Джеллис Роберта. Бык из моря

   — Я не женщина, есть у меня месячные или нет, — рыдала Федра. — Я всего только маленькая девочка. Служанки меня совершенно не слушаются. Ты же сама видела, как они сбежали.
   Ариадна бросила взгляд на съежившихся женщин.
   — Если не сбежишь ты — не сбегут и они. А если все же сбегут — пожалуешься царице, и она с ними разберется. Когда двух-трех запорют до смерти, другие начнут слушаться. — Слова ее были совершеннейшей правдой. Но кое-кто из этих женщин прислуживал еще ей — и Ариадне вовсе не хотелось, чтобы их забивали до смерти. Она вздохнула.
   — Я хочу помочь вам нянчить Астериона, но сперва мне надо дать наставления жрецам и жрицам — что делать с дарами и насчет еще кое-каких храмовых дел. Я вернусь, как только смогу. Пока пусть Астерион спит. Когда проснется — покормите его, как кормила я, и если понадобится — вымойте.
   Она быстро вышла, провожаемая довольным посапыванием ребенка и неприязненными взглядами женщин. Ариадна надеялась, что, называя его по имени, она сделала младенца в их глазах более подобным человеку. Страшно подумать — Федра прибежала к ней в надежде, что она убьет беспомощное дитя! Спускаясь по лестницам и проходя коридорами, что выводили из дворца, Ариадна еще раз все обдумала — и, поднимаясь на Гипсовую Гору, уже почти улыбалась.
   «А я ведь не умнее их», — думала Ариадна. Теперь, когда не нужно было убегать от собственного страха, она шла медленнее. Как и сказала Федра, несмотря на месячные, сестра все еще оставалась почти ребенком, в основном потому, что была самой младшей и очень мало за что отвечала. Скорее всего Астерион для нее что-то вроде куклы.
   В те дни, когда Ариадна еще не знала, что ей никогда не сидеть меж священных рогов и не толковать бычьих танцев, в далеком детстве, она играла в жрицу Змеиной Богини. Ей вспомнилось, как она пронзала куклу игрушечными рогами, изображая ужас и восторг гибели в танце. Без малейшего колебания она приносила куклу в жертву. Вырастая на попечении Федры, Астерион будет становиться для нее все более настоящим, и она научится любить его.
   — Его никто не научится любить, — услышала она.
   Ариадна вскинула голову, на миг перестав дышать от потрясения, споткнулась и едва не расшибла плечо о дверной проем: она как раз входила в свои покои. Дионис стоял прямо за дверью, и Ариадна подумала, что никогда не видела его в худшем состоянии. Лицо его избороздили морщины, оно было бледным и все покрыто мелкими бурыми пятнышками; туника была замарана и местами влажна, и Ариадна поняла, что это — кровь. Еще больше крови было на его руках, ногти почернели от нее, засохшие потеки змеились по плечам и ногам.
   Делая вид, что не замечает этого, Ариадна воскликнула:
   — Ты долго ждал, господин? Мне так жаль...
   — Я вообще не ждал, — усмехнулся Дионис. — Я был с тобой с первого твоего вскрика о помощи. Когда ты только увидела быкоголового. Ты позвала — я пришел.
   Он был совершенно бесстрастен, синие глаза смотрели на нее — но как будто бы мимо.
   — Я звала на помощь?.. — прошептала Ариадна — но тут же вспомнила ужасающее потрясение и едва осознаваемую мольбу, что заняла ее мысли в тот миг, прогнав прочь все другие... — Как это — ты пришел, а я не увидела? — добавила она.
   — Я могу быть невидим, если захочу. Тебе это известно. Почему ты меня не увидела — не важно. Важно то, Ариадна, что ты ошибаешься. Этот ребенок принесет смерть и скорбь твоей семье, бесчестие и позор — твоему народу. И еще — Посейдону наплевать на него. Он о нем не знает и не хочет знать. Если он умрет — Посейдон решит, что заклинание не сработало, и удовлетворится наставлением рогов Миносу и тем, что по его воле царица произвела на свет чудище. А потом, если его снова не оскорбят, забудет об этом. Но если не забудет — обвинения падут на меня.
