Страница:
— Это правда, — заметил король, — я вам ее обещал, но с условием, что вы об этом никому не скажете. Вы же не сохранили тайну!
— Очень хорошо! — ответил Пюйгилем. — И если это так, то мне остается теперь только одно — переломить свою шпагу, дабы не пришла опять охота служить государю, который не исполняет своего обещания! — И, исполняя угрозу на деле, маркиз вынул свою шпагу, переломил на колене и бросил к ногам короля.
Гнев окрасил лицо Луи XIV как пламя, и он поднял на дерзкого свою трость, но одумался и, быстро подойдя к окну, открыл его и выбросил свою трость со словами: «О, нет! Пусть не скажут, что я ударил знатного человека!» И вышел.
На другой день Пюйгилема посадили в Бастилию, а артиллерия была вверена графу Люду. Однако маркиз имел на короля такое влияние, что в Бастилию приехал главный гардеробмейстер с предложением должности начальника телохранителей короля, оставленное герцогом Жевром, который купил у графа Люда его должность обер-камергера. Пюйгилем не вдруг согласился на это, однако все-таки принял предложение, вышел из Бастилии и отправился с поклоном к королю, дав присягу на новую должность и сдав драгунов. Недели через две все пошло по-старому, и маркиз получил еще и роту из дворян королевской гвардии, которой некогда командовал его отец, и одновременно был произведен в генерал-лейтенанты.
Мало того, мы уже говорили, что принцесса Монако была некоторое время любовницей короля, но не сообщили, что Пюйгилем прежде также пользовался ее благосклонностью, когда она была еще м-ль Граммон. Пюйгилем, любивший ее искренне, не мог этого простить, поэтому однажды, когда он, приехав в Сен-Клу, увидел ее высочество сидевшей прохлады ради на паркете вместе с принцессой Монако, ее гофмейстершей, он, расточая любезности, стал будто бы нечаянно, каблуком своего сапога на руку принцессы Монако, сделал на ней пируэт, поклонился принцессе и уехал.
Эта новая дерзость не имела никаких последствий то ли потому, что принцесса Монако ни словом об этом не обмолвилась, то ли король предпочел любимца прежней любовнице. Таким образом, Пюйгилем продолжал с успехом свои эксцентричности, как это назвали бы теперь, и вскоре простер свою смелость до того, что стал говорить о своей любви к принцессе де Монпансье, двоюродной сестре короля, и даже о намерении на ней жениться. Это дело было поважнее места фельдцейхмейстера, но к великому удивлению король согласился на то, чтобы какой-то гасконский дворянин стал ему двоюродным братом.
Этот брак непременно бы состоялся, если бы Пюйгилем по обыкновенному тщеславию не отложил бы свадьбы до того, чтобы сделать своему дому ливрею и не пожелал, чтобы его бракосочетание совершилось сразу же после королевской обедни. Это значило слишком полагаться на свою счастливую судьбу, и Пюйгилем был наказан. На этот раз уже не Лувуа противился королю, но брат короля и принц Конде заставили его взять назад свое согласие, однако, против всякого ожидания, Пюйгилем охотно пожертвовал этим знаменитым для него брачным союзом.
Поспешим объяснить, что Луи XIV вовсе не по дружбе к Пюйгилему или снисходительности к сестре согласился на этот мезальянс. Нет, человек, сказавший «Государство — это я!», не имел таких слабостей, но имел следующий расчет: принцесса де Монпансье оставалась последним символом оппозиции, исчезнувшей Фронды, и если бы она вышла замуж за принца крови, то ее прошлое могло иметь значение в будущем, но выйдя за маркиза Пюйгилема герцога де Лозена, она осталась бы только богатейшей дамой во Франции.
В это время ушел со сцены один из тех, кто играл главные роли во Фронде. Мы говорим о генерал-адмирале Франции, герцоге де Бофоре. Он был послан Луи XIV на помощь Кандии, которую осаждали турки. Чтобы не поссориться с турецким султаном, французский король распорядился выставить на своих кораблях флаг его святейшества, и под командой де Бофора флот вышел из Тулона 5 июня 1669 года и при прекрасной погоде направился к Морее. Налетевший шквал переломил мачты на фрегате «Сирена», однако 17 июня эскадра благополучно встретила около Морейского мыса 14 венецианских кораблей с лошадьми, предназначенными для французской кавалерии. Подойдя к берегам Кипра, эскадра стала на рейде у стен города. Турки владели всем островом, кроме главного города. Прибыв к берегам этого, тогда еще принадлежавшего христианам острова, Ахмет-паша рассказал о его будущем покорении в притче. Бросив свою саблю на середину широкого ковра, он предложил:
— Кто достанет мою саблю, не ступая на ковер?
Так как сабля лежала посередине, то никто и не пытался это сделать. Ахмет-паша начал сворачивать ковер, пока сабля не оказалась на таком расстоянии, что ее можно было достать рукой, и тут, взяв саблю, паша наступил ногой на ковер и сказал:
— Вот так я шаг за шагом покорю со временем Кипр!
С наступлением ночи герцог де Бофор с высшими офицерами направился к де Сент-Андре Монбрену, коменданту крепости. Город представлял собой кучу развалин.
Свидание между генерал-адмиралом и маркизом де Сент-Андре имело принципиальное значение, поскольку никто в Европе не мог и представить себе, в какое состояние неверные привели Кандию. Посланник, просивший помощи у Франции, утверждал, что крепость защищает гарнизон в 12 000, между тем как их оставалось едва ли 2500 человек. Пришедшая скромная помощь могла только ограничиться тем, что, засев в городе, стараться противостоять осаде. Однако честь французского флага требовала сражения, поэтому было решено начать атаку ночью с 24 на 25 июня.
В 3 часа утра Дампьер начал наступление; его солдаты нашли турецких солдат погруженными в сон, и казалось, победа близка, но, обратившись в бегство, турки подожгли несколько пороховых мин, которые взорвались в рядах наступающих. Разнесся слух, что везде подведены подкопы, что все скоро взлетит на воздух, и панический страх овладел солдатами Бофор и Навайль увидели бегство солдат, устремлявшихся с поля боя с криками «Спасайся, кто может!» — И с находившимися при них людьми попытались остановить бегущих, поражая их ударами своих шпаг и криками «Стой!», но ничто не помогало. Страх был так велик, что отступающие увлекли в бегство свежие войска.
