Страница:
— Ты тверд как сталь, Роджер. Но и я не такой малодушный. Просто хотел выяснить одну вещь. Ты об этом не говоришь, поэтому спрошу прямо: чего ты боишься?
— Я?
— Да. Тебе снится все время такое, что мне не хотелось бы видеть. Ты перестал смеяться, а когда смеешься, то через силу. Стонешь и мечешься во сне или бродишь остаток ночи без сна. Я все время жду, когда ты мне расскажешь сам, теперь спрашиваю: что тебе известно такого, чего не знаю я?
Генрих прямо смотрел в глаза Херефорда. Но это было не нужно: он не умел притворяться.
— Таких вещей две, милорд. Одну я вам не могу назвать. Другую — не хочу. Но ни та, ни другая никак не влияют на то, что мы собираемся делать.
— Что ты этим хочешь сказать? — Голос его звучал ровно, но из-под загара стала проступать краска.
— То, что сказал. Если верите мне, прошу поверить: я не скрою от вас ничего, что вы могли бы своими силами изменить.
Так оно и было. Честер себя никак еще не проявил и опасности для них не представлял. Генрих пока ничего против него не мог предпринять, только, может быть, рассердиться, что тот надумал перебежать на другую сторону. А кроме того, Херефорд ясно видел, что Генрих и без его подсказок хорошо чувствует ход событий. А относительно собственных раздумий о тщетности и своей разочарованности — что он мог сказать Генриху? Предостережения свыше касались его одного, а возможно, были плодом его воображения. Глупо и опасно заразить Генриха его пораженческими мыслями.
— Я верю тебе. Но я спрашиваю не о твоей верности мне, дурак ты этакий, я хочу разделить твои заботы. — Генрих перехватил поводья коня в левую руку а правой тепло и дружески потрепал Херефорда по плечу.
Сердце Херефорда дрогнуло. Пряча и заглушая свои страхи, он зашел слишком далеко. Ему очень не хватало доброжелательного слушателя, не важно даже какого, лишь бы готового посочувствовать. Херефорд открыл рот, приготовился наконец снять с души тяжелое бремя и устремил свой взгляд далеко вперед, чтобы не смотреть на Генриха и не видеть удивления своего повелителя или его презрения за слабость. Но вместо исповеди вдруг крикнул:
— Тревога! К оружию!
За поворотом дороги его взгляд наткнулся на блеск металла среди деревьев. Новая схватка, и опять добрые силы уберегли их от гибели, а когда они были уже вне опасности, о случившемся разговоре так и не вспомнили.
Если лошади отказывались дальше идти, они делали привал. Ели что оставалось у них из припасов, запивали прямо из ручья и в нем обмывали свои раны. Херефорд и Генрих были так измотаны, что серьезного разговора вести не было сил. Они решили обходить замки, чтобы не попасть в ловушку, пройти владения Честера и заночевать где-нибудь в охотничьих угодьях. Никто из героев серьезно ранен не был, хотя сильно страдали от ссадин и ушибов, но среди их рыцарей были и раненые, а некоторых им пришлось оставить еле живыми и даже мертвыми. Без ночного отдыха они уже не могли, потери бойцов стали бы еще больше.
* * *
Ожидаемого результата от прогулки Элизабет не получила. Всю вторую половину дня она скакала на коне по лугам и лесам, борясь с желанием скорее вернуться домой, где ее могло ждать новое письмо от Роджера, сильно устала, но так и не успокоилась. Приехав, она взялась еще раз перечитать его послание, думая, не пропустила ли она спрятанного в нем распоряжения. Беспокойство не оставило ее ночью и продолжало терзать на следующий день, сделав ее и без того не слишком покладистый характер просто нестерпимым для окружающих. Она побила служанок, ставших разбегаться при одном ее появлении, дерзила свекрови и отшлепала старшую дочь Роджера, к которой очень привязалась. И тут же она подхватила на руки напуганную крошку, не видевшую раньше от нее ничего, кроме ласки, и сама горько расплакалась.
Леди Херефорд стала внимательно приглядываться к невестке после этого и прислушиваться к ее разговорам, хотя была сильно недовольна тем, что она передала ей содержание только первой части послания сына. Исхитрившись, она потихоньку выспросила у служанок Элизабет определенные сведения, которых те сообщить не смогли, поскольку их госпожа скрытничала. Леди Херефорд припомнила, что в начале каждой своей беременности она бывала крайне раздражительной, и в надежде, что именно это служит причиной несносного поведения снохи, позволила себе проглотить на нее обиду. Для Элизабет это было не совсем кстати, поскольку она лишалась одного выхода для своего раздражения, но в конце концов это пошло ей на пользу.
Случилось это так: она долго не могла уснуть и стояла у открытого окна, когда услышала скрежет металла о камень, какой раздается при опускании подъемного моста. В такой ночной час мост может быть опущен для единственного человека в мире. Схватив подсвечник, Элизабет выбежала разбудить слуг, а потом, поменяв свечи на факел, который уже не задует ветром, кинулась вниз и во двор встречать своего лорда. Генриха она даже не заметила. В ее глазах стоял один Роджер в доспехах и со шлемом на голове, шатающийся от усталости. С хвалой Господу она швырнула факел и обняла мужа.
— Роджер! Роджер!
— Дай нам поесть, вина и спать, Элизабет, больше ничего.
— Уже готовят. Как ты?
— В порядке.
Он больше не мог ни говорить, ни есть, только пил. Генрих, подумав, отказался от их спальни и от услуг Элизабет. Спешно разбудили леди Херефорд, и она спустилась к Генриху проследить, чтобы у него все было, и дать Элизабет возможность ухаживать за мужем. Элизабет, сгорая от нетерпения прикоснуться, помогла ему снять доспехи и раздеться. Только сейчас она поняла, как она боялась за него! Ей не терпелось расспросить его, но тормошить человека с посеревшим лицом, ввалившимися глазами и невиданными раньше ранами было нельзя. Пока она снимала с него одежду, он задремал сидя, и ей пришлось закинуть его ноги и закатить под покрывало. Когда сама прикорнула рядом, увидела, что глаза его открыты.
— Спи, Роджер, — прошептала она. — Все позади. Ты дома.