   До этих последних его слов Ариадна молчала — но тут не выдержала.
   — Что значит — обвинения падут на тебя? — побледнев от страха, спросила она.
   — Дитя должно умереть, и ты сможешь объяснить это моим пророчеством.
   — Нет! — вскрикнула Ариадна, и слезы вновь покатились по ее щекам. — Он же маленький и беспомощный. Он так боролся за жизнь, все кричал и кричал, когда никто не желал помочь ему, — любой другой ребенок давно бы сдался. Почему ты говоришь, что он принесет смерть и скорбь? Он сильный, да — но как может младенец учинить столько бед?
   Дионис взглянул на нее в упор.
   — Избранница, ты рассуждаешь, как дура. Младенец не остается младенцем навек. Он растет. А этот вырастет в такую чудовищную тварь...
   — Нет, нет! Во всем виновата я. Я не пророчица. Я просто хотела удержать тебя рядом, вот и рассказала историю про быка с человеческой головой. А это — не бык с человеческой головой. Это младенец, маленькое беспомощное создание. Он уродлив, но вреда от него никакого.
   Дионис покачал головой.
   — Хочешь ты того или нет, но ты — истинная пророчица. Я уверен в этом потому, что боль от Видений покинула меня, когда ты истолковала их.
   — Это не так. Я знаю, что сделала. Я свалила на маленького мальчика, и без того уродливого, весь ужас, который почувствовала, когда поняла, что мать собирается предать отца и переспать с Посейдоном — только лишь потому, что ты пришел на мой Призыв. Я не причиню больше вреда малышу Астериону, я и так навредила ему — когда вынудила всех чураться его, как проклятия.
   — В чем больше вреда — убить его сразу, без боли и страха, или позволить ему жить и понимать, что он такое?
   Жить — и видеть в глазах всех лишь ужас и отвращение... Я покажу тебе, как прикоснуться к телу, чтобы оборвать жизнь. Младенец ничего не почувствует. Он будет спокоен.
   — Нет! Я баюкала его. Я носила его на руках. Я купала и кормила его. Я?.. Я оборву младенческую жизнь?.. Никогда!
   — Послушай меня. Этот... эта тварь должна умереть, как должен был умереть бык из моря. Если не хочешь сделать этого ради самого ребенка — сделай ради блага своего народа. Сейчас он еще не чудовище — лишь, как ты говоришь, урод, — но чудовищем он станет. Царь Минос и царица Пасифая не смирятся со своим позором. Они нарекут его богом и используют, чтобы изгнать тех, кого они зовут младшими богами, — и тем навлекут позор и несчастья на себя и народ Крита.
   Глаза Ариадны расширились, а лицо побледнело так, что казалось серым.
   — Ты сделаешь меня убийцей невинного ребенка для того лишь, чтобы народ продолжал поклоняться тебе? — Она отшатнулась. — Мне все равно, станут ли приносить дары в твой храм, все равно, будут ли плодоносить виноградники Крита, — если для этого я должна запятнать себя братоубийством. Как стану я жить после этого, Дионис? Как смогу я жить, убив беспомощное дитя?
   Губы Диониса сжались.
   — Смертная дура! Что такое одна жизнь для ваших копошащихся ульев? — Он сурово, в упор взглянул на Ариадну и взревел: — Взгляни на меня! Я едва не утонул в крови во время кормления земли в дни поворота года. Неужто ты всегда обманывалась, почитая меня не за то, что я есть? Неужто не понимала, как становятся плодоносными большинство виноградников?.. Зверь должен умереть — раньше или позже. Я только пытался избавить тебя — и Астериона — от боли. — Он в сердцах махнул рукой, и на лице его проступили неприязнь и презрение. — Ладно. Я все сделаю сам. Каплей крови больше — подумаешь!
