Страница:
Он молчал, и она уже хотела отодвинуться от него, считая, что ее бессловесная мольба о прощении осталась неуслышанной. Но он тут же тихо сказал:
— Элизабет, прошу тебя, думай, что ты мне говоришь.
— Не повезло тебе со мной, Роджер. Мой язык — мое проклятье!
— Твой язык я вынесу, дорогая. — Он повернулся и прямо посмотрел ей в лицо. — Вот когда у тебя на языке то, что тебя гнетет, — это меня убивает.
То, что он прочитал на ее лице, его совсем успокоило, хотя сама она этого объяснить не могла, и в душе у нее ничего не переменилось; он вздохнул, привлек ее к себе, так что се голова оказалась у него на плече. Положив на нее свою ногу, он умиротворенно промычал и потерся щекой о ее голову. Не прошло и двух минут, как его ровное дыхание подсказало, что он уснул. Элизабет стала смотреть на огонь в очаге, светившийся за размытым силуэтом его мускулистого тела. Бессознательно поглаживая его грудь и ощущая приятную тяжесть на своих бедрах, Элизабет думала: лучше Роджера нет никого, но замужество было большой ошибкой. Толкали ее на это гордость и тщеславие, помогало им и физическое влечение, которому она упорно сопротивлялась; Роджер был самой шикарной добычей во всем королевстве, и ей хотелось доказать, что двадцатичетырехлетняя старая дева способна ухватить такое. Теперь, когда он был ее, стало ясно, что удовлетворение гордости и тщеславия — это еще не все. «Любовь» не дарила ей счастья, а только страстное желание, удовлетворить которое она себе не позволяла, и, что хуже всего, она признавала свое поведение бессмысленным. Здесь ей нельзя было отдаваться частично, как она держалась с отцом, и сохранять все остальное себе одной. С Роджером было по-другому: надо отдать все или ничего.
В постели было тепло и уютно. Ровное дыхание его тоже успокаивало. Во сне он крепче обнял ее. Наверное, все не так уж и плохо. Ей было приятно, как Роджер дышит у нее под ухом, и чувствовать его тело. Сейчас не надо ничего решать, говорила себе Элизабет, не понимая, что все уже решено. Она не может надоедать Роджеру своими заботами, когда грядет огромное политическое дело. Пока на трон Англии не взойдет Генрих Анжуйский, она сделает все, чтобы не выводить из себя своего мужа. «Буду там, где оказалась», — сказала она себе и, почувствовав холод, плотнее укуталась теплом Роджера, поставив печать на принятое решение.
Глава шестая
— Элизабет, прошу тебя, думай, что ты мне говоришь.
— Не повезло тебе со мной, Роджер. Мой язык — мое проклятье!
— Твой язык я вынесу, дорогая. — Он повернулся и прямо посмотрел ей в лицо. — Вот когда у тебя на языке то, что тебя гнетет, — это меня убивает.
То, что он прочитал на ее лице, его совсем успокоило, хотя сама она этого объяснить не могла, и в душе у нее ничего не переменилось; он вздохнул, привлек ее к себе, так что се голова оказалась у него на плече. Положив на нее свою ногу, он умиротворенно промычал и потерся щекой о ее голову. Не прошло и двух минут, как его ровное дыхание подсказало, что он уснул. Элизабет стала смотреть на огонь в очаге, светившийся за размытым силуэтом его мускулистого тела. Бессознательно поглаживая его грудь и ощущая приятную тяжесть на своих бедрах, Элизабет думала: лучше Роджера нет никого, но замужество было большой ошибкой. Толкали ее на это гордость и тщеславие, помогало им и физическое влечение, которому она упорно сопротивлялась; Роджер был самой шикарной добычей во всем королевстве, и ей хотелось доказать, что двадцатичетырехлетняя старая дева способна ухватить такое. Теперь, когда он был ее, стало ясно, что удовлетворение гордости и тщеславия — это еще не все. «Любовь» не дарила ей счастья, а только страстное желание, удовлетворить которое она себе не позволяла, и, что хуже всего, она признавала свое поведение бессмысленным. Здесь ей нельзя было отдаваться частично, как она держалась с отцом, и сохранять все остальное себе одной. С Роджером было по-другому: надо отдать все или ничего.
В постели было тепло и уютно. Ровное дыхание его тоже успокаивало. Во сне он крепче обнял ее. Наверное, все не так уж и плохо. Ей было приятно, как Роджер дышит у нее под ухом, и чувствовать его тело. Сейчас не надо ничего решать, говорила себе Элизабет, не понимая, что все уже решено. Она не может надоедать Роджеру своими заботами, когда грядет огромное политическое дело. Пока на трон Англии не взойдет Генрих Анжуйский, она сделает все, чтобы не выводить из себя своего мужа. «Буду там, где оказалась», — сказала она себе и, почувствовав холод, плотнее укуталась теплом Роджера, поставив печать на принятое решение.
Глава шестая
Элизабет, теперь леди Херефорд, с отвращением смотрела, как ее мачеха демонстрировала собравшимся простыни. Жизненная активность Элизабет в сочетании с осторожностью и аккуратностью опытного Роджера смягчили обычный результат лишения девственности, и она обошлась почти без кровотечения. К тому же она еще и поднялась раньше, чем успели появиться несколько пятнышек — свидетельств девичества. Элизабет не видела Анны, хотя из обрывков разговора поняла, что та продемонстрировала лучший результат, который Роджер тут же со смехом опротестовал, отнеся это к неловкости Раннулфа. Он был в отличном настроении, на все замечания у него находились достойные ответы, но когда освидетельствование успешного бракосочетания завершилось и им позволено было одеваться, он сразу посерьезнел и сидел молча.
Мужчины собирались на охоту, теперь для развлечения, а не для стола, с одеванием можно было не торопиться, и Элизабет накинула на себя простой халат. Она стала собирать с некоторой неловкостью одежду мужа, не зная, что где должно лежать.
— Роджер, не вижу, где остальные подвязки, кроме этой шелковой…
— Не важно, иди сюда. — Он притянул ее к себе.
— Ты что! О Роджер, хватит! Ты опоздаешь.
— Никаких хватит, — говорил он, растягивая слова, на губах его играла вопросительная улыбка. — Утром тебе было приятнее, чем вечером, а? — Элизабет слегка покраснела и вскинула гордо голову, на что Роджер рассмеялся. — Нет, уклончивых ответов больше не надо. Согласись, что упрямой женщине нужен настоящий мужчина. — Он закрыл ей рот рукой, мешая се скорому и сердитому ответу. — Я серьезно спрашиваю, не просто так.
