Страница:
Комната, в которую вошел Морис, была разделена на две части.
В одной сидели служащие, регистрирующие приходящих. В другой, где стояло лишь несколько деревянных скамеек, размещали и тех, кого только что арестовали, и тех, кого только что приговорили; впрочем, это было почти одно и то же.
Зал был темным; свет в него проникал только через стекла перегородки, отделяющей тюремную канцелярию.
В углу зала, прислонившись к стене, сидела в полуобморочном состоянии женщина в белом.
Перед ней, скрестив руки на груди, стоял мужчина: время от времени он покачивал головой, не решаясь заговорить с женщиной из боязни вернуть ей сознание, которое, казалось, она утратила.
Вокруг них беспорядочно двигались приговоренные: одни рыдали или пели патриотические гимны, другие прохаживались широкими шагами, как будто хотели убежать от мучавших их мыслей.
Это была своеобразная прихожая смерти, и обстановка ее была достойна такого названия.
Виднелись гробы, застланные соломой и приоткрытые, будто приглашая живых. Это были кровати для отдыха, временные гробницы.
У стены напротив стеклянной перегородки возвышался большой шкаф.
Один арестант из любопытства открыл его и в ужасе отпрянул.
В этом шкафу была сложена окровавленная одежда казненных накануне. Повсюду свешивались длинные волосы — своеобразные чаевые палача: он продавал их родственникам жертв, если власти не приказывали ему сжечь эти дорогие реликвии.
С трепетом, едва не теряя рассудок, Морис открыл дверь и одним взглядом охватил всю эту картину.
Сделав три шага по залу, он упал к ногам Женевьевы.
Бедная женщина вскрикнула; Морис подавил готовый вырваться крик.
Лорен со слезами обнял друга: это были первые пролитые им слезы.
Странное дело: все эти несчастные, кому предстояло вместе умереть, едва обратили внимание на трогательную картину, которую являли собой трое подобных им несчастных.
У каждого было слишком много собственных переживаний, чтобы участвовать в переживаниях других.
Трое друзей на миг соединились в безмолвном, пылком и почти радостном объятии.
Лорен первым отделился от скорбной группы.
— Так ты тоже приговорен? — спросил он у Мориса.
— Да, — ответил тот.
— О! Какое счастье! — прошептала Женевьева.
Но радость людей, когда им осталось жить всего один час, не может длиться столько, сколько их жизнь.
Морис, посмотрев на Женевьеву с горячей и глубокой любовью, переполнявшей его сердце, и поблагодарив ее за эти слова, такие эгоистичные и в то же время такие нежные, повернулся к Лорену.
— А теперь, — сказал он, держа в своих руках руки Женевьевы, — поговорим.
— Да, поговорим, — согласился Лорен, — это правильно, раз у нас остается время. Так что ты хочешь мне сказать?
— Ты арестован из-за меня, приговорен из-за нее, не совершив ничего противозаконного. Если мы с Женевьевой платим наш долг, так зачем еще и тебя заставлять платить его вместе с нами?
— Не понимаю.
— Лорен, ты свободен.
— Свободен? Я? Да ты с ума сошел! — не удержался Лорен.
— Нет, я в своем уме. Я повторяю — ты свободен, вот пропуск. Тебя спросят, кто ты такой; ответишь, что работаешь в канцелярии тюрьмы кармелитского монастыря и пришел поговорить с гражданином секретарем Дворца; из любопытства попросил у него пропуск, чтобы взглянуть на приговоренных; ты их увидел, ты удовлетворен и теперь уходишь.
— Это шутка, не так ли?
— Нет, дорогой друг, вот тебе пропуск, воспользуйся им. Ты ведь не влюблен; тебе не нужно умирать ради того, чтобы провести еще хоть несколько минут с возлюбленной, не потерять ни одной секунды остающейся тебе жизни.
— Пусть так, Морис, — возразил Лорен, — если можно выйти отсюда, во что, клянусь, я никогда бы не поверил, то почему сначала не спасти Женевьеву? Что касается тебя, то мы посмотрим.
— Невозможно, — ответил Морис, и сердце его ужасно сжалось, — ты же видишь: в пропуске написано «гражданин», а не «гражданка». Да Женевьева и не захочет выйти, оставив меня здесь, и жить, зная, что я умру.
— Если она не хочет этого, то почему, ты считаешь, захочу я? Думаешь, у меня меньше мужества, чем у женщины?
— Нет, мой друг; наоборот, я знаю, что ты храбрейший из людей, но сейчас ничто на свете не могло бы оправдать твоего упрямства. Полно, Лорен, воспользуйся случаем и дай нам эту радость — знать, что ты свободен и счастлив!
— Счастлив! — воскликнул Лорен. — Да ты что, шутишь? Счастлив без вас?.. Да какого черта стану я делать на этом свете без вас, как буду жить в Париже без моих привычек? Не видеть вас больше, не докучать вам своими стихами? Ну нет, черт возьми, нет!
— Лорен, друг мой!..
— Вот именно потому, что я твой друг, я и настаиваю. Если бы у меня была надежда снова встретиться с вами обоими, то, будь я арестантом, как сейчас, я бы стены перевернул; но спастись отсюда одному; бродить по улицам, опустив голову под упреками совести, которая постоянно будет кричать мне в уши: «Морис! Женевьева!»; проходить по тем кварталам и перед теми домами, где я видел вас и где теперь увижу только ваши тени, и в конце концов возненавидеть Париж, который я так любил, — ну уж, клянусь честью, нет! Я нахожу, что правильно поступали, изгоняя королей, даже если речь идет о короле Дагобере.
— Да какое же отношение имеет король Дагобер к тому, что происходит между нами?
— Какое отношение? А разве этот ужасный тиран не говорил великому Элуа: «Нет такой хорошей компании, которую не нужно было бы покинуть»? Так вот, я республиканец, и я говорю: ничто не заставит нас покинуть хорошую компанию, даже гильотина. Мне здесь хорошо, и я здесь остаюсь.
— Бедный друг! Бедный друг! — вымолвил Морис. Женевьева молчала и только смотрела на него полными слез глазами.
— Ты сожалеешь о жизни? — спросил Лорен.
— Да, из-за Женевьевы.
— А я, я не сожалею ни из-за чего. Даже из-за богини Разума, которая — я забыл тебя уведомить об этом обстоятельстве — в последнее время серьезно провинилась передо мной, что, впрочем, не помешает ей утешиться, как той, древней Артемизии. Итак, я уйду очень спокойным и очень веселым; я позабавлю всех этих мерзавцев, когда они побегут за повозкой; я скажу красивый катрен господину Сансону и попрощаюсь со всей компанией. То есть… впрочем, подожди.
