Страница:
На другой день утром Луи XIV приказал послать в Медон и узнал, что дофин был в большой опасности. Тогда король объявил о своем решении ехать к сыну и остаться при нем на все время, пока он не поправится, запретив следовать за собой всем, у кого не было оспы, а особенно своим детям.
У дофина показалась на теле сыпь, и ему, казалось, стало лучше. Все решили, что он спасен, а король продолжал председательствовать в совете и заниматься со своими министрами; он виделся с дофином утром, вечером и постоянно внушал надежду на скорое выздоровление.
Здоровье его высочества действительно стало улучшаться, и торговки, эти верные друзья его, пришли опять засвидетельствовать свои самые наилучшие пожелания. Принц, пожелал их видеть, по какой причине энтузиазм поднялся до такой степени, что торговки бросились целовать ноги дофина через одеяло. Потом верные друзья удалились, пообещав отслужить благодарственный молебен по случаю выздоровления. Однако 14 апреля дофину стало хуже, лицо чрезвычайно распухло, начался бред, и приехавшую к нему герцогиню Конти больной не узнал. Около 4 часов пополудни положение стало безнадежным, и Буден предложил Фагону послать в Париж за госпитальными медиками, которые, чаще встречаясь с этой болезнью, могли бы подать полезный совет. Однако Фагон решительно воспротивился и запретил даже сообщать королю об обострении болезни, дабы не помешать ему ужинать. В то время, как король сидел за столом, состояние августейшего больного резко ухудшилось, так что все начали опасаться за его жизнь. Фагон, испугавшись ответственности, которую он взял на себя, давал лекарство за лекарством, не дожидаясь их действия. Медонский священник, приходивший каждый вечер осведомляться о здоровье его высочества, пришел и на этот раз. Увидев, что все двери отворены настежь, что слуги в величайшем беспокойстве, он вошел в комнату больного, взял его за руку и начал беседовать о Боге. Дофин был в сознании, но говорить почти не мог, и священник кое-как исповедовав его стал читать молитвы, которые тот невнятно повторял, ударяя себя в грудь и пожимая время от времени руку священника. Король поднялся из-за ужина, и в этот момент вне себя явился Фагон со словами:
— Ваше величество! Нет более никакой надежды, его высочество умирает!
Известие поразило Луи XIV, и он бросился к сыну, но у дверей принцесса Конти загородила дорогу, говоря, что теперь королю надо думать только о себе. Потрясенный Луи XIV в изнеможении упал на канапе и со слезами спрашивал у каждого выходившего из комнаты больного о его состоянии. Прибежала де Ментенон, присела рядом с королем и старалась увести его, но тот заявил, что не встанет с места, пока дофин не умрет.
Агония продолжалась около часу, пока, наконец, не вышел Фагон с объявлением о смерти дофина. Король в сопровождении де Ментенон, герцогини Бургундской и принцессы Конти немедленно удалился. И как только король уехал из Медона, все придворные бросились бежать и садились в кареты, не выясняя, чья. В мгновение Медон опустел.
Дофин был высокого роста, довольно полон и вид его, исполненный благородства, вовсе не имел какой-либо грубости или высокомерия. Лицо его, обрамленное прекрасными белокурыми волосами, как правило, не имело никакого выражения. Дофин выглядел бы статным, если бы в детстве во время игры принц Конти не переломил ему ноги; наверное поэтому ступни его высочества были непропорционально малы и ступал он всегда несмело, как человек, который боится упасть, а если дорога была сколько-нибудь неровной, он звал на помощь. Дофин хорошо держался на лошади и выглядел на ней величественно, но ему опять-таки не доставало смелости; во время охоты впереди него всегда ехал егерь, и если дофин терял его из виду, то немедленно останавливался, потом искал прочих и ежели не находил, то возвращался домой. С того времени, как дофин однажды чуть не умер от несварения желудка, он кушал только один раз в сутки.
Что касается характера, то дофин не имел его вовсе. Ум его не отличался остротой, а величие и благородство пришли к нему естественно с воспитанием и влиянием короля. Дофин был упрям необыкновенно, и всю свою жизнь он занимался мелочами с той заботливостью, какая приличествует делам важным. Будучи кроток из лени, а не по доброте, дофин мог бы быть и жестоким, если бы гнев не производил в нем неприятного ощущения. Будучи удивительно фамильярен с придворными и даже слугами он разговаривал с ними о самых ничтожных мелочах и предлагал иногда самые странные вопросы. Совершенно нечувствительный к горестям окружающих, невероятно скрытный, дофин ни разу не говорил о государственных делах со своей любовницей м-ль Шоан, которая как простая и добрая девушка, не имевшая никаких способностей, конечно, ничего бы и не поняла. Дофин женился на любовнице тайно, как король на де Ментенон, и однажды, уезжая на войну, оставил ей бумагу, которую посоветовал прочитать. Это было завещание, по которому ей назначалось завещание 100 000 ливров дохода. М-ль Шоан развернула завещание, прочитала и разорвала:
— Пока вы, ваше высочество, живы, я ни в чем не буду нуждаться. Если я буду иметь несчастье вас лишиться, то тысячи экю мне будет достаточно, чтобы жить в монастыре, а я имею именно такую сумму дохода.
По смерти его высочества м-ль Шоан сдержала слово. Надо еще заметить, что она никогда не получала от своего августейшего любовника более 1600 луидоров золотом в год, которые он вручал ей регулярно через каждые три месяца из рук в руки и не прибавляя никогда ни одного экю. Титул дофина перешел к герцогу Бургундскому. 5 февраля 1712 года герцог Ноайль подарил его супруге табакерку с испанским табаком, который она нашла превосходным. Она положила эту табакерку на стол в своем кабинете, куда обычно никто не заходил, и пошла к королю. Около 5 часов принцесса вернулась к себе и понюхала табаку, а часа через два почувствовала дрожь, предшественницу лихорадки. Дофина легла в постель с намерением встать к ужину, но ей сделалось так дурно, что на это не хватило сил. На другой день, промучившись всю ночь, дофина сделала над собой усилие и встала, проведя день по обычному распорядку: вечером лихорадка усилилась. 7-го, в воскресенье, дофина почувствовала острую боль выше виска, столь сильную, что когда к ней пришел король, она попросила сообщить ему о невозможности его принять. Вскоре боль стала доводить дофину до безумия, что продолжалось на следующий день; никакие средства, даже опиум и кровопускание, не помогали.