— Если серьезно, то да. Но это не означает…
— Что ты считаешь меня настоящим мужчиной, — закончил он за нее, сияя смеющимися глазами. — Ах ты, вампирчик! Кусаешь меня, когда я так потел, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты что, неблагодарная… За что ты колотишь своего мужа! — Он схватил ее за руки, а ее рассерженный вид рассмешил его еще больше. — Осторожно, любовь моя, я чуть-чуть тебя подразнил, ты так хороша, когда сердишься. Но у меня действительно есть к тебе дело. Моя мать…
— Ненавидит меня, но я должна быть хорошей и вести себя как следует для твоего удовольствия… Ты хорошо начал, создав мне такое настроение. Я не намерена никому доставлять удовольствие, а твоей матери…
— Меньше всего!.. Остановись, Элизабет. Мне безразлично, что там у вас с матерью может быть. Вы взрослые люди и разбирайтесь между собой сами. Пока вы не втянете меня в свои дела, живите, как хотите. Дай мне досказать, не пытайся вставлять в мой рот свои слова.
— Ты мой господин и повелитель, последнее слово всегда за тобой. Я только…
Он поцелуем закрыл ей уста.
— И так будет всякий раз, когда тебе надлежит молчать и слушать.
— Тогда тебе придется потратить на поцелуи…
Он снова прервал ее тем же путем, и, когда отпустил, она уже молчала, отвернувшись в сторону. «Игрушка, сразу стала игрушкой — и все. Стоило откликнуться телом, самую малость, не смогла удержаться, и то, чего боялась, произошло. Эта женская уступчивость! Как все быстро рухнуло!»
— Элизабет, я пошутил, уж очень сладки у тебя губы. Ну что ты, дорогая…
— Ничего. Говори, что хотел сказать. Я слушаю.
— Любовь моя, мне нравится, когда ты злишься, но сейчас ты не сердита. Ты обижена. Извини, я не хотел этого.
«Конечно, ты не хотел, — думалось ей. — Тебе естественно считать женщину простой игрушкой».
— Роджер, я не желаю ничего объяснять. Все, что ты хочешь от меня — бери.
Его сильно расстроила эта подавленная пассивность, причины для такой крутой перемены в ней он не видел, но понял, что расспросы лучше оставить.
— Хочу просить тебя об одном маленьком одолжении. Причем не надо оправдываться, если тебе не захочется это делать.
— Одолжение? — переспросила она, а сама подумала с досадой: «Иди в постель или свари мне супчик». — Какое же?
— Ты, конечно, видела мою младшую сестру Кэтрин, ты говорила с ней?
— Не так, чтобы много. — Элизабет оживилась, она никак не ожидала этого.
— Так вот. Эта девочка непроста… Ее избаловали… Моя вина, каюсь, и Вальтера, он носится с ней… Дерзит, упрямая и…
— Хочешь сказать, как я.
— Да, золото мое, как ты. Спокойно, я буду снова целоваться, если будешь меня прерывать. На охоту я могу задержаться. Я ищу Кэтрин мужа.
Он рассказал ей об имеющемся выборе, упомянул о своем колебании: искать ли сейчас себе союзников с помощью ее брака или уповать на шанс получить для нее лучшую партию, дождавшись завершения весенней кампании?
— Моя мать не в состоянии определить, кому девочка отдаст предпочтение и есть ли кому его отдавать; она еще говорит, что для Кэтрин это не может иметь значения, она должна быть рада тому, кого выберу ей я. Раз не хочет этого сделать мать, не сможешь ли это сделать для меня ты, мой друг?
— Думаешь, это будет правильно, Роджер? Такой девчушке и самой выбирать? — Элизабет говорила намеренно беспристрастно, но смотрела на мужа с обостренным интересом. По его ответу она могла судить, как сложится ее собственная жизнь.
Совершенно не сознавая, сколь важен его ответ, Роджер, нахмурившись, задумался. Ему частенько не удавалось найти подходящих слов для мысли, которая складывалась в голове совершенно отчетливо.
— Правильно? Что правильно? В этом деле не надо разрешения церкви или закона, это дело сугубо личное. Все люди разные. Послушай, я не спрашивал, кого предпочтет Анна. Сам выбрал ей Раннулфа, не знакомого ей ранее, и тот приехал прямо на свадьбу. Для Анны правильно было так. Если бы ей пришлось выбирать самой, или она догадалась бы, что мне хочется знать, кого она предпочитает, она была бы в ужасе. Если Раннулф не окажется зверем, Анна будет счастлива с ним, как с любым другим… Здесь она вся в свою мать, как две горошины из одного стручка. А Кэтрин — другая.
— Совсем другая?
— Не знаю, не могу сказать, но думаю, что другая. Если Кэтрин сама не захочет, ничем ее не заставишь. Нет, милая моя, она — не твои громы и молнии, это я пошутил, когда сказал, что она, как ты. В тебе горит свет, указующий путь. Бывает, правда, — он улыбнулся, — свой путь ты устилаешь терниями и каменьями, через которые приходится продираться, но ты с него не свернешь. Кэтрин, которую я очень люблю, как и Вальтер, может легко обесчестить себя.
— Роджер, ей нет еще и тринадцати! Как ты можешь говорить такое о своей сестре?!
— А ты знаешь, что мне уже приходилось драть се в кровь за баловство с мальчишками из прислуги?
— Это же детские шалости, не они определяют выбор жизненного пути.
— А ты сама так баловалась?
Элизабет задумалась.
— Нет, но…
— Вот видишь!
— Но только потому, что мне не нравилось, как от них пахнет, я вовсе не раздумывала, хорошо это или плохо.
— Вот, но в тебе было, что тебя останавливало. В ней нет. Над проповедью капеллана она смеется, к материнским наставлениям глуха, на мою порку плюет. Они послушна одному своему чувству и последнее время повинуется мне только потому, что любит меня. Что с ней станет, если она не будет любить мужа?.. Мой Бог, собаки лают, а я в чем мать родила! Подумай, Элизабет, и обрати внимание на Кэтрин. Моя мать — добрая женщина, но порой…
Ему не надо было договаривать, Элизабет соскочила с его коленей и стала быстро собирать одежду мужа. Охота на кабана — тяжелая работа, тут не просто пустишь стрелу — и всё, да и плащ из домотканого сукна не наденешь; именно так погиб его отец, убитый собственным другом, принявшим серо-бурый плащ за спину оленя. Простую одежду Роджер надевал под кольчугу — шерстяную рубаху, тунику, панталоны, а плащ выбирал самой яркой зеленой окраски. Громыхая снаряжением, в сопровождении Элизабет он направился к выходу. Он уже был в дверях, когда Элизабет задержала его за руку.
