Стюарт Джордж. Земля без людей

По общему согласию Эзру избрали лицом, ответственным за проведение церемонии, и началом ее назначили раннее утро. Как и во всяком человеческом обществе, где искусственный свет играет слишком малую роль в повседневной жизни, вставать с восходом солнца стало естественным образом жизни, вот почему им не нужно было менять своих привычек и покидать постели слишком рано, чтобы в это утро, когда небосвод еще не окрасили первые солнечные лучи, застыть возле неровного ряда невысоких земляных холмиков. Небо высветилось, но западные склоны холмов продолжали скрываться в предрассветной мгле, и стоящие у могил высокие сосны не отбрасывали теней. В это время года еще рано было цвести полевым цветам, но по распоряжению Эзры дети — оставшиеся в живых дети — нарезали зеленых ветвей елей и украсили ими маленькие земляные холмики. И хотя всего пять их было, но для Племени это равнялось вселенской катастрофе. Для столь малочисленного Племени пять смертей можно было сравнить разве что с сотней тысяч смертей миллионного города. Все, кто выжил, — все здесь собрались. Матери с еще не умеющими ходить малышами на руках и малыши постарше — девочки и мальчики, — цепко державшиеся за большие ладони отцов. И рядом со всеми, чувствуя в правой руке тяжесть молотка, стоял Иш. Тяжесть эта к земле его тянула, заставляла увереннее на ней держаться. Из дома он без молотка вышел и в мыслях не держал его с собой брать — это Джози напомнила, видно, решила, что после болезни отец забывчив стал. А иначе и не могла поступить Джози, ведь для них, для юнцов, молоток всегда сопровождал всякое официальное событие из жизни Племени. Всего несколько месяцев назад Иш ни за что бы не послушался, да еще бы прочел Джози мораль о вреде суеверий. Но сегодня он без слова возражения вернулся за молотком и теперь, сжимая его в правой руке, стоял здесь. И сам был вынужден признать, что с молотком чувствует себя как-то покойнее и увереннее. После всего, что случилось, униженным он себя чувствовал, потерял уверенность и гордость в этой жизни тоже подрастерял. Ну а если Племя нуждается в молотке как символе единства и могущества, если люди чувствуют себя счастливее, когда видят молоток, если он для них доказательство возрождения к новой жизни, кто Иш такой, чтобы проповедовать рациональное? Оставим рационализм для цивилизации, когда человек мог позволить себе роскошь быть рациональным, трезво мыслящим существом. Каждая семья своей отдельной, маленькой группкой, выстроились они неровным полукругом и стояли так, в молчании глядя на маленькие земляные холмики. Иш в центре оказался и поэтому всех разглядеть мог, всех обвести взглядом. Джордж в старомодном темно-сером костюме пришел. Наверное, в том самом костюме, в котором он на отпевания ходил в те времена, когда был церковным старостой. Но если не в том же самом, то, без сомнения, в брате-близнеце того костюма. Вся в черном, с вуалью на шляпке, рядом с ним Морин стояла. По крайней мере, пока будут жить эти двое, не умрут, не исчезнут из памяти Племени древние правила приличий. Ну а все остальные кто во что был одет — то, что от времен цивилизации осталось. Мужчины и мальчишки в голубых джинсах и спортивных рубашках, а поверх — теплые свитера или куртки, чтобы защититься от прохлады еще слишком раннего утра. Да и маленьких девочек порою было трудно от мальчишек отличить разве только по длинным волосам. Но женщины и девушки все-таки юбкам пока не изменяли, подчеркивая свой стиль красными, голубыми, зелеными шарфами или платками. Вот, уже готовый начать церемонию, Эзра вышел на середину полукруга. Золотом полыхнул отблеск поднимающегося за холмами солнца, и еще глубже стала охватившая людей тишина. У Иша горло перехватило. Он был глубоко тронут и взволнован — хотя где-то глубоко внутри пряталось ощущение бессмысленности происходящего — и, более того, считал неуместным, даже оскорбительным произносить речи перед лицом смерти. Думал так и одновременно чувствовал