Болезнь дофины, такая странная, взволновала двор. В то время многие умирали скоропостижно и стало обыкновением приписывать это отнюдь не естественным причинам. Так, 5 февраля дофина, ложась в постель, приказала принести новую табакерку, что лежит на столе в ее кабинете. Г-жа Леви поспешила исполнить поручение, однако вскоре вернулась, не найдя никакой табакерки. Самые тщательные розыски ничего не дали, но об этом много не говорили, поскольку дофина нюхала табак в тайне от короля.
В ночь с 8-го на 9-е дофина пребывала в забытьи, лихорадке, время от времени приходя в себя. Некоторые знаки на ее теле заставляли предполагать корь, но вскоре надежда на это исчезла. 11 февраля дофина пришла в такое состояние, что заговорили о необходимости причаститься. Больная испугалась, однако согласилась и попросила привести к ней версальского священника Бальи. Бальи оказался в отсутствии, а дофина вовсе не хотела принять услуги своего духовного отца де ла Рю; послали за францисканцем отцом Ноэлем, который явился со всей поспешностью. Нежелание дофины исповедаться у своего духовника очень всех удивило и дало повод к различным домыслам.
С появлением отца Ноэля насильно увели дофина, больного от беспокойства. Исповедь продолжалась долго и после соборования, которое священник совершил сразу после исповеди, доложили о прибытии священника со святыми дарами, которого король встретил при входе на большую лестницу. После причащения больная попросила читать ей отходные молитвы, однако ей отвечали, что есть еще надежда и советовали уснуть. Тем временем медики составили консилиум и решили пустить кровь из ноги, чтобы избежать возобновления лихорадки, а если кровопускание не даст желаемого, к концу ночи дать рвотное. Кровопускание не помогло против лихорадки, но и рвотное помогло не больше. День прошел в более или менее тягостных припадках, а к вечеру, как это бывает, доктора уже не знали, что еще можно сделать. С трудом уговорили короля выйти из комнаты но не успел он отойти далеко, как дофина испустила последний вздох. В глубокой горести король и де Ментенон возвратились в Марли.
Наружностью герцогиня Бургундская не привлекала, поскольку имела слишком выдающийся лоб, обвислые щеки, широкий нос, толстые губы, небольшое количество испорченных зубов и слишком длинную, с зачатком зоба, шею. Все это несколько искупалось прекрасным цветом лица, красивой кожей, красивыми глазами, темными густыми волосами; голову дофина держала всегда грациозно и величественно, приятно улыбалась и смотрела, а поступь имела такую, по какой Виргилий отличал богинь. Наконец, дофина была исполнена грации, всегда естественна и даже простодушна и при всяком случае старалась обнаружить ум.
По поводу перемены духовника в минуту смерти говорили, что причиной тому были отношения с Нанжисом и Молеврье, о которых она не хотела говорить отцу де ла Рю, состоявшему также духовником ее мужа.
Двор, особенно дофин, искренне оплакивал герцогиню Бургундскую. Страдания дофины совершались над комнатой мужа, и, когда стало ясно приближение смерти, его уговорили оставить дом скорби. Дофин бросился на стул и приказал нести себя в карету, чтобы ехать в Марли. Во время дороги дофин был почти без чувств, бесконечно переживая за свою супругу.
Спустя некоторое время после его прибытия в Марли, король, которому доложили о состоянии дофина, пришел навестить его. Взглянув на сына, король ужаснулся, заметив во взоре его какую-то принужденность, неподвижность, даже свирепость; лицо дофина было испещрено какими-то синими пятнами. Луи XIV призвал медиков, которые осмотрели дофина и уложили в постель.
На другой день беспокойство насчет дофина усилилось, а он сам говорил с Буденом о себе как безнадежно больном. Состояние здоровья его с каждым днем ухудшалось, и 17-го боль во всем теле стала невыносимой. Вечером дофин послал попросить у короля разрешения причаститься. Король согласился, и 18-го в 7 с половиной больного причастили, а через час он умер, не прожив полных 30 лет. Герцог Бургундский был роста несколько ниже среднего; лицо у него было длинное, смуглое, лоб красивого рисунка, а выразительные глаза смотрели то кротко, то проницательно. Однако нельзя сказать, что природа расщедрилась в отношении герцога, поскольку нижняя часть лица выдавалась вперед, что поддерживалось чрезмерно длинным носом; губы смотрелись неплохо, когда он молчал, когда же говорил, то верхний ряд зубов накрывал нижний, и видеть его становилось довольно неприятно. С детства герцог страдал искривлением позвоночника, и хотя употребили известные средства, природа взяла верх, так что одно плечо оказалось выше другого, походка стала неровной, хромающей. Впрочем герцог двигался скоро, хотя и неловко. Он любил ездить верхом, что также делал без особой грациозности. Разумеется, герцог терпеть не мог, когда случайно или преднамеренно ему указывали на этот его недостаток.
Этот принц, поначалу вероятный, потом несомненный наследник короны, родился с таким характером, который заставлял трепетать окружающих. От природы грубый, он приходил в величайший гнев даже против неодушевленных предметов, был вспыльчив до бешенства и неспособен переносить даже малейшее сопротивление. Принц был страшен в припадках нетерпения и упрямства до такой степени, что порой боялись, как бы гнев его не обратился против него самого. Принц страстно относился к наслаждениям, любил вино, хороший стол, охоту, музыку, которая приводила его в восторг, а в игре он никогда не признавал себя побежденным даже случаем. Кроме всего прочего принц был страшным насмешником, неумолимым в выставлении смешных сторон окружающих, стараясь делать это как можно больнее. Поглядывая на людей с отцовского Олимпа, он рассматривал их как существ, с ним ничего общего не имеющих, а два его брата, воспитывавшиеся в совершенном с ним равенстве, едва ли не казались ему посредниками между ним и человеческим родом. Будучи умным и проницательным, принц даже разгоряченный иногда изумлял своими замечаниями, однако обширность и живость интересов не позволили ему знать что-либо глубоко и серьезно.