— Роджер…
— Да?
— Будь осмотрителен.
Он с удивлением обернулся. Охота на кабана опасна, это так, но просьбы Элизабет быть осторожным он никак не ожидал. Ответом его был долгий и нежный поцелуи, а когда отстранился, нежность в его глазах сменило веселье.
— Я всегда осмотрителен. Разве ты не знаешь мою новую роль в жизни. Я теперь степенный и рассудительный советник. Кроме того, я уже женат, а это, как мне сказали, лишает мужчин задора и огня. Элизабет, не будь излишне хлопотливой, или я попрошу тебя не соваться дальше твоих булавок, вместо… Ах, черт побери, совсем забыл про материну болтовню. Я предупредил ее, но… Пора мне, Элиза. Держи ухо востро.
Он легко пробежал через зал, хотя был в тяжелых доспехах. Элизабет затворила дверь и вздохнула. Может быть, все не так уж и плохо. Есть в этом и свое хорошее. Она стояла, прислонившись к двери, рисуя себе, как Роджер хохочет, по-мальчишески задрав голову, как блестят его золотистые волосы в свете свечей, как он задумчиво устремляет вдаль взгляд своих голубых глаз, вспомнила его слова, что бывают вещи сугубо личные. Сквозь закрытые окна со двора донесся шум, который встряхнул Элизабет. Она кликнула служанок, потянулись будничные заботы.
Херефорд, здороваясь и раскланиваясь, шел мимо спорящих и жестикулирующих гостей к своему главному егерю, который разговаривал со своими подручными и давал указания псарям, успокаивая по пути прыгающих на него гончих собак. Некоторые псы хорошо его помнили и кидались к нему с выражением пылкой любви. Он потратил несколько минут на то, чтобы потрепать собачьи холки, окликал их по кличкам, задирал им губы посмотреть на клыки и десны, щупал лапы, замечая припухшие подушечки и разбитые когти. Даже свирепые волкодавы рвались со своих поводков на его знакомый запах, связанный с щедро брошенными необглоданными костями, и он ласково трепал их слюнявые пасти.
Отерев перчатки о плащ, Херефорд хлопнул егеря по плечу:
— Ну, Герберт, что у нас сегодня?
— Хорошая охота, если не увязнем в грязи и не утонем в снегу. Выследили трех больших кабанов и за неделю понемногу согнали их поближе. Сегодня утром они паслись в полумиле друг от друга. Бог даст, не передерутся между собой, время спариваться еще не пришло, и свиней пока поблизости не видели.
— Так что, поехали?
— Трубите в рог, милорд.
Один сигнал еще ничего не значил, организовать на охоту такую большую компанию было делом не из легких, многим больше нравилось обсуждать вчерашние забавы, чем отправляться на новую. Наконец, тронулись, и Херефорд оказался в паре со своим шурином.
— Надеюсь, Раннулф, тебя тут все устраивает? — сказал он серьезно, пряча за вежливым вопросом свое желание узнать, как себя чувствует сестра и в чем причина удививших его смущенных взглядов, которые бросал на него Раннулф, когда он догонял его в пути.
Молодой человек нервно прокашлялся. Хотя он был даже старше Херефорда на несколько лет, у него и близко не было такого твердого положения и уверенности, какие по необходимости приобрел Херефорд, став хозяином своей жизни и главой семьи. Граф Линкольн не поощрял в своих сыновьях самостоятельности и своей безопасности добивался подавлением. Слишком много мягкосердечных отцов нашли в собственных сыновьях своих палачей, и Линкольн не давал естественным родительским чувствам к сыновьям заслонить таящуюся в них угрозу. Поэтому Раннулф, получив хорошее образование, не выезжал в общество и редко покидал свое имение. Когда же он сопровождал своего отца в поездках, тот не спускал с него глаз, чтобы сын поменьше общался с незнакомыми и не набрался вредных мыслей. Херефорду потребовались вся его изобретательность и хорошее приданое невесте, чтобы убедить Линкольна выделить молодым во владение замок.
— Развлечение, милорд, у вас было великолепное.
Херефорд хлопнул себя по ляжке и так расхохотался, что оба коня шарахнулись под всадниками, а сопровождавшие их собаки дружно залаяли.
— Чудо ответ! И с каким тактом! Но спасибо за развлечение надо сказать моей матери. Я ведь почти никакого отношения к сотворению Анны не имею. — Это заставило Раннулфа покраснеть. Он имел в виду совсем другое и подозревал, что Херефорд прекрасно это понимает. — И зови меня просто Херефорд или Роджер, как тебе удобнее. Мы теперь братья-свояки. Надеюсь, мы станем настоящими братьями, — добавил он серьезно.
— Я тоже надеюсь.
— Когда ты планируешь обосноваться в Корби?
— Трудно сказать. Отец не говорил об этом… А я не решусь торопить его.
Херефорд с трудом сохранил равнодушное выражение. «Если Линкольн надеется так просто уклониться от выполнения этого условия договора, то он сильно ошибается», — думал он, но вслух сказал иное:
— Это будет большим огорчением для сестры, если ты сразу не отвезешь ее в собственный дом. Ей очень хотелось стать хозяйкой в замке.
— Я… Я знаю. Она мне говорила об этом, но отец сказал, что раз она так молода, то будет лучше какое-то время пожить в Линкольне, пока она не привыкнет вести хозяйство.
— Анна хорошо обучена и прекрасно справится с домом, — твердо возразил Херефорд. — Ее молодость тут ни при чем. Во всем королевстве нет лучше хозяйки, чем леди Сторм, а она была на год моложе Анны, когда взяла в руки управление Гонтским замком.
Раннулф отвернулся, явно обескураженный.
— Она… Я мог бы ускорить это дело, если бы она не перестала говорить на эту тему, а так… Она… Когда ночью я заговаривал с ней, она оставалась равнодушной к этому, а потом… а сегодня утром она вообще не пожелала со мной разговаривать.
«Вот корова!» — подумал Херефорд с раздражением.
— Тебе надо быть с ней поласковей, ты что, такой же девственник, как она, не знаешь, как надо с ними обращаться?
— Честно говоря, в этих делах я не такой знаток, как вы, милорд, — ответил Раннулф холодно, глаза его сердито сверкнули, и Херефорд обругал себя последним дураком. Надо же ему было такое сморозить!
— Постой, брат, — сказал Роджер, заметив, что Раннулф собирается пришпорить коня. — Прости за невежливые и глупые слова! Ты должен извинить слепую любовь брата к маленькой сестренке.