себя приверженцем древней традиции человечества — традиции, возможно, очень важной и для будущих его потомков. Неожиданно он представил себя ученым-антропологом будущего, который через тысячи лет посвятит себя изучению человеческих существ, населявших Землю в эпоху, последовавшую вслед за Великой Драмой. «Очень мало известно нам об их культуре, — напишет он в своих трудах, — но, если судить по недавно открытым первым погребениям, люди эти предавали своих умерших земле». Но вот заговорил Эзра, и с первыми его словами Иш почувствовал легкое, смешанное со страхом беспокойство; слишком скользкая это тема, слишком многое можно сказать из того, что потом никогда не поправишь. Но говорил Эзра, и понемногу успокаивался Иш. Хорошо начал его старый друг, ему можно доверять и положиться на него можно. Не стал Эзра вести церемонию так, как полагалось это делать в Старые Времена. Не произносил привычных в таких случаях слов. Он не говорил о надежде для тех, кого сегодня отдавали они земле. Из всех, кто собрался здесь, только Джордж и Морин да, пожалуй, Молли нашли бы утешение в таких словах. Вспоминаешь эти слова, и странными они теперь кажутся, трудно поверить в это, когда на веру и традиции прошлого черной отметиной легла Великая Драма. Эзра, который знал людей и знал, что человеку нужно, не о загробном мире, а о каждом из детишек говорил. Рассказывал маленькие забавные истории, которые сам помнил и думал, что другим тоже будет приятно вспомнить. А когда в самую последнюю очередь о Джои заговорил, вот тогда ослабел Иш. Но Эзра не стал рассказывать, каким удивительным мальчиком был Джои, ни единым словом не обмолвился о годе, который в честь Джои назвали. Как и про остальных детей, вспоминал Эзра случившийся в детской игре забавный эпизод. И пока говорил Эзра про Джои, почувствовал Иш на себе быстрые детские взгляды. Дети знали, какие нити связывали Джои и его отца. А может, ждали от Иша, что в самый последний момент оборвет он Эзру, сделает твердый, решительный шаг вперед? Может быть, воображали, как он — Человек Прежнего Мира, Американец, знающий все эти непонятные премудрости, — в самый последний момент шагнет вперед, взмахнет зажатым в руке молотком и объявит, что Джои не умер, что Джои продолжает жить, что скоро, совсем скоро вернется к ним снова Джои? Не начнет ли тогда шевелиться и осыпаться земля на маленьком холмике? Но только быстрые взгляды ловил на себе Иш. Только поглядывали дети в его сторону — настороженно поглядывали и молчали. Но что бы ни думали в эту минуту дети, он знал точно — не сможет он совершить, не получится у него чуда. Эзра закончил говорить о Джои, но на этом не завершил церемонию, а продолжал говорить какие-то общие, ничего не значащие слова. Почему он не заканчивает? Иш чувствовал — происходит что-то неправильное, фальшивое. Нельзя, ни в коем случае нельзя затягивать эту скорбную церемонию! И вдруг, комкая концы фраз, закончил и замолчал Эзра внезапно, и в ту же секунду Иш понял — мир изменился. Пока еще непонятная, перемена наступила в нем. Все вокруг засверкало, стало ярче — это солнце верхним полукругом своим вырвалось из-за стены прятавших его гор. И в замешательстве не мог понять Иш, то ли радоваться, то ли огорчаться происходящему. «Каково придумано, — размышлял он. — Однако больше такое для театра, а не для жизни подходит… Сценический эффект!» Думал он так, а когда оглянулся и посмотрел на людей, то понял — все счастливы. И сам почувствовал, как спадает внутреннее напряжение, как свободнее дышать стало; и хотя не слишком по вкусу ему этот налет театральности пришелся, все же помог он ему покой в душе начать восстанавливать. Возвращение Солнца! Символ, сопровождающий всю тысячелетнюю историю человечества! Слишком честен был Эзра, чтобы бессмертие собравшимся обещать, но вместо этого выбрал нужное время, и повезло ему — небо безоблачным и чистым в это утро оказалось. О чем бы ты в этот момент ни думал — о загробной жизни и воскрешении из мертвых или просто о продолжении жизни на этой земле, — вот он перед тобой, символ, подтверждающий мысли твои. А желтые полосы солнечного света уже дробились на части, прорывались сквозь длинные тени высоких темных деревьев.
