Страница:
– Здесь немного мяса и сыра, – сказала она. – Еще хлеб, – неведомо зачем добавила она, ведь поднос был на столе и он мог сам все увидеть.
– Томми ушел?
– Уже давно. Он поехал к Питеру. – Дебора подвинула стул к столу и села напротив Сент-Джеймса. – Я забыла принести тебе попить. Что ты хочешь? Вино? Минеральную воду? Мы с папой пили кофе. Саймон, хочешь кофе?
– Нет, спасибо. Все отлично.
Однако он не притрагивался к еде. Вместе этого выпрямился и потер спину. В темноте его лицо изменилось. Углы сгладились. Морщины исчезли. Как будто не было прошедших в разлуке лет и связанных с ними страданий. Сейчас он казался моложе и уязвимее. И как будто ближе, короче говоря, больше похожим на того человека, которому когда-то Дебора не боялась говорить все без утайки, зная, что уж он-то поймет ее.
– Саймон, – позвала она и подождала, когда он оторвет взгляд от еды, к которой и не думал прикасаться. – Томми рассказал мне, что ты хотел сделать сегодня для Питера. Ты очень добр.
Сент-Джеймс нахмурился:
– Я хотел…
Дебора перегнулась через стол и коснулась его руки:
– Он сказал, что ты хотел взять флакон, пока не приехали полицейские. Томми был очень тронут. Ты – настоящий друг. Он хотел много чего сказать тебе, но ты ушел.
Она видела, что он не сводит глаз с ее кольца. В свете лампы изумруд блестел как капля воды. Дебора чувствовала под рукой холодные пальцы Сент-Джеймса. Но, пока она ждала его ответа, пальцы сжались в кулак и высвободились. Дебора тоже убрала руку, словно ее ударили, в который раз понимая, что попытка поднять забрало и наладить дружеские отношения вновь закончилась неудачей. Он повернулся в кресле, и черты его лица обострились.
– Боже мой, – прошептал он.
Услыхав его голос, Дебора уже не сомневалась, что изменившееся выражение лица Сент-Джеймса и нежелание смотреть ей в глаза связаны не с ней.
– Что случилось?
Он опять оказался в светлом круге – кости, обтянутые кожей.
– Дебора… Не знаю, как сказать. Я совсем не герой, как ты могла подумать. И ничего я для Томми не делал. Я даже не думал о Томми. И о Питере. Совсем не думал о Питере.
– Но…
– Флакон принадлежит Сидни.
Дебора отпрянула. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но не произнесла ни звука, лишь не отрываясь смотрела на Сент-Джеймса.
– Что ты говоришь?
– Она думает, что Питер убил Джастина Брука. Она хотела свести счеты. Но как-то так получилось, что вместо Питера…
– Эрготамин, – прошептала Дебора. – Ты принимаешь его, да?
Сент-Джеймс отодвинул поднос, однако это было единственное, что он позволил себе в качестве ответа, если не считать холодного тона, каким он произнес следующие слова:
– Я чувствую себя дураком. Не могу придумать, как помочь собственной сестре. Не могу ее отыскать. Это отвратительно. Немыслимо. Я совершенно бесполезен, и сегодня это было очевидно.
– Не верю, – медленно проговорила Дебора. – Сидни не могла… Она не делала этого… Саймон, да ты сам в это не веришь.
– Хелен везде искала ее. Всюду звонила. И я тоже. Никаких следов. А в полиции определят принадлежность флакона не позже чем через сутки.
– Как? Даже если на нем отпечатки ее пальцев…
– Дело не в отпечатках. Она использовала его под духи. Он с Джермин-стрит. У полицейских не будет никаких трудностей. Они явятся сюда завтра около четырех часов. Это точно.
– Ее духи… Саймон, это не Сидни! – Дебора соскочила со стула и подошла к Сент-Джеймсу. – Это не Сидни. Не может этого быть. Неужели ты не помнишь? Она пришла ко мне, когда был обед, и надушилась моими духами. Ее духи пропали. Помнишь? Она не могла их найти. Неужели не помнишь?
Сначала он ничего не понял. Он смотрел на Дебору и не видел ее.
– Нет, – прошептал он, но потом его голос окреп. – Это было в субботу вечером. Еще до смерти Брука. Кто-то еще тогда спланировал убийство Питера.
– Или Саши.
– Кто-то пытается очернить Сидни. – Он вскочил, дошел до конца стола, повернул обратно, потом прошелся еще раз, но уже быстрее и явно волнуясь. – Кто-то был в ее комнате. Это мог быть кто угодно. Питер… Если умереть должна была Саша… Тренэр-роу, отец или сын Пенеллины. Черт, даже Дейз.
– Нет, – положила конец его сомнениям Дебора. – Это был Джастин.
– Джастин?
– Я никак не могла понять, зачем он пришел к ней в пятницу ночью. После того, что было на берегу. Он затаил зло на Сидни. Кокаин, драка. Да еще Питер с Сашей смеялись над ними. Над ним.
– Он пришел к ней, – медленно произнес Сент-Джеймс, – спал с ней и взял флакон. Наверняка так и было. Черт его побери.
– А в субботу, когда Сидни не могла найти флакон – помнишь, она сказала нам? – он, верно, достал эрготамин и хинин. Смешал их и дал Саше.
– Он же химик, – задумчиво проговорил Сент-Джеймс. – Биохимик. Он знал, что делал.
– С кем он хотел расправиться? С Питером или с Сашей?
– Наверно, с Питером.
– Из-за их появления у Мика Кэмбри?
– Комнату обыскали. Компьютер был включен. На полу валялись записные книжки и фотографии. Наверно, Питер увидел что-то, когда был там с Бруком, и Брук не сомневался, что он вспомнит об этом после смерти Мика.
– Но зачем давать наркотик Саше? Если бы умер Питер, она сразу сказала бы полицейским, где взяла его.
– Совсем нет. Она тоже умерла бы. Брук в этом не сомневался. Он знал, что она наркоманка. Поэтому и дал ей наркотик. Полагаю, он думал, что они погибнут еще в Ховенстоу. Когда стало очевидно, что его план провалился, он попытался избавиться от Питера другим способом, рассказав нам об их визите к Кэмбри, чтобы Питера арестовали и он не стоял у него на дороге. Чего он не мог учесть, так это того, что Питер и Саша уедут из Корнуолла, прежде чем их арестуют, и что Саша еще большая наркоманка, чем Питер. Тем более он не мог учесть, что Саша припрячет наркотик для себя одной. Кроме того, Питер отправился в паб «Якорь и роза» и его видела там полудюжина людей, готовых предоставить ему алиби на время смерти Кэмбри.
– Значит, это был Джастин, – проговорила Дебора. – Во всем виноват один Джастин.