Тут он не лукавил, его любовь была слепа. Это Анну надо винить за такое поведение с мужем. Херефорд решил поговорить с ней, и строго. Если она позволит себе повторить такое, она утратит всякое влияние на мужа, а с ним и надежду на счастье.
— Скажу даже так, все разговоры о нежных девах — вздор, — продолжал Роджер, похлопав шурина по руке. Тут он слегка перегнул палку, но ради пользы дела. — И чем они кажутся добрее, тем хуже. Наверное, мы с матерью оба виноваты, что слишком строго ее воспитывали. Она оказалась в таких вещах полной неумехой.
— Не думаю, что моя кузина Элизабет вела себя так же, но даже если так, лорд Херефорд знает, как все уладить.
— Знал бы ты, как она со мной поговорила, — засмеялся Херефорд. — В этом недостатка не было. Мно-ого чего нашлось у нее высказать мне, и, должен заметить, ни единого ласкового слова, какого можно было бы ожидать от невесты. Если твои уши были оскорблены молчанием, то можешь посчитать себя счастливым: у меня они были прожжены насквозь.
Обида Раннулфа растаяла с его смехом над удрученным видом лорда Херефорда.
— Каждому свое. Если выбирать, предпочитаю молчание. — Но хмурое выражение быстро вернулось на лицо Раннулфа. — И все-таки какая радость, если жена только плачет и брыкается, когда ищешь ее губы! Зачем тогда вся эта канитель, если в итоге получаешь то же, что и с девкой на траве…
Это тронуло Херефорда, он понял, что для Раннулфа важно, чтобы с женой складывались добрые отношения, он не собирается держать ее за племенную кобылу.
— Привыкнет и будет уступчивей, надо немного терпения и обращаться с ней помягче; ее молодость и неопытность извинительны. Она станет любить горячо, даже страсть появится, со временем, конечно. Знаешь, Раннулф, она будет очень послушной, если держать се поближе к себе. Как только она увидит, что все благополучие зависит от тебя одного, она будет искать любой повод, чтобы тебе угодить, она так воспитана. Но если в доме будут такие, кто возьмет на себя ее заботы, или, скажем, твоя мать станет ее жалеть, у вас с ней не скоро отыщется общий язык.
Херефорд вел дело к главному, чтобы поселить Раннулфа в замке Корби. Проще говоря, он понял, что свояку была чужда жестокость, иначе в сопротивлении Анны он видел бы повод для развлечения. Вот почему им и следовало жить одним, в сложившейся ситуации это лучше и для них, и для Херефорда.
— Я не думал об этом. Но в том, что ты говоришь, есть резон, однако…
— Если хочешь, я поговорю с твоим отцом. В известном смысле это меня касается тоже, потому что договор заключен со мной и речь идет о судьбе моей сестры. Мы с отцом договорились, что она будет самостоятельной хозяйкой.
Раннулф почувствовал, это было видно, большое облегчение. Он не мог сразу сбросить путы страха и почтения, которые навязывались ему годами, хотя стать самостоятельным рыцарем было его заветным желанием.
— Если возьмешься за это дело, окажешь мне большую услугу. Я вроде не трус, но ссориться с отцом для меня было бы верхом непочтительности.
— Договорились. Значит, этим делом займусь я.
— Тут есть еще одно… — Раннулф весь зарделся, внимательно разглядывая уши своего коня. — Анна сказала, что не хочет быть со мной, что убежит от меня и что ты возьмешь ее под свою защиту.
— Я?! — Херефорд был просто взбешен. — Да за такие штучки ее надо отхлестать ремнем, да еще пряжкой! Если мать узнает, а она не признает за женщинами самомнсния, она с нес с живой кожу сдерет! Пусть Анна только пикнет еще об этом, вздуй ее как следует! Быстренько образумится.
— Не надо так на нее сердиться, — поспешил на защиту жены Раннулф, встревоженный яростью шурина. — Она еще, сам сказал, молода. Похоже, она напугана, а где же ей еще искать защиту. И я бить женщину не могу, насмотрелся, как отец избивал мою мать. Может, ваша мать поговорит с ней…
У Херефорда родилась мысль, как одним махом решить сразу две проблемы.
— Тебе нравится моя мать, Раннулф? Ее общество не будет тебе обузой?
— Нет, конечно. Она добрая леди, мне очень понравилась.
— Тогда ты окажешь мне услугу, поможешь Анне и отведешь возражения отца. Только не думай, что все это я хочу свалить на тебя одного, и если тебя не устроит, говори прямо, это меня никак не обидит. Позволь моей матери поехать с тобой и Анной в Корби. Я говорил, что она не приемлет своевольных женщин, а с Элизабет… Словом, в Херефордском замке на этой неделе обстановка слегка перегрелась, ты, наверное, сам это заметил.
— Я бы сказал, немного прохладная обстановка, но можно выразиться и по-твоему, Херефорд. — Раннулф был польщен просьбой высокочтимого графа Херефорда и его обращением к нему как к равному. — Я с радостью сделаю это.
— Жарко, холодно, называй как хочешь, обстановка одинаково неблагоприятная. А прошла всего неделя. Через какое-то время мы с Элизабет поедем в ее родовые имения, мне их надо посмотреть. Вот пока мы будем отсутствовать, мать должна вернуться в Херефорд. А к тому времени Анна уже будет устроена.
— Прекрасно… Ищи, ищи!
В лас волкодавов, бежавших немного впереди, появилась новая нота: собаки учуяли зверя. Херефорд и Раннулф пришпорили коней и поскакали на лай собак. Гончие тоже рванулись вперед, далеко опередив лошадей. След они еще не взяли, а просто бросились на тревожный лай своих компаньонов. Херефорд глубоко вонзил золотые шпоры в бока коня, стремясь не отставать от своей пока молчащей своры. Низкие ветки хлестнули его по лицу, он выругался, пригнулся к седлу, избегая новых ударов и облегчая галоп коня. За ним слышался тяжелый топот коня под Раннулфом, а краем глаза он заметил мелькающий черный плащ с золотом, который мог принадлежать только лорду Сторму, как и хриплое «Ха!», которым тот погонял своего вороного жеребца.
Лай сменился глухим ревом кобелей и волкодавов, к которому примешался высокий лай гончих сучек. Кабан удирал. Кровь Херефорда взыграла, холодный ветер бил в лицо. Погоня сменила направление, Херефорд левым коленом со всей силой повернул коня следом. Они пролетели заросли папоротника, колючки драли одежду всадника и ноги коня, подгоняя его болью глубоких царапин.
— Взять, взять! Давай, голубчики, ату-ату! — Это Честер натравливал своих собак. Ему вторил Линкольн:
— Дави его! Жми, жми! Держи крепче его, детки! Смелей, смелей!