   Только тогда людьми можем считаться, когда о мертвых своих думаем. А ведь когда-то не так было, и когда умирал один из нас, то лежал там, где смерть его застала у входа в каменный зев пещеры, а мы входили и выходили, и безразлично переступали через мертвое тело, и не останавливались, не застывали в скорбном молчании. А вот теперь мы стоим, обнажив головы и выпрямив спины, и думаем о мертвых. И когда ложится на землю наш товарищ, чтобы уже не встать никогда, не оставляем мы его лежать там, где к нему смерть пришла. Но не хватаем грубо за ноги и не волочим по земле в лес, где лисицы и лесные крысы будут глодать его кости. И не швыряем небрежно в реку, чтобы унес его с глаз наших долой быстрый поток. Нет, мы положим его туда, где земля расступилась слегка, и покроем тело листьями и ветками деревьев. Так он к земле вернется — к земле, откуда все на этом свете происходит. Или можно оставить его высоко в ветвях деревьев спать, а значит, отдать его небу. И ничего не будет плохого, если налетит стая черных птиц и начнет клевать его тело. Черные птицы — ведь они тоже дети неба. Или предадим мы его очищающей силе огня. А потом мы возвратимся к прежней жизни и скоро забудем о том, что сделали, как забывают, потому что не могут помнить, звери. Даже если забудем, все равно мы сделали это, но когда не будем делать — не имеем права людьми называться.
   И когда закончился обряд у могил, медленно пошли они каждый по своим домам, и лучи восходящего солнца освещали их путь. А Иш хотел побыть в одиночестве, страстно хотел, но не думал, что правильно поступит, оставив Эм в такой час одну. Долго они прожили вместе и научились друг друга без слов понимать. И сейчас, почувствовав его состояние, Эм первой приняла решение.
   — Не сиди дома, — сказала она. — Тебе нужно сейчас побыть одному, походить где-нибудь. И он решил пойти. Вышло то, чего он так боялся, — скорбная церемония снова открыла кровоточащие раны его души. Есть люди, которые в минуты скорби не могут оставаться одни. Им гораздо легче пережить боль, когда рядом люди. Он же совсем другой, ему легче в одиночестве. За Эм он не беспокоился, Эм гораздо сильнее его. Он Не стал брать с собой в дорогу еды, он просто не ощущал голода. Ну а если захочет есть, достаточно будет толкнуть двери какого-нибудь магазина и взять с полки консервную банку. И еще он не пристегнул к поясу кобуру с пистолетом, хотя у всех уже давно в твердое правило вошло: отправляешься далеко от дома — обязательно бери с собой оружие. И, уже собираясь отправляться, в самую последнюю минуту он сделал несколько неуверенных шагов к камину, постоял в нерешительности, но все-таки протянул руку и снял с каминной полки молоток. И поступок этот немного смутил и обеспокоил его. Почему этот предмет стал занимать столько места в его мыслях? Да, это его связующая нить с прошлым, но по всему дому лежат вещи еще более старые, те, которые он помнит еще с раннего детства. И все равно ни одна из этих вещей не значит для него столько, сколько значит этот молоток. Возможно, с молотком у него связаны воспоминания о первых днях, когда он боролся за то, чтобы просто выжить. Наверное, это так, но никогда не станет он верить в то, во что верят дети Сан-Лупо. Он вышел из дома и, не обращая внимания, куда идет, мерил шагами дорогу. Направление не имело значения, главное, чтобы ему удалось провести этот день в одиночестве, наедине со своими мыслями. Он шел, и раскачивающийся в руке молоток скоро стал надоедать ему, и он чувствовал, как поднимается раздражение против этой неизвестно зачем взятой, бесполезной вещи. Неужели он, как и дети, тоже заразился суевериями? А почему бы ему не положить молоток куда-нибудь под куст и не забрать потом на обратном пути? Или лучше сделать это завтра? Так думал он, но