– Меня ослепило то, что он умер до Саши. Я не подумал о том, что он успел дать Саше наркотик.
– Но, Саймон, его собственная смерть?
– Несчастный случай.
– Почему? Как? Что он делал на скале посреди ночи?
Сент-Джеймс искоса поглядел на Дебору. В темной комнате все еще горела красная лампочка, оставляя красное, словно кровавое, пятно на черном фоне. Это подсказало ему ответ.
– Твои фотоаппараты. Он хотел избавиться от них.
– Зачем?
– Убирал все, что связывало его с Кэмбри. Сначала самого Кэмбри. Потом Питера. Потом…
– Мою пленку. Фотографии, сделанные тогда в коттедже. Что бы Питер там ни увидел, ты это сфотографировал.
– Значит, беспорядок в гостиной был устроен, чтобы замести следы. Он ничего не искал. Ничего не хотел взять. То, что ему было нужно, он не мог унести.
– Откуда ему стало известно, что ты фотографировал там? – переспросила Дебора.
– Он знал, что у нас были фотоаппараты. Миссис Суини подтвердила это во время обеда в субботу. Ему были известны мои методы. Сидни наверняка рассказывала. И ему было известно, что Томми работает в Скотленд-Ярде. Он рискнул, позволив нам осмотреть место преступления и вызвать полицию. Но зачем рисковать, если нечто в комнате – и на пленке – могло связать его с Кэмбри?
– Полицейские должны рано или поздно найти это, разве не так?
– Они уже арестовали Джона Пенеллина, и тот признался в убийстве. Джастин боялся лишь, что кто-то – не местные полицейские – не поверит, будто Джон – убийца. И именно это произошло меньше чем через сутки после смерти Кэмбри. Мы стали задавать вопросы. И ему пришлось предпринять шаги, чтобы защитить себя.
Дебора задала последний вопрос:
– Но зачем он взял все? Почему не пленку?
– У него не было времени. Легче было взять ящик и выбросить его в окно, а потом прийти к нам с Томми и рассказать о Питере. Позднее он понес фотоаппараты туда, где был днем. Он бросил их в воду, потом поднялся обратно на скалу. И вот тут-то упал.
Дебора улыбнулась, словно сбросила с плеч тяжелый груз:
– Вряд ли мы сможем это доказать.
– Сможем. В Корнуолле. Сначала постараемся найти в бухте фотоаппараты, потом в редакции поищем, что Мик писал об онкозиме. Завтра.
– А пленка? Фотографии?
– Ждут своего часа.
– Проявить?
– Тебе не трудно?
– Нет.
– Тогда, пожалуйста, птенчик, займись ими сейчас же. Пора указать Джастину Бруку на его место.
Глава 24
– Томми ушел?
– Уже давно. Он поехал к Питеру. – Дебора подвинула стул к столу и села напротив Сент-Джеймса. – Я забыла принести тебе попить. Что ты хочешь? Вино? Минеральную воду? Мы с папой пили кофе. Саймон, хочешь кофе?
– Нет, спасибо. Все отлично.
Однако он не притрагивался к еде. Вместе этого выпрямился и потер спину. В темноте его лицо изменилось. Углы сгладились. Морщины исчезли. Как будто не было прошедших в разлуке лет и связанных с ними страданий. Сейчас он казался моложе и уязвимее. И как будто ближе, короче говоря, больше похожим на того человека, которому когда-то Дебора не боялась говорить все без утайки, зная, что уж он-то поймет ее.
– Саймон, – позвала она и подождала, когда он оторвет взгляд от еды, к которой и не думал прикасаться. – Томми рассказал мне, что ты хотел сделать сегодня для Питера. Ты очень добр.
Сент-Джеймс нахмурился:
– Я хотел…
Дебора перегнулась через стол и коснулась его руки:
– Он сказал, что ты хотел взять флакон, пока не приехали полицейские. Томми был очень тронут. Ты – настоящий друг. Он хотел много чего сказать тебе, но ты ушел.
Она видела, что он не сводит глаз с ее кольца. В свете лампы изумруд блестел как капля воды. Дебора чувствовала под рукой холодные пальцы Сент-Джеймса. Но, пока она ждала его ответа, пальцы сжались в кулак и высвободились. Дебора тоже убрала руку, словно ее ударили, в который раз понимая, что попытка поднять забрало и наладить дружеские отношения вновь закончилась неудачей. Он повернулся в кресле, и черты его лица обострились.
– Боже мой, – прошептал он.
Услыхав его голос, Дебора уже не сомневалась, что изменившееся выражение лица Сент-Джеймса и нежелание смотреть ей в глаза связаны не с ней.
– Что случилось?
Он опять оказался в светлом круге – кости, обтянутые кожей.
– Дебора… Не знаю, как сказать. Я совсем не герой, как ты могла подумать. И ничего я для Томми не делал. Я даже не думал о Томми. И о Питере. Совсем не думал о Питере.
– Но…
– Флакон принадлежит Сидни.
Дебора отпрянула. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но не произнесла ни звука, лишь не отрываясь смотрела на Сент-Джеймса.
– Что ты говоришь?
– Она думает, что Питер убил Джастина Брука. Она хотела свести счеты. Но как-то так получилось, что вместо Питера…
– Эрготамин, – прошептала Дебора. – Ты принимаешь его, да?
Сент-Джеймс отодвинул поднос, однако это было единственное, что он позволил себе в качестве ответа, если не считать холодного тона, каким он произнес следующие слова:
– Я чувствую себя дураком. Не могу придумать, как помочь собственной сестре. Не могу ее отыскать. Это отвратительно. Немыслимо. Я совершенно бесполезен, и сегодня это было очевидно.
– Не верю, – медленно проговорила Дебора. – Сидни не могла… Она не делала этого… Саймон, да ты сам в это не веришь.
– Хелен везде искала ее. Всюду звонила. И я тоже. Никаких следов. А в полиции определят принадлежность флакона не позже чем через сутки.
– Как? Даже если на нем отпечатки ее пальцев…
– Дело не в отпечатках. Она использовала его под духи. Он с Джермин-стрит. У полицейских не будет никаких трудностей. Они явятся сюда завтра около четырех часов. Это точно.
– Ее духи… Саймон, это не Сидни! – Дебора соскочила со стула и подошла к Сент-Джеймсу. – Это не Сидни. Не может этого быть. Неужели ты не помнишь? Она пришла ко мне, когда был обед, и надушилась моими духами. Ее духи пропали. Помнишь? Она не могла их найти. Неужели не помнишь?
Сначала он ничего не понял. Он смотрел на Дебору и не видел ее.
– Нет, – прошептал он, но потом его голос окреп. – Это было в субботу вечером. Еще до смерти Брука. Кто-то еще тогда спланировал убийство Питера.
– Или Саши.