По дружному лаю Херефорд понял, что кабана обложили и зверь встал. Еще миг, и он увидел, как собаки яростно наскакивали и отлетали от него. Херефорд почти скатился с коня, бросив поводья. Пешие егеря и крепостные поймают лошадей, если они убегут с места. Схватив короткую охотничью пику, быстрым отработанным движением проверил прочность крепления крестовины, дернул длинны и нож, чтобы убедиться, что он не застрянет в нужный момент. Крестовина, закрепленная в восемнадцати дюймах от острия, служила для защиты охотника, задерживая тушу свирепого зверя на безопасном расстоянии.
Отчаянный визг означал, что кабан разделался с одной из собак. Херефорд побежал, Раннулф кинулся за ним. Еще одна собака завизжала, лай усилился. Херефорд и Раннулф разошлись на несколько шагов и пригнулись к земле. Они вышли на поляну, перегороженную с одной стороны большим упавшим деревом. Здесь кабан встретил своих преследователей. Херефорд упер древко пики в землю у ног, направив острие в сторону зверя, на два фута от поверхности земли. Человек не в состоянии выдержать бросок взрослого кабана; всю силу удара должна принять на себя земля. Раннулф встал справа, Линкольн и Честер — на одинаковом расстоянии левее, Сторм, немного замешкавшийся из-за своей хромоты, справа от Раннулфа. Маловероятно, чтобы кабан проскочил между охотниками, разъяренное животное, как правило, бросается на врага.
Кабан кидался на собак, те отлетали от него врассыпную. Херефорд успел разглядеть черную тушу, налитые кровью глаза зверя, торчащие из оскаленной пасти мощные клыки, с которых лилась кровь и падала пена. Тут кабан стрелой метнулся в сторону Раннулфа. Раздался оглушительный рев, лес загудел от него, зверь напоролся на пику. Она угодила ему ниже груди и пропорола брюхо, слишком низко держал орудие Раннулф. Обезумев от боли, зверь изогнулся дугой, сорвал древко пики с упора, и оно вырвалось из рук Раннулфа. Херефорд прыгнул на помощь упавшему Раннулфу, увидел блеск его ножа и услышал испуганный крик шурина: зверь нагнул голову, приготовившись вновь ударить поверженного охотника. В тот же миг Херефорд был у кабана на спине, левой рукой он ухватил за морду, задрал ее вверх и всадил нож ему в глотку. В этот миг Херефорд почувствовал острую боль, пронзившую левую ногу.
Под его правой рукой что-то блеснуло. Это пика лорда Сторма вонзилась в грудь у передней ноги кабана и, ломая ребра, достала до его сердца. Удар милосердия не потребовался. Нож Херефорда порвал шейную артерию, кабан истекал кровью, хлеставшей у него из пасти, и дергался в предсмертной конвульсии.
Мужчины собирались на охоту, теперь для развлечения, а не для стола, с одеванием можно было не торопиться, и Элизабет накинула на себя простой халат. Она стала собирать с некоторой неловкостью одежду мужа, не зная, что где должно лежать.
— Роджер, не вижу, где остальные подвязки, кроме этой шелковой…
— Не важно, иди сюда. — Он притянул ее к себе.
— Ты что! О Роджер, хватит! Ты опоздаешь.
— Никаких хватит, — говорил он, растягивая слова, на губах его играла вопросительная улыбка. — Утром тебе было приятнее, чем вечером, а? — Элизабет слегка покраснела и вскинула гордо голову, на что Роджер рассмеялся. — Нет, уклончивых ответов больше не надо. Согласись, что упрямой женщине нужен настоящий мужчина. — Он закрыл ей рот рукой, мешая се скорому и сердитому ответу. — Я серьезно спрашиваю, не просто так.
— Если серьезно, то да. Но это не означает…
— Что ты считаешь меня настоящим мужчиной, — закончил он за нее, сияя смеющимися глазами. — Ах ты, вампирчик! Кусаешь меня, когда я так потел, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты что, неблагодарная… За что ты колотишь своего мужа! — Он схватил ее за руки, а ее рассерженный вид рассмешил его еще больше. — Осторожно, любовь моя, я чуть-чуть тебя подразнил, ты так хороша, когда сердишься. Но у меня действительно есть к тебе дело. Моя мать…
— Ненавидит меня, но я должна быть хорошей и вести себя как следует для твоего удовольствия… Ты хорошо начал, создав мне такое настроение. Я не намерена никому доставлять удовольствие, а твоей матери…
— Меньше всего!.. Остановись, Элизабет. Мне безразлично, что там у вас с матерью может быть. Вы взрослые люди и разбирайтесь между собой сами. Пока вы не втянете меня в свои дела, живите, как хотите. Дай мне досказать, не пытайся вставлять в мой рот свои слова.
— Ты мой господин и повелитель, последнее слово всегда за тобой. Я только…
Он поцелуем закрыл ей уста.
— И так будет всякий раз, когда тебе надлежит молчать и слушать.
— Тогда тебе придется потратить на поцелуи…
Он снова прервал ее тем же путем, и, когда отпустил, она уже молчала, отвернувшись в сторону. «Игрушка, сразу стала игрушкой — и все. Стоило откликнуться телом, самую малость, не смогла удержаться, и то, чего боялась, произошло. Эта женская уступчивость! Как все быстро рухнуло!»
— Элизабет, я пошутил, уж очень сладки у тебя губы. Ну что ты, дорогая…
— Ничего. Говори, что хотел сказать. Я слушаю.
— Любовь моя, мне нравится, когда ты злишься, но сейчас ты не сердита. Ты обижена. Извини, я не хотел этого.
«Конечно, ты не хотел, — думалось ей. — Тебе естественно считать женщину простой игрушкой».
— Роджер, я не желаю ничего объяснять. Все, что ты хочешь от меня — бери.
Его сильно расстроила эта подавленная пассивность, причины для такой крутой перемены в ней он не видел, но понял, что расспросы лучше оставить.
— Хочу просить тебя об одном маленьком одолжении. Причем не надо оправдываться, если тебе не захочется это делать.
— Одолжение? — переспросила она, а сама подумала с досадой: «Иди в постель или свари мне супчик». — Какое же?
— Ты, конечно, видела мою младшую сестру Кэтрин, ты говорила с ней?
— Не так, чтобы много. — Элизабет оживилась, она никак не ожидала этого.
— Так вот. Эта девочка непроста… Ее избаловали… Моя вина, каюсь, и Вальтера, он носится с ней… Дерзит, упрямая и…
— Хочешь сказать, как я.