продолжал идти, сжимая в ладони твердую рукоятку. Постепенно он начал понимать, что, конечно, не временные неудобства, связанные с тяжестью раскачивающегося в такт его шагам молотка, раздражают его. Раздражает, безусловно, другое — мысли, что молоток и он как бы становятся единым целым. И стоило лишь оформиться этой мысли, он твердо решил избавиться от молотка, покончить с ним раз и навсегда. Он не позволит столь никчемной вещи занимать его сознание. Он сделает так, как уже однажды проделал в своем воображении. Он спустится к Заливу, встанет на старом пирсе и что было сил швырнет эту гадость в морские волны — швырнет далеко, как можно дальше. И тогда он увидит лишь столб брызг, а молоток уйдет на дно, воткнется в мягкий ил — и это будет конец. Так думал он и продолжал идти дальше. А потом нахлынули воспоминания о маленьком Джои, захватили его, и не вспоминал Иш больше о молотке. А когда отпустило немного горе, понял он, что продолжает нести свою тяжелую ношу. И еще понял, что вопреки решению путь его лежит не к Заливу, а совсем в другую сторону. Он шел к югу, а не на запад. «Это будет долгий и трудный путь — до Залива, а я еще не слишком силен, — сказал он себе. — Вовсе не обязательно забираться так далеко, чтобы избавиться от этого старого молотка. Ведь я могу бросить его в любой овраг — вот их сколько за кустами — и скоро навсегда забуду, куда бросил». И когда подумал так, то понял, что его собственный мозг пытается обмануть его, и если он бросит молоток в овраг, то никогда не забудет, куда бросил, и никогда от него не отделается. И тогда он прекратил притворяться, потому что знал: он не хочет и не может уже разлучиться с этой вещью, молоток совершенно необъяснимым образом стал значить для него слишком много. И еще понял, почему идет на юг и куда, управляемые подсознательной реакцией мозга, несут его ноги. Он шел по широкой улице, которая должна была вывести его прямо к Университетскому городку. Давно он там не был. И пока он шел, медленно обходя дорожные рытвины, горе и скорбь продолжали наполнять его, но почему-то перестало острой болью сжимать сердце, будто лишь стоило решить, что делать с молотком, как все сразу изменилось. И снова, как часто бывало раньше, оглянулся он, и зрелище перемен, принесенных годами, захватило его без остатка, уводя все дальше и дальше от скорбных мыслей. Этот район города сильно пострадал от землетрясения. Прямо перед ним во всю ширину асфальтовой мостовой уходил вниз провал глубокого оврага. Видно, во время землетрясения треснул асфальт. Зазмеился трещиной, а потоки дождевой воды завершили начатое, превратив трещину в глубокий и широкий овраг, и теперь деревья и кусты стояли по краям оврага, настоящей стеной перегородив широкую улицу. Чтобы придать прыжку необходимое ускорение, он несколько раз взмахнул молотком, оттолкнулся и прыгнул через полутораметровую впадину на другой край мостовой и, когда удачно приземлился, обрадовался, что, несмотря на болезнь, ноги сохранили силу. И он шел по дороге, а справа и слева окружали его руины — руины некогда нарядных особняков, превратившихся в бесформенные груды кирпича в тот миг, когда зашевелилась земля, и потом годы закончили то, что начало землетрясение. И виноградные лозы оплели остовы стен, и деревья выросли на развалинах. Везде он видел следы борьбы между дикой растительностью, некогда покрывавшей эту землю и изгнанной человеком из своих садов, и экзотическими цветами и растениями, которые собственными руками посадил здесь человек, а потом любовно ухаживал и лелеял. И Иш разглядывал эти сады, чтобы отвлечь себя, не думать о скорби и боли. Разглядывал и пытался определить, какие из растений уже прекратили свое существование на этой земле. Он не видел ни глициний, ни камелий, хотя раньше ни один сад не обходился без этих цветов. А вот розовые кусты сохранились и буйно тянули к солнцу свои гибкие ветви. В раскидистом, красивом, вечнозеленом дереве он узнал деодар — гималайский кедр, родиной которого