Но для него это было не так. Утром или через день все начнется снова. Сил для этого у него уже не оставалось, и его начала бить дрожь. Он почувствовал, как замерла рядом жена. Стыдясь этой слабости, он попытался унять озноб, но тело не слушалось, колотить стало сильнее. Он снова неверно расценил молчание Элизабет. Она просто не знала, что предпринять: притвориться, что не замечает? попытаться успокоить? заговорить? Шли томительные минуты, он начал успокаиваться, прерывисто дышал в промежутках между приступами озноба. Ей было горько, что он не ищет у нее утешения, но гордость Элизабет пережила столько ударов, что самолюбие ее уже не страдало. Ей подумалось, что у него иссякли силы; уж лучше пусть рассердится на нее, чем так мучиться в одиночку, решила она, повернулась к нему и обняла.
— Что с тобой, Роджер? Позволь мне помочь тебе.
Он не ответил, а только прижался к ней телом, холодным как лед. Большего ей было не надо; сердце радостно забилось, она еще крепче обняла его, стараясь согреть своим теплом. У Херефорда пролились слезы — слезы ярости и стыда, а когда это прошло, он подарил Элизабет знак полного своего доверия — сразу уснул. Заснула и Элизабет, но малейшее движение или звук мужа будили ее. Под утро увидела, что он уже не спит.
— Тебе полегче?
— Да. Мне совестно, как я глупо держал себя ночью. Устал очень.
Элизабет поймала его взгляд, посмотрела прямо в глаза.
— Тебе нечего стыдиться. Всякий может переутомиться, даже такой сильный, как ты. Мне хотелось бы помочь тебе, но ты не доверяешь. Я не жалуюсь, сама виновата. Но у меня есть силы, и мне хочется что-то делать, а дела ни для рук, ни для головы у меня нет. Жить праздно я не могу, ты знаешь, а потом — трутни горазды на плутни.
— Потерпи немного. У меня была идея передать тебе управление этим замком, но я подумал, зачем тебе возиться с житейскими делами. Ошибся. Но исправить ошибку не успел… — Голос его звучал неуверенно. — Потом столько всего произошло. Подожди, дай закончить дела, или пусть они закончатся сами.
— Не хочешь ничего мне рассказать? Даже из прошлого? Никакого вреда от этого не будет.
— Какое там! Расскажу тебе все. Только мало ь рассказе будет хорошего.
— Вас побили под Йорком? Из письма я поняла, что там были неприятности… Погоди, я возьму мази, сделаю тебе повязки, а ты будешь рассказывать.
— Нет, нас не разбили, — вздохнул он, — до сражения дело не дошло. — Он покорно лег, дал себя обмыть и втереть в больные места снадобья, иногда морщился от боли и прислушивался, как под ее руками она утихает. — Самое скверное, что нас заставили бежать. Я вообще не люблю бегать, а тут пришлось уносить ноги и весь путь от Йорка отбиваться от засад. Если не считать этого позора и нескольких погибших, мы практически ничего не потеряли. Я и не планировал вторжение в Йорк, это нам ничего не давало, мне хотелось только отделить Стефана от сына, что нам удалось. Потом Генрих стал больше меня слушаться и доверять. А было такое, что, когда сказал ему «не надо», он назвал меня трусом. Каково это было слышать от своего повелителя!
— Это он со зла. Сам говорил, что в гневе он может сказать и не такое. Никто в мире не смеет считать тебя трусом. Но, наверное, не это была главная беда?
— Конечно. — Об этом говорить ему было тяжело, не хотелось ее расстраивать. — Что бы ты сказала, если бы мы с твоим отцом пошли друг на друга? На чью сторону встанешь?
— Боже! — Она выронила банку с мазью, и та разбилась, разлив содержимое по ковру. — Он давно не перебегал… Разве можно так жестоко испытывать мою верность, если нет на то оснований!
— Когда не хочешь оказаться перед таким выбором и если сумеешь переубедить отца, тебе придется этим заняться. — Херефорду стало неловко за резкость, но тут у него возникла мысль, как одним ходом устроить два дела. — Элизабет, не будем сейчас говорить об отце. Скажи, ты мне предана?
— Я бы хотела быть рыцарем и присягнуть тебе на верность. Клянусь, я бы не изменила своей присяге, ни духу ее, ни букве. А как женщине доказать свою преданность?
— Ты больше рыцарь, чем многие, носящие это звание.
Странное выражение появилось на лице Херефорда. Он придумал сделать такое, что заставило бы смеяться всю Англию, от края и до края. Он решил принять от Элизабет по всем правилам присягу на верность. Ничто, никакие привязанности не заставят ее нарушить такую присягу, думал он, все еще считая гордость сильнейшей чертой характера Элизабет.
— Подай мне меч и правую перчатку.
Элизабет подала просимое онемев от изумления, ей и в голову не могло прийти, что он надумал сделать. Единственное, что она могла вообразить, это решение убить ее этим мечом за какую-то неведомую ей вину, если он не сошел с ума. Но зачем ему боевая перчатка? Страха у нее, однако, не было, только досадные мелочи отвлекали внимание: мокрая и задубевшая рукавица, залитая кровью от раны на правой руке, лужа мази на ковре, куда она ступила босой ногой и поскользнулась, страшные красные пятна на белом теле Роджера, когда он поднялся ей навстречу.
— Ты сказала, что хотела бы мне присягнуть. Думаю, у тебя довольно гордости, сил и храбрости. Но прежде прошу тебя еще раз подумать. Если ты присягаешь как рыцарь, к твоему слову я буду относиться по-мужски. Никакое уклонение от услужения мне по причине женской слабости в расчет принимать уже не буду.
Это было как раз то, чего хотелось Элизабет. Роджер предложил ей даже больше, чем доверял родной отец! Завершить свое самоутверждение таким триумфом она не могла и мечтать. Это было ошеломляюще! Но вместо радости у нее вырвалось:
— Значит, как жена я тебе больше не нужна?
Глаза Херефорда сразу потеплели.
— Что ты, дорогая, как женщину я тебя люблю больше всего и ни на что не променяю. Я говорю о том, что, когда потребую от тебя исполнения рыцарского долга, ты будешь не вправе отказаться, ссылаясь на женские причины, скажем, обидевшись на меня, если я как муж запрещу тебе общение с кем-то или какое-то действие. Поняла?
— Кажется, да.
— Тебе нужно время подумать? Мы тут пробудем еще одну или две ночи. Времени у тебя немного.
— Нет, — тихо сказала она, — думать мне нечего. Ты можешь взять мою верность и преданность, когда захочешь. Я буду твоим «человеком» и женщиной одновременно.