Герцог Бовилье, его гувернер с того дня, как питомец из рук женщин перешел в его руки, скоро понял, какая борьба его ожидает. С помощью Фенелона, Флери и Моро — первого камердинера, человека, стоявшего много выше своего звания — гувернер начал преследовать один за другим пороки и постепенно их искоренять. С Божьей помощью Бовилье со славой исполнил свое дело, и в 20 лет герцог Бургундский был кротким, ласковым, человеколюбивым, скромным, терпеливым, смиренным, строгим к себе, сострадательным к окружающим.
У принца был один служитель по имени Гамаш, который позволял себе делать господину замечания. Во время похода во Фландрию, в котором герцог Бургундский исполнял роль главнокомандующего, в его свите состоял кавалер Сен-Жорж, служивший в качестве волонтера, и вместо того, чтобы оказывать должное почтение к королю без престола — в это время Сен-Жорж уже именовался Якобом III — герцог Бургундский обращался с ним крайне неуважительно, даже оскорбительно. Однажды Гамаш, подойдя к герцогу, заметил ему:
— Ваше Высочество! Вы, по-видимому, бились с кем-нибудь об заклад, что так будете обходиться с кавалером Сен-Жоржем! Если это так, то вы давно уже заклад выиграли, поэтому я советую вам впредь обращаться с ним получше!
В другой раз, устав от ребяческих шалостей, которыми герцог занимался во время военного совета, Гамаш сказал ему:
— Ваше высочество! Какие шалости вы ни выдумаете, при всех ваших способностях, при всем уме, которым вы одарены, ваш сын герцог Бретанский останется все-таки вашим учителем в этом деле!
А когда однажды герцог Бургундский задержался в церкви, в то время как французские войска уже вступили в сражение с неприятелем. Гамаш взял его за руку и сказал:
— Не знаю, ваше высочество, получите ли вы Царство Небесное, но что касается царства земного, то ваши противники, надо сказать, стараются много лучше!
Герцог Бургундский оставил «Правила», представляющиеся странными для человека его лет и того времени: «Короли сотворены для подданных, а не подданные для королей; короли должны наказывать, руководствуясь правосудием, поскольку они — стражи законов; короли должны награждать, так как награды являются их долгами, но никогда не должны давать подарки, поскольку, не имея ничего собственно им принадлежащего, они могут дарить лишь в ущерб народу».
Однажды герцогу захотелось купить для своих парадных комнат новую мебель, но, найдя ее слишком дорогой, он отказался от покупки. Один из придворных вздумал посмеяться над скупостью герцога.
— Милостивый государь! — ответил ему тот. — Народы могут быть обеспечены в необходимом только тогда, когда их государи отказывают себе в своих прихотях!
Со смертью герцога Бургундского титул дофина перешел к старшему из его сыновей, герцогу Бретанскому, но и ему он принес несчастье. 6 марта оба сына герцога Бургундского заболели. Король, почувствовавший, что рука Божья тяготеет над его домом, приказал немедленно их крестить и поименовать Луи. Старшему было 5 лет, младшему едва ли 2 года; 8 марта герцог Бретанский умер, и на той же погребальной колеснице свезли в Сен-Дени отца, мать и сына.
Маленький герцог Анжуйский, ставший впоследствии королем под именем Луи XV, еще питался грудью. Герцогиня Вантадур взяла его на свое попечение и при помощи женщин, взяв на себя всю ответственность, презрев все угрозы, защитила его от медиков, не позволяла ни пускать кровь, ни давать какие-нибудь лекарства. Кроме того, поскольку о смерти родителей носились самые зловещие слухи, то герцогиня Вантадур попросила у графини Верю противоядие, которое она получила от герцога Савойского и которое ее спасло в одном отчаянном случае. Этому противоядию, которое герцогиня давала принцу, приписывают сохранение его жизни. Когда Луи XIV узнал о смерти герцога Бретанского, он пришел к герцогу Беррийскому и, нежно поцеловав, сказал:
— Увы, сын мой! Теперь ты один остался у меня!
Но и этой последней своей опоры Луи XIV также вскоре лишился. 4 мая 1714 года после четырехдневной болезни, в которой врачи находили те же признаки, что и в болезнях герцога и герцогини Бургундской, на двадцать восьмом году жизни умер герцог Беррийский. Он был самым красивым, любезным и приветливым из трех сыновей дофина; его чистосердечие, раскованность и веселость ярко проявились в ответах, даваемых им герцогу и герцогине Ларошфуко, которые развлекались тем, что каждый день на него как-нибудь нападали. Однако природный ум не был развит знанием, и позднее, когда герцог осознал свое невежество, он стал очень робок и очень боялся сказать какую-нибудь глупость. Герцог был женат на старшей дочери герцога Орлеанского, которая во времена Регентства сыграла роль столь же важную, сколь и оригинальную.
Большое впечатление произвела и смерть герцога Вандомского. Он в 1712 году получил от испанского короля титул высочества и поселился в Каталонии в небольшом городке на берегу моря, чтобы, по его собственным словам, вволю покушать хорошей рыбы. Прожив там с месяц, герцог вдруг опасно захворал; врач решил, что причиной болезни являются излишества, и предписал строгую диету. Но болезнь развивалась быстро и с такими странными явлениями, что не оставалось сомнений в отравлении, а когда собрались искать противоядие, то герцог умер, не успев даже подписать представленное ему завещание. Все окружение Вандома в страхе разбежалось, и он остался на руках трех или четырех слуг, а последние минуты своей жизни провел без священника в компании своего хирурга. В конце концов и эти слуги разбежались, утащив все, что только было возможно.
Однако по благости своей Бог не оставил Францию — 25 июля в Версаль пришло известие о Дененской победе. Вскоре состоялось подписание Утрехтского мира, основанного на том, что Филипп V отрекается от французской короны, а Луи XIV отречется от имени своего правнука герцога Анжуйского, тогдашнего дофина, от короны испанской.
