что донес на него?
— Моя королева, каждый христианин, услышавший, что плохо отзываются об инквизиции, обязан сказать об этом своему исповеднику, иначе ему грозит вечное проклятие.
— О несчастный! Там был Ромул, а также Терранова.
Королева не спала всю ночь. На следующий день, направляясь к мессе, она прежде всего стала искать глазами своего главного мажордома и, заметив его, наконец, на обычном месте, облегченно вздохнула. Он подошел к ней лишь тогда, когда этого потребовали его обязанности, и еще раз — на ее обратном пути но дворец; герцог ограничился глубоким поклоном, но не последовал за ней. Нада делал ему разные знаки, но де Асторга как будто не замечал их и удалился.
Днем король с королевой совершали прогулку в карете; они поехали в сторону Мансанареса, реки, где нет ни капли воды и где глаза слепит от пыли; русло этой реки поливают водой из-за песков, которые заполняют его. То была еще одна достопримечательность Испании, над которой королева не решалась посмеяться: за это ее побили бы камнями. Чтобы довершить картину, скажу, что один склонный к пышности король — не знаю какой — велел выстроить над этой рекой, которую поливают, мост, в два раза превышающий по длине и ширине парижский Новый мост. Это заставило одного шутника, безусловно не испанца, высказать такую мысль:
«Я советую королю продать свой мост или же купить реку».
Короче, прогулка к Мансанаресу была интересна лишь тем, о чем я рассказала. Королева была озабочена: она не видела герцога де Асторга. Напрасно оба карлика, сидевшие в карете, изо всех сил пытались развлекать ее. В тот день они не ссорились, что было редкостью, и Ромул ликовал. Но это была странная веселость, веселость, вызывавшая ощущение тревоги, хотя ее причину определить было невозможно.
— Ты сегодня очень остроумен, Ромул! — сказал король.
— Это потому, что погода великолепна и я сижу рядом с вашим величеством, государь.
Королева молчала, беспокойство терзало ее; она склонилась к дверце кареты, будто хотела осмотреть пейзаж, но искала глазами де Асторга, надеялась увидеть, как он приближается к ней; однако герцог не появлялся.
К обеду, во время которого он обычно присутствовал и по долгу службы следил за тем, как подают еду королеве, герцог не пришел, Мария Луиза обнаружила, что на его месте у ее кресла стоит молчаливый и мрачный Сульпиций. Она не удержалась и поинтересовалась, где герцог, что с ее стороны было крайне неосторожно. В Испании не положено ничего замечать: у всего есть свои причины.
Она любила короля лишь как своего единственного спутника жизни, как супруга, навязанного ей семьей, но всем сердцем была устремлена к Франции, к тому, кого любила прежде и с кем были связаны ее погибшие мечты. В Мадриде ее воображение разыгралось под влиянием романтической страсти герцога де Асторга; Мария Луиза интересовалась им, он ей нравился, возможно, она полюбила бы его еще нежнее, если бы в воспоминаниях не возвращалась на родину, не испытывала бы потребности в верности, которая обычно владеет юными душами.
Нада не покидал ее; король отдал карлика супруге, и с той поры тот был всегда рядом с ней; Мария Луиза посылала его, куда ей было угодно, и король, как ни странно, не требовал в этом от нее отчета.
Однажды утром королева, находившаяся в своей молельне в обществе одного Нады, услышала стук в дверь. Она приказала карлику узнать, кто хочет войти, ибо король и главная камеристка являлись сюда без предупреждения; карлик открыл дверь. На пороге стоял отец Сульпиций, более строгий и мрачный, чем обычно.
Он слегка поклонился и указал карлику на открытую дверь; тот поспешил закрыть ее.
— Отошлите карлика, ваше величество, — произнес монах, видя, что его не хотят понимать. — Мне необходимо остаться с вами наедине.
Королева всегда испытывала искушение прогнать этого человека, и ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сдержаться.
— Выйди, Нада! — сказала она спокойно. — Я скоро тебя позову.
Карлику пришлось подчиниться.
— В чем дело, отец мой?.. — спросила Мария Луиза. — Говорите поскорее, я тороплюсь.
— Ваше величество, вы согрешили; вам многое надо искупить, и велико будет милосердие Божие, если он простит вас.
— Увы, отец мой, мне не казалось, что я настолько грешна.
— Вы грешны, а Бог добр, Бог снисходителен; он ниспосылает вам великую милость, и вы, я полагаю, примете ее так, как подобает, — с бесконечной благодарностью.
— Какую милость, отец мой?
— Только что решено совершить великое аутодафе; событие произойдет ровно через месяц, в Мадриде, и вы почтите его своим присутствием вместе с королем, нашим государем, следуя предоставленным вам исключительным правам. Только этот день позволит вам искупить все ваши грехи.
— Чтобы я присутствовала на этом ужасном зрелище? И не надейтесь, святой отец.