были отроги Гималаев. И сейчас дерево чувствовало себя как дома, но не увидел Иш под ним молодых побегов. Очевидно, крепко прижился здесь кедр, будет продолжать расти, но не сможет заселить землю себе подобными. А под завезенным сюда из Австралии эвкалиптовым деревом он увидел пробивающиеся сквозь толстый слой опавшей листвы гибкие молодые побеги. На подходе к городку он миновал рощицу итальянских каменных сосен. Густо переплетясь между собой, ветви сосен прикрыли землю живым балдахином, и под ними нежно зеленела молодая трава, и потому вид у рощицы, в отличие от виденных им садов, был трогательно опрятный, совсем как в старых парках его детства. У одного из деревьев он увидел свернувшуюся на солнце большую гремучую змею. Кажется, не оправившись от ночной прохлады, она все еще находилась в спячке. Он мог убить ее — убить без особого труда. В нерешительности он замедлил шаги и все же прошел мимо. Да, когда-то его самого ужалила гремучая змея, и он еще помнит пережитый им в одиночестве маленькой горной хижины ужас смерти. Но нет в его душе места злобе на все змеиное племя. Более того, возможно, что тот змеиный укус спас ему жизнь. Возможно, вместо того чтобы испытывать ненависть, он должен быть благодарен этим тварям и вместе с соплеменниками почитать гремучую змею как покровительствующее им божество. Нет, не надо им и этого. Лучше оставаться нейтральными. И когда он думал об этом, то понял, что не в гремучих змеях тут дело, просто корни такого отношения к живой природе лежат гораздо глубже. Нечто подобное он уже замечал в поведении молодежи. Ведь в эпоху цивилизации человек считал себя властелином всего живущего и поэтому убивал гремучих змей. А теперь дикая природа настолько подавляла человека, что желание управлять ею не возникало и просто не могло возникнуть даже в очень смелом воображении. Человек стал ее частью, а не главенствующей, диктующей свои условия силой. Бессмысленно беспокоить себя убийством одной гремучей змеи, потому что нельзя уничтожить всех гремучих змей или, по крайней мере, значительно изменить их количество. Конечно, если змея появляется у твоего жилища, ты убиваешь ее, защищая своих детей. Но ведь ты не объявишь крестовый поход против гремучих змей, как не станешь объявлять его и против пумы. И он все дальше уходил от места, где, свернувшись на солнце, спала гремучая змея, спустился по заросшим травой каменным ступеням и перешел деревянный мост. И когда шел по мосту, чувствовал, как предательски заходили под ним, закачались прогнившие деревянные опоры. Это был очень старый мост, он помнит его еще с детства. Берег ручья за годы сильно зарос, и он с трудом продирался сквозь хаотичное переплетение зеленых ветвей — продирался и чувствовал под ногами твердость асфальта. А когда услышал хруст ветвей в чаще, замер с гулко бьющимся сердцем и вспомнил, что не взял с собой оружия. Это могла быть пума. Волки или дикие собаки тоже могли найти себе пристанище в этих непроходимых зарослях на берегу быстрого ручья. Но когда выбрался Иш из зарослей, то увидел, как мелькнуло за стволами деревьев сильное тело оленя. Слева он увидел высокое университетское здание. Он не мог вспомнить, какой факультет помещался в этом корпусе. Некогда аккуратно подстриженный кустарник вытянулся вверх и закрыл лохматыми ветвями окна первого этажа. Теперь до цели его путешествия оставалось совсем немного. Вот он продрался сквозь еще одну стену зарослей, вышел на открытую поляну и увидел величественное здание библиотеки. Застыл Иш и долго, не двигаясь с места, смотрел на серый гранит ее стен. Кусты и деревья плотной стеной обступили здание. Одно окно было разбито и зияло темным, пустым провалом. Видно, тяжелая ветвь сосны, раскачиваясь на сильном ветру, выдавила хрупкое стекло. Это случилось после того, как он в последний раз был здесь, и прошло с тех пор несколько долгих лет. Он хранил библиотеку как резерв будущего их Племени. Однажды он даже преподал детям жестокий урок уважительного к ней