   — Нет! — Ариадна со вскинутыми руками преградила ему путь, хоть и знала, что он может отшвырнуть ее простым щелчком. — Я не стану поклоняться богу, который убивает младенцев, дабы упрочить собственную власть! Лиши меня разума! Обрати мою руку против меня самой! Призови моих слуг, жриц и жрецов. Сделай безумными их — и пускай они разорвут меня! Все лучше, чем жить, зная, что бог мой предал меня, что тот, кого я любила, взял беспомощную, невинную жизнь ради собственной выгоды. Бог, что льет детскую кровь, не дождется от меня ни почитания, ни уважения.
   Долгий миг Дионис молча смотрел на нее — а потом исчез.

Глава 9

   Ариадна задохнулась от ужаса и заторопилась назад во дворец. Однако Дионис не явился туда раньше нее и не совершил убийства. Астерион по-прежнему крепко спал в колыбельке и тихонько всхрапывал при каждом вдохе. Когда Ариадна увидела, что ребенок жив, ей вдруг стало плохо. Она скорчилась на полу, спрятала лицо в ладонях и безудержно зарыдала. Она поняла, что натворила. Дионис ушел — и не придет больше.
   Чувствуя себя несчастной, она проводила с Астерионом куда больше времени, чем тому требовалось. Он не доставлял особых хлопот — не считая частых и обильных кормлений. Сытый и чистый, он большею частью спал или лежал, тихонько вертя руками и внимательно разглядывая их большими выкаченными глазами. Он был куда сильнее, чем любой другой младенец, которого когда-либо приходилось видеть служанкам и рос не по дням, а по часам — но во всем остальном ничем не отличался от обычных детей.
   Спустя месяц со дня рождения Астериона служанки и Федра перестали бояться его, а Федре, похоже, он даже начинал нравиться. Пасифая зашла на второй декаде — все еще бледная от потери крови, она опиралась на служанку. Ариадна укрылась в тени и наблюдала — но мать не отшатнулась в ужасе при виде головы бычка, которую теперь уже нельзя было спутать ни с чем. То, как Астерион выглядит, явно обрадовало ее.
   На Ариадну она взглянула лишь раз, и углы ее рта приподнялись в победной улыбке.
   — Смотрите, чтобы новому богу не было никакого урона, — произнесла она, легко касаясь выпуклостей надо лбом малыша — там, к ужасу Ариадны, уже проклюнулись острые кончики рогов. — Скоро все увидят, какая честь оказана Кноссу.
   У Ариадны в последние дни было так тяжело на душе, что она совсем позабыла о сказанных ей словах Диониса. Ее мать намерена показать Астериона знати, а возможно, и черни Крита и объявить его новым богом. Навлечет ли это на остров кару других богов? Не ошиблась ли она, спасая Астериона, если цена за это будет столь высока? Ариадна вынула ребенка из колыбельки, и он, тихонько кряхтя, потерся мордочкой о ее плечо.
   Еще до того, как год повернул на весну, Астерион так вырос и стал таким сильным, что уже не нуждался, чтобы его поддерживали во время кормления. И молоко его больше на насыщало: он тянулся к тому, что ест Ариадна, и она, видя, что у него уже прорезались зубки, стала давать ему пробовать разную еду. Он не отказывался ни от чего — но охотнее всего ел мясо.
   Теперь ему можно было просто подкладывать подушки и давать твердую пищу — и Федра начала сама возиться с ним: кормила, трясла перед ним погремушками и даже играла, пряча лицо за руками. Астерион хохотал. Ариадна вернулась в святилище. Декаду она мучилась сомнениями — а потом собралась с духом, наполнила золотую чашу темным вином и Позвала. Поверхность вина дрогнула, а потом Ариадна увидела золотые волосы и синие глаза. Но вздох облегчения замер на ее губах: то был не Дионис.
   — Ты — жрица Кносса, — сказал незнакомец. — Чего ты хочешь?
   — По воле моего господина я Зову, чтобы напомнить: завтра первый день весны, в который он обещал прийти к алтарю.