— Да, золото мое, как ты. Спокойно, я буду снова целоваться, если будешь меня прерывать. На охоту я могу задержаться. Я ищу Кэтрин мужа.
Он рассказал ей об имеющемся выборе, упомянул о своем колебании: искать ли сейчас себе союзников с помощью ее брака или уповать на шанс получить для нее лучшую партию, дождавшись завершения весенней кампании?
— Моя мать не в состоянии определить, кому девочка отдаст предпочтение и есть ли кому его отдавать; она еще говорит, что для Кэтрин это не может иметь значения, она должна быть рада тому, кого выберу ей я. Раз не хочет этого сделать мать, не сможешь ли это сделать для меня ты, мой друг?
— Думаешь, это будет правильно, Роджер? Такой девчушке и самой выбирать? — Элизабет говорила намеренно беспристрастно, но смотрела на мужа с обостренным интересом. По его ответу она могла судить, как сложится ее собственная жизнь.
Совершенно не сознавая, сколь важен его ответ, Роджер, нахмурившись, задумался. Ему частенько не удавалось найти подходящих слов для мысли, которая складывалась в голове совершенно отчетливо.
— Правильно? Что правильно? В этом деле не надо разрешения церкви или закона, это дело сугубо личное. Все люди разные. Послушай, я не спрашивал, кого предпочтет Анна. Сам выбрал ей Раннулфа, не знакомого ей ранее, и тот приехал прямо на свадьбу. Для Анны правильно было так. Если бы ей пришлось выбирать самой, или она догадалась бы, что мне хочется знать, кого она предпочитает, она была бы в ужасе. Если Раннулф не окажется зверем, Анна будет счастлива с ним, как с любым другим… Здесь она вся в свою мать, как две горошины из одного стручка. А Кэтрин — другая.
— Совсем другая?
— Не знаю, не могу сказать, но думаю, что другая. Если Кэтрин сама не захочет, ничем ее не заставишь. Нет, милая моя, она — не твои громы и молнии, это я пошутил, когда сказал, что она, как ты. В тебе горит свет, указующий путь. Бывает, правда, — он улыбнулся, — свой путь ты устилаешь терниями и каменьями, через которые приходится продираться, но ты с него не свернешь. Кэтрин, которую я очень люблю, как и Вальтер, может легко обесчестить себя.
— Роджер, ей нет еще и тринадцати! Как ты можешь говорить такое о своей сестре?!
— А ты знаешь, что мне уже приходилось драть се в кровь за баловство с мальчишками из прислуги?
— Это же детские шалости, не они определяют выбор жизненного пути.
— А ты сама так баловалась?
Элизабет задумалась.
— Нет, но…
— Вот видишь!
— Но только потому, что мне не нравилось, как от них пахнет, я вовсе не раздумывала, хорошо это или плохо.
— Вот, но в тебе было, что тебя останавливало. В ней нет. Над проповедью капеллана она смеется, к материнским наставлениям глуха, на мою порку плюет. Они послушна одному своему чувству и последнее время повинуется мне только потому, что любит меня. Что с ней станет, если она не будет любить мужа?.. Мой Бог, собаки лают, а я в чем мать родила! Подумай, Элизабет, и обрати внимание на Кэтрин. Моя мать — добрая женщина, но порой…
Ему не надо было договаривать, Элизабет соскочила с его коленей и стала быстро собирать одежду мужа. Охота на кабана — тяжелая работа, тут не просто пустишь стрелу — и всё, да и плащ из домотканого сукна не наденешь; именно так погиб его отец, убитый собственным другом, принявшим серо-бурый плащ за спину оленя. Простую одежду Роджер надевал под кольчугу — шерстяную рубаху, тунику, панталоны, а плащ выбирал самой яркой зеленой окраски. Громыхая снаряжением, в сопровождении Элизабет он направился к выходу. Он уже был в дверях, когда Элизабет задержала его за руку.
— Роджер…
— Да?
— Будь осмотрителен.
Он с удивлением обернулся. Охота на кабана опасна, это так, но просьбы Элизабет быть осторожным он никак не ожидал. Ответом его был долгий и нежный поцелуи, а когда отстранился, нежность в его глазах сменило веселье.
— Я всегда осмотрителен. Разве ты не знаешь мою новую роль в жизни. Я теперь степенный и рассудительный советник. Кроме того, я уже женат, а это, как мне сказали, лишает мужчин задора и огня. Элизабет, не будь излишне хлопотливой, или я попрошу тебя не соваться дальше твоих булавок, вместо… Ах, черт побери, совсем забыл про материну болтовню. Я предупредил ее, но… Пора мне, Элиза. Держи ухо востро.
Он легко пробежал через зал, хотя был в тяжелых доспехах. Элизабет затворила дверь и вздохнула. Может быть, все не так уж и плохо. Есть в этом и свое хорошее. Она стояла, прислонившись к двери, рисуя себе, как Роджер хохочет, по-мальчишески задрав голову, как блестят его золотистые волосы в свете свечей, как он задумчиво устремляет вдаль взгляд своих голубых глаз, вспомнила его слова, что бывают вещи сугубо личные. Сквозь закрытые окна со двора донесся шум, который встряхнул Элизабет. Она кликнула служанок, потянулись будничные заботы.
Херефорд, здороваясь и раскланиваясь, шел мимо спорящих и жестикулирующих гостей к своему главному егерю, который разговаривал со своими подручными и давал указания псарям, успокаивая по пути прыгающих на него гончих собак. Некоторые псы хорошо его помнили и кидались к нему с выражением пылкой любви. Он потратил несколько минут на то, чтобы потрепать собачьи холки, окликал их по кличкам, задирал им губы посмотреть на клыки и десны, щупал лапы, замечая припухшие подушечки и разбитые когти. Даже свирепые волкодавы рвались со своих поводков на его знакомый запах, связанный с щедро брошенными необглоданными костями, и он ласково трепал их слюнявые пасти.
Отерев перчатки о плащ, Херефорд хлопнул егеря по плечу:
— Ну, Герберт, что у нас сегодня?
— Хорошая охота, если не увязнем в грязи и не утонем в снегу. Выследили трех больших кабанов и за неделю понемногу согнали их поближе. Сегодня утром они паслись в полумиле друг от друга. Бог даст, не передерутся между собой, время спариваться еще не пришло, и свиней пока поблизости не видели.
— Так что, поехали?
— Трубите в рог, милорд.
Один сигнал еще ничего не значил, организовать на охоту такую большую компанию было делом не из легких, многим больше нравилось обсуждать вчерашние забавы, чем отправляться на новую. Наконец, тронулись, и Херефорд оказался в паре со своим шурином.