– Кто-то пытается очернить Сидни. – Он вскочил, дошел до конца стола, повернул обратно, потом прошелся еще раз, но уже быстрее и явно волнуясь. – Кто-то был в ее комнате. Это мог быть кто угодно. Питер… Если умереть должна была Саша… Тренэр-роу, отец или сын Пенеллины. Черт, даже Дейз.
– Нет, – положила конец его сомнениям Дебора. – Это был Джастин.
– Джастин?
– Я никак не могла понять, зачем он пришел к ней в пятницу ночью. После того, что было на берегу. Он затаил зло на Сидни. Кокаин, драка. Да еще Питер с Сашей смеялись над ними. Над ним.
– Он пришел к ней, – медленно произнес Сент-Джеймс, – спал с ней и взял флакон. Наверняка так и было. Черт его побери.
– А в субботу, когда Сидни не могла найти флакон – помнишь, она сказала нам? – он, верно, достал эрготамин и хинин. Смешал их и дал Саше.
– Он же химик, – задумчиво проговорил Сент-Джеймс. – Биохимик. Он знал, что делал.
– С кем он хотел расправиться? С Питером или с Сашей?
– Наверно, с Питером.
– Из-за их появления у Мика Кэмбри?
– Комнату обыскали. Компьютер был включен. На полу валялись записные книжки и фотографии. Наверно, Питер увидел что-то, когда был там с Бруком, и Брук не сомневался, что он вспомнит об этом после смерти Мика.
– Но зачем давать наркотик Саше? Если бы умер Питер, она сразу сказала бы полицейским, где взяла его.
– Совсем нет. Она тоже умерла бы. Брук в этом не сомневался. Он знал, что она наркоманка. Поэтому и дал ей наркотик. Полагаю, он думал, что они погибнут еще в Ховенстоу. Когда стало очевидно, что его план провалился, он попытался избавиться от Питера другим способом, рассказав нам об их визите к Кэмбри, чтобы Питера арестовали и он не стоял у него на дороге. Чего он не мог учесть, так это того, что Питер и Саша уедут из Корнуолла, прежде чем их арестуют, и что Саша еще большая наркоманка, чем Питер. Тем более он не мог учесть, что Саша припрячет наркотик для себя одной. Кроме того, Питер отправился в паб «Якорь и роза» и его видела там полудюжина людей, готовых предоставить ему алиби на время смерти Кэмбри.
– Значит, это был Джастин, – проговорила Дебора. – Во всем виноват один Джастин.
– Меня ослепило то, что он умер до Саши. Я не подумал о том, что он успел дать Саше наркотик.
– Но, Саймон, его собственная смерть?
– Несчастный случай.
– Почему? Как? Что он делал на скале посреди ночи?
Сент-Джеймс искоса поглядел на Дебору. В темной комнате все еще горела красная лампочка, оставляя красное, словно кровавое, пятно на черном фоне. Это подсказало ему ответ.
– Твои фотоаппараты. Он хотел избавиться от них.
– Зачем?
– Убирал все, что связывало его с Кэмбри. Сначала самого Кэмбри. Потом Питера. Потом…
– Мою пленку. Фотографии, сделанные тогда в коттедже. Что бы Питер там ни увидел, ты это сфотографировал.
– Значит, беспорядок в гостиной был устроен, чтобы замести следы. Он ничего не искал. Ничего не хотел взять. То, что ему было нужно, он не мог унести.
– Откуда ему стало известно, что ты фотографировал там? – переспросила Дебора.
– Он знал, что у нас были фотоаппараты. Миссис Суини подтвердила это во время обеда в субботу. Ему были известны мои методы. Сидни наверняка рассказывала. И ему было известно, что Томми работает в Скотленд-Ярде. Он рискнул, позволив нам осмотреть место преступления и вызвать полицию. Но зачем рисковать, если нечто в комнате – и на пленке – могло связать его с Кэмбри?
– Полицейские должны рано или поздно найти это, разве не так?
– Они уже арестовали Джона Пенеллина, и тот признался в убийстве. Джастин боялся лишь, что кто-то – не местные полицейские – не поверит, будто Джон – убийца. И именно это произошло меньше чем через сутки после смерти Кэмбри. Мы стали задавать вопросы. И ему пришлось предпринять шаги, чтобы защитить себя.
Дебора задала последний вопрос:
– Но зачем он взял все? Почему не пленку?
– У него не было времени. Легче было взять ящик и выбросить его в окно, а потом прийти к нам с Томми и рассказать о Питере. Позднее он понес фотоаппараты туда, где был днем. Он бросил их в воду, потом поднялся обратно на скалу. И вот тут-то упал.
Дебора улыбнулась, словно сбросила с плеч тяжелый груз:
– Вряд ли мы сможем это доказать.
– Сможем. В Корнуолле. Сначала постараемся найти в бухте фотоаппараты, потом в редакции поищем, что Мик писал об онкозиме. Завтра.
– А пленка? Фотографии?
– Ждут своего часа.
– Проявить?
– Тебе не трудно?
– Нет.
– Тогда, пожалуйста, птенчик, займись ими сейчас же. Пора указать Джастину Бруку на его место.
Глава 24
Дебора работала с легкой душой и легким сердцем, о чем даже подумать не могла еще два часа назад. Не замечая того, она тихонько мурлыкала себе под нос, напевала строчку-две из старых песен Битлов, Бадди Холли, Клиффа Ричарда, которые как-то сами собой возникали у нее в голове. В темноте она ловко, с автоматизмом, который предполагал настоящее мастерство, управлялась с пленкой и ванночками. Не останавливалась Дебора и чтобы подумать об обстоятельствах, которые так повернулись, что ее детская любовь к Сент-Джеймсу расцвела и обновилась, пока они разговаривали в лаборатории. Она просто радовалась, что это случилось, радовалась тому, что появилась надежда изгнать злость из их отношений.
До чего же она оказалась права, когда, повинуясь своей интуиции, приехала в Челси, чтобы побыть с Саймоном. Какое счастье было видеть, как изменилось его лицо, едва он понял, что его сестре не может быть предъявлено обвинение в убийстве. Счастливая Дебора проводила его до спальни и подождала возле двери, болтая и смеясь, пока он доставал пленку. Наконец-то они опять стали друзьями и могли делиться своими мыслями, слушать друг друга, спорить и размышлять.
До отъезда Деборы на три года в Америку ее общение с Сент-Джеймсом всегда было радостным. И то время, что они пробыли вместе в лаборатории, а потом в его спальне, вернуло ей живость воспоминаний о той радости, если не самое радость. Перед ее мысленным взором вставали картинки из прошлой жизни, напоминая о том, кем был для нее тогда Саймон Сент-Джеймс, и Дебора с удовольствием погрузилась в свое детство и отрочество.