   — Бог не приходит к отвергшим его алтарям.
   — Но ребенок жив! — вскричала Ариадна, и из глаз ее хлынули слезы. — Я не отвергала его. И потом — он ведь обещал прийти и вместе со мной благословить цветение виноградников!
   — Благослови их сама, как благословляла лозы — ты, ставящая условия своего служения. Бог всегда прав. Это твои слова.
   Слезы закапали в вино. Образ расплылся и исчез. Ариадна, рыдая, опустила чашу.
   На следующий день она безупречно провела обряд — но хотя образ Диониса и мелькнул в чаше, он тут же пропал, и никто не появился перед фреской. Ариадна разделась и легла на алтарь. Спустя несколько мгновении жрицы, чьи лица вытянулись от разочарования, подняли и одели ее. Отсалютовав изображению на фреске, Ариадна начала завершающий обряд. И лишь тут заметила, что никто из ее семьи не пришел в святилище. Да и вообще народа перед алтарем собралось очень мало.
   Это почти не удивило ее — учитывая то, как явно выказал Дионис свою немилость. Ей было все равно — если бы не одиночество. Не с кем было поговорить, посмеяться, некого кормить хлебом, маслинами и сыром, никто не морщил нос, пробуя вино, и не дразнил ее. Ариадна опустилась на колени перед креслом, положила голову на сиденье и разрыдалась.
   А потом у нее не осталось слез, и колени разболелись так, что пришлось сменить позу и сесть рядом с креслом. Ариадне смутно думалось о долге, который должно исполнить. Это чувство ответственности говорило ей, что за окном разгорается день, затем — что близятся сумерки и грядет ночь. Когда совсем стемнело, Ариадна поднялась — так же неуклюже, как куклы, что делал Дедал, сняла расшитый золоченый лиф и тяжелую юбку-колокол и переоделась в простое платье.
   С решительным видом, глядя прямо перед собой и заставляя себя ровно дышать, несмотря на судороги, что терзали ее горло и легкие, Ариадна сняла со стены палку с крюком для лоз и вышла на улицу. Во дворе святилища она подняла взгляд к усыпанному звездами небу.
   — Помоги мне, — прошептала она. — О Мать, помоги мне!
   Нежное тепло окутало ее; легкий ветерок шевельнул волосы. Ариадна сжала посох, пожелала, чтобы он вспыхнул — и он вспыхнул. Удивленная настолько, что даже почти перестала чувствовать боль, Ариадна сначала пошла, а потом и побежала через виноградники — точно так же, как раньше бежала с Дионисом.
   Ариадна ощущала Силу, которая наполняла ее и которую она тратила, благословляя юные кисти. Она была бесконечно благодарна Матери за поддержку — но помощь эта не могла заменить сжимающей ее руку ладони, смеха, звенящего в воздухе... Девушка была счастлива, что может даровать плодородие виноградникам Кносса, — но глубокая радость, счастье любить и быть любимой ушли от нее.
   Как и в прошлое равноденствие и солнцестояние, жрицы перед уходом оставили на столике рядом с Дионисовым креслом поднос, но Ариадна хотя и не помнила, когда последний раз ела, лишь погрузила поднос в стазис. Это ничего ей не стоило, она только что не звенела, переполненная Силой, но теперь это не имело для нее ни смысла, ни значения. Она хотела только забвения.
   И она получила его — едва улеглась в постель. Правда, надолго забыться ей не удалось — ее вернула к действительности (и к осознанию утраты) Федра, которая влетела в спальню и принялась бешено трясти сестру.
   — Идем! — кричала Федра. — Скорее!! Астерион свихнулся! Он визжит, ревет и кидается на всех, кто приблизится!..
   Виновник ее потерь. Ариадну так и подмывало повернуться к сестре спиной и сказать, куда именно она может пойти вместе со своим Астерионом, но слова Федры так поразили ее — Астерион, если не считать мгновений, когда просил есть, был ребенком донельзя спокойным, — что она не удержалась от вопроса: отчего он пришел в ярость?