Лорен остановился.
— Ах, конечно, конечно! — продолжал он. — Конечно, мне надо уйти. Я хорошо знал, что никого не люблю, но совсем забыл, что я кое-кого ненавижу. Сколько времени, Морис, сколько времени?
— Половина четвертого.
— Мне хватит времени, черт возьми! Мне хватит.
— Конечно! — воскликнул Морис, — на сегодня осталось еще девять обвиняемых, это закончится не раньше пяти: у нас в запасе почти два часа.
— Этого вполне достаточно; дай мне твой пропуск и одолжи двадцать су.
— О, Боже мой! Что вы собираетесь делать? — прошептала Женевьева.
Морис пожал ему руку: для него самым важным было то, что Лорен уходит.
— Есть у меня одна мысль, — улыбнулся тот.
Морис достал из кармана кошелек и вложил его в руку друга.
— А теперь пропуск, именем Бога!.. Я хотел сказать именем Вечного существа!
Морис вручил ему пропуск.
Лорен поцеловал руку Женевьеве и, воспользовавшись тем, что в канцелярию привели очередную группу приговоренных, перепрыгнул через скамейки и оказался у большой двери.
— Эй! — крикнул жандарм. — Кажется, один из них хочет спастись.
Лорен принял гордый вид и предъявил пропуск.
— Смотри, — сказал он, — гражданин жандарм, и учись лучше распознавать людей.
Жандарм узнал подпись секретаря. Но он принадлежал к той категории служак, которые ничему не доверяют, и, поскольку секретарь Дворца, так и не переборовший внутреннюю дрожь после того, как столь неосторожно рискнул своей подписью, в этот момент как раз выходил из трибунала, он обратился к нему.
— Гражданин секретарь, вот документ, с помощью которого один человек хочет выйти из зала Мертвых. Этот Документ действителен?
Секретарь побледнел от ужаса и, убежденный в том, что если он посмотрит перед собой, то увидит жуткое лицо Диксмера, схватив пропуск, поспешил ответить:
— Да, да, это моя подпись.
— Но, — сказал Лорен, — если это твоя подпись, тогда верни мне пропуск.
— Нет, — возразил секретарь, разрывая его на тысячу кусочков, — нет, такие пропуска действительны только один раз.
На какой-то миг Лорен застыл в нерешительности.
— Ну что ж, тем хуже. Но прежде всего мне нужно его убить.
И он выбежал из канцелярии.
С волнением, которое легко можно понять, Морис следил за Лореном.
— Он спасен! — с воодушевлением, похожим на радость, сообщил Морис Женевьеве, как только тот скрылся из виду. — Пропуск разорвали, и Лорен больше не сможет сюда вернуться. Да, впрочем, если он и вернется, то заседание трибунала уже будет закончено; в пять часов, когда он придет, нас уже не будет в живых.
Женевьева вздрогнула и вздохнула.
— О! Обними меня, — попросила она, — мы больше не расстанемся… Почему же это невозможно, Боже мой, чтобы нас убили одним ударом, чтобы мы одновременно сделали свой последний вздох!
Они уединились в самом углу сумрачного зала. Женевьева села рядом с Морисом и обвила его шею руками. В этом объятии они дышали единым дыханием, заранее гася в себе ропот и мысль; сила любви сделала их бесчувственными к приближающейся смерти.
Прошло полчаса.
XXIX. ПОЧЕМУ ВЫХОДИЛ ЛОРЕН
XXX. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СИМОН!
Комментарии
В одной сидели служащие, регистрирующие приходящих. В другой, где стояло лишь несколько деревянных скамеек, размещали и тех, кого только что арестовали, и тех, кого только что приговорили; впрочем, это было почти одно и то же.
Зал был темным; свет в него проникал только через стекла перегородки, отделяющей тюремную канцелярию.
В углу зала, прислонившись к стене, сидела в полуобморочном состоянии женщина в белом.
Перед ней, скрестив руки на груди, стоял мужчина: время от времени он покачивал головой, не решаясь заговорить с женщиной из боязни вернуть ей сознание, которое, казалось, она утратила.
Вокруг них беспорядочно двигались приговоренные: одни рыдали или пели патриотические гимны, другие прохаживались широкими шагами, как будто хотели убежать от мучавших их мыслей.
Это была своеобразная прихожая смерти, и обстановка ее была достойна такого названия.
Виднелись гробы, застланные соломой и приоткрытые, будто приглашая живых. Это были кровати для отдыха, временные гробницы.
У стены напротив стеклянной перегородки возвышался большой шкаф.
Один арестант из любопытства открыл его и в ужасе отпрянул.
В этом шкафу была сложена окровавленная одежда казненных накануне. Повсюду свешивались длинные волосы — своеобразные чаевые палача: он продавал их родственникам жертв, если власти не приказывали ему сжечь эти дорогие реликвии.
С трепетом, едва не теряя рассудок, Морис открыл дверь и одним взглядом охватил всю эту картину.
Сделав три шага по залу, он упал к ногам Женевьевы.
Бедная женщина вскрикнула; Морис подавил готовый вырваться крик.
Лорен со слезами обнял друга: это были первые пролитые им слезы.
Странное дело: все эти несчастные, кому предстояло вместе умереть, едва обратили внимание на трогательную картину, которую являли собой трое подобных им несчастных.
У каждого было слишком много собственных переживаний, чтобы участвовать в переживаниях других.
Трое друзей на миг соединились в безмолвном, пылком и почти радостном объятии.
Лорен первым отделился от скорбной группы.
— Так ты тоже приговорен? — спросил он у Мориса.
— Да, — ответил тот.
— О! Какое счастье! — прошептала Женевьева.
Но радость людей, когда им осталось жить всего один час, не может длиться столько, сколько их жизнь.
Морис, посмотрев на Женевьеву с горячей и глубокой любовью, переполнявшей его сердце, и поблагодарив ее за эти слова, такие эгоистичные и в то же время такие нежные, повернулся к Лорену.
— А теперь, — сказал он, держа в своих руках руки Женевьевы, — поговорим.
— Да, поговорим, — согласился Лорен, — это правильно, раз у нас остается время. Так что ты хочешь мне сказать?
— Ты арестован из-за меня, приговорен из-за нее, не совершив ничего противозаконного. Если мы с Женевьевой платим наш долг, так зачем еще и тебя заставлять платить его вместе с нами?
— Не понимаю.
— Лорен, ты свободен.