Герцог де Бофор не мог, подобно другим, обратиться в бегство. Среди общей ретирады он собрал около себя несколько благородных людей и, подняв шпагу, сказал:
— Господа! Пойдемте, докажем всем, что есть еще во Франции люди, которые если не умеют победить, то умеют умереть!
С этими словами герцог бросился в ряды турок и тем кончилось его поприще. Никто после этого не видел де Бофора и ничего о нем не слышал — он пропал без вести.
ГЛАВА XXXVII. 1669
С другой стороны, участие Голландии в столкновении между Францией и Испанией увеличило ее влияние. Ее типографские станки выпускали в свет по 5 — 6 памфлетов в месяц, из которых 2 — 3 были направлены против Франции. В одном из памфлетов указывалось, что Европа обязана миром Голландии и что Луи XIV был бы побежден, если бы Голландия не помогла и не побуждала к немедленному подписанию мирного договора. В Гааге и Амстердаме выбивались медали, которыми величие короля Франции не всегда уважалось, и на одной было изображено бледное помрачившееся солнце в сопровождении надписи «Солнце остановилось передо мной». Таким образом, это солнце «Nee pluribus impar», стоившее множества других и долженствовавшее по мере подъема над горизонтом обретать новые силы, эта эмблема великого государя была открыто оскорблена.
Этих поводов, самих по себе ничтожных, было достаточно, поскольку война, уже решенная в уме Луи XIV, была решена и в совете. Представлялось необходимым также удостовериться в нейтралитете Испании и в союзе с Англией, маркиз Вильяр отправился в Мадрид с тем, чтобы объяснить испанскому кабинету, как для Испании будет выгодно уничтожение Соединенных провинций, старинного ее врага. В Англию намечалось направить посланника совсем иного рода.
Луи XIV объявил о намерении отправиться в Дюнкир-хен и пригласил участвовать всех придворных. Король выказал величие, какое только было возможно — 30 000 человек сопровождали его; весь двор, то есть все богатейшее и знатнейшее дворянство Европы, все прелестнейшие и умнейшие женщины отправились вместе с королем. Королева и ее высочество пользовались почти равными почестями, однако непосредственно за ними ехали в одной карете — зрелище невиданное — обе любовницы короля, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан, которые иногда пересаживались вместе с королем и королевой в одну большую английскую карету.
Ее высочество имела при себе одну очень хорошенькую особу, получившую особенные тайные инструкции. Ею была Луиза-Рене де Пананкое, известная под именем м-ль де Керваль и называемая королем la ceductrice plenipoten-tiaire (полномочная искусительница). Ее роль была важной, а поручение трудным — надобно было одержать победу над семью любовницами, которые в это время все вместе, как это было известно всей Англии, пользовались преимуществом развлекать короля Карла II, утомляемого расстройством финансов, ропотом народа и предостережениями парламента. Этими семью метрессами были: графиня де Кастльмен, мисс Стюарт, фрейлина герцогини Йоркской мисс Уэльс, Нелли Куин — одна из самых сумасбродных женщин того времени, знаменитая актриса мисс Эвис, танцовщица Бель Оркей и, наконец, мавританка по имени Зинга.
Все эти политические и любовные интриги производились к большой досаде герцога Орлеанского, который бранился, говорил ее высочеству грубости, но не мог ничему помешать; герцог особенно взбесился, когда изгнали его любимца де Лоррена, и мы позднее увидим, какую катастрофу подготовило это изгнание. Король же делал вид, что не замечает неудовольствия брата, и нисколько не беспокоился.
Переговоры с Англией имели чрезвычайный успех. М-ль де Керваль очень понравилась Карлу II, и за несколько предложенных миллионов, а также обещание, что м-ль де Керваль останется в Англии, он согласился на все. Правда, он сам был сердит на Голландию, тайные кальвинистские сношения которой с его подданными смущали королевство.
М-ль де Керваль осталась в Англии, и король Карл II пожаловал ей в 1673 году титул герцогини Портсмутской, а Луи XIV подарил ей в том же году поместье Обиньи, то самое, которое в 1422-м было подарено Карлом VII Джону Стюарту в знак великих и важных заслуг, оказанных им в войне с англичанами. Услуги м-ль де Керваль были совсем другого рода, но, поскольку они стоили не меньше заслуг Джона Стюарта, французский король не поколебался дать за них ту же награду.
Вследствие успеха де Керваль был заготовлен договор о союзе между Луи XIV и Карлом II об 11 статьях, из которых 5-я, то есть важнейшая, выражалась в следующих словах:
«Вышепоименованные великие короли, имеющие каждый в отдельности гораздо более подданных, чем нужно для оправдания перед светом принятого ими намерения смирить гордость Генеральных Штатов Соединенных Нидерландских провинций и ослабить могущество нации, которая так часто показывала черную неблагодарность к основателям и учредителям этой республики и которая даже ныне дерзает называть себя верховным примирителем и судьей всех других государей, согласились, приговорили и решили, что их величества объявят и будут вести войну совокупно всеми своими сухопутными и морскими силами с вышеозначенными Генеральными Штатами Соединенных Нидерландских провинций и что ни один из вышеназванных великих королей не заключит с ними мирного договора, соглашения или перемирия без совета и согласия другого и…» Ратификация этого договора должна была состояться в следующем месяце.
Французский двор намеревался вернуться в Париж, чтобы приготовить все для победы, но прежде, чем собрались в путь, катастрофа столь же горестная, сколько и неожиданная поразила всех ужасом. По Европе раздался вопль Боссюэ: «Ее высочество умирает! Ее высочество умерла!»
Рассмотрим обстоятельства, которые предшествовали этой скоропостижной и драматической кончине. Мы говорили о ревности и жалобах его высочества по поводу любовных интриг его супруги; остается сказать о жалобах ее высочества на своего мужа. Невозможно, чтобы два брата были менее похожи один на другого в физическом и нравственном отношении, как Луи XIV и Филипп Анжуйский, герцог Орлеанский. Король имел высокий рост, волосы светло-каштанового цвета, мужественный и гордый вид; его высочество был роста малого, с темными волосами, маленьким ртом и весьма некрасивыми зубами. Ни одна из мужских забав не нравилась брату короля, и никто не смог заставить его играть в мяч или сражаться на рапирах, и, исключая военное время, он никогда не садился на лошадь, а солдаты говорили, что он боится солнечного жара больше, нежели пороха. Но, с другой стороны, он любил наряжаться, румянился и часто одевался женщиной, танцевал как женщина и, находясь в кругу красавиц, наполнявших двор его брата, никогда не был изобличаем хотя бы в одном из тех сладостных грехов, в отпущении множества которых имел нужду его брат король.