— Я предполагал, что вы станете возражать, поэтому и решил подготовить вас заранее, чтобы вы привыкли к этой мысли и не оказывали сопротивления… Вам следует появиться во время аутодафе, и вы придете; эта обязанность совсем иного рода по сравнению с боем быков! Но если вы попытаетесь избежать этой великой церемонии, означающей торжество веры и справедливости, то будете наказаны судом инквизиции; не забывайте, что инквизиция могущественнее вас.
Королева была не в силах произнести ни одного слова, не могла пошевелиться: она была убита; мысль о столь ужасной обязанности еще не посещала ее, а однажды пережитый опыт слишком определенно указывал на то, что она не сможет избежать предстоящего зрелища, ее приведут туда даже умирающей.
Мария Луиза не сдержала горького стона и, сложив ладони, по-французски обратилась к Богу, умоляя его отвести от нее чашу сию или же дать силы испить ее.
— Не говорите на этом проклятом языке, сударыня!
— Я молилась Богу, святой отец!
— Всевышний не слышит молитвы на этом языке, он к ней даже не прислушивается.
— Господь прекрасно слышал моего предка Людовика Святого, когда тот отправился умирать за него в Палестину; и, конечно же, он слышал моего деда, Людовика Тринадцатого, когда тот посвятил свое прекрасное королевство Деве Марии. Он услышит и меня, поскольку я прошу его придать мне мужества, для того чтобы жить той жизнью, на которую меня обрекли и о которой я прежде ничего не знала.
— Вы из рода святых, совершенно верно, дочь моя, в ваших жилах течет кровь подлинных мстителей за Церковь; но все это происходило до того, как ересь примешалась к королевской крови, до того, как этот еретик, этот нечестивец не узурпировал трон, для которого он не был рожден.
Королеву не рассердил резкий выпад в адрес Генриха IV: жизнерадостность, свойственная ее возрасту, оказалась сильнее; Мария Луиза рассмеялась и сказала:
— Отец мой, в вашем монастыре, как я вижу, плохо изучают историю Франции.
Доминиканец растерялся, но от этого еще больше рассердился — его высказывание не достигло цели: вместо того чтобы испугать королеву, оно рассмешило ее. На Марию Луизу порой находили приступы ребячества, которые приводили в замешательство самых серьезных людей; иногда она подшучивала даже над яростью своего страшного исповедника, как это произошло в данном случае. Но верхом дерзости стало то, что она добавила:
— Если бы я была королем Испании, я бы отослала всех монахов в их монастыри, приказала бы им молиться Богу и совершенствовать свои познания, не вмешиваясь в мои дела, тогда все пошло бы значительно лучше и в Мадриде не было бы так скучно.
Монах бросил на нее взгляд, который испепелил бы ее, обладай он таким свойством.
— Неужели вы смеете надеяться, что Испания примет вас, сударыня, неужели полагаете, что вас будут воспринимать как избранную Богом королеву, коль скоро вы позволяете себе подобные речи!? Будьте осторожны! Вы играете с огнем. Я вас предупредил, теперь вам известно, чем вы должны ответить на Небесное милосердие. Я удаляюсь, оставляю вас в окружении ваших карликов, шутов и всех грешников, которым не следовало бы приближаться к доброй христианке; следите за собой, — это совет человека, который является вашим другом в большей мере, нежели вы полагаете.
Он вышел как обычно — едва поклонившись. Стоило ему уйти, как королева разрыдалась. Нада был недалеко; он вернулся и увидел ее в таком состоянии. Главная камеристка и фрейлины, по обыкновению, находились в большой соседней комнате; они вошли в молельню, услышав крик бедного карлика; с ними был и герцог де Асторга.
— Во имя Неба, сударыня, что случилось? — спросил маленький человечек.
— Что произошло? — подхватила г-жа де Терранова.
— Я оставил королеву в обществе мерзкого отца Сульпиция, и он, видно, напугал ее.
— Увы! — произнесла Мария Луиза. — Он пришел, чтобы сообщить мне об ужасном аутодафе, на котором мне придется присутствовать; я, кажется, раньше умру.
— Да, — заговорил герцог, — во имя Бога будут сжигать Божьи создания, потому что они не поклоняются ему так, как им приказывают. И Господь по своей доброте терпит эти ужасы, хотя должен был бы покарать за них.
Услышав столь рискованные речи, присутствующие переглянулись. Герцогиня де Терранова, опустив голову, перекрестилась; фрейлины испугались и отвернулись. Нада очень тихо прошептал на ухо задрожавшей королеве:
— Боже мой, госпожа, если здесь есть шпионы, герцог пропал.
А де Асторга смотрел уверенно, взгляд его был тверд, как у храбреца, бросившего вызов тому, кто сильнее его, как у человека, не боящегося несправедливой власти. Он заметил залитые слезами веки королевы и преклонил перед ней колено:
— Простите меня, ваше величество, я, безумец, напугал вас, думая только о вашем страдании и забыв обо всем остальном. Простите меня!