отношения, невольно, сам того не желая, превратив в запретный символ — в табу. И не только здесь, а, пожалуй, везде, где только можно было, он пытался внушить детям буквально мистическое представление о ценности книги. Брошенная в костер книга в умах детей должна была стать символом самого злого, самого недостойного человеческого поступка. Трудно было проложить себе путь в непроходимых зарослях кустов, и он несколько раз обошел здание, предпринимая безуспешные попытки добраться до его стен. Помог поваленный ствол сосны, по которому, цепляясь за сучья, он наконец добрался до цели и нашел некогда выбитое им, а потом заколоченное досками окно. Молотком он стал отбивать одну из досок. Он делал это осторожно и аккуратно, чтобы не сломать доску, чтобы снова можно было приколотить ее на прежнее место. Работая, он с некоторым удовлетворением отметил, что в основе идеи взять с собой молоток таилось некое неосознанное рациональное зерно. Он отбил доску и освободил свободное пространство, достаточное, чтобы пролезть внутрь. Сейчас он вспомнил, как делал это в первый раз. Это случилось, когда Эм сказала, что у них будет ребенок, и он разыскивал книги по акушерству. Какой огромной, какой неразрешимой казалась тогда вставшая перед ними проблема, а закончилось все так просто. Почему он так и не научился не беспокоиться и не переживать наперед? Ведь нередко проблемы в его жизни решались сами собой. Он прошел по залу и отыскал ведущую к книжным полкам дверь. И когда открыл эту дверь, то увидел, что не так здесь чисто, как могло быть и как он ожидал увидеть. Несмотря на принятые им меры предосторожности, летучие мыши все же нашли сюда лазейку. Возможно, ею послужило разбитое веткой сосны окно. Кроме следов пребывания летучих мышей, он увидел помет каких-то грызунов. Но это не повредило книгам. Иш протянул руку, провел пальцем по корешкам, и, когда отнял руку, на пальцах остался серый налет пыли. Удивляться нечему, да и пыли было не так уж много. Главное же заключалось в том, что все они были на месте — больше миллиона томов, заключенных в этих стенах и вобравших в себя все знания мира. Он смотрел на книги как скупой рыцарь на золото, он упивался ими и одновременно чувствовал, как возвращаются к нему вера и надежда. Он спустился на один пролет узкой винтовой лестницы и двинулся к отделу, где хранились книги по географии и который, как студент последнего курса, знал лучше других. И когда добрался до знакомых полок, несмотря на прожитые годы, снова почувствовал себя как дома. Медленно продвигаясь в узких проходах, с волнением замечал книги, которые читал и изучал. Одна из них почему-то привлекла его особенное внимание — изрядно потрепанная книга, заново переплетенная красным дешевым коленкором. Он протянул руку, достал ее с полки и бережно смахнул пыль с обложки. Разглядывая находку, прочел название и фамилию автора — Брукс, «Климат через эпохи». Он помнил эту книгу. Открыл, увидел регистрационную карточку и прочел на ней, что последний читатель со странным именем Ишервуд Уильямс сдал эту книгу всего лишь за месяц до Великой Драмы. И главное, что прошло, пожалуй, несколько секунд, прежде чем он понял: некто Ишервуд Уильямс — это он сам. Вот уже много лет никто не называл его полным именем. Да, теперь он точно вспомнил, что брал эту книгу и читал ее в свой последний семестр. Хорошая, интересная книга, хотя в значительной степени с выводами, пересмотренными — он, к немалому удивлению, вспомнил автора критических замечаний — исследователем с немецкой фамилией, кажется, Зеймер. Чтобы освободить вторую руку, Иш поставил молоток на пол. Потом перешел к окну, где сквозь запыленное мутное стекло все же пробивался дневной свет, и стал с любопытством перелистывать страницы. Ни малейшего значения для прогресса будущего человеческого общества сей труд не имел. Не могло быть практического содержания в книге, посвященной климатическим изменениям, да к тому же с неправильными выводами. Он мог бросить ее на пол, мог