Герцогу Савойскому, получившему, наконец, титул короля, дали Сицилию, Фенестрель, Екзиль и Прагеласскую долину, возвратили графство Ниццу и все, что было отнято; кроме того, герцог был объявлен наследником испанской короны в случае прекращения потомства Филиппа V.
Голландия получила право барьера, так ею желаемого, против вторжения Франции, то есть Австрия получила верховную власть над испанскими Нидерландами, где гарнизоны составляли голландские войска. Голландия также получила те же торговые льготы, какие имела Англия в испанских колониях, и было ясно определено, что Франция не имеет особых преимуществ во владениях Филиппа V и что торговля Соединенных провинций во всем уравнена с торговлей Франции.
Императору предоставлялась верховная власть над восемью с половиной областями испанской Фландрии, Неаполитанским королевством и Сардинией и всем, чем он владел в Ломбардии; кроме того император получал 4 порта на берегах Тосканы. Впрочем, это не соответствовало притязаниям императора, и он продолжил войну.
Англия получила право разрушить и засыпать гавань Дюнкирхена — предмет ее давней ненависти; она осталась обладательницей Гибралтара и острова Минорки, которыми завладела во время войны; в Америке Франция отдала Англии Гудзонов залив, Нью-Фаундленд и Акадию; наконец, Луи XIV пообещал дать свободу всем содержавшимся в тюрьмах гугенотам.
Курфюрст Бранденбургский признавался королем Прусским, ему уступались Верхний Гельдерн, княжество Нев-шатель и некоторые другие территории.
Португалии удалось получить некоторые выгоды на берегах реки Амазонки.
Наконец, Франция вернула себе Лилль, Орхий, Сен-Венан, Бетюн; король Пруссии уступил ей княжество Оран-ское и два свои поместья Шалон и Шатель-Белен в Бургундии.
Чтобы компенсировать потерю укреплений и гавани Дюнкирхена, спустя несколько месяцев король распорядился расширить Мардинский канал. Граф Стер, тогдашний посланник в Париже, немедленно отправился к Луи XIV в Версаль, чтобы представить возражения.
— Милостивый государь! — сказал ему французский король, — Я всегда был у себя дома господином, а иногда и в других домах! Не напоминайте мне об этом!
Посланник сам рассказывал этот анекдот после смерти короля, прибавляя:
— Признаюсь, эта старая машина показалась мне все еще весьма почтенной!
Маршалу Вильяру и принцу Евгению, этим двум противникам, было поручено устроить в Раштадте дела своих государей. Первым словом принца Евгения был комплимент маршалу Вильяру, которого он назвал своим знаменитым врагом.
— Милостивый государь! — ответил Вильяр. — Мы вовсе не враги, ваши враги — в Вене, а мои — в Версале!
Конференции продолжались долго и имели бурный характер. До сих пор показывают на дверях одного из кабинетов следы чернил, вылившихся из чернильницы, которую маршал Вильяр разбил, выйдя из терпения. Следствием переговоров было то, что Луи XIV удержал за собой Страсбург и Ландау, которые прежде уступил, Гюнниген, который сам предлагал срыть, и верховную власть над Эльзасом, который уже два раза чуть было не ускользнул из его рук. Курфюрсты Баварский и Кельнский утвердились в своих владениях; император получил королевства Неаполитанское и Сардинское, а также герцогство Миланское.
Луи XIV бросил последний взгляд на Европу и увидел, что она несколько успокоилась. Тогда он взглянул на себя, вспомнил, что прожил уже 76 лет, царствует 71 год, и, видя, что как король он уже перешел пределы всякого царствования, а как человек приближается к концу жизни, стал готовиться к смерти.
ГЛАВА LI. 1714 — 1715
Смерть герцога Беррийского Луи XIV перенес с твердостью короля — его родительское сердце в последние три года столько раз обливалось кровью, что, наконец, ожесточилось. Он окропил святой водой посиневшее тело внука и не позволил вскрывать его, опасаясь, как бы не открылись следы яда, истребившего его семейство. Потом, чтобы вид крепа, черных одежд и вообще всех погребальных церемоний не опечалил слишком последние его дни, король отменил траур в Версале.
Двор разделился в это время на две партии. Одну составили принцы крови — герцоги Орлеанский, Конде, Конти — молодые люди благородного, древнего поколения, гордившиеся тем, что на фронтонах их дворцов, дверцах их карет красовались гербы, не омраченные ни одним незаконным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку ненависть и выгоды у них не различались. В другую партию сошлись принцы усыновленные — герцог Мэнский, граф Тулузский и другие побочные потомки Луи XIV; эта партия имела на своей стороне равносильную всему пэрству м-м де Ментенон, которая не теряла надежды стать признанной королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая — интригу. Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев, стали обвинения герцога Орлеанского в отравлении ядом семейства Луи XIV. Главной целью клеветы было лишение этого герцога регентства, принадлежавшего ему по праву, и предоставление регентства герцогу Мэнскому. Отец де Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к ордену иезуитов, выступил на стороне побочных потомков короля, и в то время как на улицах прямо обвиняли кое-кого в отравлениях, он тайно обвинял герцога Орлеанского в исповедальне короля, повторяя беспрестанно, что чем более умрет принцев, тем этот герцог будет более вероятным наследником короля. Ле Телье твердил королю, что его племянник занимается с химиком Гумбертом не ради удовольствия или приобретения знаний, но ради преступного честолюбия, и заставлял своего духовного сына вслушиваться в крики подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского вопили: «Вот убийца! Вот отравитель!»
У дофина показалась на теле сыпь, и ему, казалось, стало лучше. Все решили, что он спасен, а король продолжал председательствовать в совете и заниматься со своими министрами; он виделся с дофином утром, вечером и постоянно внушал надежду на скорое выздоровление.