Для стороннего наблюдателя эта сцена могла бы показаться комичной. В слабом свете раннего утра совершенно голый мужчина стоял над преклонившей колено женщиной с распущенными до пола волосами, что свидетельствовало об их тесной близости. Он обращался к ней как к своему вассалу мужского пола и когда давал ей свой поцелуй мира, губы его были жестки. Под конец он протянул ей свой меч со святыми мощами в рукояти, служившей одновременно и крестом, она поднялась, возложила на меч руки и поклялась. В заключение, как символ новой связи между ними, он вручил ей свою окровавленную перчатку и еще раз твердо, по-мужски поцеловал. Для участников этой церемонии ничего забавного в ней не было. Оба были предельно серьезны. Херефорд впредь будет относиться к жене как к верному вассалу, а Элизабет в момент исполнения ее мечты с испугом поняла, что вовсе не хотела, чтобы отношения с мужем стали теперь такими, однако всей душой стремилась быть достойной чести, какой редко удостаивается женщина в личной жизни.
— Файт! — провозгласил Херефорд и уселся на постель, закутавшись в покрывало. — Теперь, Элиза, у меня есть для тебя дело.
— Ой, Роджер, не сразу! Я боюсь!
— Что? — удивился Херефорд, потом рассмеялся и привлек жену к себе. — Я стану умнейшим человеком на земле, когда научусь тебя понимать. Ты постоянно без спросу и согласия вмешиваешься в мои дела, а когда я прошу тебя что-то сделать, тебе становится боязно. Неужели я был с тобой так груб и бесцеремонен или просил тебя о чем-то невозможном?
— Ты был тогда другой. Когда вот такой, мне не страшно. Но я понимаю, почему тебя боится Вальтер и беспрекословно повинуются люди.
— Хорош бы я был лорд, когда бы сажал на колени и ласкал своих вассалов! — Херефорд снова смотрел по-доброму и ласково улыбался. — А если бы еще испытывал к ним то же, что и к тебе, то вообще бы ничего не делалось: какая работа тут пойдет на ум? Я раньше думал, что женщин не делают вассалами, потому что они не могут носить оружие, но теперь вижу, что они опаснее другим. — Он засмеялся. — Слушай, Элизабет, мы всегда все делаем шиворот-навыворот. Почему бы нам не продолжить в том же духе? Становится светло, мне ужасно некогда, много надо и тебе рассказать, так что… давай заниматься любовью.
Он опрокинул ее на постель, она не стала сопротивляться. Сначала она не испытывала ни желания, ни страсти, только чувство тепла, сделавшее ее нежной и податливой. Роджер, видимо, понял ее состояние, и его движения были неторопливыми, хотя и говорил, что времени у него нет. Иногда он совсем останавливался, целовал и ласкал ее, изгибался, чтобы потрогать губами груди, гладил бедра. Элизабет застонала тихо, потом громче, и когда Роджер замирал в нерешительности, — сама стала его подталкивать. Ее выражение стало сосредоточеннее, и она бессознательно все крепче прижималась к мужу.
Немного погодя, лежа на спине и смотря в полог над постелью, он сказал задумчиво:
— Помнишь, однажды сказал тебе, что ты будешь визжать, как сучка при вязке. Вот получилось.
— Какой ужас! Что ты говоришь!
— Некрасиво, зато выразительно и точно. — Он повернулся к ней, глаза еще переполняла влага нежности, и ему захотелось разбавить это чувство шуткой. — Ты знаешь, когда ты краснеешь, кожа у тебя розовеет и выглядит так аппетитно, что мне хочется тебя съесть.
— Лучше помолчи. Ты сейчас позеленеешь, а не порозовеешь, если скажу тебе кое-что.
Элизабет нигде не уступала и всегда была готова дать ему сдачу, не важно, дразнил он ее или любил. Херефорд вытаращил глаза.
— Что ты такого можешь мне сказать, чего я еще не слышал?
— А вот и скажу, раз обзываешь меня сучкой, — захихикала Элизабет. — Ты сам стал таким развратником, что спишь с собственным вассалом! Ну, что скажешь?
— Сучка! — сказал он нежно и ласково ущипнул ее за плечо. — Неблагодарная сучка, кусающая руку, ее кормящую.
Она снова засмеялась, но муж уже отвлекся от любовной игры и, глянув на светлеющее небо, посерьезнел. Его ждала масса дел, и времени, как всегда, не хватало. Особой спешки, однако, не было, если не считаться с привычной торопливостью Генриха. Раз он был уже в Англии, теперь все время работало на их дело завоевания трона, теоретически можно было не торопиться, но заботила опасность отхода разочарованных союзников, если война затянется. Так что Херефорду было непонятно, почему ему надо спешить, но чувство у него было именно таким: надо гнать и гнать, иначе все развалится на части. И ничего поделать тут было нельзя. Будучи человеком простым, он поступил просто: немедленно поднялся с постели.
Элизабет не желала вставать и еле шевельнула губами, чтобы Роджер опустил полог. Ей хотелось остаться в теплом полумраке и посмаковать новую для себя и полную свободу от скованности, вспоминая острое больно-сладкое ощущение. Роджер в другое время сам с наслаждением повалялся бы с женой, поддразнивая и лаская ее, снова бы предался удовольствию. Вместо этого он отвернулся.
— Нет, любовь моя, знаю, что тебе хочется, но сейчас этому не время. — Он улыбнулся ласково, но выражение было достаточно твердым и не допускающим возражений. — Вставай, вассал, есть дело для тебя.
— Не поручай мне дела выше моих сил.
— У тебя нет предела сил, когда приложишь старание. Я даю тебе только задание. Пойдут за тобой люди твоих родовых имений… если случится немного повоевать?
— Думаю, да.
Элизабет задумалась. Конечно, Роджеру хватит ума, чтобы не послать ее командовать боевой дружиной. Она довольно хорошо разбиралась в военном деле, это так, и были женщины, которые брались за оружие и шли воевать, но все ее знания имели отношение главным образом к обороне, когда и другим женщинам приходилось заменять мужей. Заставить женщину атаковать его врагов было бы настолько нелепым и позорным для него, что она ни за что, ни по каким обязанностям вассала, ни за какую любовь не позволит ему сделать это. Но очень скоро стало ясно, что Роджер имеет в виду другое, Элизабет успокоилась и стала слушать.
— Я отзову твоих ратников с юга, хотя бы только кавалеристов. Если не произойдет тяжелых боев с большими потерями, каких я не ожидаю, у тебя может получиться около семисот проверенных бойцов. С такой дружиной ты сможешь спокойно ехать куда угодно. Когда мы с Генрихом уедем на юг, отправляйся на север и найди там отца. Мы с ним расстались прохладно, так что не скажу, где он может оказаться. Ты должна его удержать, чтобы он не перебежал. Если не удержать, то хотя бы не дать соединиться со Стефаном или, что еще важнее, помешать ему повернуть на юг. Мне безразлично, что он делает там, на севере, пока не вредит нашему делу. Понимаешь, что мне надо? Сможешь это сделать?