Что бы с ней ни происходило, Сент-Джеймс всегда был рядом: выслушивал ее жалобы, утешал в разочарованиях, читал ей, беседовал с ней, наблюдал, как она растет. Он знал все, что было в ней плохого, – ее несдержанность, гордыню, неумение смиряться с поражением, неумеренные требования к себе, нежелание прощать чужие слабости. Он знал и это, и многое другое и всегда принимал ее такой, какой она была. Как бы он ни советовал, ни учил, ни предостерегал, ни убеждал, он всегда принимал ее со всем плохим и хорошим, что в ней было. И она не сомневалась, что так будет всегда, с тех пор как он восемнадцатилетним мальчишкой сел рядом с ней на корточки у могилы ее матери, когда она отчаянно храбрилась, изображала безразличие, делала вид, будто в свои семь лет может справиться с ужасом невосполнимой потери, которую еще и не очень-то осознавала. Он произнес всего три простых слова, и она бросилась в его объятия, потому что он освободил ее и навсегда признал за ней право быть самой собой. «Поплачь, это можно», – сказал он тогда.
Он помогал ей становиться взрослой, ободрял ее и не удерживал, когда пришло время выпорхнуть из гнезда. Но это был конец их прежних отношений – он отпустил ее во взрослую жизнь, не воспрепятствовав ни словом, ни жестом ее намерению покинуть его, которое огнем жгло ее изнутри. А так как все худшее поднялось в ней, едва она впервые осознала, что он по доброй воле обрек их на трехлетнюю разлуку, не смягченную перепиской, она отказалась от радости, подавила все то теплое, что привязывало ее к нему, и отдалась желанию причинять ему боль. И ей это удалось, она отомстила ему, получив низменное и беспримесное удовлетворение. Однако теперь ей стало понятно, что это была пиррова победа, и ее месть Саймону рикошетом била по ней самой.
Только сказав правду, она могла бы обрести надежду на воскрешение дружбы. Только в признании, искуплении вины и прощении заложена возможность вернуть радость. А ей хотелось радости. Ничто не могло сравниться со счастьем вновь быть с ним, разговаривать с ним, как когда-то в детстве, когда она была его младшей сестрой, его компаньонкой и подругой. И больше ничего не надо. Во время болезненной разлуки с Саймоном незаживающей раной Дебору мучило неутоленное желание быть рядом с ним в постели, чтобы узнать, хочет ли он ее, чтобы убедиться в своей правоте, когда в давние времена она видела в его взгляде, как ей казалось, истинную страсть.
Однако потребность в мести уже давно испарилась, благодаря вспыхнувшей в ней пламенной любви к Томми. Теперь Томми должен сделать ее храброй, чтобы она не боялась говорить правду. Просматривая негативы в поисках гостиной Мика Кэмбри, она видела и Томаса Линли вместе с нанруннелскими актерами. В ней поднялась волна благодарности и любви, когда она смотрела на него – как он, смеясь, откидывает назад голову, как блестят его волосы, как растягиваются в улыбке его губы. Она знала, что Томми – это ее взрослая жизнь. Он – ее будущее, к которому она идет. Однако ей трудно обрести душевный покой, пока она не разобралась со своим детством.
Дебора печатала снимки, сделанные Сент-Джеймсом в коттедже Кэмбри. Увеличитель, проявитель, закрепитель. И все это время в голове у нее крутилось, что она скажет ему и скажет ли – положат ли ее объяснения конец их отчужденности?
Лишь в полночь она напечатала последнюю фотографию, высушила и почистила ее. Выключив свет, Дебора отправилась на поиски Сент-Джеймса.
***
Сначала Сент-Джеймс услышал шаги Деборы на лестнице и только потом увидел ее. На кровати у него были разложены все документы, которые имели отношение к делу, и он изучал их, подбирая те, что исключали причастность к преступлениям не только Сидни, но и Питера. Свет в двери оторвал его от этого занятия. Оказалось, что за свет он принял белую рубашку Деборы. В руках у нее были фотографии.
Сент-Джеймс улыбнулся:
– Уже?
– Да. Я думала, что управлюсь быстрее, но еще не привыкла к новому увеличителю… Он ведь новый и… ну, да ты знаешь, правда? Ужасно глупо.
Ему пришло в голову, что она могла бы, ничего не говоря, отдать ему фотографии, но она подошла к изножью кровати и одной рукой прижала фотографии к себе, а другой ухватилась за высокую резную стойку.
– Саймон, мне надо поговорить с тобой.
У нее было такое же выражение лица, как тогда, когда она десятилетней девочкой, дрожа, признавалась ему в том, что пролила чернила на стул в столовой. Однако ее голос сказал ему, что для Деборы настала минута подведения итогов, и в предчувствии худшего у него пересохло во рту.
– Что? Что случилось?
– Фотография. Я знала, что когда-нибудь ты увидишь ее, и я хотела, чтобы ты увидел ее. Это было моим самым большим желанием. Я хотела, чтобы ты узнал, что я сплю с Томми. Я хотела, чтобы ты узнал, потому что это могло причинить тебе боль. Саймон, я хотела причинить тебе боль. Мне очень хотелось наказать тебя. Я хотела, чтобы ты представил нас с тобой в постели. Я хотела, чтобы ты ревновал. Я хотела, чтобы ты потерял покой. И я… Саймон, я презираю себя за это.
Так как Сент-Джеймс не ожидал ничего подобного, он был в шоке. На мгновение ему даже показалось, что на самом деле она говорит о фотографиях, сделанных в доме Кэмбри. И он мгновенно принял решение направить разговор в этом направлении. О чем ты говоришь? Ревновать к Томми? Какая фотография? Дебора, я не понимаю. Или, еще лучше, засмеяться. Ну и шутки у тебя. Однако, пока он соображал, как ответить, она говорила и говорила, проясняя смысл того, что хотела сказать.
– Я очень хотела тебя, когда уезжала в Америку. Я очень любила тебя и думала, что ты тоже меня любишь. Не как брат, или дядюшка, или второй отец. А как мужчина, как равный. Ты знаешь, о чем я. – Дебора говорила очень тихо, едва слышно, и он поймал себя на том, что не сводит с нее взгляда, но все равно стоял неподвижно, хотя каждая жилка в его теле требовала броситься к ней. – Не знаю, Саймон, могу ли я объяснить, что это было для меня. Я не сомневалась, совсем не сомневалась в том, что мы – одно целое. А потом я ждала, что ты ответишь на мои письма. Сначала я не поняла, даже подумала, что все дело в почте. Через два месяца позвонила тебе и услышала чужой голос. Ты сказал, что много работаешь, что у тебя много забот. Конференции, семинары, статьи, доклады. Ты, мол, ответишь на мои письма, когда будет свободное время. А как дела в школе? Как успехи? Завела друзей? Я уверен, что у тебя все получится. У тебя талант. Божий дар. Тебя ждет блестящее будущее.