Здоровье его высочества действительно стало улучшаться, и торговки, эти верные друзья его, пришли опять засвидетельствовать свои самые наилучшие пожелания. Принц, пожелал их видеть, по какой причине энтузиазм поднялся до такой степени, что торговки бросились целовать ноги дофина через одеяло. Потом верные друзья удалились, пообещав отслужить благодарственный молебен по случаю выздоровления. Однако 14 апреля дофину стало хуже, лицо чрезвычайно распухло, начался бред, и приехавшую к нему герцогиню Конти больной не узнал. Около 4 часов пополудни положение стало безнадежным, и Буден предложил Фагону послать в Париж за госпитальными медиками, которые, чаще встречаясь с этой болезнью, могли бы подать полезный совет. Однако Фагон решительно воспротивился и запретил даже сообщать королю об обострении болезни, дабы не помешать ему ужинать. В то время, как король сидел за столом, состояние августейшего больного резко ухудшилось, так что все начали опасаться за его жизнь. Фагон, испугавшись ответственности, которую он взял на себя, давал лекарство за лекарством, не дожидаясь их действия. Медонский священник, приходивший каждый вечер осведомляться о здоровье его высочества, пришел и на этот раз. Увидев, что все двери отворены настежь, что слуги в величайшем беспокойстве, он вошел в комнату больного, взял его за руку и начал беседовать о Боге. Дофин был в сознании, но говорить почти не мог, и священник кое-как исповедовав его стал читать молитвы, которые тот невнятно повторял, ударяя себя в грудь и пожимая время от времени руку священника. Король поднялся из-за ужина, и в этот момент вне себя явился Фагон со словами:
— Ваше величество! Нет более никакой надежды, его высочество умирает!
Известие поразило Луи XIV, и он бросился к сыну, но у дверей принцесса Конти загородила дорогу, говоря, что теперь королю надо думать только о себе. Потрясенный Луи XIV в изнеможении упал на канапе и со слезами спрашивал у каждого выходившего из комнаты больного о его состоянии. Прибежала де Ментенон, присела рядом с королем и старалась увести его, но тот заявил, что не встанет с места, пока дофин не умрет.
Агония продолжалась около часу, пока, наконец, не вышел Фагон с объявлением о смерти дофина. Король в сопровождении де Ментенон, герцогини Бургундской и принцессы Конти немедленно удалился. И как только король уехал из Медона, все придворные бросились бежать и садились в кареты, не выясняя, чья. В мгновение Медон опустел.
Дофин был высокого роста, довольно полон и вид его, исполненный благородства, вовсе не имел какой-либо грубости или высокомерия. Лицо его, обрамленное прекрасными белокурыми волосами, как правило, не имело никакого выражения. Дофин выглядел бы статным, если бы в детстве во время игры принц Конти не переломил ему ноги; наверное поэтому ступни его высочества были непропорционально малы и ступал он всегда несмело, как человек, который боится упасть, а если дорога была сколько-нибудь неровной, он звал на помощь. Дофин хорошо держался на лошади и выглядел на ней величественно, но ему опять-таки не доставало смелости; во время охоты впереди него всегда ехал егерь, и если дофин терял его из виду, то немедленно останавливался, потом искал прочих и ежели не находил, то возвращался домой. С того времени, как дофин однажды чуть не умер от несварения желудка, он кушал только один раз в сутки.
Что касается характера, то дофин не имел его вовсе. Ум его не отличался остротой, а величие и благородство пришли к нему естественно с воспитанием и влиянием короля. Дофин был упрям необыкновенно, и всю свою жизнь он занимался мелочами с той заботливостью, какая приличествует делам важным. Будучи кроток из лени, а не по доброте, дофин мог бы быть и жестоким, если бы гнев не производил в нем неприятного ощущения. Будучи удивительно фамильярен с придворными и даже слугами он разговаривал с ними о самых ничтожных мелочах и предлагал иногда самые странные вопросы. Совершенно нечувствительный к горестям окружающих, невероятно скрытный, дофин ни разу не говорил о государственных делах со своей любовницей м-ль Шоан, которая как простая и добрая девушка, не имевшая никаких способностей, конечно, ничего бы и не поняла. Дофин женился на любовнице тайно, как король на де Ментенон, и однажды, уезжая на войну, оставил ей бумагу, которую посоветовал прочитать. Это было завещание, по которому ей назначалось завещание 100 000 ливров дохода. М-ль Шоан развернула завещание, прочитала и разорвала:
— Пока вы, ваше высочество, живы, я ни в чем не буду нуждаться. Если я буду иметь несчастье вас лишиться, то тысячи экю мне будет достаточно, чтобы жить в монастыре, а я имею именно такую сумму дохода.
По смерти его высочества м-ль Шоан сдержала слово. Надо еще заметить, что она никогда не получала от своего августейшего любовника более 1600 луидоров золотом в год, которые он вручал ей регулярно через каждые три месяца из рук в руки и не прибавляя никогда ни одного экю. Титул дофина перешел к герцогу Бургундскому. 5 февраля 1712 года герцог Ноайль подарил его супруге табакерку с испанским табаком, который она нашла превосходным. Она положила эту табакерку на стол в своем кабинете, куда обычно никто не заходил, и пошла к королю. Около 5 часов принцесса вернулась к себе и понюхала табаку, а часа через два почувствовала дрожь, предшественницу лихорадки. Дофина легла в постель с намерением встать к ужину, но ей сделалось так дурно, что на это не хватило сил. На другой день, промучившись всю ночь, дофина сделала над собой усилие и встала, проведя день по обычному распорядку: вечером лихорадка усилилась. 7-го, в воскресенье, дофина почувствовала острую боль выше виска, столь сильную, что когда к ней пришел король, она попросила сообщить ему о невозможности его принять. Вскоре боль стала доводить дофину до безумия, что продолжалось на следующий день; никакие средства, даже опиум и кровопускание, не помогали.
Болезнь дофины, такая странная, взволновала двор. В то время многие умирали скоропостижно и стало обыкновением приписывать это отнюдь не естественным причинам. Так, 5 февраля дофина, ложась в постель, приказала принести новую табакерку, что лежит на столе в ее кабинете. Г-жа Леви поспешила исполнить поручение, однако вскоре вернулась, не найдя никакой табакерки. Самые тщательные розыски ничего не дали, но об этом много не говорили, поскольку дофина нюхала табак в тайне от короля.