   — Мать! — выпалила Федра. — Она выставила его напоказ перед целой толпищей, ну и все, разумеется, завопили от радости — а малыш, сама понимаешь, перепугался до безумия. А потом, вместо того чтобы вернуть его в знакомую люльку к знакомым нянькам, она отнесла его в новый покой рядом со своим собственным — а там огромная вызолоченная кровать, и он, бедняжка, хоть и большой, совсем в ней потерялся, да еще приставила к нему «опекунов» из знати, которые понятия не имеют, как его успокаивать — не говоря уж о том, чтобы кормить. А потом она просто ушла — как всегда — и оставила его с этими дурнями.
   — Бедняжка Астерион, — вздохнула Ариадна, вылезая из постели и протягивая руку к свежему платью, которое было приготовлено для нее. — Но с чего же он все-таки взъярился? Только не говори, что мать еще раз выставила его напоказ.
   — Насколько я знаю, — процедила Федра, — он так толком и не успокаивался. Те, кого мать «почтила» опекунством, пытались скрыть, что не могут его утихомирить. Должно быть, они как-то заглушали его крик и не говорили ей до тех пор, пока с ним совсем не стало сладу. И только когда им стало страшно, что Астерион умрет, один из них повинился. Тогда мать велела позвать меня. На меня он, правда, не кидается и не пытается укусить, но и успокаиваться не желает. Так что я побежала за тобой.
   Только придя во дворец, Ариадна поняла: говоря, что Астерион визжит и ревет, Федра ни капли не преувеличивала. Вопли голодного испуганного ребенка смешивались с чем-то похожим на злое пронзительное мычание. У Ариадны заныло сердце. Она не позволила себе думать об этом и вбежала в покой со словами:
   — Тише, тише, Астерион. Я тут. Сейчас я все улажу. Она потянулась к вопящему, брыкающемуся дитяти — а он оборвал вопль, кинулся к ней и почти взлетел ей на руки. Ариадне пришлось опереться коленями о кровать, чтобы не упасть, — он был слишком тяжел для нее. Астерион крепко вцепился в нее, положил голову ей на плечо, прижался мордочкой к шее — и затих.
   Теперь Ариадна смогла оглядеться вокруг — и поразилась гордыне и глупости своей матери. От отвращения у нее даже свело скулы. Ложе, как и сказала Федра, было позолочено — несусветная глупость, но — мелочь по сравнению с его размерами: оно было так огромно, что ребенку только и оставалось, что кататься по нему, все время рискуя свалиться; подушки — их сдвинули по краям, чтобы не дать Астериону упасть — были из парчи и расшиты жесткой золотой нитью: очень красиво, но годится лишь для того, чтобы смотреть на эту роскошь. Одеяло, которое ни разу еще не снимали с простыней — если там вообще были простыни, — тоже было расшито и сияло бы, если бы не пропиталось мочой и не запачкалось калом. Сам же Астерион был весь в царапинах и полузаживших ссадинах от «божественного белья».
   — Ну-ну, малыш, все хорошо, — ворковала Ариадна, поглаживая его густую гривку, — сейчас мы пойдем в свою колыбельку, к своим нянюшкам... они тебя помоют, они тебя накормят, а потом...
   — Куда это ты собралась с Астерионом? — спросила Пасифая, возникшая в дверях; из-за ее плеча выглядывал позвавший ее «опекун».
   Ариадна взглянула на мать — та была в ярости, — но не дрогнула.
   — В привычное ему место, царица, — ответила она, ровным шагом направляясь к дверям. — Туда, где его ждут няньки и где умеют о нем заботиться.
   — Положи его назад, — велела Пасифая. — Бог должен и жить по-божески, и иметь приличествующих ему слуг — людей благородного происхождения, а не простых селянок.