Г-жа де Фьенн однажды сказала герцогу Орлеанскому:
— Не вы, ваше высочество, бесчестите женщин, но женщины бесчестят вас!
Утверждали, что принцесса Монако билась об заклад, который со своей красотой легко бы выиграла со всяким другим мужчиной, и она проиграла с его высочеством. Однако, если он не имел любовниц, то имел любимцев. Этими любимцами были граф Беврон, маркиз д'Эффиа, внук маршала, и Филипп де Лоррен-Арманьяк, мальтийский рыцарь, которого обычно называли рыцарем де Лорреном.
Первый любимец его высочества родился в 1643 году. По словам принцессы Палатинской он был красивым молодым человеком, против которого ничего нельзя было бы сказать, если бы душа его походила на его тело. Ее высочество ревновала рыцаря де Лоррена, но не так, как она ревновала бы любовницу — горячая дружба ее мужа с красивым молодым человеком, который был к тому же и очень развращен, оскорбляла ее. Пользуясь расположением короля, приобретенными вперед заслугами, которые она ему впоследствии оказала, принцесса просила об удалении рыцаря, что король обещал тем охотнее, что и сам с досадой слышал о странных наклонностях своего брата.
Итак, рыцарь де Лоррен получил приказ выехать из Франции. При известии об этом его высочество лишился чувства, залился слезами, потом отправился к королю и бросился ему в ноги, но ничто не помогло. Тогда в отчаянии Филипп уехал из Парижа и заключился в своем замке Вилье-Котере, но он по природе не был способен долго сердиться, и гнев его вскоре испарился, тем более, что ее высочество уверила, будто в изгнании де Лоррена она не принимала никакого участия. Со своей стороны король предложил брату некоторое удовлетворение, которое его высочество принял и возвратился ко двору, спрятав огорчение. С королем и своей супругой он восстановил отношения; последовал за двором в Дюнкирхен и во время путешествия накопилось множество новых для него неприятностей. Его жена, Генриетта, во время пребывания в Англии помирила Букингема с королем, но его высочество не забыл, что этот герцог весьма неприличным образом обнаруживал свою любовь к той, которая должна была стать его женой; сверх того, путешествие дало новый повод к ревности, поскольку заговорили, что супруга герцога Орлеанского не неблагосклонно слушала любезности племянника своего Джеймса, герцога Монмутского, побочного сына Карла II, того самого, который был казнен 15 июля 1685 года за возмущение против Якоба II. Однако надобно сказать, что этот слух, которому его высочество верил или притворялся, что верит, никогда не считался при дворе основательным.
По возвращении из путешествия в Дюнкирхен ее высочество, радуясь результату своего участия в переговорах и гордясь вниманием, которое в этом случае ей было оказано, жила со своим двором в Сен-Клу. К этому времени рыцарь де Лоррен уехал в Рим, откуда, по всей вероятности, он не мог возвратиться, пока продолжится благоволение короля к ее высочеству.
29 июня, в воскресенье, принцесса встала рано и сошла к своему супругу, пребывавшему в ванне. Она долго разговаривала с мужем, а выйдя от него, зашла к г-же де Лафайет, и когда та спросила ее о здоровье, ответила, что здорова и очень хорошо спала ночью. Утро прошло обыкновенно, принцесса отправилась к обедне, после чего возвратилась к себе, зайдя к дочери, с которой один знаменитый английский живописец писал портрет. Разговор зашел о путешествии в Англию, и принцесса была очень весела; возвратясь к себе, она попросила чашку цикорной воды, выпила ее и потом обедала, как всегда, с аппетитом.
После обеда принцесса пришла к мужу, над портретом которого работал все тот же английский живописец. Во время сеанса она прилегла на диван, что было обычно, и заснула. Во время сна лицо принцессы изменилось так странно, что де Лафайет, стоявшая рядом, испугалась. Боли в желудке разбудили принцессу, и она поднялась с таким расстроенным видом, что сам принц удивился и даже встревожился. Ее высочество вошла в зал, где остановилась поговорить с казначеем супруга г-ном Буафранком, в то время как муж спускался по лестнице, намереваясь ехать в Париж. На лестнице принц встретил герцогиню Мекленбургскую и вернулся с ней в зал, где ее высочество оставила Буафранка и пошла навстречу знаменитой посетительнице. В это время г-жа Гамаш принесла в особой чашке цикорной воды, которой принцесса просила и которую всегда держали наготове. Г-жа де Лафайет попросила себе стаканчик той же воды и выпила ее одновременно с принцессой.
Чашка ее высочества и стакан для г-жи де Лафайет были поднесены г-жой Гордон, камер-фрау принцессы. Не успела принцесса выпить свою чашку, как схватилась рукой за бок и вскричала:
— Ах! Как колет в боку! Ах! Какая боль! Какая нестерпимая боль! — После этих слов принцесса покраснела, но потом как-то сразу ее лицо покрыла смертная бледность. — Пусть меня снесут!.. — застонала она. — Пусть меня снесут… Я не могу более стоять!
Г-жа де Лафайет и г-жа Гамаш приняли принцессу под руки, поскольку она не могла держаться на ногах и шла совсем согнувшись. Ее раздели, и во время раздевания жалобы удвоились, а боль стала такой сильной, что слезы потекли градом из глаз несчастной. Когда принцессу положили на постель, боль усилилась и она металась на кровати почти в конвульсиях. Послали за лейб-медиком, г-ном Эспри; осмотрев больную, Эспри заявил, что это обыкновенная колика, и предписал обычное в таком случае лекарство, однако принцесса говорила, что ей нужен духовник, а не медик, поскольку все серьезнее, чем все думают.
Его высочество стоял у постели своей супруги на коленях. Больная обняла его за шею и сказала:
— Увы! Вы уже давно меня не любите, супруг мой, но напрасно… Я вам никогда не изменяла! — Она произнесла эти слова так, что все присутствующие заплакали.