— Свободен? Я? Да ты с ума сошел! — не удержался Лорен.
— Нет, я в своем уме. Я повторяю — ты свободен, вот пропуск. Тебя спросят, кто ты такой; ответишь, что работаешь в канцелярии тюрьмы кармелитского монастыря и пришел поговорить с гражданином секретарем Дворца; из любопытства попросил у него пропуск, чтобы взглянуть на приговоренных; ты их увидел, ты удовлетворен и теперь уходишь.
— Это шутка, не так ли?
— Нет, дорогой друг, вот тебе пропуск, воспользуйся им. Ты ведь не влюблен; тебе не нужно умирать ради того, чтобы провести еще хоть несколько минут с возлюбленной, не потерять ни одной секунды остающейся тебе жизни.
— Пусть так, Морис, — возразил Лорен, — если можно выйти отсюда, во что, клянусь, я никогда бы не поверил, то почему сначала не спасти Женевьеву? Что касается тебя, то мы посмотрим.
— Невозможно, — ответил Морис, и сердце его ужасно сжалось, — ты же видишь: в пропуске написано «гражданин», а не «гражданка». Да Женевьева и не захочет выйти, оставив меня здесь, и жить, зная, что я умру.
— Если она не хочет этого, то почему, ты считаешь, захочу я? Думаешь, у меня меньше мужества, чем у женщины?
— Нет, мой друг; наоборот, я знаю, что ты храбрейший из людей, но сейчас ничто на свете не могло бы оправдать твоего упрямства. Полно, Лорен, воспользуйся случаем и дай нам эту радость — знать, что ты свободен и счастлив!
— Счастлив! — воскликнул Лорен. — Да ты что, шутишь? Счастлив без вас?.. Да какого черта стану я делать на этом свете без вас, как буду жить в Париже без моих привычек? Не видеть вас больше, не докучать вам своими стихами? Ну нет, черт возьми, нет!
— Лорен, друг мой!..
— Вот именно потому, что я твой друг, я и настаиваю. Если бы у меня была надежда снова встретиться с вами обоими, то, будь я арестантом, как сейчас, я бы стены перевернул; но спастись отсюда одному; бродить по улицам, опустив голову под упреками совести, которая постоянно будет кричать мне в уши: «Морис! Женевьева!»; проходить по тем кварталам и перед теми домами, где я видел вас и где теперь увижу только ваши тени, и в конце концов возненавидеть Париж, который я так любил, — ну уж, клянусь честью, нет! Я нахожу, что правильно поступали, изгоняя королей, даже если речь идет о короле Дагобере.
— Да какое же отношение имеет король Дагобер к тому, что происходит между нами?
— Какое отношение? А разве этот ужасный тиран не говорил великому Элуа: «Нет такой хорошей компании, которую не нужно было бы покинуть»? Так вот, я республиканец, и я говорю: ничто не заставит нас покинуть хорошую компанию, даже гильотина. Мне здесь хорошо, и я здесь остаюсь.
— Бедный друг! Бедный друг! — вымолвил Морис. Женевьева молчала и только смотрела на него полными слез глазами.
— Ты сожалеешь о жизни? — спросил Лорен.
— Да, из-за Женевьевы.
— А я, я не сожалею ни из-за чего. Даже из-за богини Разума, которая — я забыл тебя уведомить об этом обстоятельстве — в последнее время серьезно провинилась передо мной, что, впрочем, не помешает ей утешиться, как той, древней Артемизии. Итак, я уйду очень спокойным и очень веселым; я позабавлю всех этих мерзавцев, когда они побегут за повозкой; я скажу красивый катрен господину Сансону и попрощаюсь со всей компанией. То есть… впрочем, подожди.
Лорен остановился.
— Ах, конечно, конечно! — продолжал он. — Конечно, мне надо уйти. Я хорошо знал, что никого не люблю, но совсем забыл, что я кое-кого ненавижу. Сколько времени, Морис, сколько времени?
— Половина четвертого.
— Мне хватит времени, черт возьми! Мне хватит.
— Конечно! — воскликнул Морис, — на сегодня осталось еще девять обвиняемых, это закончится не раньше пяти: у нас в запасе почти два часа.
— Этого вполне достаточно; дай мне твой пропуск и одолжи двадцать су.
— О, Боже мой! Что вы собираетесь делать? — прошептала Женевьева.
Морис пожал ему руку: для него самым важным было то, что Лорен уходит.
— Есть у меня одна мысль, — улыбнулся тот.
Морис достал из кармана кошелек и вложил его в руку друга.
— А теперь пропуск, именем Бога!.. Я хотел сказать именем Вечного существа!
Морис вручил ему пропуск.
Лорен поцеловал руку Женевьеве и, воспользовавшись тем, что в канцелярию привели очередную группу приговоренных, перепрыгнул через скамейки и оказался у большой двери.
— Эй! — крикнул жандарм. — Кажется, один из них хочет спастись.
Лорен принял гордый вид и предъявил пропуск.
— Смотри, — сказал он, — гражданин жандарм, и учись лучше распознавать людей.
Жандарм узнал подпись секретаря. Но он принадлежал к той категории служак, которые ничему не доверяют, и, поскольку секретарь Дворца, так и не переборовший внутреннюю дрожь после того, как столь неосторожно рискнул своей подписью, в этот момент как раз выходил из трибунала, он обратился к нему.
— Гражданин секретарь, вот документ, с помощью которого один человек хочет выйти из зала Мертвых. Этот Документ действителен?
Секретарь побледнел от ужаса и, убежденный в том, что если он посмотрит перед собой, то увидит жуткое лицо Диксмера, схватив пропуск, поспешил ответить:
— Да, да, это моя подпись.
— Но, — сказал Лорен, — если это твоя подпись, тогда верни мне пропуск.
— Нет, — возразил секретарь, разрывая его на тысячу кусочков, — нет, такие пропуска действительны только один раз.
На какой-то миг Лорен застыл в нерешительности.
— Ну что ж, тем хуже. Но прежде всего мне нужно его убить.
И он выбежал из канцелярии.
С волнением, которое легко можно понять, Морис следил за Лореном.
— Он спасен! — с воодушевлением, похожим на радость, сообщил Морис Женевьеве, как только тот скрылся из виду. — Пропуск разорвали, и Лорен больше не сможет сюда вернуться. Да, впрочем, если он и вернется, то заседание трибунала уже будет закончено; в пять часов, когда он придет, нас уже не будет в живых.
Женевьева вздрогнула и вздохнула.