— Не знаю. Раньше мне удавалось заставить слушаться его, но порой в него будто дьявол вселяется. Тогда никто его не сдвинет с места. Многое зависит от того, что произошло с ним после вашего расставания. Я сделаю все, что будет в моих силах, Роджер, только должна тебе сказать… Ни мой долг перед тобой, ни вся моя любовь к тебе не заставят меня остановить его силой: он мой отец.
— Я и не требую этого, как не требую, чтобы его рыцари, которых он давно водит, пошли против него, но я хочу, чтобы ты сообщила, если не сможешь его удержать. Пиши всегда в Девайзис. Там будут знать, куда переправить мне грамоту.
— Ты не будешь с ним драться, Роджер?
— Не знаю, Элизабет. Я его тоже люблю, но моя клятва остается клятвой. Я не хочу разрываться между вами, так что постарайся сделать, как я тебя прошу. А теперь — за дело, мне надо составить письма, а это для меня всегда непросто.
После неудачной попытки держать Элизабет подальше от Генриха Херефорд махнул на это рукой. Все несколько дней, что они провели в Херефорде, Генрих бессовестно флиртовал с Элизабет, а она шаловливо провоцировала и подыгрывала ему. Но после памятного отпора со стороны Херефорда Генриху больше не удавалось вызвать в нем ревности. Сам же Херефорд, овладев любовным резервом жены, стал более уверенным в ней, а на остальное у него уже не оставалось сил. Не обладая способностями своего повелителя делать сразу несколько дел, он так погрузился в военные приготовления, что даже не замечал Генриха за обеденным столом, когда не происходило общего разговора. Если Генрих был великолепным лидером, то Херефорд брал железной исполнительностью, и это позволяло им дружно работать, причем Генрих с лету оценивал ситуацию и принимал решение, которого Херефорд искал бы часами. Все теперь у них ладилось; Генрих был силен в оценке местности и выстраивании боевых порядков, а Херефорд лучше разбирался в боеспособности и выносливости войска. В вопросах тактики Херефорд подчинялся решениям Генриха, но если Херефорд отвергал план действий и объяснял почему, Генрих тоже не спорил.
Темноволосая головка Элизабет сразу отвернулась от Генриха, как только муж начал говорить.
— Здесь нам делать больше нечего, милорд. Наш следующий шаг — это выполнять, что запланировали.
— Я думал, ты хочешь дождаться вестей от брата.
— Хотел, только Вальтер очень ненадежный корреспондент.
Херефорд не добавил, что Вальтер и союзник ненадежный, поэтому, не дождавшись от него известий, очень хотел лично посмотреть, что там происходит. Его также беспокоило отсутствие вестей от Глостера. Возможно, что, прослышав о фиаско в Йорке, этот привередливый герцог снова раздумал полностью переходить на сторону Генриха, для чего ему нужно будет оставить королевский двор и выехать в войска повстанцев. Херефорду очень не хотелось, чтобы город Глостер оказался бы для них закрытым, и предложил утром же отправиться прямо туда. В зависимости от обстановки они могут потом отправиться на восток, в Шривенхем, или на юг, в Девайзис.
Генрих пожал плечами и согласился.
— Мне порядком надоело путешествие по Англии. Когда мы увидим действия?
— Мы едем ради этого, милорд, а не путешествовать. Если Вальтер взял Шривенхем, мы можем заняться Фарингдоном. Взяв его, мы отрежем весь юг от Оксфорда, главного опорного пункта Юстаса. Он не заставит себя долго ждать, как только увидит наши намерения. Если решили, иду отдавать распоряжения.
— Мы не успеем закончить нашу игру, леди Элизабет, — сказал Генрих, когда Херефорд вышел. Генрих играл в шахматы хорошо, но Элизабет играла не хуже, и они увлеклись сложной комбинационной игрой, конца которой не было видно.
— Мне очень жаль. Я запишу нашу партию, и когда вы вернетесь, мы ее продолжим.
— Сегодняшнее расставание, кажется, не огорчает вас, как тогда, в Честере. Вы не боитесь за мужа?
— За Роджера? Нет, он заговорен!
Ни поведение, ни загадочные золотистые глаза Элизабет не давали прочесть, что творится у нее в душе. Выражать свои чувства она опасалась, их могли сделать оружием против нее самой. Возможно, Генриху она и могла бы довериться, но Элизабет твердо знала: чем меньше знают про нее, тем лучше.
— Он тоже так считает?
Генриху хотелось выведать у Элизабет, что беспокоит ее мужа. Он не ожидал, что она станет распространяться; во всех их совместных разговорах она ни словом не обмолвилась ни о муже, ни о себе лично. Но попытка — не пытка…
— Понятия не имею. Но точно могу сказать, что он никогда не скажет, если его что-либо беспокоит.
Генрих рассмеялся.
— Леди Элизабет, если бы я спросил вас, какого цвета чулки будут у вашего мужа завтра, ваш ответ был бы таким же прямым?
— Можете не сомневаться, милорд. — Дружеское расположение, восхищение и удивление добавили красок на ее лицо и очаровательного блеска глазам. — Мне только странно, почему это вас интересует и… почему вы не верите. — Потом добавила серьезно: — Милорд, моя прямота не зависит от доверия. То же самое я бы ответила и отцу, который сердечно любит Роджера.
«Всегда не доверять — защита женщины», — утвердился в своем мнении Генрих, но возражать не стал.
Между тем в этот раз Элизабет расставалась с Роджером спокойнее, хотя теперь она осознала, что любит его больше жизни. Она любила так неистово, что ей трудно было говорить о нем, даже упоминать его имя. В эти дни при всякой мысли о нем у нее сосало под ложечкой, и необычная мягкая боль не давала дышать. Сейчас она стала больше переживать за своего мужа, но страх за него не лишал ее уверенности. Это самообладание она черпала сразу из нескольких источников. Восстановленное доверие Роджера значительно упрочило ее веру в себя. Плотское удовольствие от любви, которое у нее появилось и надежно повторялось при желании, вселило в нее уверенность в свою полноценность, выкорчевало корни раздражения и горечи, о существовании которых она и не подозревала, пока они не были удалены. Больше того, она поняла, что, отдавая себя, ничего не теряет, а обретает многое, и чем больше она дает Роджеру своего, тем больше его веры и доверия получает. А самое главное, теперь ей не нужно было тихо сидеть в страхе и неведении и только ждать, ждать…
— Я?