Больная страдала уже около часа, как вдруг ее высочество заявила, что вода, которую она пила, без сомнений, отравлена, что, быть может, приняли одну бутылку за другую и если не хотят, чтобы она умерла, необходимо дать ей противоядие. Его высочество находился подле принцессы, когда она высказала свои подозрения, но, не будучи ни смущен, ни тронут, он очень спокойно предложил дать воды собаке.
Г-жа Десборд, первая камер-фрау ее высочества, подошла и сказала, что не стоит делать опыт над собакой, поскольку она сама приготовляла питье для принцессы, и, уверенная в безвредности напитка, выпьет в доказательство сама. Заявив это, первая камер-фрау налила себе стакан подозреваемого напитка и выпила; в это время принесли деревянное масло и противоядие, а первый камердинер его высочества Сент-Фуа предложил принять порошок ехидны, на что принцесса согласилась: «Я имею к вам полное доверие, Сент-Фуа, и из вашей руки я приму все».
Принятые лекарства произвели рвоту, которая до того изнурила больную, что, как она сама говорила, у нее нет более сил кричать от боли. С этого времени больная сочла себя погибшей и думала только о том, чтобы с терпением перенести страдания. Его высочество предложил г-же Гамаш пощупать у принцессы пульс; г-жа Гамаш исполнила распоряжение и отошла от кровати в испуге, ибо она не нащупала пульса, а конечности уже начали холодеть. Однако врач не переставал утверждать, что у ее высочества — всего навсего печеночная колика и он отвечает за ее жизнь.
Тем временем пришел священник; принцесса велела ему подойти к своей постели и исповедовалась в присутствии поддерживающей ее женщины.
После исповеди врач предложил пустить кровь, и хотя ее высочество просила сделать это из ноги, Эспри настаивал на руке. Все не хотели огорчать принцессу, но она заявила, что готова исполнить все, от нее требуемое, польку ей, чувствующей приближение смерти, уже все равно.
Уже более трех часов принцесса находилась в тяжелом, все ухудшающемся состоянии. Приехали из Парижа Гелен и из Версаля Валлот; увидев новых медиков, больная немедленно заявила им, что она отравлена и желательно лечить ее именно от этого. Новоприбывшие осмотрели больную и после совещания с Эспри все трое объявили его высочеству, что не нужно беспокоиться за жизнь принцессы, поскольку они за нее отвечают. Однако принцесса продолжала уверять, что она сама лучше понимает свои страдания и умирает.
Одно время казалось, что больной стало лучше, но это было скорее следствием сильной слабости. Валлот вернулся в Версаль, а около принцессы остались одни женщины. Одна из них вдруг сказала, что больной явно лучше, на что принцесса с досадой, свойственной тяжело страждущему, возразила:
— В этом так мало правды, что если бы я не была христианкой, то сама лишила бы себя жизни сейчас же. Нельзя никому желать зла, — прибавила она, — но я хотела бы, чтобы кто-нибудь хоть на одну минуту почувствовал ту боль, которую я ныне терплю, и узнал, каковы мои страдания!
Прошло еще два часа страданий, но врачи, словно Бог поразил их слепотой, ожидали улучшения, твердили, что отвечают за принцессу и вместо лекарства от отравы, давали ей бульон, под предлогом, что она весь день ничего не ела. Однако, как только больная проглотила ложку бульона, то боль усилилась.
В это время приехал король, который уже несколько раз посылал из Версаля узнать о состоянии больной, и каждый раз ее высочество приказывала передать, что она умирает, чему король никак не хотел верить. Наконец, де Креки, проезжавший в Версаль через Сен-Клу, сказал королю, что, по его мнению, принцесса действительно находится в большой опасности, и тогда Луи пожелал приехать лично. Было 11 вечера, когда его величество приехал навестить больную; королева, герцогиня де Суассон, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан сопровождали его. Король ужаснулся, увидев больную, а когда стали менять постель, то врачи, заглянув в лицо больной, начали сомневаться в диагнозе. Вследствие этого, они, осмотрев ее еще раз со всем вниманием, обнаружили охлаждение конечностей и отсутствие пульса. Признав это следствием антонова огня, врачи сказали королю, что больную надо причастить Святых Тайн. Заговорили о приглашении достойнейшего каноника отца Фейе, и ее высочество одобрила выбор, прося лишь поторопиться. Король, отойдя от постели только для того, чтобы поговорить с медиками, опять подошел к ней.
— Ах, государь! — сказала ему умирающая Генриетта. — Вы теряете во мне самого верного слугу, какого Вы когда-либо имели и будете иметь в своем государстве!
— Ободритесь, принцесса, — ответил король, — вы не находитесь в такой опасности, как думаете. Однако я удивляюсь вашей твердости, вашему терпению!
— О, государь! — слабо улыбнулась принцесса, — это потому, что я никогда не боялась смерти. Я боялась только одного — потерять ваше благорасположение.
Тон, которым говорила августейшая больная, показал королю, что она уже не имеет никакой надежды. Луи XIV наклонился к принцессе и сказал:
— Прощайте!
— Прощайте, ваше величество! — ответила умирающая. — Первое известие, которое вы получите завтра, будет известие о моей смерти…
Король уехал. Больную перенесли на ее парадную постель и тогда у нее началась икота.
— Ах, доктор! — сказала она медику. — Это предсмертная икота.
Действительно, врачи согласились на том, что надежды более нет.
Каноник, за которым посылали, прибыл; он начал говорить с больной очень строгим тоном, но нашел ее в расположении духа, поставившем строгость пастыря много ниже строгости кающейся. Тем временем приехал английский посланник, увидев которого, принцесса собрала силы и вступила с ним в разговор; они разговаривали по-английски, но поскольку слово «яд» звучит на французском также, присутствующие легко догадались, о чем идет речь. Опасаясь, как бы такой разговор не пробудил ненависти в сердце принцессы и не оказался пагубным для ее спасения, каноник обратился к ней:
— Очень хорошо! — ответил Пюйгилем. — И если это так, то мне остается теперь только одно — переломить свою шпагу, дабы не пришла опять охота служить государю, который не исполняет своего обещания! — И, исполняя угрозу на деле, маркиз вынул свою шпагу, переломил на колене и бросил к ногам короля.
Гнев окрасил лицо Луи XIV как пламя, и он поднял на дерзкого свою трость, но одумался и, быстро подойдя к окну, открыл его и выбросил свою трость со словами: «О, нет! Пусть не скажут, что я ударил знатного человека!» И вышел.