— О! Обними меня, — попросила она, — мы больше не расстанемся… Почему же это невозможно, Боже мой, чтобы нас убили одним ударом, чтобы мы одновременно сделали свой последний вздох!
Они уединились в самом углу сумрачного зала. Женевьева села рядом с Морисом и обвила его шею руками. В этом объятии они дышали единым дыханием, заранее гася в себе ропот и мысль; сила любви сделала их бесчувственными к приближающейся смерти.
Прошло полчаса.
XXIX. ПОЧЕМУ ВЫХОДИЛ ЛОРЕН
Внезапно раздался сильный стук: из низкой двери появились жандармы. За ними шли Сансон и его помощники со связками веревок в руках.
— О друг мой, друг мой! — едва вымолвила Женевьева, — вот он, роковой час; я чувствую, что теряю сознание.
— И совершенно напрасно, — раздался звучный голос Лорена, -
Напрасно ваше заблужденье -
Ведь смерть и есть освобожденье!
— Лорен! — в отчаянии воскликнул Морис.
— Стихи не слишком хороши, правда? Я того же мнения; со вчерашнего дня я пишу одни только жалкие стихи…
— Ах, да о том ли речь! Ты вернулся, несчастный!.. Ты вернулся!..
— По-моему, мы так и договаривались? Послушай-ка: то, что я расскажу, заинтересует и тебя и Женевьеву.
— Боже мой! Боже мой!
— Дай же мне досказать, а то времени на рассказ не хватит. Я выходил для того, чтобы купить нож на Бочарной улице.
— Что ты хотел с ним делать?
— Хотел убить им добрейшего господина Диксмера. Женевьева вздрогнула.
— А! — оживился Морис, — я понимаю.
— Я купил нож. И вот что сказал себе. Ты сейчас поймешь, какой логический ум у твоего друга. Я начинаю думать, что должен был сделаться математиком, вместо того чтобы стать поэтом; к несчастью, сейчас уже слишком поздно. Итак — следи за моим рассуждением, — вот что я сказал себе: «Господин Диксмер скомпрометировал свою жену; господин Диксмер пришел посмотреть, как ее судят; господин Диксмер не лишит себя удовольствия посмотреть, как она садится в повозку, особенно если мы ее будем сопровождать. Значит, я найду его в первом ряду зрителей, проскользну к нему, скажу: „Здравствуйте, господин Диксмер“ — и всажу ему нож в бок.
— Лорен! — воскликнула Женевьева.
— Успокойтесь, дорогая подруга. Провидение навело порядок. Представьте себе, что зрители, вместо того чтобы, как обычно, стоять напротив Дворца, образовали полукруг справа и заполнили набережную.
«Ага, — сказал я себе, — наверняка тонет какая-нибудь собака; почему бы Диксмеру не быть там? Тонущая собака — это всегда развлечение». Я подхожу к парапету и вижу толпу людей: они воздевают руки к небу, наклоняются, чтобы рассмотреть что-то на земле, и восклицают «Увы!», да так, что Сена может выйти из берегов. Я подхожу… и… это что-то… угадай, кто это был…
— Это был Диксмер, — мрачно сказал Морис.
— Да. Как ты догадался? Да, Диксмер; да, дорогой Друг, это был Диксмер, который вспорол себе брюхо; без сомнения, несчастный убил себя, чтобы искупить свои грехи.
— Ах, — мрачная улыбка тронула лицо Мориса, — ты так подумал?
Женевьева уронила голову на руки: она была слишком слаба, чтобы вынести столько волнений подряд.
— Да, я так подумал, потому что нашел рядом его окровавленную саблю. Если только, конечно… если он кого-нибудь не встретил…
Морис промолчал, и, воспользовавшись тем, что Женевьева, удрученная, ничего не видела, распахнул одежду и показал Лорену окровавленные жилет и рубашку.
— Ну, это другое дело, — сказал Лорен. И протянул руку Морису.
— Теперь, — произнес он, наклоняясь к уху Мориса, — поскольку меня не обыскали, — я при входе сказал, что я из свиты господина Сансона, — то нож все еще у меня. И если гильотина вызывает у тебя отвращение…
Морис с радостью схватил оружие.
— Нет, — сказал он, — Женевьева будет слишком страдать.
И он вернул нож Лорену.
— Ты прав, — ответил тот, — да здравствует машина господина Гильотена! Ведь что такое его машина? Щелчок по шее, как сказал Дантон. А что такое щелчок?
И он кинул нож в середину группы приговоренных.
Один из них, схватив его, вонзил себе в грудь и тут же рухнул замертво.
В тот же момент содрогнулась и вскрикнула Женевьева: Сансон положил руку ей на плечо.
— О друг мой, друг мой! — едва вымолвила Женевьева, — вот он, роковой час; я чувствую, что теряю сознание.
— И совершенно напрасно, — раздался звучный голос Лорена, -
Напрасно ваше заблужденье -
Ведь смерть и есть освобожденье!
— Лорен! — в отчаянии воскликнул Морис.
— Стихи не слишком хороши, правда? Я того же мнения; со вчерашнего дня я пишу одни только жалкие стихи…
— Ах, да о том ли речь! Ты вернулся, несчастный!.. Ты вернулся!..
— По-моему, мы так и договаривались? Послушай-ка: то, что я расскажу, заинтересует и тебя и Женевьеву.
— Боже мой! Боже мой!
— Дай же мне досказать, а то времени на рассказ не хватит. Я выходил для того, чтобы купить нож на Бочарной улице.
— Что ты хотел с ним делать?
— Хотел убить им добрейшего господина Диксмера. Женевьева вздрогнула.
— А! — оживился Морис, — я понимаю.
— Я купил нож. И вот что сказал себе. Ты сейчас поймешь, какой логический ум у твоего друга. Я начинаю думать, что должен был сделаться математиком, вместо того чтобы стать поэтом; к несчастью, сейчас уже слишком поздно. Итак — следи за моим рассуждением, — вот что я сказал себе: «Господин Диксмер скомпрометировал свою жену; господин Диксмер пришел посмотреть, как ее судят; господин Диксмер не лишит себя удовольствия посмотреть, как она садится в повозку, особенно если мы ее будем сопровождать. Значит, я найду его в первом ряду зрителей, проскользну к нему, скажу: „Здравствуйте, господин Диксмер“ — и всажу ему нож в бок.
— Лорен! — воскликнула Женевьева.
— Успокойтесь, дорогая подруга. Провидение навело порядок. Представьте себе, что зрители, вместо того чтобы, как обычно, стоять напротив Дворца, образовали полукруг справа и заполнили набережную.