— Да. Тебе снится все время такое, что мне не хотелось бы видеть. Ты перестал смеяться, а когда смеешься, то через силу. Стонешь и мечешься во сне или бродишь остаток ночи без сна. Я все время жду, когда ты мне расскажешь сам, теперь спрашиваю: что тебе известно такого, чего не знаю я?
Генрих прямо смотрел в глаза Херефорда. Но это было не нужно: он не умел притворяться.
— Таких вещей две, милорд. Одну я вам не могу назвать. Другую — не хочу. Но ни та, ни другая никак не влияют на то, что мы собираемся делать.
— Что ты этим хочешь сказать? — Голос его звучал ровно, но из-под загара стала проступать краска.
— То, что сказал. Если верите мне, прошу поверить: я не скрою от вас ничего, что вы могли бы своими силами изменить.
Так оно и было. Честер себя никак еще не проявил и опасности для них не представлял. Генрих пока ничего против него не мог предпринять, только, может быть, рассердиться, что тот надумал перебежать на другую сторону. А кроме того, Херефорд ясно видел, что Генрих и без его подсказок хорошо чувствует ход событий. А относительно собственных раздумий о тщетности и своей разочарованности — что он мог сказать Генриху? Предостережения свыше касались его одного, а возможно, были плодом его воображения. Глупо и опасно заразить Генриха его пораженческими мыслями.
— Я верю тебе. Но я спрашиваю не о твоей верности мне, дурак ты этакий, я хочу разделить твои заботы. — Генрих перехватил поводья коня в левую руку а правой тепло и дружески потрепал Херефорда по плечу.
Сердце Херефорда дрогнуло. Пряча и заглушая свои страхи, он зашел слишком далеко. Ему очень не хватало доброжелательного слушателя, не важно даже какого, лишь бы готового посочувствовать. Херефорд открыл рот, приготовился наконец снять с души тяжелое бремя и устремил свой взгляд далеко вперед, чтобы не смотреть на Генриха и не видеть удивления своего повелителя или его презрения за слабость. Но вместо исповеди вдруг крикнул:
— Тревога! К оружию!
За поворотом дороги его взгляд наткнулся на блеск металла среди деревьев. Новая схватка, и опять добрые силы уберегли их от гибели, а когда они были уже вне опасности, о случившемся разговоре так и не вспомнили.
Если лошади отказывались дальше идти, они делали привал. Ели что оставалось у них из припасов, запивали прямо из ручья и в нем обмывали свои раны. Херефорд и Генрих были так измотаны, что серьезного разговора вести не было сил. Они решили обходить замки, чтобы не попасть в ловушку, пройти владения Честера и заночевать где-нибудь в охотничьих угодьях. Никто из героев серьезно ранен не был, хотя сильно страдали от ссадин и ушибов, но среди их рыцарей были и раненые, а некоторых им пришлось оставить еле живыми и даже мертвыми. Без ночного отдыха они уже не могли, потери бойцов стали бы еще больше.
* * *
Ожидаемого результата от прогулки Элизабет не получила. Всю вторую половину дня она скакала на коне по лугам и лесам, борясь с желанием скорее вернуться домой, где ее могло ждать новое письмо от Роджера, сильно устала, но так и не успокоилась. Приехав, она взялась еще раз перечитать его послание, думая, не пропустила ли она спрятанного в нем распоряжения. Беспокойство не оставило ее ночью и продолжало терзать на следующий день, сделав ее и без того не слишком покладистый характер просто нестерпимым для окружающих. Она побила служанок, ставших разбегаться при одном ее появлении, дерзила свекрови и отшлепала старшую дочь Роджера, к которой очень привязалась. И тут же она подхватила на руки напуганную крошку, не видевшую раньше от нее ничего, кроме ласки, и сама горько расплакалась.
Леди Херефорд стала внимательно приглядываться к невестке после этого и прислушиваться к ее разговорам, хотя была сильно недовольна тем, что она передала ей содержание только первой части послания сына. Исхитрившись, она потихоньку выспросила у служанок Элизабет определенные сведения, которых те сообщить не смогли, поскольку их госпожа скрытничала. Леди Херефорд припомнила, что в начале каждой своей беременности она бывала крайне раздражительной, и в надежде, что именно это служит причиной несносного поведения снохи, позволила себе проглотить на нее обиду. Для Элизабет это было не совсем кстати, поскольку она лишалась одного выхода для своего раздражения, но в конце концов это пошло ей на пользу.
Случилось это так: она долго не могла уснуть и стояла у открытого окна, когда услышала скрежет металла о камень, какой раздается при опускании подъемного моста. В такой ночной час мост может быть опущен для единственного человека в мире. Схватив подсвечник, Элизабет выбежала разбудить слуг, а потом, поменяв свечи на факел, который уже не задует ветром, кинулась вниз и во двор встречать своего лорда. Генриха она даже не заметила. В ее глазах стоял один Роджер в доспехах и со шлемом на голове, шатающийся от усталости. С хвалой Господу она швырнула факел и обняла мужа.
— Роджер! Роджер!
— Дай нам поесть, вина и спать, Элизабет, больше ничего.
— Уже готовят. Как ты?
— В порядке.
Он больше не мог ни говорить, ни есть, только пил. Генрих, подумав, отказался от их спальни и от услуг Элизабет. Спешно разбудили леди Херефорд, и она спустилась к Генриху проследить, чтобы у него все было, и дать Элизабет возможность ухаживать за мужем. Элизабет, сгорая от нетерпения прикоснуться, помогла ему снять доспехи и раздеться. Только сейчас она поняла, как она боялась за него! Ей не терпелось расспросить его, но тормошить человека с посеревшим лицом, ввалившимися глазами и невиданными раньше ранами было нельзя. Пока она снимала с него одежду, он задремал сидя, и ей пришлось закинуть его ноги и закатить под покрывало. Когда сама прикорнула рядом, увидела, что глаза его открыты.
— Спи, Роджер, — прошептала она. — Все позади. Ты дома.
Но для него это было не так. Утром или через день все начнется снова. Сил для этого у него уже не оставалось, и его начала бить дрожь. Он почувствовал, как замерла рядом жена. Стыдясь этой слабости, он попытался унять озноб, но тело не слушалось, колотить стало сильнее. Он снова неверно расценил молчание Элизабет. Она просто не знала, что предпринять: притвориться, что не замечает? попытаться успокоить? заговорить? Шли томительные минуты, он начал успокаиваться, прерывисто дышал в промежутках между приступами озноба. Ей было горько, что он не ищет у нее утешения, но гордость Элизабет пережила столько ударов, что самолюбие ее уже не страдало. Ей подумалось, что у него иссякли силы; уж лучше пусть рассердится на нее, чем так мучиться в одиночку, решила она, повернулась к нему и обняла.