– Я помню, – только и сказал Сент-Джеймс.
– А я жестоко судила себя, – позволив себе мимолетную улыбку, продолжала Дебора. – Недостаточно красива, недостаточно умна, недостаточно обаятельна, не любима, не желанна… недостаточно…
– Ты была неправа. Ты неправа.
– Просыпаясь утром, я ненавидела себя за то, что все еще жива. Но и это не самое главное. Я презирала себя за то, что не могу жить сама по себе. Я думала, что не стою ни пенни. Совсем ничего не стою. Уродливая бесполезная дура.
Каждое ее слово болезненно отзывалось в Сент-Джеймсе.
– Я хотела умереть. Молилась, чтобы Бог послал мне смерть. Но я не умерла. Я выжила. Так со многими случается.
– Случается. Они излечиваются. Забывают. Я понимаю.
Он думал, что этого будет достаточно и она замолчит, однако почти сразу понял – на сей раз она решила идти до конца.
– Мне помог Томми. Когда он приехал, мы смеялись. Мы разговаривали. Свое первое появление у меня он чем-то объяснил. Но только первое. Он ни к чему не принуждал меня. Никогда ничего от меня не требовал. Я не говорила о тебе, но думаю, он знал и решил ждать, пока я сама не открою ему душу. Он писал письма, звонил, закладывал прочный фундамент. Поэтому когда я оказалась в его постели, я хотела этого. Тебя больше не было.
– Пожалуйста, Дебора. Хватит. Я понимаю.
Сент-Джеймс отвернулся. Ему казалось, что он исчерпал свои силы, и стал смотреть на разложенные фотографии.
– Ты отверг меня. Я была в ярости. Мне было больно. Но я справилась в конце концов, хотя все равно считала, будто должна что-то доказать тебе. Мне надо было, чтобы ты знал: если ты не хочешь меня, это не значит, что не хочет никто. Поэтому я повесила фотографию на стену. Томми был против. Он просил меня не делать этого. А я говорила о композиции, о цвете, о текстуре занавесок и одеял, о форме облаков на небе. Это же всего-навсего фотография, говорила я, неужели тебя смущает, что о нас подумают?
Дебора умолкла на мгновение, но Сент-Джеймс подумал, что она закончила, и поднял голову – а она прижимала руку к шее и пальцами давила на горло.
– Отвратительная ложь. На самом деле мне хотелось досадить тебе. И чем сильнее, тем лучше.
– Видит бог, я это заслужил. Ведь я тоже причинил тебе боль.
– Нет. Мне нет прощения. Я вела себя как ребенок. Отвратительно. Я и не подозревала, что способна на такое. Я очень виновата. Правда.
«Ничего, птенчик. Не важно. Забудь все.» Ему не хватало сил произнести это. Ему не хватало сил произнести хоть что-нибудь. Ему была невыносима мысль, что собственной трусостью он толкнул ее к Линли. Это оказалось нестерпимым. Он презирал себя. Пока он, глядя на нее, искал слова и не находил их, чувствуя себя разбитым из-за чувств, с которыми не мог справиться, Дебора разложила фотографии на краю кровати и смотрела, чтобы они не свернулись.
– Ты любишь его?
Он словно швырнул ей этот вопрос. Дебора уже подошла к двери, но обернулась:
– Он – всё для меня. Доверие, преданность, любовь, тепло. Он дал мне то…
– Ты любишь его? – На сей раз у него дрогнул голос. – Дебора, скажи, ты любишь его?
На мгновение ему показалось, что она уйдет не ответив. Но потом увидел, как она, будто набравшись сил у Линли, вздернула подбородок, распрямила плечи, сверкнула глазами, в которых стояли слезы. Сент-Джеймс услышал ответ, прежде чем она произнесла его:
– Я люблю его. Да. Я люблю его. Люблю.
Дебора ушла.
***
Он лежал на кровати и следил за борьбой черной тени и сероватого света на потолке. Ночь была теплой, поэтому окно оставалось открытым, занавески незадернутыми, и изредка слышался шум машин на Чейн-Уок, в квартале от дома. Сент-Джеймс устал, его тело требовало отдыха, но заснуть ему не давала боль в напряженных мышцах на шее и плечах, да и стеснение в груди, словно на нее навалили неподъемный груз, тоже было почти невыносимым. Из головы не выходил разговор с Деборой, и он вспоминал то одну, то другую фразу, придумывал подходящие ответы.
Сент-Джеймс изо всех сил старался переключить свои мысли на отчет, который надо было закончить в ближайшие дни, на статью, которую он должен представить на конференции, на семинар в Глазго, где его попросили прочитать несколько лекций. Он хотел быть таким, каким был, пока она училась в Америке, хладнокровным ученым, который умеет отвечать за свои поступки, а вместо этого чувствовал себя трусом, испугавшимся риска.
Его жизнь обернулась ложью, ибо он основал ее на благородных принципах, в которые сам не верил. Пусть уходит, говорил он себе. Пусть ищет свой путь. Пусть идет в огромный мир, населенный людьми, которые могут предложить ей куда больше, чем он. Пусть ищет мужчину с родственной душой, которому подарит себя, а ему бы справиться со своими проблемами.
На самом деле им владел страх. Из-за этого страха у него ни на что не оставалось сил. Да и что бы он ни предпринял, все бесполезно. А раз так, лучше ничего не предпринимать, пусть решает время, в конце концов все уладится само собой. Так и получилось. В результате он потерял Дебору.
Слишком поздно Сент-Джеймс осознал то, что должен был понять давно: живя рядом, они с Деборой ткали гобелен своей жизни, причем она вела нить, придумывала рисунок и определяла конечный результат. Если Дебора оставит его теперь, он будет умирать, но не со спокойной душой, он будет умирать, сжигаемый на костре самоосуждения, который сложен из его собственных ничтожных страхов. Прошло много лет, а он так и не сказал, что любит ее. У него болела душа в ее присутствии, а он молчал. Теперь остается только благодарить Господа, что она и Линли решили после свадьбы жить в Корнуолле. Если ее не будет рядом, его жизнь – вернее, то, что от нее останется, – будет хотя бы терпимой.
Сент-Джеймс повернул голову и посмотрел на красные цифры будильника. Десять минут четвертого. Бесполезно даже пытаться заснуть. Ничего не поделаешь. И он включил свет.
Фотографии лежали на столике возле кровати, куда он положил их два часа назад. Понимая, что хочет заняться ими, лишь бы не думать о главном, и что утром будет презирать себя и за эту трусость, он взял фотографии. Словно таким образом мог заставить себя забыть о словах Деборы, словно его совсем не терзала мысль о том, что она желала его, он принялся тщательно рассматривать разоренную гостиную, ощущая, что его собственный мир лежит в руинах.