На другой день Пюйгилема посадили в Бастилию, а артиллерия была вверена графу Люду. Однако маркиз имел на короля такое влияние, что в Бастилию приехал главный гардеробмейстер с предложением должности начальника телохранителей короля, оставленное герцогом Жевром, который купил у графа Люда его должность обер-камергера. Пюйгилем не вдруг согласился на это, однако все-таки принял предложение, вышел из Бастилии и отправился с поклоном к королю, дав присягу на новую должность и сдав драгунов. Недели через две все пошло по-старому, и маркиз получил еще и роту из дворян королевской гвардии, которой некогда командовал его отец, и одновременно был произведен в генерал-лейтенанты.
Мало того, мы уже говорили, что принцесса Монако была некоторое время любовницей короля, но не сообщили, что Пюйгилем прежде также пользовался ее благосклонностью, когда она была еще м-ль Граммон. Пюйгилем, любивший ее искренне, не мог этого простить, поэтому однажды, когда он, приехав в Сен-Клу, увидел ее высочество сидевшей прохлады ради на паркете вместе с принцессой Монако, ее гофмейстершей, он, расточая любезности, стал будто бы нечаянно, каблуком своего сапога на руку принцессы Монако, сделал на ней пируэт, поклонился принцессе и уехал.
Эта новая дерзость не имела никаких последствий то ли потому, что принцесса Монако ни словом об этом не обмолвилась, то ли король предпочел любимца прежней любовнице. Таким образом, Пюйгилем продолжал с успехом свои эксцентричности, как это назвали бы теперь, и вскоре простер свою смелость до того, что стал говорить о своей любви к принцессе де Монпансье, двоюродной сестре короля, и даже о намерении на ней жениться. Это дело было поважнее места фельдцейхмейстера, но к великому удивлению король согласился на то, чтобы какой-то гасконский дворянин стал ему двоюродным братом.
Этот брак непременно бы состоялся, если бы Пюйгилем по обыкновенному тщеславию не отложил бы свадьбы до того, чтобы сделать своему дому ливрею и не пожелал, чтобы его бракосочетание совершилось сразу же после королевской обедни. Это значило слишком полагаться на свою счастливую судьбу, и Пюйгилем был наказан. На этот раз уже не Лувуа противился королю, но брат короля и принц Конде заставили его взять назад свое согласие, однако, против всякого ожидания, Пюйгилем охотно пожертвовал этим знаменитым для него брачным союзом.
Поспешим объяснить, что Луи XIV вовсе не по дружбе к Пюйгилему или снисходительности к сестре согласился на этот мезальянс. Нет, человек, сказавший «Государство — это я!», не имел таких слабостей, но имел следующий расчет: принцесса де Монпансье оставалась последним символом оппозиции, исчезнувшей Фронды, и если бы она вышла замуж за принца крови, то ее прошлое могло иметь значение в будущем, но выйдя за маркиза Пюйгилема герцога де Лозена, она осталась бы только богатейшей дамой во Франции.
В это время ушел со сцены один из тех, кто играл главные роли во Фронде. Мы говорим о генерал-адмирале Франции, герцоге де Бофоре. Он был послан Луи XIV на помощь Кандии, которую осаждали турки. Чтобы не поссориться с турецким султаном, французский король распорядился выставить на своих кораблях флаг его святейшества, и под командой де Бофора флот вышел из Тулона 5 июня 1669 года и при прекрасной погоде направился к Морее. Налетевший шквал переломил мачты на фрегате «Сирена», однако 17 июня эскадра благополучно встретила около Морейского мыса 14 венецианских кораблей с лошадьми, предназначенными для французской кавалерии. Подойдя к берегам Кипра, эскадра стала на рейде у стен города. Турки владели всем островом, кроме главного города. Прибыв к берегам этого, тогда еще принадлежавшего христианам острова, Ахмет-паша рассказал о его будущем покорении в притче. Бросив свою саблю на середину широкого ковра, он предложил:
— Кто достанет мою саблю, не ступая на ковер?
Так как сабля лежала посередине, то никто и не пытался это сделать. Ахмет-паша начал сворачивать ковер, пока сабля не оказалась на таком расстоянии, что ее можно было достать рукой, и тут, взяв саблю, паша наступил ногой на ковер и сказал:
— Вот так я шаг за шагом покорю со временем Кипр!
С наступлением ночи герцог де Бофор с высшими офицерами направился к де Сент-Андре Монбрену, коменданту крепости. Город представлял собой кучу развалин.
Свидание между генерал-адмиралом и маркизом де Сент-Андре имело принципиальное значение, поскольку никто в Европе не мог и представить себе, в какое состояние неверные привели Кандию. Посланник, просивший помощи у Франции, утверждал, что крепость защищает гарнизон в 12 000, между тем как их оставалось едва ли 2500 человек. Пришедшая скромная помощь могла только ограничиться тем, что, засев в городе, стараться противостоять осаде. Однако честь французского флага требовала сражения, поэтому было решено начать атаку ночью с 24 на 25 июня.
В 3 часа утра Дампьер начал наступление; его солдаты нашли турецких солдат погруженными в сон, и казалось, победа близка, но, обратившись в бегство, турки подожгли несколько пороховых мин, которые взорвались в рядах наступающих. Разнесся слух, что везде подведены подкопы, что все скоро взлетит на воздух, и панический страх овладел солдатами Бофор и Навайль увидели бегство солдат, устремлявшихся с поля боя с криками «Спасайся, кто может!» — И с находившимися при них людьми попытались остановить бегущих, поражая их ударами своих шпаг и криками «Стой!», но ничто не помогало. Страх был так велик, что отступающие увлекли в бегство свежие войска.
Герцог де Бофор не мог, подобно другим, обратиться в бегство. Среди общей ретирады он собрал около себя несколько благородных людей и, подняв шпагу, сказал:
— Господа! Пойдемте, докажем всем, что есть еще во Франции люди, которые если не умеют победить, то умеют умереть!
С этими словами герцог бросился в ряды турок и тем кончилось его поприще. Никто после этого не видел де Бофора и ничего о нем не слышал — он пропал без вести.