«Ага, — сказал я себе, — наверняка тонет какая-нибудь собака; почему бы Диксмеру не быть там? Тонущая собака — это всегда развлечение». Я подхожу к парапету и вижу толпу людей: они воздевают руки к небу, наклоняются, чтобы рассмотреть что-то на земле, и восклицают «Увы!», да так, что Сена может выйти из берегов. Я подхожу… и… это что-то… угадай, кто это был…
— Это был Диксмер, — мрачно сказал Морис.
— Да. Как ты догадался? Да, Диксмер; да, дорогой Друг, это был Диксмер, который вспорол себе брюхо; без сомнения, несчастный убил себя, чтобы искупить свои грехи.
— Ах, — мрачная улыбка тронула лицо Мориса, — ты так подумал?
Женевьева уронила голову на руки: она была слишком слаба, чтобы вынести столько волнений подряд.
— Да, я так подумал, потому что нашел рядом его окровавленную саблю. Если только, конечно… если он кого-нибудь не встретил…
Морис промолчал, и, воспользовавшись тем, что Женевьева, удрученная, ничего не видела, распахнул одежду и показал Лорену окровавленные жилет и рубашку.
— Ну, это другое дело, — сказал Лорен. И протянул руку Морису.
— Теперь, — произнес он, наклоняясь к уху Мориса, — поскольку меня не обыскали, — я при входе сказал, что я из свиты господина Сансона, — то нож все еще у меня. И если гильотина вызывает у тебя отвращение…
Морис с радостью схватил оружие.
— Нет, — сказал он, — Женевьева будет слишком страдать.
И он вернул нож Лорену.
— Ты прав, — ответил тот, — да здравствует машина господина Гильотена! Ведь что такое его машина? Щелчок по шее, как сказал Дантон. А что такое щелчок?
И он кинул нож в середину группы приговоренных.
Один из них, схватив его, вонзил себе в грудь и тут же рухнул замертво.
В тот же момент содрогнулась и вскрикнула Женевьева: Сансон положил руку ей на плечо.
XXX. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СИМОН!
По вскрику Женевьевы Морис понял, что в ней началась борьба.
Любовь может возвысить душу до героизма; любовь, вопреки естественному инстинкту, может подтолкнуть человека к тому, чтобы желать смерти, но она не может подавить в нем восприятие боли. Женевьева — это было очевидно, — узнав о том, что Морис умрет вместе с ней, воспринимала смерть с большим терпением и верой в Бога. Но покорность судьбе не исключает страдания: ведь уйти из этого мира — это значит не только упасть в ту бездну, имя которой «неизвестность», но еще и страдать при падении.
Морис охватил взглядом всю происходящую сцену, а мыслью — ту, что должна была за ней последовать.
Посередине зала лежал труп; жандарм поспешил вырвать нож из груди, опасаясь, как бы им не воспользовались другие.
Вокруг, почти не обращая внимания на труп, стояли люди, онемевшие от отчаяния; они писали карандашом на чем попало бессвязные слова или пожимали друг другу руки. Одни беспрерывно, как безумные, повторяли дорогое имя или омывали слезами портрет, кольцо, прядь волос; другие извергали бешеные проклятия «тирании» — этому затасканному слову, которое по-прежнему проклинают все поочередно, иногда даже сами тираны.
Среди всех этих несчастных находился Сансон, над которым тяготели не столько его пятьдесят четыре года, сколько иго его зловещего ремесла. Он старался быть добрым утешителем, насколько это позволяли его обязанности: одному давал совет, другого грустно ободрял, находя христианские слова в ответ и на отчаяние и на браваду.
— Гражданка, — обратился он к Женевьеве, — прошу вас, нужно снять шейный платок и поднять или отрезать волосы.
Женевьева задрожала.
— Ну же, дорогая подруга, — ласково сказал Лорен, — мужайтесь!
— Могу ли я поднять волосы госпоже? — спросил Морис.
— О! Да, пусть это сделает он! Умоляю вас, господин Сансон! — воскликнула Женевьева.
— Хорошо, — сказал старик, отвернувшись.
Морис развязал галстук, еще хранящий тепло его шеи; Женевьева поцеловала его и, став на колени перед молодым человеком, склонила к нему свою очаровательную головку, еще более красивую в печали, чем она была когда-либо в минуты радости.
Когда Морис закончил печальные приготовления, руки его так дрожали, а лицо выражало столько горя, что Женевьева воскликнула:
— О Морис! Я не боюсь. Сансон повернулся.
— Не правда ли, сударь, я держусь бодро? — спросила она.
— Истинная правда, гражданка, — взволнованно ответил палач, — вы по-настоящему мужественны…
Первый помощник палача в это время просматривал реестр, присланный Фукье-Тенвилем.
— Четырнадцать, — сказал он. Сансон пересчитал приговоренных.
— Вместе с мертвым — пятнадцать, — объявил он, — как это может быть? Лорен и Женевьева пересчитали присутствующих вслед за ним, пораженные одной и той же мыслью.
— Так вы говорите, что приговоренных только четырнадцать, а нас — пятнадцать? — спросила она.
— Да. Наверное гражданин Фукье-Тенвиль ошибся.
— О, ты солгал, — повернулась Женевьева к Морису, — ты не был осужден.
— Зачем мне ждать до утра, если ты умираешь сегодня? — ответил он.
— Друг мой, — поблагодарила она, улыбнувшись, — ты успокоил меня: теперь я вижу, что умирать легко.
— Лорен, — позвал Морис, — Лорен, в последний раз… тебя никто не может здесь опознать… скажи, что ты пришел сюда попрощаться со мной… скажи, что тебя заперли здесь по ошибке. Позови того жандарма, который видел, как ты выходил… Я стану настоящим приговоренным, я должен умереть. Но ты, мы умоляем тебя, доставь нам радость своей жизнью — сохрани память о нас. Еще есть время, Лорен, мы тебя умоляем!
Женевьева молитвенно сложила руки. Лорен наклонился и поцеловал их.
— Я сказал нет, значит — нет, — твердо заявил он. — Больше об этом со мной не говорите, а то я подумаю, что мешаю вам.
— Четырнадцать, — повторил Сансон, — а их пятнадцать.
Потом, повысив голос, произнес:
— Ну, есть кто-нибудь, кто протестует; кто-нибудь, кто может доказать, что находится здесь по ошибке?
Может быть, некоторые уста и откликнулись бы на этот призыв, но они сомкнулись, не произнеся ни слова. Те, что могли бы солгать, постыдились сделать это, а тот единственный, кто не солгал бы, не хотел больше ничего говорить.