В ночь с 8-го на 9-е дофина пребывала в забытьи, лихорадке, время от времени приходя в себя. Некоторые знаки на ее теле заставляли предполагать корь, но вскоре надежда на это исчезла. 11 февраля дофина пришла в такое состояние, что заговорили о необходимости причаститься. Больная испугалась, однако согласилась и попросила привести к ней версальского священника Бальи. Бальи оказался в отсутствии, а дофина вовсе не хотела принять услуги своего духовного отца де ла Рю; послали за францисканцем отцом Ноэлем, который явился со всей поспешностью. Нежелание дофины исповедаться у своего духовника очень всех удивило и дало повод к различным домыслам.
С появлением отца Ноэля насильно увели дофина, больного от беспокойства. Исповедь продолжалась долго и после соборования, которое священник совершил сразу после исповеди, доложили о прибытии священника со святыми дарами, которого король встретил при входе на большую лестницу. После причащения больная попросила читать ей отходные молитвы, однако ей отвечали, что есть еще надежда и советовали уснуть. Тем временем медики составили консилиум и решили пустить кровь из ноги, чтобы избежать возобновления лихорадки, а если кровопускание не даст желаемого, к концу ночи дать рвотное. Кровопускание не помогло против лихорадки, но и рвотное помогло не больше. День прошел в более или менее тягостных припадках, а к вечеру, как это бывает, доктора уже не знали, что еще можно сделать. С трудом уговорили короля выйти из комнаты но не успел он отойти далеко, как дофина испустила последний вздох. В глубокой горести король и де Ментенон возвратились в Марли.
Наружностью герцогиня Бургундская не привлекала, поскольку имела слишком выдающийся лоб, обвислые щеки, широкий нос, толстые губы, небольшое количество испорченных зубов и слишком длинную, с зачатком зоба, шею. Все это несколько искупалось прекрасным цветом лица, красивой кожей, красивыми глазами, темными густыми волосами; голову дофина держала всегда грациозно и величественно, приятно улыбалась и смотрела, а поступь имела такую, по какой Виргилий отличал богинь. Наконец, дофина была исполнена грации, всегда естественна и даже простодушна и при всяком случае старалась обнаружить ум.
По поводу перемены духовника в минуту смерти говорили, что причиной тому были отношения с Нанжисом и Молеврье, о которых она не хотела говорить отцу де ла Рю, состоявшему также духовником ее мужа.
Двор, особенно дофин, искренне оплакивал герцогиню Бургундскую. Страдания дофины совершались над комнатой мужа, и, когда стало ясно приближение смерти, его уговорили оставить дом скорби. Дофин бросился на стул и приказал нести себя в карету, чтобы ехать в Марли. Во время дороги дофин был почти без чувств, бесконечно переживая за свою супругу.
Спустя некоторое время после его прибытия в Марли, король, которому доложили о состоянии дофина, пришел навестить его. Взглянув на сына, король ужаснулся, заметив во взоре его какую-то принужденность, неподвижность, даже свирепость; лицо дофина было испещрено какими-то синими пятнами. Луи XIV призвал медиков, которые осмотрели дофина и уложили в постель.
На другой день беспокойство насчет дофина усилилось, а он сам говорил с Буденом о себе как безнадежно больном. Состояние здоровья его с каждым днем ухудшалось, и 17-го боль во всем теле стала невыносимой. Вечером дофин послал попросить у короля разрешения причаститься. Король согласился, и 18-го в 7 с половиной больного причастили, а через час он умер, не прожив полных 30 лет. Герцог Бургундский был роста несколько ниже среднего; лицо у него было длинное, смуглое, лоб красивого рисунка, а выразительные глаза смотрели то кротко, то проницательно. Однако нельзя сказать, что природа расщедрилась в отношении герцога, поскольку нижняя часть лица выдавалась вперед, что поддерживалось чрезмерно длинным носом; губы смотрелись неплохо, когда он молчал, когда же говорил, то верхний ряд зубов накрывал нижний, и видеть его становилось довольно неприятно. С детства герцог страдал искривлением позвоночника, и хотя употребили известные средства, природа взяла верх, так что одно плечо оказалось выше другого, походка стала неровной, хромающей. Впрочем герцог двигался скоро, хотя и неловко. Он любил ездить верхом, что также делал без особой грациозности. Разумеется, герцог терпеть не мог, когда случайно или преднамеренно ему указывали на этот его недостаток.
Этот принц, поначалу вероятный, потом несомненный наследник короны, родился с таким характером, который заставлял трепетать окружающих. От природы грубый, он приходил в величайший гнев даже против неодушевленных предметов, был вспыльчив до бешенства и неспособен переносить даже малейшее сопротивление. Принц был страшен в припадках нетерпения и упрямства до такой степени, что порой боялись, как бы гнев его не обратился против него самого. Принц страстно относился к наслаждениям, любил вино, хороший стол, охоту, музыку, которая приводила его в восторг, а в игре он никогда не признавал себя побежденным даже случаем. Кроме всего прочего принц был страшным насмешником, неумолимым в выставлении смешных сторон окружающих, стараясь делать это как можно больнее. Поглядывая на людей с отцовского Олимпа, он рассматривал их как существ, с ним ничего общего не имеющих, а два его брата, воспитывавшиеся в совершенном с ним равенстве, едва ли не казались ему посредниками между ним и человеческим родом. Будучи умным и проницательным, принц даже разгоряченный иногда изумлял своими замечаниями, однако обширность и живость интересов не позволили ему знать что-либо глубоко и серьезно.
Герцог Бовилье, его гувернер с того дня, как питомец из рук женщин перешел в его руки, скоро понял, какая борьба его ожидает. С помощью Фенелона, Флери и Моро — первого камердинера, человека, стоявшего много выше своего звания — гувернер начал преследовать один за другим пороки и постепенно их искоренять. С Божьей помощью Бовилье со славой исполнил свое дело, и в 20 лет герцог Бургундский был кротким, ласковым, человеколюбивым, скромным, терпеливым, смиренным, строгим к себе, сострадательным к окружающим.