Бесстрастно смотрел он на искалеченный труп, на кучи бумаг и писем, ручек и карандашей, папок и записных книжек, на покрытую записями бумагу, на кочергу и щипцы, валявшиеся на полу, на компьютер – включенный – и черные дискеты на столе. Ближе к трупу серебряный блеск – наверно, монета, полускрытая мертвым телом, – пятифунтовая бумажка с оторванным уголком рядом с рукой, каминная полка, о которую Мик ударился головой, правее – камин, куда он упал. Вновь и вновь пересматривал Сент-Джеймс фотографии, ища чего-то такого, что, верно, уже видел, но не счел важным. Компьютер, дискеты, папки, записные книжки, деньги, камин. Мысленно он был с Деборой.
Положив фотографии, он был вынужден признать, что, увы, не заснет, не успокоится и не отвлечется. Оставалось ждать утра, желательно не впадая в отчаяние. Сент-Джеймс взял костыли и поднялся. Надев халат и небрежно повязав пояс, он двинулся к двери. В кабинете был бренди. Не в первый раз ему требовалось забвение. И он отправился вниз по лестнице.
Дверь в кабинет была приоткрыта, и Сент-Джеймс бесшумно распахнул ее. Неяркий свет – от золотистого до розового – шел от двух свечей, стоявших рядышком на каминной полке. Обхватив руками колени, Дебора сидела на оттоманке и смотрела на свечи. Заметив ее, Сент-Джеймс хотел было уйти. Он подумал, что надо уйти. И не ушел.
Дебора оглянулась и, увидев Сент-Джеймса, торопливо отвернулась от него.
– Не могла заснуть, – зачем-то сказала она, словно ей было необходимо объяснить свое присутствие – в халате и шлепанцах – в его кабинете в четвертом часу утра. – Не понимаю, что на меня нашло. Я ведь устала. По-настоящему устала. А спать не могу. Слишком много всяких волнений в последние дни.
Слова были ничего не значащие, но хорошо подобранные и бесстрастные. Вот только голос выдавал Дебору. Словно он старался, но не мог врать. Сент-Джеймс подошел к ней и сел рядом на оттоманку. Такого он не позволял себе прежде. В их прошлом она сидела на оттоманке, а он в кресле или на диване.
– Я тоже не мог заснуть, – сказал он, кладя костыли на пол. – Вот и решил выпить бренди.
– Я принесу.
Но Сент-Джеймс не пустил ее.
– Нет. Не надо. – Она все еще отворачивалась от него. – Дебора, – позвал он.
– Что?
Она как будто переспросила спокойно, но вьющиеся волосы закрывали ее лицо. Дебора пошевелилась, и Сент-Джеймс решил, что она сейчас встанет и уйдет, но вместо этого она судорожно вздохнула, и он, не веря себе, понял, что она с трудом сдерживает рыдания. Тогда он коснулся ее волос, но так легко, что она вряд ли могла это заметить.
До чего же она оказалась права, когда, повинуясь своей интуиции, приехала в Челси, чтобы побыть с Саймоном. Какое счастье было видеть, как изменилось его лицо, едва он понял, что его сестре не может быть предъявлено обвинение в убийстве. Счастливая Дебора проводила его до спальни и подождала возле двери, болтая и смеясь, пока он доставал пленку. Наконец-то они опять стали друзьями и могли делиться своими мыслями, слушать друг друга, спорить и размышлять.
До отъезда Деборы на три года в Америку ее общение с Сент-Джеймсом всегда было радостным. И то время, что они пробыли вместе в лаборатории, а потом в его спальне, вернуло ей живость воспоминаний о той радости, если не самое радость. Перед ее мысленным взором вставали картинки из прошлой жизни, напоминая о том, кем был для нее тогда Саймон Сент-Джеймс, и Дебора с удовольствием погрузилась в свое детство и отрочество.
Что бы с ней ни происходило, Сент-Джеймс всегда был рядом: выслушивал ее жалобы, утешал в разочарованиях, читал ей, беседовал с ней, наблюдал, как она растет. Он знал все, что было в ней плохого, – ее несдержанность, гордыню, неумение смиряться с поражением, неумеренные требования к себе, нежелание прощать чужие слабости. Он знал и это, и многое другое и всегда принимал ее такой, какой она была. Как бы он ни советовал, ни учил, ни предостерегал, ни убеждал, он всегда принимал ее со всем плохим и хорошим, что в ней было. И она не сомневалась, что так будет всегда, с тех пор как он восемнадцатилетним мальчишкой сел рядом с ней на корточки у могилы ее матери, когда она отчаянно храбрилась, изображала безразличие, делала вид, будто в свои семь лет может справиться с ужасом невосполнимой потери, которую еще и не очень-то осознавала. Он произнес всего три простых слова, и она бросилась в его объятия, потому что он освободил ее и навсегда признал за ней право быть самой собой. «Поплачь, это можно», – сказал он тогда.
Он помогал ей становиться взрослой, ободрял ее и не удерживал, когда пришло время выпорхнуть из гнезда. Но это был конец их прежних отношений – он отпустил ее во взрослую жизнь, не воспрепятствовав ни словом, ни жестом ее намерению покинуть его, которое огнем жгло ее изнутри. А так как все худшее поднялось в ней, едва она впервые осознала, что он по доброй воле обрек их на трехлетнюю разлуку, не смягченную перепиской, она отказалась от радости, подавила все то теплое, что привязывало ее к нему, и отдалась желанию причинять ему боль. И ей это удалось, она отомстила ему, получив низменное и беспримесное удовлетворение. Однако теперь ей стало понятно, что это была пиррова победа, и ее месть Саймону рикошетом била по ней самой.
Только сказав правду, она могла бы обрести надежду на воскрешение дружбы. Только в признании, искуплении вины и прощении заложена возможность вернуть радость. А ей хотелось радости. Ничто не могло сравниться со счастьем вновь быть с ним, разговаривать с ним, как когда-то в детстве, когда она была его младшей сестрой, его компаньонкой и подругой. И больше ничего не надо. Во время болезненной разлуки с Саймоном незаживающей раной Дебору мучило неутоленное желание быть рядом с ним в постели, чтобы узнать, хочет ли он ее, чтобы убедиться в своей правоте, когда в давние времена она видела в его взгляде, как ей казалось, истинную страсть.
Однако потребность в мести уже давно испарилась, благодаря вспыхнувшей в ней пламенной любви к Томми. Теперь Томми должен сделать ее храброй, чтобы она не боялась говорить правду. Просматривая негативы в поисках гостиной Мика Кэмбри, она видела и Томаса Линли вместе с нанруннелскими актерами. В ней поднялась волна благодарности и любви, когда она смотрела на него – как он, смеясь, откидывает назад голову, как блестят его волосы, как растягиваются в улыбке его губы. Она знала, что Томми – это ее взрослая жизнь. Он – ее будущее, к которому она идет. Однако ей трудно обрести душевный покой, пока она не разобралась со своим детством.