На несколько минут воцарилась мертвая тишина, помощники палача занимались своим скорбным делом.
— Граждане, мы готовы… — произнес глухим и торжественным голосом Сансон.
В ответ раздались несколько всхлипов и стонов.
— Что ж, — зазвучал голос Лорена, — да будет так:
— Перекличка! — объявил появившийся в проеме двери комиссар.
Несколько жандармов вошли за ним в зал, перекрыв выходы и став между жизнью и приговоренными словно затем, чтобы помешать им вернуться в нее.
Сделали перекличку.
Морис, видевший, как судили того, кто потом убил себя ножом Лорена, отозвался на имя самоубийцы. Таким образом, оказалось, что лишним был умерший.
Его вынесли из зала. Если бы установили его личность, то, хоть он и был мертв, его гильотинировали бы вместе с остальными.
А живых стали подталкивать к выходу. Каждому у двери связывали руки за спиной.
В течение десяти минут эти несчастные не обменялись ни единым словом.
Говорили и действовали только палачи.
Морис, Женевьева и Лорен не могли больше держаться за руки: они прижались друг к другу, чтобы их не разлучили.
Потом приговоренных вывели во двор Консьержери.
Дальнейшее зрелище было ужасным.
При виде повозок у многих подкосились ноги; тюремщики помогали им влезть.
За еще закрытыми воротами слышался невнятный шум толпы, и, судя по нему, можно было догадаться, как она многолюдна.
Женевьева взошла на повозку достаточно бодро; к тому же ее поддерживал под локоть Морис, сразу же занявший место позади нее.
Лорен не торопился. Он выбрал себе место слева от Мориса.
Ворота открылись; в первых рядах зрителей стоял Симон.
Друзья узнали его; он тоже их увидел и тут же влез на тумбу, мимо которой должны были проезжать все три повозки.
Первая тронулась — в ней находились трое друзей.
— Эй, привет, красавец-гренадер! — окликнул Симон Лорена. — Думаю, сейчас ты попробуешь удар моего резака!
— Да, — ответил Лорен, — и постараюсь не слишком зазубрить его, чтобы он мог раскроить и твою шкуру.
За первой повозкой двинулись две оставшиеся.
Ужасная буря криков, возгласов одобрения, стонов, проклятий вокруг приговоренных была подобна взрыву.
— Держись, Женевьева, держись! — шептал Морис.
— О! Я не сожалею о жизни, потому что умираю вместе с тобой, — отвечала молодая женщина. — Сожалею лишь о том, что у меня связаны руки и я не могу перед смертью хотя бы обнять тебя.
— Лорен, — произнес Морис, — Лорен, поищи у меня в жилетном кармане, там есть перочинный нож.
— Черт побери! — воскликнул Лорен. — Как мне этот нож пригодится; унизительно идти на смерть со связанными руками и ногами, словно теленок.
Морис нагнулся так, что карман оказался на уровне рук его друга. Лорен достал нож, потом они сообща открыли его. Морис зажал нож зубами и перерезал веревки, стягивающие руки Лорена.
Освободившись от пут, Лорен оказал ту же услугу Морису.
— Поторопись, — предупредил молодой человек, — Женевьева сейчас потеряет сознание.
Действительно, для того чтобы высвободить руки, Морис на мгновение отвернулся от молодой женщины, а поскольку всю свою силу она черпала в нем, Женевьева закрыла глаза, уронив голову на грудь.
— Женевьева, — позвал Морис, — Женевьева, открой глаза, друг мой: у нас осталось несколько минут, чтобы видеть друг друга на этом свете.
— Мне больно от веревок, — прошептала молодая женщина.
Морис развязал ей руки.
Она тотчас же открыла глаза и в возбуждении, делавшем ее красоту ослепительной, поднялась.
Одной рукой она обняла Мориса за шею, а другой взяла руку Лорена, и все трое, стоя в повозке, где у ног их лежали две другие жертвы, как бы заранее погрузившиеся в смертное оцепенение, устремили к небу благодарные взоры.
Люди, оскорблявшие их, когда они сидели, увидев их вставшими, замолчали.
Показался эшафот.
Морис и Лорен первыми увидели его; Женевьева его не замечала, она смотрела только на своего возлюбленного.
Повозка остановилась.
— Я люблю тебя, — сказал Морис Женевьеве, — я люблю тебя!
— Сначала женщину, женщину первую! — закричала толпа тысячью голосов.
— Спасибо, народ, — сказал Морис. — Кто же говорил, что ты жесток?
Он взял Женевьеву за руки и, слив в поцелуе ее губы со своими, понес ее, чтобы передать Сансону.
— Держись! — крикнул Лорен. — Держись!
— Я держусь, — ответила Женевьева, — я держусь!
— Я люблю тебя! — шептал Морис. — Я люблю тебя! Это уже не были жертвы, которых собирались умертвить. Это были друзья, сделавшие из смерти праздник.
— Прощай! — крикнула Женевьева Лорену.
— До свидания! — ответил тот. Женевьева исчезла под роковым рычагом.
— Теперь ты! — воскликнул Лорен.
— Нет, ты! — ответил Морис.
— Послушай! Она зовет тебя.
И действительно, Женевьева вскрикнула в последний раз.
— Приди! — звала она.
По толпе прокатился ропот. Красивая и грациозная головка упала.
Морис кинулся вперед.
— Это очень справедливо, — сказал Лорен. — Будем следовать логике. Ты слышишь, Морис?
— Да.
— Она любила тебя, ее убили первой. Ты не был приговорен, ты умрешь вторым; я ничего не сделал, и, так как я самый большой преступник из троих, я уйду последним:
— Я любил тебя! — прошептал Морис, уже привязанный к роковой доске, улыбаясь отрубленной голове своей подруги. — Я тебя лю…
Удар прервал его на середине слова.
— Ко мне! — воскликнул Лорен, вспрыгивая на эшафот. — И быстрее! А то я и так теряю голову… Гражданин Сансон, я недодал тебе две строки, так взамен предлагаю тебе каламбур.
Сансон привязал его к доске.
— Так вот, — закончил Лорен, — есть мода кричать «да здравствует!» про что-нибудь, когда умираешь. Раньше кричали: «Да здравствует король!», но короля больше нет. Потом кричали: «Да здравствует свобода!», но свободы тоже больше нет. Так в самом деле да здравствует Симон, соединивший нас троих!
И голова благородного молодого человека упала рядом с головами Мориса и Женевьевы.