У принца был один служитель по имени Гамаш, который позволял себе делать господину замечания. Во время похода во Фландрию, в котором герцог Бургундский исполнял роль главнокомандующего, в его свите состоял кавалер Сен-Жорж, служивший в качестве волонтера, и вместо того, чтобы оказывать должное почтение к королю без престола — в это время Сен-Жорж уже именовался Якобом III — герцог Бургундский обращался с ним крайне неуважительно, даже оскорбительно. Однажды Гамаш, подойдя к герцогу, заметил ему:
— Ваше Высочество! Вы, по-видимому, бились с кем-нибудь об заклад, что так будете обходиться с кавалером Сен-Жоржем! Если это так, то вы давно уже заклад выиграли, поэтому я советую вам впредь обращаться с ним получше!
В другой раз, устав от ребяческих шалостей, которыми герцог занимался во время военного совета, Гамаш сказал ему:
— Ваше высочество! Какие шалости вы ни выдумаете, при всех ваших способностях, при всем уме, которым вы одарены, ваш сын герцог Бретанский останется все-таки вашим учителем в этом деле!
А когда однажды герцог Бургундский задержался в церкви, в то время как французские войска уже вступили в сражение с неприятелем. Гамаш взял его за руку и сказал:
— Не знаю, ваше высочество, получите ли вы Царство Небесное, но что касается царства земного, то ваши противники, надо сказать, стараются много лучше!
Герцог Бургундский оставил «Правила», представляющиеся странными для человека его лет и того времени: «Короли сотворены для подданных, а не подданные для королей; короли должны наказывать, руководствуясь правосудием, поскольку они — стражи законов; короли должны награждать, так как награды являются их долгами, но никогда не должны давать подарки, поскольку, не имея ничего собственно им принадлежащего, они могут дарить лишь в ущерб народу».
Однажды герцогу захотелось купить для своих парадных комнат новую мебель, но, найдя ее слишком дорогой, он отказался от покупки. Один из придворных вздумал посмеяться над скупостью герцога.
— Милостивый государь! — ответил ему тот. — Народы могут быть обеспечены в необходимом только тогда, когда их государи отказывают себе в своих прихотях!
Со смертью герцога Бургундского титул дофина перешел к старшему из его сыновей, герцогу Бретанскому, но и ему он принес несчастье. 6 марта оба сына герцога Бургундского заболели. Король, почувствовавший, что рука Божья тяготеет над его домом, приказал немедленно их крестить и поименовать Луи. Старшему было 5 лет, младшему едва ли 2 года; 8 марта герцог Бретанский умер, и на той же погребальной колеснице свезли в Сен-Дени отца, мать и сына.
Маленький герцог Анжуйский, ставший впоследствии королем под именем Луи XV, еще питался грудью. Герцогиня Вантадур взяла его на свое попечение и при помощи женщин, взяв на себя всю ответственность, презрев все угрозы, защитила его от медиков, не позволяла ни пускать кровь, ни давать какие-нибудь лекарства. Кроме того, поскольку о смерти родителей носились самые зловещие слухи, то герцогиня Вантадур попросила у графини Верю противоядие, которое она получила от герцога Савойского и которое ее спасло в одном отчаянном случае. Этому противоядию, которое герцогиня давала принцу, приписывают сохранение его жизни. Когда Луи XIV узнал о смерти герцога Бретанского, он пришел к герцогу Беррийскому и, нежно поцеловав, сказал:
— Увы, сын мой! Теперь ты один остался у меня!
Но и этой последней своей опоры Луи XIV также вскоре лишился. 4 мая 1714 года после четырехдневной болезни, в которой врачи находили те же признаки, что и в болезнях герцога и герцогини Бургундской, на двадцать восьмом году жизни умер герцог Беррийский. Он был самым красивым, любезным и приветливым из трех сыновей дофина; его чистосердечие, раскованность и веселость ярко проявились в ответах, даваемых им герцогу и герцогине Ларошфуко, которые развлекались тем, что каждый день на него как-нибудь нападали. Однако природный ум не был развит знанием, и позднее, когда герцог осознал свое невежество, он стал очень робок и очень боялся сказать какую-нибудь глупость. Герцог был женат на старшей дочери герцога Орлеанского, которая во времена Регентства сыграла роль столь же важную, сколь и оригинальную.
Большое впечатление произвела и смерть герцога Вандомского. Он в 1712 году получил от испанского короля титул высочества и поселился в Каталонии в небольшом городке на берегу моря, чтобы, по его собственным словам, вволю покушать хорошей рыбы. Прожив там с месяц, герцог вдруг опасно захворал; врач решил, что причиной болезни являются излишества, и предписал строгую диету. Но болезнь развивалась быстро и с такими странными явлениями, что не оставалось сомнений в отравлении, а когда собрались искать противоядие, то герцог умер, не успев даже подписать представленное ему завещание. Все окружение Вандома в страхе разбежалось, и он остался на руках трех или четырех слуг, а последние минуты своей жизни провел без священника в компании своего хирурга. В конце концов и эти слуги разбежались, утащив все, что только было возможно.
Однако по благости своей Бог не оставил Францию — 25 июля в Версаль пришло известие о Дененской победе. Вскоре состоялось подписание Утрехтского мира, основанного на том, что Филипп V отрекается от французской короны, а Луи XIV отречется от имени своего правнука герцога Анжуйского, тогдашнего дофина, от короны испанской.
Герцогу Савойскому, получившему, наконец, титул короля, дали Сицилию, Фенестрель, Екзиль и Прагеласскую долину, возвратили графство Ниццу и все, что было отнято; кроме того, герцог был объявлен наследником испанской короны в случае прекращения потомства Филиппа V.
Голландия получила право барьера, так ею желаемого, против вторжения Франции, то есть Австрия получила верховную власть над испанскими Нидерландами, где гарнизоны составляли голландские войска. Голландия также получила те же торговые льготы, какие имела Англия в испанских колониях, и было ясно определено, что Франция не имеет особых преимуществ во владениях Филиппа V и что торговля Соединенных провинций во всем уравнена с торговлей Франции.
Императору предоставлялась верховная власть над восемью с половиной областями испанской Фландрии, Неаполитанским королевством и Сардинией и всем, чем он владел в Ломбардии; кроме того император получал 4 порта на берегах Тосканы. Впрочем, это не соответствовало притязаниям императора, и он продолжил войну.