Дебора печатала снимки, сделанные Сент-Джеймсом в коттедже Кэмбри. Увеличитель, проявитель, закрепитель. И все это время в голове у нее крутилось, что она скажет ему и скажет ли – положат ли ее объяснения конец их отчужденности?
Лишь в полночь она напечатала последнюю фотографию, высушила и почистила ее. Выключив свет, Дебора отправилась на поиски Сент-Джеймса.
***
Сначала Сент-Джеймс услышал шаги Деборы на лестнице и только потом увидел ее. На кровати у него были разложены все документы, которые имели отношение к делу, и он изучал их, подбирая те, что исключали причастность к преступлениям не только Сидни, но и Питера. Свет в двери оторвал его от этого занятия. Оказалось, что за свет он принял белую рубашку Деборы. В руках у нее были фотографии.
Сент-Джеймс улыбнулся:
– Уже?
– Да. Я думала, что управлюсь быстрее, но еще не привыкла к новому увеличителю… Он ведь новый и… ну, да ты знаешь, правда? Ужасно глупо.
Ему пришло в голову, что она могла бы, ничего не говоря, отдать ему фотографии, но она подошла к изножью кровати и одной рукой прижала фотографии к себе, а другой ухватилась за высокую резную стойку.
– Саймон, мне надо поговорить с тобой.
У нее было такое же выражение лица, как тогда, когда она десятилетней девочкой, дрожа, признавалась ему в том, что пролила чернила на стул в столовой. Однако ее голос сказал ему, что для Деборы настала минута подведения итогов, и в предчувствии худшего у него пересохло во рту.
– Что? Что случилось?
– Фотография. Я знала, что когда-нибудь ты увидишь ее, и я хотела, чтобы ты увидел ее. Это было моим самым большим желанием. Я хотела, чтобы ты узнал, что я сплю с Томми. Я хотела, чтобы ты узнал, потому что это могло причинить тебе боль. Саймон, я хотела причинить тебе боль. Мне очень хотелось наказать тебя. Я хотела, чтобы ты представил нас с тобой в постели. Я хотела, чтобы ты ревновал. Я хотела, чтобы ты потерял покой. И я… Саймон, я презираю себя за это.
Так как Сент-Джеймс не ожидал ничего подобного, он был в шоке. На мгновение ему даже показалось, что на самом деле она говорит о фотографиях, сделанных в доме Кэмбри. И он мгновенно принял решение направить разговор в этом направлении. О чем ты говоришь? Ревновать к Томми? Какая фотография? Дебора, я не понимаю. Или, еще лучше, засмеяться. Ну и шутки у тебя. Однако, пока он соображал, как ответить, она говорила и говорила, проясняя смысл того, что хотела сказать.
– Я очень хотела тебя, когда уезжала в Америку. Я очень любила тебя и думала, что ты тоже меня любишь. Не как брат, или дядюшка, или второй отец. А как мужчина, как равный. Ты знаешь, о чем я. – Дебора говорила очень тихо, едва слышно, и он поймал себя на том, что не сводит с нее взгляда, но все равно стоял неподвижно, хотя каждая жилка в его теле требовала броситься к ней. – Не знаю, Саймон, могу ли я объяснить, что это было для меня. Я не сомневалась, совсем не сомневалась в том, что мы – одно целое. А потом я ждала, что ты ответишь на мои письма. Сначала я не поняла, даже подумала, что все дело в почте. Через два месяца позвонила тебе и услышала чужой голос. Ты сказал, что много работаешь, что у тебя много забот. Конференции, семинары, статьи, доклады. Ты, мол, ответишь на мои письма, когда будет свободное время. А как дела в школе? Как успехи? Завела друзей? Я уверен, что у тебя все получится. У тебя талант. Божий дар. Тебя ждет блестящее будущее.
– Я помню, – только и сказал Сент-Джеймс.
– А я жестоко судила себя, – позволив себе мимолетную улыбку, продолжала Дебора. – Недостаточно красива, недостаточно умна, недостаточно обаятельна, не любима, не желанна… недостаточно…
– Ты была неправа. Ты неправа.
– Просыпаясь утром, я ненавидела себя за то, что все еще жива. Но и это не самое главное. Я презирала себя за то, что не могу жить сама по себе. Я думала, что не стою ни пенни. Совсем ничего не стою. Уродливая бесполезная дура.
Каждое ее слово болезненно отзывалось в Сент-Джеймсе.
– Я хотела умереть. Молилась, чтобы Бог послал мне смерть. Но я не умерла. Я выжила. Так со многими случается.
– Случается. Они излечиваются. Забывают. Я понимаю.
Он думал, что этого будет достаточно и она замолчит, однако почти сразу понял – на сей раз она решила идти до конца.
– Мне помог Томми. Когда он приехал, мы смеялись. Мы разговаривали. Свое первое появление у меня он чем-то объяснил. Но только первое. Он ни к чему не принуждал меня. Никогда ничего от меня не требовал. Я не говорила о тебе, но думаю, он знал и решил ждать, пока я сама не открою ему душу. Он писал письма, звонил, закладывал прочный фундамент. Поэтому когда я оказалась в его постели, я хотела этого. Тебя больше не было.
– Пожалуйста, Дебора. Хватит. Я понимаю.
Сент-Джеймс отвернулся. Ему казалось, что он исчерпал свои силы, и стал смотреть на разложенные фотографии.
– Ты отверг меня. Я была в ярости. Мне было больно. Но я справилась в конце концов, хотя все равно считала, будто должна что-то доказать тебе. Мне надо было, чтобы ты знал: если ты не хочешь меня, это не значит, что не хочет никто. Поэтому я повесила фотографию на стену. Томми был против. Он просил меня не делать этого. А я говорила о композиции, о цвете, о текстуре занавесок и одеял, о форме облаков на небе. Это же всего-навсего фотография, говорила я, неужели тебя смущает, что о нас подумают?
Дебора умолкла на мгновение, но Сент-Джеймс подумал, что она закончила, и поднял голову – а она прижимала руку к шее и пальцами давила на горло.
– Отвратительная ложь. На самом деле мне хотелось досадить тебе. И чем сильнее, тем лучше.
– Видит бог, я это заслужил. Ведь я тоже причинил тебе боль.
– Нет. Мне нет прощения. Я вела себя как ребенок. Отвратительно. Я и не подозревала, что способна на такое. Я очень виновата. Правда.