— Надеюсь, Раннулф, тебя тут все устраивает? — сказал он серьезно, пряча за вежливым вопросом свое желание узнать, как себя чувствует сестра и в чем причина удививших его смущенных взглядов, которые бросал на него Раннулф, когда он догонял его в пути.
Молодой человек нервно прокашлялся. Хотя он был даже старше Херефорда на несколько лет, у него и близко не было такого твердого положения и уверенности, какие по необходимости приобрел Херефорд, став хозяином своей жизни и главой семьи. Граф Линкольн не поощрял в своих сыновьях самостоятельности и своей безопасности добивался подавлением. Слишком много мягкосердечных отцов нашли в собственных сыновьях своих палачей, и Линкольн не давал естественным родительским чувствам к сыновьям заслонить таящуюся в них угрозу. Поэтому Раннулф, получив хорошее образование, не выезжал в общество и редко покидал свое имение. Когда же он сопровождал своего отца в поездках, тот не спускал с него глаз, чтобы сын поменьше общался с незнакомыми и не набрался вредных мыслей. Херефорду потребовались вся его изобретательность и хорошее приданое невесте, чтобы убедить Линкольна выделить молодым во владение замок.
— Развлечение, милорд, у вас было великолепное.
Херефорд хлопнул себя по ляжке и так расхохотался, что оба коня шарахнулись под всадниками, а сопровождавшие их собаки дружно залаяли.
— Чудо ответ! И с каким тактом! Но спасибо за развлечение надо сказать моей матери. Я ведь почти никакого отношения к сотворению Анны не имею. — Это заставило Раннулфа покраснеть. Он имел в виду совсем другое и подозревал, что Херефорд прекрасно это понимает. — И зови меня просто Херефорд или Роджер, как тебе удобнее. Мы теперь братья-свояки. Надеюсь, мы станем настоящими братьями, — добавил он серьезно.
— Я тоже надеюсь.
— Когда ты планируешь обосноваться в Корби?
— Трудно сказать. Отец не говорил об этом… А я не решусь торопить его.
Херефорд с трудом сохранил равнодушное выражение. «Если Линкольн надеется так просто уклониться от выполнения этого условия договора, то он сильно ошибается», — думал он, но вслух сказал иное:
— Это будет большим огорчением для сестры, если ты сразу не отвезешь ее в собственный дом. Ей очень хотелось стать хозяйкой в замке.
— Я… Я знаю. Она мне говорила об этом, но отец сказал, что раз она так молода, то будет лучше какое-то время пожить в Линкольне, пока она не привыкнет вести хозяйство.
— Анна хорошо обучена и прекрасно справится с домом, — твердо возразил Херефорд. — Ее молодость тут ни при чем. Во всем королевстве нет лучше хозяйки, чем леди Сторм, а она была на год моложе Анны, когда взяла в руки управление Гонтским замком.
Раннулф отвернулся, явно обескураженный.
— Она… Я мог бы ускорить это дело, если бы она не перестала говорить на эту тему, а так… Она… Когда ночью я заговаривал с ней, она оставалась равнодушной к этому, а потом… а сегодня утром она вообще не пожелала со мной разговаривать.
«Вот корова!» — подумал Херефорд с раздражением.
— Тебе надо быть с ней поласковей, ты что, такой же девственник, как она, не знаешь, как надо с ними обращаться?
— Честно говоря, в этих делах я не такой знаток, как вы, милорд, — ответил Раннулф холодно, глаза его сердито сверкнули, и Херефорд обругал себя последним дураком. Надо же ему было такое сморозить!
— Постой, брат, — сказал Роджер, заметив, что Раннулф собирается пришпорить коня. — Прости за невежливые и глупые слова! Ты должен извинить слепую любовь брата к маленькой сестренке.
Тут он не лукавил, его любовь была слепа. Это Анну надо винить за такое поведение с мужем. Херефорд решил поговорить с ней, и строго. Если она позволит себе повторить такое, она утратит всякое влияние на мужа, а с ним и надежду на счастье.
— Скажу даже так, все разговоры о нежных девах — вздор, — продолжал Роджер, похлопав шурина по руке. Тут он слегка перегнул палку, но ради пользы дела. — И чем они кажутся добрее, тем хуже. Наверное, мы с матерью оба виноваты, что слишком строго ее воспитывали. Она оказалась в таких вещах полной неумехой.
— Не думаю, что моя кузина Элизабет вела себя так же, но даже если так, лорд Херефорд знает, как все уладить.
— Знал бы ты, как она со мной поговорила, — засмеялся Херефорд. — В этом недостатка не было. Мно-ого чего нашлось у нее высказать мне, и, должен заметить, ни единого ласкового слова, какого можно было бы ожидать от невесты. Если твои уши были оскорблены молчанием, то можешь посчитать себя счастливым: у меня они были прожжены насквозь.
Обида Раннулфа растаяла с его смехом над удрученным видом лорда Херефорда.
— Каждому свое. Если выбирать, предпочитаю молчание. — Но хмурое выражение быстро вернулось на лицо Раннулфа. — И все-таки какая радость, если жена только плачет и брыкается, когда ищешь ее губы! Зачем тогда вся эта канитель, если в итоге получаешь то же, что и с девкой на траве…
Это тронуло Херефорда, он понял, что для Раннулфа важно, чтобы с женой складывались добрые отношения, он не собирается держать ее за племенную кобылу.
— Привыкнет и будет уступчивей, надо немного терпения и обращаться с ней помягче; ее молодость и неопытность извинительны. Она станет любить горячо, даже страсть появится, со временем, конечно. Знаешь, Раннулф, она будет очень послушной, если держать се поближе к себе. Как только она увидит, что все благополучие зависит от тебя одного, она будет искать любой повод, чтобы тебе угодить, она так воспитана. Но если в доме будут такие, кто возьмет на себя ее заботы, или, скажем, твоя мать станет ее жалеть, у вас с ней не скоро отыщется общий язык.
Херефорд вел дело к главному, чтобы поселить Раннулфа в замке Корби. Проще говоря, он понял, что свояку была чужда жестокость, иначе в сопротивлении Анны он видел бы повод для развлечения. Вот почему им и следовало жить одним, в сложившейся ситуации это лучше и для них, и для Херефорда.
— Я не думал об этом. Но в том, что ты говоришь, есть резон, однако…
— Если хочешь, я поговорю с твоим отцом. В известном смысле это меня касается тоже, потому что договор заключен со мной и речь идет о судьбе моей сестры. Мы с отцом договорились, что она будет самостоятельной хозяйкой.