— Ты забываешь о многом! — сжав губы, бросила в его адрес г-жа де Терранова. — О том, что тебе следовало бы помнить и о чем не забывают другие.
Де Асторга открыл рот, чтобы ответить злой дуэнье, но королева знаком заставила его хранить молчание:
— Достаточно, герцог! Ты, пожалуй, сказал слишком много, — промолвила она.
Когда королева обращалась к нему, это обыкновенное «ты» приобретало некий ласкательный оттенок. Герцог упивался им, и, углубившись в себя, старался не упустить ни одного сказанного ею слова.
Настало время в пятый или шестой раз в этот день идти в церковь.
Нада взял молитвенник королевы и пошел впереди нее. Отправились к королю, чтобы вместе с ним войти в часовню; к предшествующему событию больше не возвращались, но на все немногочисленное общество легла тень печали и страха. Одни смотрели на герцога с жалостью, другие — почти с ужасом, в зависимости от степени своего фанатизма. Стоит ли говорить, что герцогиня де Терранова была из числа последних.
После службы король и королева смотрели скучнейшую испанскую комедию, во время которой наша юная принцесса вынуждена была развлекаться лишь тем, что следила, как любовники разговаривают друг с другом с помощью пальцев, поскольку в этом месте им не позволено было говорить на другом языке — том, что был допустим во время шествия. Можно ли представить себе нечто более нелепое, и как могла чувствовать себя среди этих грубых людей очаровательная принцесса, воспитанная в Версале и Пале-Рояле?
За комедией с ее удовольствиями последовал ужин: безымянные фрикасе, к которым не могли привыкнуть французы, приходилось тем не менее проглатывать. Жизнь королевы была сплошной пыткой как в серьезных делах, так и в мелочах. В половине девятого, в соответствии с придворным этикетом, супруги отправились к себе и задернули полог.
— Что такое сделал или сказал этот безумец де Асторга по поводу инквизиции? — спросил король с безучастным видом.
— Несколько непочтительных слов, государь, вот и все, их не стоит и повторять. Так ты уже знаешь об этом?
— И я, без сомнения, не единственный, кто уже знает.
— О Боже! Его ждет несчастье? Неужели кто-то опустился до того, что донес на него?
— Моя королева, каждый христианин, услышавший, что плохо отзываются об инквизиции, обязан сказать об этом своему исповеднику, иначе ему грозит вечное проклятие.
— О несчастный! Там был Ромул, а также Терранова.
Королева не спала всю ночь. На следующий день, направляясь к мессе, она прежде всего стала искать глазами своего главного мажордома и, заметив его, наконец, на обычном месте, облегченно вздохнула. Он подошел к ней лишь тогда, когда этого потребовали его обязанности, и еще раз — на ее обратном пути но дворец; герцог ограничился глубоким поклоном, но не последовал за ней. Нада делал ему разные знаки, но де Асторга как будто не замечал их и удалился.
Днем король с королевой совершали прогулку в карете; они поехали в сторону Мансанареса, реки, где нет ни капли воды и где глаза слепит от пыли; русло этой реки поливают водой из-за песков, которые заполняют его. То была еще одна достопримечательность Испании, над которой королева не решалась посмеяться: за это ее побили бы камнями. Чтобы довершить картину, скажу, что один склонный к пышности король — не знаю какой — велел выстроить над этой рекой, которую поливают, мост, в два раза превышающий по длине и ширине парижский Новый мост. Это заставило одного шутника, безусловно не испанца, высказать такую мысль:
«Я советую королю продать свой мост или же купить реку».
Короче, прогулка к Мансанаресу была интересна лишь тем, о чем я рассказала. Королева была озабочена: она не видела герцога де Асторга. Напрасно оба карлика, сидевшие в карете, изо всех сил пытались развлекать ее. В тот день они не ссорились, что было редкостью, и Ромул ликовал. Но это была странная веселость, веселость, вызывавшая ощущение тревоги, хотя ее причину определить было невозможно.
— Ты сегодня очень остроумен, Ромул! — сказал король.
— Это потому, что погода великолепна и я сижу рядом с вашим величеством, государь.
Королева молчала, беспокойство терзало ее; она склонилась к дверце кареты, будто хотела осмотреть пейзаж, но искала глазами де Асторга, надеялась увидеть, как он приближается к ней; однако герцог не появлялся.
К обеду, во время которого он обычно присутствовал и по долгу службы следил за тем, как подают еду королеве, герцог не пришел, Мария Луиза обнаружила, что на его месте у ее кресла стоит молчаливый и мрачный Сульпиций. Она не удержалась и поинтересовалась, где герцог, что с ее стороны было крайне неосторожно. В Испании не положено ничего замечать: у всего есть свои причины.