— Что с тобой, Роджер? Позволь мне помочь тебе.
Он не ответил, а только прижался к ней телом, холодным как лед. Большего ей было не надо; сердце радостно забилось, она еще крепче обняла его, стараясь согреть своим теплом. У Херефорда пролились слезы — слезы ярости и стыда, а когда это прошло, он подарил Элизабет знак полного своего доверия — сразу уснул. Заснула и Элизабет, но малейшее движение или звук мужа будили ее. Под утро увидела, что он уже не спит.
— Тебе полегче?
— Да. Мне совестно, как я глупо держал себя ночью. Устал очень.
Элизабет поймала его взгляд, посмотрела прямо в глаза.
— Тебе нечего стыдиться. Всякий может переутомиться, даже такой сильный, как ты. Мне хотелось бы помочь тебе, но ты не доверяешь. Я не жалуюсь, сама виновата. Но у меня есть силы, и мне хочется что-то делать, а дела ни для рук, ни для головы у меня нет. Жить праздно я не могу, ты знаешь, а потом — трутни горазды на плутни.
— Потерпи немного. У меня была идея передать тебе управление этим замком, но я подумал, зачем тебе возиться с житейскими делами. Ошибся. Но исправить ошибку не успел… — Голос его звучал неуверенно. — Потом столько всего произошло. Подожди, дай закончить дела, или пусть они закончатся сами.
— Не хочешь ничего мне рассказать? Даже из прошлого? Никакого вреда от этого не будет.
— Какое там! Расскажу тебе все. Только мало ь рассказе будет хорошего.
— Вас побили под Йорком? Из письма я поняла, что там были неприятности… Погоди, я возьму мази, сделаю тебе повязки, а ты будешь рассказывать.
— Нет, нас не разбили, — вздохнул он, — до сражения дело не дошло. — Он покорно лег, дал себя обмыть и втереть в больные места снадобья, иногда морщился от боли и прислушивался, как под ее руками она утихает. — Самое скверное, что нас заставили бежать. Я вообще не люблю бегать, а тут пришлось уносить ноги и весь путь от Йорка отбиваться от засад. Если не считать этого позора и нескольких погибших, мы практически ничего не потеряли. Я и не планировал вторжение в Йорк, это нам ничего не давало, мне хотелось только отделить Стефана от сына, что нам удалось. Потом Генрих стал больше меня слушаться и доверять. А было такое, что, когда сказал ему «не надо», он назвал меня трусом. Каково это было слышать от своего повелителя!
— Это он со зла. Сам говорил, что в гневе он может сказать и не такое. Никто в мире не смеет считать тебя трусом. Но, наверное, не это была главная беда?
— Конечно. — Об этом говорить ему было тяжело, не хотелось ее расстраивать. — Что бы ты сказала, если бы мы с твоим отцом пошли друг на друга? На чью сторону встанешь?
— Боже! — Она выронила банку с мазью, и та разбилась, разлив содержимое по ковру. — Он давно не перебегал… Разве можно так жестоко испытывать мою верность, если нет на то оснований!
— Когда не хочешь оказаться перед таким выбором и если сумеешь переубедить отца, тебе придется этим заняться. — Херефорду стало неловко за резкость, но тут у него возникла мысль, как одним ходом устроить два дела. — Элизабет, не будем сейчас говорить об отце. Скажи, ты мне предана?
— Я бы хотела быть рыцарем и присягнуть тебе на верность. Клянусь, я бы не изменила своей присяге, ни духу ее, ни букве. А как женщине доказать свою преданность?
— Ты больше рыцарь, чем многие, носящие это звание.
Странное выражение появилось на лице Херефорда. Он придумал сделать такое, что заставило бы смеяться всю Англию, от края и до края. Он решил принять от Элизабет по всем правилам присягу на верность. Ничто, никакие привязанности не заставят ее нарушить такую присягу, думал он, все еще считая гордость сильнейшей чертой характера Элизабет.
— Подай мне меч и правую перчатку.
Элизабет подала просимое онемев от изумления, ей и в голову не могло прийти, что он надумал сделать. Единственное, что она могла вообразить, это решение убить ее этим мечом за какую-то неведомую ей вину, если он не сошел с ума. Но зачем ему боевая перчатка? Страха у нее, однако, не было, только досадные мелочи отвлекали внимание: мокрая и задубевшая рукавица, залитая кровью от раны на правой руке, лужа мази на ковре, куда она ступила босой ногой и поскользнулась, страшные красные пятна на белом теле Роджера, когда он поднялся ей навстречу.
— Ты сказала, что хотела бы мне присягнуть. Думаю, у тебя довольно гордости, сил и храбрости. Но прежде прошу тебя еще раз подумать. Если ты присягаешь как рыцарь, к твоему слову я буду относиться по-мужски. Никакое уклонение от услужения мне по причине женской слабости в расчет принимать уже не буду.
Это было как раз то, чего хотелось Элизабет. Роджер предложил ей даже больше, чем доверял родной отец! Завершить свое самоутверждение таким триумфом она не могла и мечтать. Это было ошеломляюще! Но вместо радости у нее вырвалось:
— Значит, как жена я тебе больше не нужна?
Глаза Херефорда сразу потеплели.
— Что ты, дорогая, как женщину я тебя люблю больше всего и ни на что не променяю. Я говорю о том, что, когда потребую от тебя исполнения рыцарского долга, ты будешь не вправе отказаться, ссылаясь на женские причины, скажем, обидевшись на меня, если я как муж запрещу тебе общение с кем-то или какое-то действие. Поняла?
— Кажется, да.
— Тебе нужно время подумать? Мы тут пробудем еще одну или две ночи. Времени у тебя немного.
— Нет, — тихо сказала она, — думать мне нечего. Ты можешь взять мою верность и преданность, когда захочешь. Я буду твоим «человеком» и женщиной одновременно.