Любовь может возвысить душу до героизма; любовь, вопреки естественному инстинкту, может подтолкнуть человека к тому, чтобы желать смерти, но она не может подавить в нем восприятие боли. Женевьева — это было очевидно, — узнав о том, что Морис умрет вместе с ней, воспринимала смерть с большим терпением и верой в Бога. Но покорность судьбе не исключает страдания: ведь уйти из этого мира — это значит не только упасть в ту бездну, имя которой «неизвестность», но еще и страдать при падении.
Морис охватил взглядом всю происходящую сцену, а мыслью — ту, что должна была за ней последовать.
Посередине зала лежал труп; жандарм поспешил вырвать нож из груди, опасаясь, как бы им не воспользовались другие.
Вокруг, почти не обращая внимания на труп, стояли люди, онемевшие от отчаяния; они писали карандашом на чем попало бессвязные слова или пожимали друг другу руки. Одни беспрерывно, как безумные, повторяли дорогое имя или омывали слезами портрет, кольцо, прядь волос; другие извергали бешеные проклятия «тирании» — этому затасканному слову, которое по-прежнему проклинают все поочередно, иногда даже сами тираны.
Среди всех этих несчастных находился Сансон, над которым тяготели не столько его пятьдесят четыре года, сколько иго его зловещего ремесла. Он старался быть добрым утешителем, насколько это позволяли его обязанности: одному давал совет, другого грустно ободрял, находя христианские слова в ответ и на отчаяние и на браваду.
— Гражданка, — обратился он к Женевьеве, — прошу вас, нужно снять шейный платок и поднять или отрезать волосы.
Женевьева задрожала.
— Ну же, дорогая подруга, — ласково сказал Лорен, — мужайтесь!
— Могу ли я поднять волосы госпоже? — спросил Морис.
— О! Да, пусть это сделает он! Умоляю вас, господин Сансон! — воскликнула Женевьева.
— Хорошо, — сказал старик, отвернувшись.
Морис развязал галстук, еще хранящий тепло его шеи; Женевьева поцеловала его и, став на колени перед молодым человеком, склонила к нему свою очаровательную головку, еще более красивую в печали, чем она была когда-либо в минуты радости.
Когда Морис закончил печальные приготовления, руки его так дрожали, а лицо выражало столько горя, что Женевьева воскликнула:
— О Морис! Я не боюсь. Сансон повернулся.
— Не правда ли, сударь, я держусь бодро? — спросила она.
— Истинная правда, гражданка, — взволнованно ответил палач, — вы по-настоящему мужественны…
Первый помощник палача в это время просматривал реестр, присланный Фукье-Тенвилем.
— Четырнадцать, — сказал он. Сансон пересчитал приговоренных.
— Вместе с мертвым — пятнадцать, — объявил он, — как это может быть? Лорен и Женевьева пересчитали присутствующих вслед за ним, пораженные одной и той же мыслью.
— Так вы говорите, что приговоренных только четырнадцать, а нас — пятнадцать? — спросила она.
— Да. Наверное гражданин Фукье-Тенвиль ошибся.
— О, ты солгал, — повернулась Женевьева к Морису, — ты не был осужден.
— Зачем мне ждать до утра, если ты умираешь сегодня? — ответил он.
— Друг мой, — поблагодарила она, улыбнувшись, — ты успокоил меня: теперь я вижу, что умирать легко.
— Лорен, — позвал Морис, — Лорен, в последний раз… тебя никто не может здесь опознать… скажи, что ты пришел сюда попрощаться со мной… скажи, что тебя заперли здесь по ошибке. Позови того жандарма, который видел, как ты выходил… Я стану настоящим приговоренным, я должен умереть. Но ты, мы умоляем тебя, доставь нам радость своей жизнью — сохрани память о нас. Еще есть время, Лорен, мы тебя умоляем!
Женевьева молитвенно сложила руки. Лорен наклонился и поцеловал их.
— Я сказал нет, значит — нет, — твердо заявил он. — Больше об этом со мной не говорите, а то я подумаю, что мешаю вам.
— Четырнадцать, — повторил Сансон, — а их пятнадцать.
Потом, повысив голос, произнес:
— Ну, есть кто-нибудь, кто протестует; кто-нибудь, кто может доказать, что находится здесь по ошибке?
Может быть, некоторые уста и откликнулись бы на этот призыв, но они сомкнулись, не произнеся ни слова. Те, что могли бы солгать, постыдились сделать это, а тот единственный, кто не солгал бы, не хотел больше ничего говорить.
На несколько минут воцарилась мертвая тишина, помощники палача занимались своим скорбным делом.
— Граждане, мы готовы… — произнес глухим и торжественным голосом Сансон.
В ответ раздались несколько всхлипов и стонов.
— Что ж, — зазвучал голос Лорена, — да будет так:
Да, это так, если умирают за родину; но я решительно начинаю думать, что мы умираем только для удовольствия тех, кто смотрит на нашу смерть. Ей-Богу, Морис, я с тобой согласен, я тоже начинаю чувствовать отвращение к Республике.
За родину умрем,
Нет участи достойней! note 15
— Перекличка! — объявил появившийся в проеме двери комиссар.
Несколько жандармов вошли за ним в зал, перекрыв выходы и став между жизнью и приговоренными словно затем, чтобы помешать им вернуться в нее.
Сделали перекличку.
Морис, видевший, как судили того, кто потом убил себя ножом Лорена, отозвался на имя самоубийцы. Таким образом, оказалось, что лишним был умерший.
Его вынесли из зала. Если бы установили его личность, то, хоть он и был мертв, его гильотинировали бы вместе с остальными.
А живых стали подталкивать к выходу. Каждому у двери связывали руки за спиной.
В течение десяти минут эти несчастные не обменялись ни единым словом.
Говорили и действовали только палачи.
Морис, Женевьева и Лорен не могли больше держаться за руки: они прижались друг к другу, чтобы их не разлучили.
Потом приговоренных вывели во двор Консьержери.
Дальнейшее зрелище было ужасным.
При виде повозок у многих подкосились ноги; тюремщики помогали им влезть.
За еще закрытыми воротами слышался невнятный шум толпы, и, судя по нему, можно было догадаться, как она многолюдна.
Женевьева взошла на повозку достаточно бодро; к тому же ее поддерживал под локоть Морис, сразу же занявший место позади нее.
Лорен не торопился. Он выбрал себе место слева от Мориса.
Ворота открылись; в первых рядах зрителей стоял Симон.
Друзья узнали его; он тоже их увидел и тут же влез на тумбу, мимо которой должны были проезжать все три повозки.
Первая тронулась — в ней находились трое друзей.