«Ничего, птенчик. Не важно. Забудь все.» Ему не хватало сил произнести это. Ему не хватало сил произнести хоть что-нибудь. Ему была невыносима мысль, что собственной трусостью он толкнул ее к Линли. Это оказалось нестерпимым. Он презирал себя. Пока он, глядя на нее, искал слова и не находил их, чувствуя себя разбитым из-за чувств, с которыми не мог справиться, Дебора разложила фотографии на краю кровати и смотрела, чтобы они не свернулись.
– Ты любишь его?
Он словно швырнул ей этот вопрос. Дебора уже подошла к двери, но обернулась:
– Он – всё для меня. Доверие, преданность, любовь, тепло. Он дал мне то…
– Ты любишь его? – На сей раз у него дрогнул голос. – Дебора, скажи, ты любишь его?
На мгновение ему показалось, что она уйдет не ответив. Но потом увидел, как она, будто набравшись сил у Линли, вздернула подбородок, распрямила плечи, сверкнула глазами, в которых стояли слезы. Сент-Джеймс услышал ответ, прежде чем она произнесла его:
– Я люблю его. Да. Я люблю его. Люблю.
Дебора ушла.
***
Он лежал на кровати и следил за борьбой черной тени и сероватого света на потолке. Ночь была теплой, поэтому окно оставалось открытым, занавески незадернутыми, и изредка слышался шум машин на Чейн-Уок, в квартале от дома. Сент-Джеймс устал, его тело требовало отдыха, но заснуть ему не давала боль в напряженных мышцах на шее и плечах, да и стеснение в груди, словно на нее навалили неподъемный груз, тоже было почти невыносимым. Из головы не выходил разговор с Деборой, и он вспоминал то одну, то другую фразу, придумывал подходящие ответы.
Сент-Джеймс изо всех сил старался переключить свои мысли на отчет, который надо было закончить в ближайшие дни, на статью, которую он должен представить на конференции, на семинар в Глазго, где его попросили прочитать несколько лекций. Он хотел быть таким, каким был, пока она училась в Америке, хладнокровным ученым, который умеет отвечать за свои поступки, а вместо этого чувствовал себя трусом, испугавшимся риска.
Его жизнь обернулась ложью, ибо он основал ее на благородных принципах, в которые сам не верил. Пусть уходит, говорил он себе. Пусть ищет свой путь. Пусть идет в огромный мир, населенный людьми, которые могут предложить ей куда больше, чем он. Пусть ищет мужчину с родственной душой, которому подарит себя, а ему бы справиться со своими проблемами.
На самом деле им владел страх. Из-за этого страха у него ни на что не оставалось сил. Да и что бы он ни предпринял, все бесполезно. А раз так, лучше ничего не предпринимать, пусть решает время, в конце концов все уладится само собой. Так и получилось. В результате он потерял Дебору.
Слишком поздно Сент-Джеймс осознал то, что должен был понять давно: живя рядом, они с Деборой ткали гобелен своей жизни, причем она вела нить, придумывала рисунок и определяла конечный результат. Если Дебора оставит его теперь, он будет умирать, но не со спокойной душой, он будет умирать, сжигаемый на костре самоосуждения, который сложен из его собственных ничтожных страхов. Прошло много лет, а он так и не сказал, что любит ее. У него болела душа в ее присутствии, а он молчал. Теперь остается только благодарить Господа, что она и Линли решили после свадьбы жить в Корнуолле. Если ее не будет рядом, его жизнь – вернее, то, что от нее останется, – будет хотя бы терпимой.
Сент-Джеймс повернул голову и посмотрел на красные цифры будильника. Десять минут четвертого. Бесполезно даже пытаться заснуть. Ничего не поделаешь. И он включил свет.
Фотографии лежали на столике возле кровати, куда он положил их два часа назад. Понимая, что хочет заняться ими, лишь бы не думать о главном, и что утром будет презирать себя и за эту трусость, он взял фотографии. Словно таким образом мог заставить себя забыть о словах Деборы, словно его совсем не терзала мысль о том, что она желала его, он принялся тщательно рассматривать разоренную гостиную, ощущая, что его собственный мир лежит в руинах.
Бесстрастно смотрел он на искалеченный труп, на кучи бумаг и писем, ручек и карандашей, папок и записных книжек, на покрытую записями бумагу, на кочергу и щипцы, валявшиеся на полу, на компьютер – включенный – и черные дискеты на столе. Ближе к трупу серебряный блеск – наверно, монета, полускрытая мертвым телом, – пятифунтовая бумажка с оторванным уголком рядом с рукой, каминная полка, о которую Мик ударился головой, правее – камин, куда он упал. Вновь и вновь пересматривал Сент-Джеймс фотографии, ища чего-то такого, что, верно, уже видел, но не счел важным. Компьютер, дискеты, папки, записные книжки, деньги, камин. Мысленно он был с Деборой.
Положив фотографии, он был вынужден признать, что, увы, не заснет, не успокоится и не отвлечется. Оставалось ждать утра, желательно не впадая в отчаяние. Сент-Джеймс взял костыли и поднялся. Надев халат и небрежно повязав пояс, он двинулся к двери. В кабинете был бренди. Не в первый раз ему требовалось забвение. И он отправился вниз по лестнице.
Дверь в кабинет была приоткрыта, и Сент-Джеймс бесшумно распахнул ее. Неяркий свет – от золотистого до розового – шел от двух свечей, стоявших рядышком на каминной полке. Обхватив руками колени, Дебора сидела на оттоманке и смотрела на свечи. Заметив ее, Сент-Джеймс хотел было уйти. Он подумал, что надо уйти. И не ушел.
Дебора оглянулась и, увидев Сент-Джеймса, торопливо отвернулась от него.
– Не могла заснуть, – зачем-то сказала она, словно ей было необходимо объяснить свое присутствие – в халате и шлепанцах – в его кабинете в четвертом часу утра. – Не понимаю, что на меня нашло. Я ведь устала. По-настоящему устала. А спать не могу. Слишком много всяких волнений в последние дни.
Слова были ничего не значащие, но хорошо подобранные и бесстрастные. Вот только голос выдавал Дебору. Словно он старался, но не мог врать. Сент-Джеймс подошел к ней и сел рядом на оттоманку. Такого он не позволял себе прежде. В их прошлом она сидела на оттоманке, а он в кресле или на диване.
– Я тоже не мог заснуть, – сказал он, кладя костыли на пол. – Вот и решил выпить бренди.
– Я принесу.
Но Сент-Джеймс не пустил ее.
– Нет. Не надо. – Она все еще отворачивалась от него. – Дебора, – позвал он.
– Что?
Она как будто переспросила спокойно, но вьющиеся волосы закрывали ее лицо. Дебора пошевелилась, и Сент-Джеймс решил, что она сейчас встанет и уйдет, но вместо этого она судорожно вздохнула, и он, не веря себе, понял, что она с трудом сдерживает рыдания. Тогда он коснулся ее волос, но так легко, что она вряд ли могла это заметить.