   — Ты свихнулась? — таким же спокойным голосом поинтересовалась Ариадна. — Это не бог. Это трехмесячный младенец. Он что — летает или бегает по воздуху, как Гермес? Или слагает божественные поэмы, как Дионис? Или играет на лютне — Аполлон, говорят, играл с первого десятидневья? Он, как любой неухоженный младенец, грязен, потому что твои «приличествующие» слуги не удосужились его вымыть; голоден, потому что кормили они его, без сомнения, тем, что он не мог есть; да еще едва жив от крика. — Астерион на ее плече тихонько икал.
   — Уймись! — выкрикнула Пасифая. — Ты лжешь! Ты просто не хочешь уступить своей власти богу, рожденному из моей утробы.
   Подскочив к Ариадне, она схватила дитя и вырвала его из Ариадниных рук. В тот же миг Астерион ощерился и вонзил мелкие острые зубы в плечо Пасифаи — одновременно его когтистые руки бешено заколотили воздух, раздирая ей щеки, Пасифая завизжала, попыталась отбросить его — и непременно бы выронила, не вонзись его зубы слишком глубоко; она освободила руку не сразу, и Ариадна успела подхватить мальчишку прежде, чем он упал.
   Он еще бился у нее в руках, яростно мычал и скалился на Пасифаю, но Ариадна умела держать его — она понеслась мимо матери, мимо двери ее покоев и вверх по лестнице. Грязного и отвратительно пахнущего, она посадила его в сделанное специально для него креслице с чем-то вроде столика, подложила подушки и поставила перед малышом большую миску молока. Его крик тут же оборвался, он сунул мордочку в миску и принялся пить.
   Ариадна, тяжело переводя дыхание, стояла рядом и смотрела на него — и слезы текли по ее щекам, когда она вспоминала, чего лишилась из-за этого создания. Но ей вспоминалось и то, как он, все еще вереща от злости и голода, бросился к ней, прижался к ее груди в поисках покоя и ласки. Ариадна всхлипнула; Астерион поднял от миски вымазанную молоком мордашку, склонил голову на одно плечо и моргнул. Глаза его перестали быть выпуклыми; они были большими, прозрачно-карими, в окружении длинных пушистых ресниц — красивые глаза коровы. Ариадна вздохнула и потрепала черную гриву, что клином начиналась прямо над низким лбом и спускалась по плечам до самых лопаток. Астерион снова опустил морду в миску и занялся молоком.
   — Как ты посмела?! — В дверях появилась Пасифая, но голос ее теперь звучал далеко не так громко и уверенно, как раньше.
   Ариадна повернулась к ней. Руку царице перевязали, кровь со щек смыли, и во взгляде ее, устремленном на Астериона — он по-телячьи тянул из миски молоко, — проглядывало нечто похожее на ужас.
   — Я посмела уже сделать куда больше, чтобы спасти этого ребенка, — горько заметила Ариадна. — Потому что для меня он просто ребенок. Если тебе нужен мертвый бог — я оставлю его на попечении твоих «приличествующих» помощничков. Не знаю, правда, останется ли он для них божеством после того, как им придется убирать за ним мочу и испражнения и как-то умудряться кормить тварь с мордой вместо лица. Если же тебе нужен живой сын — ты оставишь его Федре и нянькам до тех пор, пока он не сможет ходить и есть сам.
   Пасифая перевела взгляд с дочери на Астериона — и прикусила губу.
   — Думаю, его божественность не проявляется покуда потому, что он наполовину человек, — пробормотала она, а потом снова взглянула — на Ариадну. — Но взгляни — как он огромен! И как силен! — Она набрала в грудь побольше воздуха — и выкрикнула:
   — Это Бог-Бык во плоти!
   Астерион поднял голову от миски, взревел и оскалился, словно снова собрался кусаться.
   — Царица Пасифая, — вкрадчиво произнесла Ариадна, — разве не должен бог радоваться молитвам и славословиям своего народа? Астерион отверг их поклонение. Станет ли бог реветь или злиться всякий раз, когда ты окликаешь его? Астерион делает именно это, отвергая твои притязания. Пожалей себя, пожалей этого несчастного ребенка, пожалей Крит. Внемли предостережениям, он подает их тебе сам...