Англия получила право разрушить и засыпать гавань Дюнкирхена — предмет ее давней ненависти; она осталась обладательницей Гибралтара и острова Минорки, которыми завладела во время войны; в Америке Франция отдала Англии Гудзонов залив, Нью-Фаундленд и Акадию; наконец, Луи XIV пообещал дать свободу всем содержавшимся в тюрьмах гугенотам.
Курфюрст Бранденбургский признавался королем Прусским, ему уступались Верхний Гельдерн, княжество Нев-шатель и некоторые другие территории.
Португалии удалось получить некоторые выгоды на берегах реки Амазонки.
Наконец, Франция вернула себе Лилль, Орхий, Сен-Венан, Бетюн; король Пруссии уступил ей княжество Оран-ское и два свои поместья Шалон и Шатель-Белен в Бургундии.
Чтобы компенсировать потерю укреплений и гавани Дюнкирхена, спустя несколько месяцев король распорядился расширить Мардинский канал. Граф Стер, тогдашний посланник в Париже, немедленно отправился к Луи XIV в Версаль, чтобы представить возражения.
— Милостивый государь! — сказал ему французский король, — Я всегда был у себя дома господином, а иногда и в других домах! Не напоминайте мне об этом!
Посланник сам рассказывал этот анекдот после смерти короля, прибавляя:
— Признаюсь, эта старая машина показалась мне все еще весьма почтенной!
Маршалу Вильяру и принцу Евгению, этим двум противникам, было поручено устроить в Раштадте дела своих государей. Первым словом принца Евгения был комплимент маршалу Вильяру, которого он назвал своим знаменитым врагом.
— Милостивый государь! — ответил Вильяр. — Мы вовсе не враги, ваши враги — в Вене, а мои — в Версале!
Конференции продолжались долго и имели бурный характер. До сих пор показывают на дверях одного из кабинетов следы чернил, вылившихся из чернильницы, которую маршал Вильяр разбил, выйдя из терпения. Следствием переговоров было то, что Луи XIV удержал за собой Страсбург и Ландау, которые прежде уступил, Гюнниген, который сам предлагал срыть, и верховную власть над Эльзасом, который уже два раза чуть было не ускользнул из его рук. Курфюрсты Баварский и Кельнский утвердились в своих владениях; император получил королевства Неаполитанское и Сардинское, а также герцогство Миланское.
Луи XIV бросил последний взгляд на Европу и увидел, что она несколько успокоилась. Тогда он взглянул на себя, вспомнил, что прожил уже 76 лет, царствует 71 год, и, видя, что как король он уже перешел пределы всякого царствования, а как человек приближается к концу жизни, стал готовиться к смерти.
ГЛАВА LI. 1714 — 1715
Старость Луи XIV. — Его печаль. — Разделение двора на две партии. — Клевета на герцога Орлеанского. — Причины и следствия этой клеветы. — Поступки короля в этих обстоятельствах. — Предпочтение, оказываемое усыновленным принцам. — Протесты. — Герцог Мэнский осыпан милостями. — Духовное завещание, исторгнутое у Луи XIV. — Мнимый посланник. — Затмение солнца. — Смотр гвардейским полкам. — Болезнь Луи XIV. — Конференция короля с герцогом Орлеанским. — Предсмертные советы Луи XIV. — Последние его минуты. — Его кончина. — Заключение.
Действительно, Луи XIV был уже стар. Хотя по временам он и поднимал еще гордо и надменно свою голову, для которой корона стала не только украшением, но и бременем, однако чувствовал, что прожитые годы одолевают. Став печальным и угрюмым, став, по словам де Ментенон, самым неутешимым во всей Франции человеком, он развалил свой этикет и принял привычки ленивого старца. Король вставал поздно, кушал и принимал в постели, а поднявшись сидел целыми часами, погрузившись в свои большие кресла с бархатными подушками. Тщетно Марешаль повторял, что недостаток движения, наводя скуку и сонливость, ускоряет близость критической минуты, тщетно Марешаль показывал королю фиолетовые опухоли на его ногах — сознавая справедливость этих замечаний, Луи XIV не имел сил сопротивляться своей дряхлости и единственным движением, на которое он соглашался, были поездки в маленькой ручной коляске по великолепным версальским садам, ставшим такими же печальными, как и их хозяин. Черты лица короля обнаруживали страдания, которые он молча — слишком гордый, чтобы жаловаться — испытывал в холодном величии последних дней.Смерть герцога Беррийского Луи XIV перенес с твердостью короля — его родительское сердце в последние три года столько раз обливалось кровью, что, наконец, ожесточилось. Он окропил святой водой посиневшее тело внука и не позволил вскрывать его, опасаясь, как бы не открылись следы яда, истребившего его семейство. Потом, чтобы вид крепа, черных одежд и вообще всех погребальных церемоний не опечалил слишком последние его дни, король отменил траур в Версале.
Двор разделился в это время на две партии. Одну составили принцы крови — герцоги Орлеанский, Конде, Конти — молодые люди благородного, древнего поколения, гордившиеся тем, что на фронтонах их дворцов, дверцах их карет красовались гербы, не омраченные ни одним незаконным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку ненависть и выгоды у них не различались. В другую партию сошлись принцы усыновленные — герцог Мэнский, граф Тулузский и другие побочные потомки Луи XIV; эта партия имела на своей стороне равносильную всему пэрству м-м де Ментенон, которая не теряла надежды стать признанной королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая — интригу. Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев, стали обвинения герцога Орлеанского в отравлении ядом семейства Луи XIV. Главной целью клеветы было лишение этого герцога регентства, принадлежавшего ему по праву, и предоставление регентства герцогу Мэнскому. Отец де Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к ордену иезуитов, выступил на стороне побочных потомков короля, и в то время как на улицах прямо обвиняли кое-кого в отравлениях, он тайно обвинял герцога Орлеанского в исповедальне короля, повторяя беспрестанно, что чем более умрет принцев, тем этот герцог будет более вероятным наследником короля. Ле Телье твердил королю, что его племянник занимается с химиком Гумбертом не ради удовольствия или приобретения знаний, но ради преступного честолюбия, и заставлял своего духовного сына вслушиваться в крики подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского вопили: «Вот убийца! Вот отравитель!»