ГЛАВА XXXVII. 1669
Неудовольствие Луи XIV против Соединенных провинций. — Проект союза Франции с Англией. — Принцесса Генриетта как посредница. — Успех ее поручения. — Неудовольствие его высочества. — Жалобы на мужа. — Мальтийский рыцарь де Лоррен. — Король вступается за ее высочество. — Гнев герцога Орлеанского. — Болезнь принцессы. — Она считает себя отравленной. — Мнение врачей. — Последние минуты принцессы. — Поступок его высочества. — Визит короля. — Кончина принцессы. — Преступление открывается. — Снисходительность короля.
Мирный договор, заключенный в Аахене, сблизил границы Франции и Голландии, которая с беспокойством взирала на успехи такого опасного соседа, каким был Луи XIV, Она действительно имела причины беспокоиться, поскольку французский король искал только предлога, чтобы напасть на своих прежних союзников. Эта искусственная земля, эта держава, основанная на болотах и приморских песчаных холмах, этот страшный флот, который вводил в индийские гавани 20 кораблей на 1 французский, эти арсеналы, простиравшиеся от одного конца Зюйдерзее до другого, так прельщали завистливого Луи XIV, что он не мог не впасть е искушение завладеть всем этим.С другой стороны, участие Голландии в столкновении между Францией и Испанией увеличило ее влияние. Ее типографские станки выпускали в свет по 5 — 6 памфлетов в месяц, из которых 2 — 3 были направлены против Франции. В одном из памфлетов указывалось, что Европа обязана миром Голландии и что Луи XIV был бы побежден, если бы Голландия не помогла и не побуждала к немедленному подписанию мирного договора. В Гааге и Амстердаме выбивались медали, которыми величие короля Франции не всегда уважалось, и на одной было изображено бледное помрачившееся солнце в сопровождении надписи «Солнце остановилось передо мной». Таким образом, это солнце «Nee pluribus impar», стоившее множества других и долженствовавшее по мере подъема над горизонтом обретать новые силы, эта эмблема великого государя была открыто оскорблена.
Этих поводов, самих по себе ничтожных, было достаточно, поскольку война, уже решенная в уме Луи XIV, была решена и в совете. Представлялось необходимым также удостовериться в нейтралитете Испании и в союзе с Англией, маркиз Вильяр отправился в Мадрид с тем, чтобы объяснить испанскому кабинету, как для Испании будет выгодно уничтожение Соединенных провинций, старинного ее врага. В Англию намечалось направить посланника совсем иного рода.
Луи XIV объявил о намерении отправиться в Дюнкир-хен и пригласил участвовать всех придворных. Король выказал величие, какое только было возможно — 30 000 человек сопровождали его; весь двор, то есть все богатейшее и знатнейшее дворянство Европы, все прелестнейшие и умнейшие женщины отправились вместе с королем. Королева и ее высочество пользовались почти равными почестями, однако непосредственно за ними ехали в одной карете — зрелище невиданное — обе любовницы короля, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан, которые иногда пересаживались вместе с королем и королевой в одну большую английскую карету.
Ее высочество имела при себе одну очень хорошенькую особу, получившую особенные тайные инструкции. Ею была Луиза-Рене де Пананкое, известная под именем м-ль де Керваль и называемая королем la ceductrice plenipoten-tiaire (полномочная искусительница). Ее роль была важной, а поручение трудным — надобно было одержать победу над семью любовницами, которые в это время все вместе, как это было известно всей Англии, пользовались преимуществом развлекать короля Карла II, утомляемого расстройством финансов, ропотом народа и предостережениями парламента. Этими семью метрессами были: графиня де Кастльмен, мисс Стюарт, фрейлина герцогини Йоркской мисс Уэльс, Нелли Куин — одна из самых сумасбродных женщин того времени, знаменитая актриса мисс Эвис, танцовщица Бель Оркей и, наконец, мавританка по имени Зинга.
Все эти политические и любовные интриги производились к большой досаде герцога Орлеанского, который бранился, говорил ее высочеству грубости, но не мог ничему помешать; герцог особенно взбесился, когда изгнали его любимца де Лоррена, и мы позднее увидим, какую катастрофу подготовило это изгнание. Король же делал вид, что не замечает неудовольствия брата, и нисколько не беспокоился.
Переговоры с Англией имели чрезвычайный успех. М-ль де Керваль очень понравилась Карлу II, и за несколько предложенных миллионов, а также обещание, что м-ль де Керваль останется в Англии, он согласился на все. Правда, он сам был сердит на Голландию, тайные кальвинистские сношения которой с его подданными смущали королевство.
М-ль де Керваль осталась в Англии, и король Карл II пожаловал ей в 1673 году титул герцогини Портсмутской, а Луи XIV подарил ей в том же году поместье Обиньи, то самое, которое в 1422-м было подарено Карлом VII Джону Стюарту в знак великих и важных заслуг, оказанных им в войне с англичанами. Услуги м-ль де Керваль были совсем другого рода, но, поскольку они стоили не меньше заслуг Джона Стюарта, французский король не поколебался дать за них ту же награду.
Вследствие успеха де Керваль был заготовлен договор о союзе между Луи XIV и Карлом II об 11 статьях, из которых 5-я, то есть важнейшая, выражалась в следующих словах:
«Вышепоименованные великие короли, имеющие каждый в отдельности гораздо более подданных, чем нужно для оправдания перед светом принятого ими намерения смирить гордость Генеральных Штатов Соединенных Нидерландских провинций и ослабить могущество нации, которая так часто показывала черную неблагодарность к основателям и учредителям этой республики и которая даже ныне дерзает называть себя верховным примирителем и судьей всех других государей, согласились, приговорили и решили, что их величества объявят и будут вести войну совокупно всеми своими сухопутными и морскими силами с вышеозначенными Генеральными Штатами Соединенных Нидерландских провинций и что ни один из вышеназванных великих королей не заключит с ними мирного договора, соглашения или перемирия без совета и согласия другого и…» Ратификация этого договора должна была состояться в следующем месяце.
Французский двор намеревался вернуться в Париж, чтобы приготовить все для победы, но прежде, чем собрались в путь, катастрофа столь же горестная, сколько и неожиданная поразила всех ужасом. По Европе раздался вопль Боссюэ: «Ее высочество умирает! Ее высочество умерла!»