   — Довольно. — Царица подняла ладонь. — Ты говоришь как Уста бога или как завистливая жрица? Как и поклялась, я слушаю тебя с уважением. Я ничем не угрожаю тебе и не мешаю служить твоему мелкому божку. Не вмешивайся же и ты в мое служение — богу куда более великому. — Она оглянулась на толпу, заполнившую коридор за ее спиной. — Коль скоро бог столь ясно изъявил желание пребывать в знакомом ему месте, он остается покуда на попечении Федры.
   Она бросила на Ариадну вызывающий взгляд, но та уже отчаялась исцелить мать от ее безумия и безмолвно смотрела, как та выплывает из комнаты. Потом она повернулась к Астериону — тот пытался вылизать остатки молока из миски — и взяла поднос, который принесли няньки, когда убедились, что им возвратят Астериона. Мясо чуть заветрилось, но было свежим, и Ариадна отдала его малышу. Кто-то подошел к ней и встал рядом; она повернулась — это была всего лишь Федра.
   — Когда он наестся, — сказала Ариадна, — пусть няньки искупают его. Потом он уснет. А когда проснется — надеюсь, обо всем позабудет. — Она поманила Федру за собой в коридор, внимательно осмотрелась и нырнула в комнату, которую некогда делила с Федрой. — По-моему, Пасифая свихнулась, — сообщила она.
   — Да, есть немного, — согласилась Федра, падая на ложе. — Ей очень хочется верить, что Астерион — бог. — Она поколебалась немного и спросила: — А ты уверена, что это совсем уж не так? Как может голова быка оказаться на плечах человека, если человек этот — не бог? Вспомни, ведь именно такими были боги Египта! И разве обычный трехмесячный младенец может сидеть прямо и есть мясные колобки?
   — Возможно, кое-что от своего отца он и получил. Я не говорю, что он не отпрыск Посейдона и не обладает Дарами богов. Я говорю только, что, каким бы он ни стал в будущем, сейчас Астерион — дитя. Ему нужно, чтобы его укачивали, любили, давали игрушки и учили с ними играть. — Она помолчала и — зная, что чем больше выгод найдет для себя Федра в уходе за Астерионом, тем лучше малышу будет — медленно проговорила: — Если он действительно будет богом, лучший для тебя способ стать в грядущем его Избранницей — добиться его любви сейчас.
   Федра чуть вздрогнула, а потом кивнула.
   — Ты права, конечно. Я и матери говорила об этом, но ко мне она прислушивается так же, как когда-то к тебе. Астерион ее терпеть не может.
   Показалось Ариадне — или действительно на губах Федры мелькнула тень улыбки? Она поморгала — глаза, уставшие от недосыпания и слез, видели плохо, — но улыбка, если и была, исчезла.
   — К тебе она может прислушаться, — ответила она. — Это мне она все время все делает назло — с тех пор, как Дионис пришел на мой Призыв.
   — Ну, скоро это перестанет ее задевать. Теперь у нее есть собственный бог — и она сможет заставлять его говорить и делать все, что ей будет нужно. Ты разве не знаешь, что отец разослал вестников по всему царству, повелевая всем собраться в великом храме в Кноссе, дабы поклониться Богу-Быку во плоти? Вчера утром, когда народ должен был прийти к тебе, в святилище Диониса, они все глазели на Астериона — мать выставила его напоказ и пыталась толковать его рев.
   Ариадна, которая как раз собиралась сесть на свое прежнее ложе, замерла, стиснув руки. Значит, Дионис был прав. Ее родители и впрямь замыслили объявить Астериона богом. Это добром не кончится — Ариадна отлично это понимала. Но даже если и так, она не могла согласиться с Дионисом полностью. Можно ли счесть основанием для убийства несчастного малыша глупость — пусть даже богохульство — его родни? Сам-то он никому не сделал вреда.