— Эй, привет, красавец-гренадер! — окликнул Симон Лорена. — Думаю, сейчас ты попробуешь удар моего резака!
— Да, — ответил Лорен, — и постараюсь не слишком зазубрить его, чтобы он мог раскроить и твою шкуру.
За первой повозкой двинулись две оставшиеся.
Ужасная буря криков, возгласов одобрения, стонов, проклятий вокруг приговоренных была подобна взрыву.
— Держись, Женевьева, держись! — шептал Морис.
— О! Я не сожалею о жизни, потому что умираю вместе с тобой, — отвечала молодая женщина. — Сожалею лишь о том, что у меня связаны руки и я не могу перед смертью хотя бы обнять тебя.
— Лорен, — произнес Морис, — Лорен, поищи у меня в жилетном кармане, там есть перочинный нож.
— Черт побери! — воскликнул Лорен. — Как мне этот нож пригодится; унизительно идти на смерть со связанными руками и ногами, словно теленок.
Морис нагнулся так, что карман оказался на уровне рук его друга. Лорен достал нож, потом они сообща открыли его. Морис зажал нож зубами и перерезал веревки, стягивающие руки Лорена.
Освободившись от пут, Лорен оказал ту же услугу Морису.
— Поторопись, — предупредил молодой человек, — Женевьева сейчас потеряет сознание.
Действительно, для того чтобы высвободить руки, Морис на мгновение отвернулся от молодой женщины, а поскольку всю свою силу она черпала в нем, Женевьева закрыла глаза, уронив голову на грудь.
— Женевьева, — позвал Морис, — Женевьева, открой глаза, друг мой: у нас осталось несколько минут, чтобы видеть друг друга на этом свете.
— Мне больно от веревок, — прошептала молодая женщина.
Морис развязал ей руки.
Она тотчас же открыла глаза и в возбуждении, делавшем ее красоту ослепительной, поднялась.
Одной рукой она обняла Мориса за шею, а другой взяла руку Лорена, и все трое, стоя в повозке, где у ног их лежали две другие жертвы, как бы заранее погрузившиеся в смертное оцепенение, устремили к небу благодарные взоры.
Люди, оскорблявшие их, когда они сидели, увидев их вставшими, замолчали.
Показался эшафот.
Морис и Лорен первыми увидели его; Женевьева его не замечала, она смотрела только на своего возлюбленного.
Повозка остановилась.
— Я люблю тебя, — сказал Морис Женевьеве, — я люблю тебя!
— Сначала женщину, женщину первую! — закричала толпа тысячью голосов.
— Спасибо, народ, — сказал Морис. — Кто же говорил, что ты жесток?
Он взял Женевьеву за руки и, слив в поцелуе ее губы со своими, понес ее, чтобы передать Сансону.
— Держись! — крикнул Лорен. — Держись!
— Я держусь, — ответила Женевьева, — я держусь!
— Я люблю тебя! — шептал Морис. — Я люблю тебя! Это уже не были жертвы, которых собирались умертвить. Это были друзья, сделавшие из смерти праздник.
— Прощай! — крикнула Женевьева Лорену.
— До свидания! — ответил тот. Женевьева исчезла под роковым рычагом.
— Теперь ты! — воскликнул Лорен.
— Нет, ты! — ответил Морис.
— Послушай! Она зовет тебя.
И действительно, Женевьева вскрикнула в последний раз.
— Приди! — звала она.
По толпе прокатился ропот. Красивая и грациозная головка упала.
Морис кинулся вперед.
— Это очень справедливо, — сказал Лорен. — Будем следовать логике. Ты слышишь, Морис?
— Да.
— Она любила тебя, ее убили первой. Ты не был приговорен, ты умрешь вторым; я ничего не сделал, и, так как я самый большой преступник из троих, я уйду последним:
По правде сказать, гражданин Сансон, я обещал тебе катрен, но тебе придется довольствоваться двустишием.
Все объясняется отлично,
Поскольку все вполне логично.
— Я любил тебя! — прошептал Морис, уже привязанный к роковой доске, улыбаясь отрубленной голове своей подруги. — Я тебя лю…
Удар прервал его на середине слова.
— Ко мне! — воскликнул Лорен, вспрыгивая на эшафот. — И быстрее! А то я и так теряю голову… Гражданин Сансон, я недодал тебе две строки, так взамен предлагаю тебе каламбур.
Сансон привязал его к доске.
— Так вот, — закончил Лорен, — есть мода кричать «да здравствует!» про что-нибудь, когда умираешь. Раньше кричали: «Да здравствует король!», но короля больше нет. Потом кричали: «Да здравствует свобода!», но свободы тоже больше нет. Так в самом деле да здравствует Симон, соединивший нас троих!
И голова благородного молодого человека упала рядом с головами Мориса и Женевьевы.
Комментарии
Роман «Шевалье де Мезон-Руж» («Le chevalier de Maison-Rouge»; в рукописи назывался «Женевьева, или Эпизод 1793 года» и под таким названием был заявлен для публикации) принадлежит к произведениям, в которых Дюма обращается к теме Великой французской революции. Сюжет его — безуспешные попытки роялистов-заговорщиков спасти от суда и казни вдову Людовика XVI королеву Марию Антуанетту.
Время действия — с 10 марта до 16 октября 1793 г., то есть книга является как бы продолжением романа «Графиня де Шарни».
На этом основании, а также полагаясь на одно подстрочное примечание Дюма в последнем произведении и на сходство фамилий героев, многие публикаторы считали, что «Шевалье де Мезон-Руж» непосредственно примыкает к серии «Записки врача», которую завершает «Графиня де Шарни». В действительности же настоящий роман — самостоятельное произведение. Его заглавное действующее лицо Арман де Мезон-Руж не имеет ничего общего (кроме фамилии) с Филиппом де Таверне де Мезон-Ружем, героем романов «Джузеппе Бальзамо» и «Ожерелье королевы».
Время действия — с 10 марта до 16 октября 1793 г., то есть книга является как бы продолжением романа «Графиня де Шарни».
На этом основании, а также полагаясь на одно подстрочное примечание Дюма в последнем произведении и на сходство фамилий героев, многие публикаторы считали, что «Шевалье де Мезон-Руж» непосредственно примыкает к серии «Записки врача», которую завершает «Графиня де Шарни». В действительности же настоящий роман — самостоятельное произведение. Его заглавное действующее лицо Арман де Мезон-Руж не имеет ничего общего (кроме фамилии) с Филиппом де Таверне де Мезон-Ружем, героем романов «Джузеппе Бальзамо» и «Ожерелье королевы».