разорвать в клочья, но не сделал ни того ни другого. Напротив, он вернулся назад и с бережной, почти благоговейной почтительностью поставил книгу на место. А потом пошел к выходу, и вдруг все смешалось в его голове, вихрем пронеслись сумбурные мысли, разрушая, подвергая сомнению все то, во что он так свято верил. Какой смысл, кто откроет для себя пользу всех этих книг? Кому нужна эта бессмысленная забота об одной из них — в дешевом коленкоровом переплете? Кому нужна забота о всех остальных? Ведь не осталось того, кто бы мог продолжить начатое. Ведь сами по себе книги в отсутствие разума, способного постичь скрытый в них смысл, ничто — пустые древесные опилки, перегоревшая электрическая лампа. В горькой печали он шел мимо книжных стеллажей и уже вступил на первые ступени винтовой лестницы, когда понял — ему чего-то не хватает, исчезло то, что всегда было с ним. Молоток, у него больше нет молотка! И тогда он испугался и торопливо пошел, почти побежал к нише, где снимал с полки книгу. И почувствовал огромное облегчение, когда увидел, что молоток продолжает стоять там, где он, освобождая правую руку, оставил его. Он поднял молоток и повторил уже раз пройденный путь. А когда выбрался через разбитое окно, то, не думая, автоматическими движениями начал прилаживать к раме отбитую доску. И остановился. Потому что снова великая тоска и отчаяние нахлынули на него и заставили опустить руки. Зачем возвращать доску на ее прежнее место? Никого не осталось в этом мире, кто придет сюда и трепетными пальцами будет перелистывать пожелтевшие от времени страницы. И он застыл в глубокой скорби, а молоток слегка покачивался в его руке бесполезной, никчемной вещью. А потом неловко и нехотя, не понимая, зачем все-таки это делает, поднял доску и забил торчащие из нее гвозди в раму окна. Никакого энтузиазма и никакой надежды. Все, что он делает сейчас, просто часть его жизни. Как Джордж, который не может не возиться с плотницким инструментом; как Эзра, который должен со всеми жить в мире, потому, что не может иначе; так и он, Иш, будет продолжать питать иллюзии о великой силе книг и верить в возрождение цивилизации. А когда закончил Иш прибивать доску, то обошел здание и сел отдохнуть на гранитные ступени перед главным входом. Скорбные руины в буйстве наступавшей дикой природы окружили его. И он стал думать о виденной им в Старые Времена картине, которую сейчас вспомнил, и она как живая встала перед его глазами. Кто это был — Цезарь, Ганнибал или кто-то другой, в задумчивости восседавший на развалинах Карфагена? Не понимая, что делает, он поднял молоток и с силой опустил его на край гранитной ступени. Чистейшее варварство. Никогда раньше не позволял он себе ничего подобного. От удара по краю ступени побежала тонкая трещина. В какой-то злобной, бессмысленной одержимости он ударил сильнее. От второго удара отвалилась пластина дюйма в три длиной и упала у его ног. И когда упала, обнажился свежий скол и, поблескивая молодым шершавым гранитом, дерзко взглянул на человека. И Иш продолжал сгорбившись сидеть на каменных ступенях и легонько постукивать молотком, а когда начал снова вспоминать Джои, то понял, что воспоминания эти уже не приносят столько горя и печали, сколько приносили раньше. Что бы произошло, если бы все было иначе? Возможно, и Джои не удалось бы ничего изменить. Его Джои — просто маленький умный мальчик. Он бы не выстоял наперекор стихии явлений изменяющегося мира. Да, он бы боролся — боролся, собирая остатки последних сил и мужества, и бесцельной была бы та борьба. И когда в конце своей жизни понял бы это Джои, то был бы несчастлив. «Джои, — подумал Иш и облек свои мысли в слова. — Он ведь такой же, как и я. А вся моя жизнь — это борьба. И я никогда не смогу быть счастлив тихим, покойным счастьем». И внимание его переключилось на гранитную пластинку, и с мстительным чувством он стал крушить ее на мелкие кусочки. «Остынь, будь проще, — снова мысленно произнес он. — Пришло время быть проще».