Для стороннего наблюдателя эта сцена могла бы показаться комичной. В слабом свете раннего утра совершенно голый мужчина стоял над преклонившей колено женщиной с распущенными до пола волосами, что свидетельствовало об их тесной близости. Он обращался к ней как к своему вассалу мужского пола и когда давал ей свой поцелуй мира, губы его были жестки. Под конец он протянул ей свой меч со святыми мощами в рукояти, служившей одновременно и крестом, она поднялась, возложила на меч руки и поклялась. В заключение, как символ новой связи между ними, он вручил ей свою окровавленную перчатку и еще раз твердо, по-мужски поцеловал. Для участников этой церемонии ничего забавного в ней не было. Оба были предельно серьезны. Херефорд впредь будет относиться к жене как к верному вассалу, а Элизабет в момент исполнения ее мечты с испугом поняла, что вовсе не хотела, чтобы отношения с мужем стали теперь такими, однако всей душой стремилась быть достойной чести, какой редко удостаивается женщина в личной жизни.
— Файт! — провозгласил Херефорд и уселся на постель, закутавшись в покрывало. — Теперь, Элиза, у меня есть для тебя дело.
— Ой, Роджер, не сразу! Я боюсь!
— Что? — удивился Херефорд, потом рассмеялся и привлек жену к себе. — Я стану умнейшим человеком на земле, когда научусь тебя понимать. Ты постоянно без спросу и согласия вмешиваешься в мои дела, а когда я прошу тебя что-то сделать, тебе становится боязно. Неужели я был с тобой так груб и бесцеремонен или просил тебя о чем-то невозможном?
— Ты был тогда другой. Когда вот такой, мне не страшно. Но я понимаю, почему тебя боится Вальтер и беспрекословно повинуются люди.
— Хорош бы я был лорд, когда бы сажал на колени и ласкал своих вассалов! — Херефорд снова смотрел по-доброму и ласково улыбался. — А если бы еще испытывал к ним то же, что и к тебе, то вообще бы ничего не делалось: какая работа тут пойдет на ум? Я раньше думал, что женщин не делают вассалами, потому что они не могут носить оружие, но теперь вижу, что они опаснее другим. — Он засмеялся. — Слушай, Элизабет, мы всегда все делаем шиворот-навыворот. Почему бы нам не продолжить в том же духе? Становится светло, мне ужасно некогда, много надо и тебе рассказать, так что… давай заниматься любовью.
Он опрокинул ее на постель, она не стала сопротивляться. Сначала она не испытывала ни желания, ни страсти, только чувство тепла, сделавшее ее нежной и податливой. Роджер, видимо, понял ее состояние, и его движения были неторопливыми, хотя и говорил, что времени у него нет. Иногда он совсем останавливался, целовал и ласкал ее, изгибался, чтобы потрогать губами груди, гладил бедра. Элизабет застонала тихо, потом громче, и когда Роджер замирал в нерешительности, — сама стала его подталкивать. Ее выражение стало сосредоточеннее, и она бессознательно все крепче прижималась к мужу.
Немного погодя, лежа на спине и смотря в полог над постелью, он сказал задумчиво:
— Помнишь, однажды сказал тебе, что ты будешь визжать, как сучка при вязке. Вот получилось.
— Какой ужас! Что ты говоришь!
— Некрасиво, зато выразительно и точно. — Он повернулся к ней, глаза еще переполняла влага нежности, и ему захотелось разбавить это чувство шуткой. — Ты знаешь, когда ты краснеешь, кожа у тебя розовеет и выглядит так аппетитно, что мне хочется тебя съесть.
— Лучше помолчи. Ты сейчас позеленеешь, а не порозовеешь, если скажу тебе кое-что.
Элизабет нигде не уступала и всегда была готова дать ему сдачу, не важно, дразнил он ее или любил. Херефорд вытаращил глаза.
— Что ты такого можешь мне сказать, чего я еще не слышал?
— А вот и скажу, раз обзываешь меня сучкой, — захихикала Элизабет. — Ты сам стал таким развратником, что спишь с собственным вассалом! Ну, что скажешь?
— Сучка! — сказал он нежно и ласково ущипнул ее за плечо. — Неблагодарная сучка, кусающая руку, ее кормящую.
Она снова засмеялась, но муж уже отвлекся от любовной игры и, глянув на светлеющее небо, посерьезнел. Его ждала масса дел, и времени, как всегда, не хватало. Особой спешки, однако, не было, если не считаться с привычной торопливостью Генриха. Раз он был уже в Англии, теперь все время работало на их дело завоевания трона, теоретически можно было не торопиться, но заботила опасность отхода разочарованных союзников, если война затянется. Так что Херефорду было непонятно, почему ему надо спешить, но чувство у него было именно таким: надо гнать и гнать, иначе все развалится на части. И ничего поделать тут было нельзя. Будучи человеком простым, он поступил просто: немедленно поднялся с постели.
Элизабет не желала вставать и еле шевельнула губами, чтобы Роджер опустил полог. Ей хотелось остаться в теплом полумраке и посмаковать новую для себя и полную свободу от скованности, вспоминая острое больно-сладкое ощущение. Роджер в другое время сам с наслаждением повалялся бы с женой, поддразнивая и лаская ее, снова бы предался удовольствию. Вместо этого он отвернулся.
— Нет, любовь моя, знаю, что тебе хочется, но сейчас этому не время. — Он улыбнулся ласково, но выражение было достаточно твердым и не допускающим возражений. — Вставай, вассал, есть дело для тебя.
— Не поручай мне дела выше моих сил.
— У тебя нет предела сил, когда приложишь старание. Я даю тебе только задание. Пойдут за тобой люди твоих родовых имений… если случится немного повоевать?
— Думаю, да.
Элизабет задумалась. Конечно, Роджеру хватит ума, чтобы не послать ее командовать боевой дружиной. Она довольно хорошо разбиралась в военном деле, это так, и были женщины, которые брались за оружие и шли воевать, но все ее знания имели отношение главным образом к обороне, когда и другим женщинам приходилось заменять мужей. Заставить женщину атаковать его врагов было бы настолько нелепым и позорным для него, что она ни за что, ни по каким обязанностям вассала, ни за какую любовь не позволит ему сделать это. Но очень скоро стало ясно, что Роджер имеет в виду другое, Элизабет успокоилась и стала слушать.
— Я отзову твоих ратников с юга, хотя бы только кавалеристов. Если не произойдет тяжелых боев с большими потерями, каких я не ожидаю, у тебя может получиться около семисот проверенных бойцов. С такой дружиной ты сможешь спокойно ехать куда угодно. Когда мы с Генрихом уедем на юг, отправляйся на север и найди там отца. Мы с ним расстались прохладно, так что не скажу, где он может оказаться. Ты должна его удержать, чтобы он не перебежал. Если не удержать, то хотя бы не дать соединиться со Стефаном или, что еще важнее, помешать ему повернуть на юг. Мне безразлично, что он делает там, на севере, пока не вредит нашему делу. Понимаешь, что мне надо? Сможешь это сделать?