Раннулф почувствовал, это было видно, большое облегчение. Он не мог сразу сбросить путы страха и почтения, которые навязывались ему годами, хотя стать самостоятельным рыцарем было его заветным желанием.
— Если возьмешься за это дело, окажешь мне большую услугу. Я вроде не трус, но ссориться с отцом для меня было бы верхом непочтительности.
— Договорились. Значит, этим делом займусь я.
— Тут есть еще одно… — Раннулф весь зарделся, внимательно разглядывая уши своего коня. — Анна сказала, что не хочет быть со мной, что убежит от меня и что ты возьмешь ее под свою защиту.
— Я?! — Херефорд был просто взбешен. — Да за такие штучки ее надо отхлестать ремнем, да еще пряжкой! Если мать узнает, а она не признает за женщинами самомнсния, она с нес с живой кожу сдерет! Пусть Анна только пикнет еще об этом, вздуй ее как следует! Быстренько образумится.
— Не надо так на нее сердиться, — поспешил на защиту жены Раннулф, встревоженный яростью шурина. — Она еще, сам сказал, молода. Похоже, она напугана, а где же ей еще искать защиту. И я бить женщину не могу, насмотрелся, как отец избивал мою мать. Может, ваша мать поговорит с ней…
У Херефорда родилась мысль, как одним махом решить сразу две проблемы.
— Тебе нравится моя мать, Раннулф? Ее общество не будет тебе обузой?
— Нет, конечно. Она добрая леди, мне очень понравилась.
— Тогда ты окажешь мне услугу, поможешь Анне и отведешь возражения отца. Только не думай, что все это я хочу свалить на тебя одного, и если тебя не устроит, говори прямо, это меня никак не обидит. Позволь моей матери поехать с тобой и Анной в Корби. Я говорил, что она не приемлет своевольных женщин, а с Элизабет… Словом, в Херефордском замке на этой неделе обстановка слегка перегрелась, ты, наверное, сам это заметил.
— Я бы сказал, немного прохладная обстановка, но можно выразиться и по-твоему, Херефорд. — Раннулф был польщен просьбой высокочтимого графа Херефорда и его обращением к нему как к равному. — Я с радостью сделаю это.
— Жарко, холодно, называй как хочешь, обстановка одинаково неблагоприятная. А прошла всего неделя. Через какое-то время мы с Элизабет поедем в ее родовые имения, мне их надо посмотреть. Вот пока мы будем отсутствовать, мать должна вернуться в Херефорд. А к тому времени Анна уже будет устроена.
— Прекрасно… Ищи, ищи!
В лас волкодавов, бежавших немного впереди, появилась новая нота: собаки учуяли зверя. Херефорд и Раннулф пришпорили коней и поскакали на лай собак. Гончие тоже рванулись вперед, далеко опередив лошадей. След они еще не взяли, а просто бросились на тревожный лай своих компаньонов. Херефорд глубоко вонзил золотые шпоры в бока коня, стремясь не отставать от своей пока молчащей своры. Низкие ветки хлестнули его по лицу, он выругался, пригнулся к седлу, избегая новых ударов и облегчая галоп коня. За ним слышался тяжелый топот коня под Раннулфом, а краем глаза он заметил мелькающий черный плащ с золотом, который мог принадлежать только лорду Сторму, как и хриплое «Ха!», которым тот погонял своего вороного жеребца.
Лай сменился глухим ревом кобелей и волкодавов, к которому примешался высокий лай гончих сучек. Кабан удирал. Кровь Херефорда взыграла, холодный ветер бил в лицо. Погоня сменила направление, Херефорд левым коленом со всей силой повернул коня следом. Они пролетели заросли папоротника, колючки драли одежду всадника и ноги коня, подгоняя его болью глубоких царапин.
— Взять, взять! Давай, голубчики, ату-ату! — Это Честер натравливал своих собак. Ему вторил Линкольн:
— Дави его! Жми, жми! Держи крепче его, детки! Смелей, смелей!
По дружному лаю Херефорд понял, что кабана обложили и зверь встал. Еще миг, и он увидел, как собаки яростно наскакивали и отлетали от него. Херефорд почти скатился с коня, бросив поводья. Пешие егеря и крепостные поймают лошадей, если они убегут с места. Схватив короткую охотничью пику, быстрым отработанным движением проверил прочность крепления крестовины, дернул длинны и нож, чтобы убедиться, что он не застрянет в нужный момент. Крестовина, закрепленная в восемнадцати дюймах от острия, служила для защиты охотника, задерживая тушу свирепого зверя на безопасном расстоянии.
Отчаянный визг означал, что кабан разделался с одной из собак. Херефорд побежал, Раннулф кинулся за ним. Еще одна собака завизжала, лай усилился. Херефорд и Раннулф разошлись на несколько шагов и пригнулись к земле. Они вышли на поляну, перегороженную с одной стороны большим упавшим деревом. Здесь кабан встретил своих преследователей. Херефорд упер древко пики в землю у ног, направив острие в сторону зверя, на два фута от поверхности земли. Человек не в состоянии выдержать бросок взрослого кабана; всю силу удара должна принять на себя земля. Раннулф встал справа, Линкольн и Честер — на одинаковом расстоянии левее, Сторм, немного замешкавшийся из-за своей хромоты, справа от Раннулфа. Маловероятно, чтобы кабан проскочил между охотниками, разъяренное животное, как правило, бросается на врага.
Кабан кидался на собак, те отлетали от него врассыпную. Херефорд успел разглядеть черную тушу, налитые кровью глаза зверя, торчащие из оскаленной пасти мощные клыки, с которых лилась кровь и падала пена. Тут кабан стрелой метнулся в сторону Раннулфа. Раздался оглушительный рев, лес загудел от него, зверь напоролся на пику. Она угодила ему ниже груди и пропорола брюхо, слишком низко держал орудие Раннулф. Обезумев от боли, зверь изогнулся дугой, сорвал древко пики с упора, и оно вырвалось из рук Раннулфа. Херефорд прыгнул на помощь упавшему Раннулфу, увидел блеск его ножа и услышал испуганный крик шурина: зверь нагнул голову, приготовившись вновь ударить поверженного охотника. В тот же миг Херефорд был у кабана на спине, левой рукой он ухватил за морду, задрал ее вверх и всадил нож ему в глотку. В этот миг Херефорд почувствовал острую боль, пронзившую левую ногу.
Под его правой рукой что-то блеснуло. Это пика лорда Сторма вонзилась в грудь у передней ноги кабана и, ломая ребра, достала до его сердца. Удар милосердия не потребовался. Нож Херефорда порвал шейную артерию, кабан истекал кровью, хлеставшей у него из пасти, и дергался в предсмертной конвульсии.