Рассмотрим обстоятельства, которые предшествовали этой скоропостижной и драматической кончине. Мы говорили о ревности и жалобах его высочества по поводу любовных интриг его супруги; остается сказать о жалобах ее высочества на своего мужа. Невозможно, чтобы два брата были менее похожи один на другого в физическом и нравственном отношении, как Луи XIV и Филипп Анжуйский, герцог Орлеанский. Король имел высокий рост, волосы светло-каштанового цвета, мужественный и гордый вид; его высочество был роста малого, с темными волосами, маленьким ртом и весьма некрасивыми зубами. Ни одна из мужских забав не нравилась брату короля, и никто не смог заставить его играть в мяч или сражаться на рапирах, и, исключая военное время, он никогда не садился на лошадь, а солдаты говорили, что он боится солнечного жара больше, нежели пороха. Но, с другой стороны, он любил наряжаться, румянился и часто одевался женщиной, танцевал как женщина и, находясь в кругу красавиц, наполнявших двор его брата, никогда не был изобличаем хотя бы в одном из тех сладостных грехов, в отпущении множества которых имел нужду его брат король.
Г-жа де Фьенн однажды сказала герцогу Орлеанскому:
— Не вы, ваше высочество, бесчестите женщин, но женщины бесчестят вас!
Утверждали, что принцесса Монако билась об заклад, который со своей красотой легко бы выиграла со всяким другим мужчиной, и она проиграла с его высочеством. Однако, если он не имел любовниц, то имел любимцев. Этими любимцами были граф Беврон, маркиз д'Эффиа, внук маршала, и Филипп де Лоррен-Арманьяк, мальтийский рыцарь, которого обычно называли рыцарем де Лорреном.
Первый любимец его высочества родился в 1643 году. По словам принцессы Палатинской он был красивым молодым человеком, против которого ничего нельзя было бы сказать, если бы душа его походила на его тело. Ее высочество ревновала рыцаря де Лоррена, но не так, как она ревновала бы любовницу — горячая дружба ее мужа с красивым молодым человеком, который был к тому же и очень развращен, оскорбляла ее. Пользуясь расположением короля, приобретенными вперед заслугами, которые она ему впоследствии оказала, принцесса просила об удалении рыцаря, что король обещал тем охотнее, что и сам с досадой слышал о странных наклонностях своего брата.
Итак, рыцарь де Лоррен получил приказ выехать из Франции. При известии об этом его высочество лишился чувства, залился слезами, потом отправился к королю и бросился ему в ноги, но ничто не помогло. Тогда в отчаянии Филипп уехал из Парижа и заключился в своем замке Вилье-Котере, но он по природе не был способен долго сердиться, и гнев его вскоре испарился, тем более, что ее высочество уверила, будто в изгнании де Лоррена она не принимала никакого участия. Со своей стороны король предложил брату некоторое удовлетворение, которое его высочество принял и возвратился ко двору, спрятав огорчение. С королем и своей супругой он восстановил отношения; последовал за двором в Дюнкирхен и во время путешествия накопилось множество новых для него неприятностей. Его жена, Генриетта, во время пребывания в Англии помирила Букингема с королем, но его высочество не забыл, что этот герцог весьма неприличным образом обнаруживал свою любовь к той, которая должна была стать его женой; сверх того, путешествие дало новый повод к ревности, поскольку заговорили, что супруга герцога Орлеанского не неблагосклонно слушала любезности племянника своего Джеймса, герцога Монмутского, побочного сына Карла II, того самого, который был казнен 15 июля 1685 года за возмущение против Якоба II. Однако надобно сказать, что этот слух, которому его высочество верил или притворялся, что верит, никогда не считался при дворе основательным.
По возвращении из путешествия в Дюнкирхен ее высочество, радуясь результату своего участия в переговорах и гордясь вниманием, которое в этом случае ей было оказано, жила со своим двором в Сен-Клу. К этому времени рыцарь де Лоррен уехал в Рим, откуда, по всей вероятности, он не мог возвратиться, пока продолжится благоволение короля к ее высочеству.
29 июня, в воскресенье, принцесса встала рано и сошла к своему супругу, пребывавшему в ванне. Она долго разговаривала с мужем, а выйдя от него, зашла к г-же де Лафайет, и когда та спросила ее о здоровье, ответила, что здорова и очень хорошо спала ночью. Утро прошло обыкновенно, принцесса отправилась к обедне, после чего возвратилась к себе, зайдя к дочери, с которой один знаменитый английский живописец писал портрет. Разговор зашел о путешествии в Англию, и принцесса была очень весела; возвратясь к себе, она попросила чашку цикорной воды, выпила ее и потом обедала, как всегда, с аппетитом.
После обеда принцесса пришла к мужу, над портретом которого работал все тот же английский живописец. Во время сеанса она прилегла на диван, что было обычно, и заснула. Во время сна лицо принцессы изменилось так странно, что де Лафайет, стоявшая рядом, испугалась. Боли в желудке разбудили принцессу, и она поднялась с таким расстроенным видом, что сам принц удивился и даже встревожился. Ее высочество вошла в зал, где остановилась поговорить с казначеем супруга г-ном Буафранком, в то время как муж спускался по лестнице, намереваясь ехать в Париж. На лестнице принц встретил герцогиню Мекленбургскую и вернулся с ней в зал, где ее высочество оставила Буафранка и пошла навстречу знаменитой посетительнице. В это время г-жа Гамаш принесла в особой чашке цикорной воды, которой принцесса просила и которую всегда держали наготове. Г-жа де Лафайет попросила себе стаканчик той же воды и выпила ее одновременно с принцессой.
Чашка ее высочества и стакан для г-жи де Лафайет были поднесены г-жой Гордон, камер-фрау принцессы. Не успела принцесса выпить свою чашку, как схватилась рукой за бок и вскричала:
— Ах! Как колет в боку! Ах! Какая боль! Какая нестерпимая боль! — После этих слов принцесса покраснела, но потом как-то сразу ее лицо покрыла смертная бледность. — Пусть меня снесут!.. — застонала она. — Пусть меня снесут… Я не могу более стоять!
Г-жа де Лафайет и г-жа Гамаш приняли принцессу под руки, поскольку она не могла держаться на ногах и шла совсем согнувшись. Ее раздели, и во время раздевания жалобы удвоились, а боль стала такой сильной, что слезы потекли градом из глаз несчастной. Когда принцессу положили на постель, боль усилилась и она металась на кровати почти в конвульсиях. Послали за лейб-медиком, г-ном Эспри; осмотрев больную, Эспри заявил, что это обыкновенная колика, и предписал обычное в таком случае лекарство, однако принцесса говорила, что ей нужен духовник, а не медик, поскольку все серьезнее, чем все думают.