— Не знаю. Раньше мне удавалось заставить слушаться его, но порой в него будто дьявол вселяется. Тогда никто его не сдвинет с места. Многое зависит от того, что произошло с ним после вашего расставания. Я сделаю все, что будет в моих силах, Роджер, только должна тебе сказать… Ни мой долг перед тобой, ни вся моя любовь к тебе не заставят меня остановить его силой: он мой отец.
— Я и не требую этого, как не требую, чтобы его рыцари, которых он давно водит, пошли против него, но я хочу, чтобы ты сообщила, если не сможешь его удержать. Пиши всегда в Девайзис. Там будут знать, куда переправить мне грамоту.
— Ты не будешь с ним драться, Роджер?
— Не знаю, Элизабет. Я его тоже люблю, но моя клятва остается клятвой. Я не хочу разрываться между вами, так что постарайся сделать, как я тебя прошу. А теперь — за дело, мне надо составить письма, а это для меня всегда непросто.
После неудачной попытки держать Элизабет подальше от Генриха Херефорд махнул на это рукой. Все несколько дней, что они провели в Херефорде, Генрих бессовестно флиртовал с Элизабет, а она шаловливо провоцировала и подыгрывала ему. Но после памятного отпора со стороны Херефорда Генриху больше не удавалось вызвать в нем ревности. Сам же Херефорд, овладев любовным резервом жены, стал более уверенным в ней, а на остальное у него уже не оставалось сил. Не обладая способностями своего повелителя делать сразу несколько дел, он так погрузился в военные приготовления, что даже не замечал Генриха за обеденным столом, когда не происходило общего разговора. Если Генрих был великолепным лидером, то Херефорд брал железной исполнительностью, и это позволяло им дружно работать, причем Генрих с лету оценивал ситуацию и принимал решение, которого Херефорд искал бы часами. Все теперь у них ладилось; Генрих был силен в оценке местности и выстраивании боевых порядков, а Херефорд лучше разбирался в боеспособности и выносливости войска. В вопросах тактики Херефорд подчинялся решениям Генриха, но если Херефорд отвергал план действий и объяснял почему, Генрих тоже не спорил.
Темноволосая головка Элизабет сразу отвернулась от Генриха, как только муж начал говорить.
— Здесь нам делать больше нечего, милорд. Наш следующий шаг — это выполнять, что запланировали.
— Я думал, ты хочешь дождаться вестей от брата.
— Хотел, только Вальтер очень ненадежный корреспондент.
Херефорд не добавил, что Вальтер и союзник ненадежный, поэтому, не дождавшись от него известий, очень хотел лично посмотреть, что там происходит. Его также беспокоило отсутствие вестей от Глостера. Возможно, что, прослышав о фиаско в Йорке, этот привередливый герцог снова раздумал полностью переходить на сторону Генриха, для чего ему нужно будет оставить королевский двор и выехать в войска повстанцев. Херефорду очень не хотелось, чтобы город Глостер оказался бы для них закрытым, и предложил утром же отправиться прямо туда. В зависимости от обстановки они могут потом отправиться на восток, в Шривенхем, или на юг, в Девайзис.
Генрих пожал плечами и согласился.
— Мне порядком надоело путешествие по Англии. Когда мы увидим действия?
— Мы едем ради этого, милорд, а не путешествовать. Если Вальтер взял Шривенхем, мы можем заняться Фарингдоном. Взяв его, мы отрежем весь юг от Оксфорда, главного опорного пункта Юстаса. Он не заставит себя долго ждать, как только увидит наши намерения. Если решили, иду отдавать распоряжения.
— Мы не успеем закончить нашу игру, леди Элизабет, — сказал Генрих, когда Херефорд вышел. Генрих играл в шахматы хорошо, но Элизабет играла не хуже, и они увлеклись сложной комбинационной игрой, конца которой не было видно.
— Мне очень жаль. Я запишу нашу партию, и когда вы вернетесь, мы ее продолжим.
— Сегодняшнее расставание, кажется, не огорчает вас, как тогда, в Честере. Вы не боитесь за мужа?
— За Роджера? Нет, он заговорен!
Ни поведение, ни загадочные золотистые глаза Элизабет не давали прочесть, что творится у нее в душе. Выражать свои чувства она опасалась, их могли сделать оружием против нее самой. Возможно, Генриху она и могла бы довериться, но Элизабет твердо знала: чем меньше знают про нее, тем лучше.
— Он тоже так считает?
Генриху хотелось выведать у Элизабет, что беспокоит ее мужа. Он не ожидал, что она станет распространяться; во всех их совместных разговорах она ни словом не обмолвилась ни о муже, ни о себе лично. Но попытка — не пытка…
— Понятия не имею. Но точно могу сказать, что он никогда не скажет, если его что-либо беспокоит.
Генрих рассмеялся.
— Леди Элизабет, если бы я спросил вас, какого цвета чулки будут у вашего мужа завтра, ваш ответ был бы таким же прямым?
— Можете не сомневаться, милорд. — Дружеское расположение, восхищение и удивление добавили красок на ее лицо и очаровательного блеска глазам. — Мне только странно, почему это вас интересует и… почему вы не верите. — Потом добавила серьезно: — Милорд, моя прямота не зависит от доверия. То же самое я бы ответила и отцу, который сердечно любит Роджера.
«Всегда не доверять — защита женщины», — утвердился в своем мнении Генрих, но возражать не стал.
Между тем в этот раз Элизабет расставалась с Роджером спокойнее, хотя теперь она осознала, что любит его больше жизни. Она любила так неистово, что ей трудно было говорить о нем, даже упоминать его имя. В эти дни при всякой мысли о нем у нее сосало под ложечкой, и необычная мягкая боль не давала дышать. Сейчас она стала больше переживать за своего мужа, но страх за него не лишал ее уверенности. Это самообладание она черпала сразу из нескольких источников. Восстановленное доверие Роджера значительно упрочило ее веру в себя. Плотское удовольствие от любви, которое у нее появилось и надежно повторялось при желании, вселило в нее уверенность в свою полноценность, выкорчевало корни раздражения и горечи, о существовании которых она и не подозревала, пока они не были удалены. Больше того, она поняла, что, отдавая себя, ничего не теряет, а обретает многое, и чем больше она дает Роджеру своего, тем больше его веры и доверия получает. А самое главное, теперь ей не нужно было тихо сидеть в страхе и неведении и только ждать, ждать…