Его высочество стоял у постели своей супруги на коленях. Больная обняла его за шею и сказала:
— Увы! Вы уже давно меня не любите, супруг мой, но напрасно… Я вам никогда не изменяла! — Она произнесла эти слова так, что все присутствующие заплакали.
Больная страдала уже около часа, как вдруг ее высочество заявила, что вода, которую она пила, без сомнений, отравлена, что, быть может, приняли одну бутылку за другую и если не хотят, чтобы она умерла, необходимо дать ей противоядие. Его высочество находился подле принцессы, когда она высказала свои подозрения, но, не будучи ни смущен, ни тронут, он очень спокойно предложил дать воды собаке.
Г-жа Десборд, первая камер-фрау ее высочества, подошла и сказала, что не стоит делать опыт над собакой, поскольку она сама приготовляла питье для принцессы, и, уверенная в безвредности напитка, выпьет в доказательство сама. Заявив это, первая камер-фрау налила себе стакан подозреваемого напитка и выпила; в это время принесли деревянное масло и противоядие, а первый камердинер его высочества Сент-Фуа предложил принять порошок ехидны, на что принцесса согласилась: «Я имею к вам полное доверие, Сент-Фуа, и из вашей руки я приму все».
Принятые лекарства произвели рвоту, которая до того изнурила больную, что, как она сама говорила, у нее нет более сил кричать от боли. С этого времени больная сочла себя погибшей и думала только о том, чтобы с терпением перенести страдания. Его высочество предложил г-же Гамаш пощупать у принцессы пульс; г-жа Гамаш исполнила распоряжение и отошла от кровати в испуге, ибо она не нащупала пульса, а конечности уже начали холодеть. Однако врач не переставал утверждать, что у ее высочества — всего навсего печеночная колика и он отвечает за ее жизнь.
Тем временем пришел священник; принцесса велела ему подойти к своей постели и исповедовалась в присутствии поддерживающей ее женщины.
После исповеди врач предложил пустить кровь, и хотя ее высочество просила сделать это из ноги, Эспри настаивал на руке. Все не хотели огорчать принцессу, но она заявила, что готова исполнить все, от нее требуемое, польку ей, чувствующей приближение смерти, уже все равно.
Уже более трех часов принцесса находилась в тяжелом, все ухудшающемся состоянии. Приехали из Парижа Гелен и из Версаля Валлот; увидев новых медиков, больная немедленно заявила им, что она отравлена и желательно лечить ее именно от этого. Новоприбывшие осмотрели больную и после совещания с Эспри все трое объявили его высочеству, что не нужно беспокоиться за жизнь принцессы, поскольку они за нее отвечают. Однако принцесса продолжала уверять, что она сама лучше понимает свои страдания и умирает.
Одно время казалось, что больной стало лучше, но это было скорее следствием сильной слабости. Валлот вернулся в Версаль, а около принцессы остались одни женщины. Одна из них вдруг сказала, что больной явно лучше, на что принцесса с досадой, свойственной тяжело страждущему, возразила:
— В этом так мало правды, что если бы я не была христианкой, то сама лишила бы себя жизни сейчас же. Нельзя никому желать зла, — прибавила она, — но я хотела бы, чтобы кто-нибудь хоть на одну минуту почувствовал ту боль, которую я ныне терплю, и узнал, каковы мои страдания!
Прошло еще два часа страданий, но врачи, словно Бог поразил их слепотой, ожидали улучшения, твердили, что отвечают за принцессу и вместо лекарства от отравы, давали ей бульон, под предлогом, что она весь день ничего не ела. Однако, как только больная проглотила ложку бульона, то боль усилилась.
В это время приехал король, который уже несколько раз посылал из Версаля узнать о состоянии больной, и каждый раз ее высочество приказывала передать, что она умирает, чему король никак не хотел верить. Наконец, де Креки, проезжавший в Версаль через Сен-Клу, сказал королю, что, по его мнению, принцесса действительно находится в большой опасности, и тогда Луи пожелал приехать лично. Было 11 вечера, когда его величество приехал навестить больную; королева, герцогиня де Суассон, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан сопровождали его. Король ужаснулся, увидев больную, а когда стали менять постель, то врачи, заглянув в лицо больной, начали сомневаться в диагнозе. Вследствие этого, они, осмотрев ее еще раз со всем вниманием, обнаружили охлаждение конечностей и отсутствие пульса. Признав это следствием антонова огня, врачи сказали королю, что больную надо причастить Святых Тайн. Заговорили о приглашении достойнейшего каноника отца Фейе, и ее высочество одобрила выбор, прося лишь поторопиться. Король, отойдя от постели только для того, чтобы поговорить с медиками, опять подошел к ней.
— Ах, государь! — сказала ему умирающая Генриетта. — Вы теряете во мне самого верного слугу, какого Вы когда-либо имели и будете иметь в своем государстве!
— Ободритесь, принцесса, — ответил король, — вы не находитесь в такой опасности, как думаете. Однако я удивляюсь вашей твердости, вашему терпению!
— О, государь! — слабо улыбнулась принцесса, — это потому, что я никогда не боялась смерти. Я боялась только одного — потерять ваше благорасположение.
Тон, которым говорила августейшая больная, показал королю, что она уже не имеет никакой надежды. Луи XIV наклонился к принцессе и сказал:
— Прощайте!
— Прощайте, ваше величество! — ответила умирающая. — Первое известие, которое вы получите завтра, будет известие о моей смерти…
Король уехал. Больную перенесли на ее парадную постель и тогда у нее началась икота.
— Ах, доктор! — сказала она медику. — Это предсмертная икота.
Действительно, врачи согласились на том, что надежды более нет.
Каноник, за которым посылали, прибыл; он начал говорить с больной очень строгим тоном, но нашел ее в расположении духа, поставившем строгость пастыря много ниже строгости кающейся. Тем временем приехал английский посланник, увидев которого, принцесса собрала силы и вступила с ним в разговор; они разговаривали по-английски, но поскольку слово «яд» звучит на французском также, присутствующие легко догадались, о чем идет речь. Опасаясь, как бы такой разговор не пробудил ненависти в сердце принцессы и не оказался пагубным для ее спасения, каноник обратился к ней: