Страница:
Так он сидел, бездумно переводя взгляд со знакомых кресел на полки с книгами, ощущая, как тоска постепенно уходит. Уже в сумерках он понял, что с утра ничего не ел. Голод не мучил, но слабость во всем теле могла быть результатом отсутствия еды. Не слишком утруждая себя поисками, он нашел банку консервированного супа и заплесневелую хлебную горбушку. В холодильнике осталось масло и засохший кусок сыра. Буфет подарил немного печенья. Газ в плите еле теплился, но ему все же удалось разогреть суп. А потом, окруженный сгущающимися сумерками, он сидел на крыльце дома. Несмотря на еду, слабость не проходила, и он понял, что это шок нервного потрясения. Сан-Лупо-драйв не поленилась высоко вползти на крутой склон холма и теперь могла гордиться открывающимся перед ней видом. И сейчас, когда Иш смотрел с крыльца родного дома, привычный пейзаж казался таким же привычным и знакомым. Очевидно, все то, что предшествовало процессу включения электрической лампочки, было автоматизировано человеком. Все также с ревом неслась вода через плотины гидроэлектростанций, вращала лопасти турбин, и мощные генераторы отдавали электрический ток людям. И наверное, когда все начало разваливаться, превращаясь в хаос смерти, кто-то мудрый отдал приказ не отключать уличный свет. И теперь он мог видеть замысловатую игру света и тени городов восточной части залива, а чуть дальше желтую цепь на Бэй-бридж, а еще дальше размытое вечерним туманом пятно огней Сан-Франциско и уже совсем слабую нитку огней моста Золотые Ворота. Даже светофоры продолжали работать, легкими щелчками сменяя свет красный на зеленый. Высоко над башнями мостов, безмолвно предупреждая самолеты, которые теперь не скоро, если вообще когда-нибудь поднимутся в вечернее небо, вспыхивали и гасли, и снова вспыхивали, пульсируя тревожным светом, сигнальные огни. Но где-то к югу, рядом с Оклендом уже появилось черное пятно. Или предохранители сгорели на линии или отключился автоматический выключатель. Даже огни рекламы пульсировали голубым неоном, трогательно и немного жалко продолжая просить купить, не зная, что уже не осталось вокруг ни покупателей, ни продавцов. Взгляд его застыл на одной. Большие буквы настойчиво командовали — пей, а он не знал, что должен пить, потому что нижняя строчка спряталась за темным фасадом дома. Завороженно смотрел он на настойчиво посылаемый сигнал-приказ. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. «А почему бы и нет?» — подумал он, пошел в дом и скоро вернулся, держа в руке бутылку родительского коньяку. Но коньяк не действовал и потому не принес ему радости. «Я, наверное, не из тех, — думал он, — кто получает удовольствие, напиваясь мертвецки пьяным». Сейчас ему больше нравилось смотреть на продолжающий вспыхивать и гаснуть огонь рекламы. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. Сколько времени будет продолжать гореть свет? И что, в конце концов, заставит его погаснуть? А что останется после света? Что ждет веками создаваемое человеком и оставленное после него? «Мне кажется, — подумал он. — Мне кажется, сейчас я должен думать о смерти, о самоубийстве. Нет, еще слишком рано. Сейчас мы — оставшиеся — похожи на ничтожные атомы, мечущиеся в безвоздушном пространстве, не в силах встретить себе подобных». И снова, на грани отчаяния, тоска и уныние наполнили душу. Ради чего он оставлен жить? Ради того, чтобы как грязное животное объедаться немыслимыми запасами хранящейся в подвалах каждого магазина пищи? Ради чего, если он даже будет жить хорошо и найдет себе подобных? Ради чего? Конечно, если рядом с ним снова окажутся люди, все будет по-другому. Но смогут ли они стать его истинными друзьями? Собранные подобным образом, могут оказаться скучными, невежественными или даже злобными и жестокими. Он поднял глаза и вновь увидел вспыхивающий с методичной последовательностью огромный знак. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. И снова он начал думать, как долго будет гореть этот огонь, заставляя, предлагая что-то там пить, когда уже не разливают автоматы и не наполняют стаканы продавцы. Невольно для себя он стал выхватывать из памяти другие, увиденные им сегодня вещи; думая, что случится с койотом, который сегодня так лениво и независимо трусил по осевой автострады, и что случится с быками и лошадьми, которые тыкались мордами в желоб с водой и не замечали, как над ними медленно вращает крыльями ветряная мельница. Кто скажет ему, как долго будут вращаться эти крылья? Вдруг что-то перевернулось в нем, он вздрогнул и вместе с промелькнувшим страхом понял, что снова хочет жить. Да, жить! В конце концов, если он не может стать участником этой жизни, он станет зрителем — зрителем, которого учили не просто смотреть, но делать выводы и анализировать увиденное. Пускай упал занавес на сцене человеческого существования, он получит возможность стать зрителем другого представления, другой величайшей драмы. Тысячелетиями человек, покоряя эту землю, оставлял на ней неизгладимые следы своего существования. Сейчас человек ушел, пока на время, а может так случиться, что и навсегда. Даже если кто-то и выжил, пройдут долгие годы, прежде чем человек снова завоюет эту землю. Что произойдет с существами, населяющими этот мир в отсутствие человека? Вот что он оставлен увидеть!
2
Уже лежа в кровати, он понял, что сон не хочет идти к нему. И когда холодные объятия тумана ласкали стены его дома, он чувствовал сначала одиночество, а потом страх, сменившийся ужасом. Он встал с кровати. Зябко кутаясь в махровый халат, сидел перед приемником, лихорадочно вращая ручки настройки. И оставался один, окруженный далеким свистом и потрескиванием атмосферных помех. С неожиданной решимостью он потянулся рукой к телефону. Снял трубку и слушал длинный тягучий сигнал свободной линии. Доведенный до отчаяния, набрал номер — случайный номер! И слушал, как где-то в далеком доме зазвонил телефон… и еще раз зазвонил. Он слушал и представлял, как должно звучать эхо в пустых комнатах неизвестного и далекого дома. Он насчитал десять гудков и повесил трубку. Он набрал еще один номер, а потом еще один и больше не стал. А в мятущемся сознании уже родилась новая идея, и, вооружившись мощным фонарем, он стоял на крыльце дома, высоко над всем остальным городом и одну за другой посылал вспышки в темноту ночного неба. Точка — точка — точка, тире — тире — тире, точка — точка — точка. SOS — старый сигнал, мольба отчаявшихся. Но раскинувшийся внизу город молчал, и не было ему ответа. И потому он не сразу понял, что на залитых электрическим светом улицах вряд ли заметят жалкий огонь его фонаря. Он вернулся в дом. Проникая под самое сердце, сырой туман ночи заставил его дрожать. Он щелкнул переключателем электрического нагревателя и на мгновение услышал, как разбуженно и немного сердито заурчало в его утробе. С поступающей в дом электроэнергией и полным баком трансформаторного масла он не должен мерзнуть. Некоторое время он сидел, вжимаясь в спинку кресла, а потом, решив, что горящие огни дома могут быть подозрительны, встал и погасил их все. Он позволил темноте и туману окутать себя, укрыть в своих объятиях. Но и невидимый, продолжал испытывать страх одиночества и тогда, готовый при первой необходимости сжать его рукоятку, положил рядом с собой молоток. Дикий неистовый вопль рванул тишину. И пока крупная дрожь сотрясала скрюченное ужасом тело, мозг понял, что это всего лишь блудливый кот домогается любви своей подружки. Обычные ночные дела, которые и в лучшие времена не обходили стороной даже такую респектабельную Сан-Лупо-драйв. Очередной кошачий вопль достиг своей запредельной высоты и внезапно оборвался, сменяясь грозным собачьим рыком и шумом удаляющейся погони. Тихая ночь снова вступила в свои права.
Для них насчитывающий двадцать тысяч лет мир был сброшен со своего пьедестала и лежал в покрытых прахом руинах. Высунув распухшие языки, умершие от мук жажды в загородках собачьих питомников лежали и они — пойнтеры, колли, пудели, игрушечные пекинесы, длинноногие хаунды. А их более счастливые, не запертые решетчатым забором собратья свободно бродили по улицам городов и полям их пригородов, утоляя жажду в быстрых ручьях, в фонтанах, в прудах с золотыми рыбками; охотясь за всем, что уступало им в силе и проворстве и что годилось в еду: за курицей в заброшенном саду, за легкомысленной белкой в городском парке. И с каждым новым днем когти голода, впиваясь в веками воспитанные законами цивилизации табу, заставляли их все ближе и ближе подбираться к местам, где неубранными лежали трупы их бывших хозяев. Теперь никто не наденет на них красивый кожаный ошейник, не выведет на арену, где серьезные люди озабоченно станут проверять их осанку, форму головы и окрас шерсти. Никогда теперь «Золотой мальчик» — чемпион Падмонта — не превзойдет в значимости последнюю подзаборную дворняжку. Главный приз — имя которому жизнь — перейдет к тем, у кого хватит сообразительности, быстроты лап, силы челюстей; кто сможет быстрее приспособиться к новой жизни, и кто в древней борьбе сильного со слабым найдет способ выжить. Пичи — несчастный, золотистый коккер-спаниель — слишком глупый, чтобы добывать пищу хитростью, слишком коротконогий, чтобы преследовать жертву, — слабел и медленно умирал от голода… Слоту — доброй дворняге, любимцу детворы — повезло; он нашел коробку, полную маленьких котят и убил их всех и был сыт… Нед — жесткошерстный терьер, всегда предпочитавший состояние свободы и независимости красивому поводку, бродяга в душе — кажется, неплохо чувствовал себя в новой жизни… Бриджет — рыженькая сеттериха — дрожала, тряслась и слабенько подвывала, и если кто-нибудь услышал, то оказал бы: это не собака, так может стонать только глубоко несчастный человек; нежная душа Бриджет не испытывала желания оставаться в таком мире, где нет хозяина или хозяйки, кому могла она подарить свою любовь.
К утру в голове его созрел план. В основе его лежала твердая уверенность: там, где жили два миллиона человек, должны остаться живые. Задача простая — он должен найти человека. Кого угодно, где угодно. Другое дело, где искать этого человека. В надежде, что вдруг повезет и он встретит знакомых, решил, для начала пешком обойти соседние дома. Здесь его ждало разочарование — пустота, признаки запустения, пожелтевшая от зноя трава на лужайках да поникшие к земле головки увядших цветов. По дороге домой он прошел через маленький парк, где когда-то, забираясь на высокие каменные глыбы, играл мальчиком. Два обломка скалы, склоняясь друг к другу, образовали нечто похожее на узкую высокую пещеру. Играя, маленький Иш часто прятался здесь от матери. Вот и сейчас пещера показалась ему таким естественным, первобытным убежищем и защитой от страха и опасности, что он, не раздумывая, заглянул внутрь. Никого. Он пересек широкую каменную плиту, одним краем плавно уходившую по склону холма, туда, где внизу раскинулся город. Ровная, словно отполированная поверхность камня, как оспинами, была испещрена круглыми ямками, в которых когда-то индианки, орудуя каменными пестиками, толкли зерно. «Мир тех индейцев умер, — подумал он. — И наш, пришедший ему на смену мир тоже умер. Так неужели я единственный, кого оставили жить?» Возле дома он забрался в машину и некоторое время, не трогаясь с места, мысленно представлял свой путь, чтобы не пропустить ни одного района, чтобы почти на каждой улице был слышен гудок его машины. Ехал он медленно, каждую минуту сигналил, останавливался и ждал. Ждал и, с любопытством оценивая перемены, наблюдал. Застывшие машины у края тротуаров, почти никакого беспорядка. На первый взгляд обыкновенные улицы обыкновенного, встречающего раннее утро города. Все как обычно, если… Языков пламени он не видел, но поднимающиеся столбы белесого дыма подсказывали, что город горит. И еще трупы. Неожиданно встречающиеся, редкие трупы тех, кто, наверное, сопротивлялся до конца, кого все равно победила смерть. Возле одного он видел суетившихся собак. Свернув на перекрестке, Иш резко затормозил. На перекинутой через перекладину телефонного столба грубой веревке, неестественно вытянув шею, мерно покачивался труп повешенного. На прикрученной к груди табличке с крупными корявыми буквами Иш прочел одно короткое слово — Вор. Не оглядываясь, он ехал вперед, пока не оказался в торговом центре и здесь впервые понял значение слова «погром». Огромная витрина винного магазина бесчисленными осколками устилала асфальт тротуара и мостовой. Выехав из центра, он снова, с уже привычной последовательностью, стал подавать сигналы, и вдруг… не прошло и минуты, как до слуха его донесся слабый, приглушенный расстоянием ответный сигнал. «Этого не может быть, — думал он. — Слишком быстро и слишком просто. Это слуховая галлюцинация». Он снова надавил черный диск клаксона, и невероятно, но теперь ясно услышал четко различимый ответный сигнал. Эхо — не сдавался он, чувствуя, как, отчаянно проваливаясь вниз, колотится сердце. Он снова подал сигнал, сначала длинный, потом короткий, замер и наконец услышал — точно услышал — один длинный. Иш развернул машину и поехал в направлении источника звука, который, по его прикидкам, находился где-то на расстоянии полумили. Проехав три квартала, остановился и снова посигналил. Есть ответ! Теперь он слышал его справа. Лихорадочно выворачивая руль, он повернул, запетлял по незнакомым улицам, уперся в глухую стену, развернулся и поехал назад. Резко засигналил и, теперь уже совсем рядом, услышал ответный призыв. Теперь это было где-то впереди. Иш рванул вперед и, наверное, проехал, потому что следующий гудок услышал позади и справа. Он снова развернулся, выехал на перекресток, за которым, как он знал, начинался небольшой деловой центр. Абсолютно пустая улица с рядами застывших в безмолвии машин. И тогда он подумал, почему так странно, почему так настойчиво подававший ему сигналы не стоит посередине улицы, не машет радостно рукой? Он посигналил и от неожиданности вздрогнул — ответ пришел с расстояния вытянутой руки. Иш распахнул дверцу, выскочил, кинулся к ближайшей машине. За рулем сидел человек. Иш замер, и в ту же секунду сидящий нелепо согнулся и рухнул грудью прямо на руль. Придавленный клаксон задушенно всхлипнул, а тело, покачавшись, снова откинулось на спинку сиденья. В нос ударил густой запах перегара, а потом Иш увидел всклокоченную бороду и красное опухшее лицо доживающего последние часы человеческого существа. Беспомощно оглядываясь, Иш увидел то, что ожидал увидеть — распахнутую настежь дверь винного магазина. В неожиданном приступе злобы он вцепился в безвольно обмякшее тело. Заплывшие глаза немного приоткрылись, из горла вырвалось невнятное мычание, по-видимому должное означать «Где я?». Иш рванул на себя готовую снова сложиться пополам бесформенную груду мяса, усадил прямо. Почувствовав некоторое изменение позы, человек зашарил рукой, вытащил початую бутылку виски. Иш в ярости выхватил ее, размахнулся, с силой швырнул о поребрик и услышал, как звонко застучали по асфальту разлетающиеся осколки стекла. Злоба на себя, на весь этот мир душила его. Какая злая ирония! Из всех, кто мог выжить, из всех, кого он должен был найти, перед ним сидит паршивый, оплеванный алкаш, который ничего не стоил в том мире, и даже в этом не стоит ничего. Но когда снова открылись глаза человека и Иш поймал на себе их бессмысленный взгляд, злоба пропала — на смену ей пришло великое чувство жалости. Как много видели эти глаза. В них застыли боль, страх и ужас, который не передать словами. Каким бы грязным и раздутым ни было это тело, где-то внутри его, сжавшись, трепетала израненная душа, и еще было сознание, на которое обрушилось такое, что не под силу хрупкому человеческому мозгу. Заглушить страх, забыться хотя бы на время — вот что оставалось, дабы не сойти с ума. Теперь они сидели рядом, и от этой близости казалось, что объединяющая их трагедия становится еще сильнее. Воздух тяжело, с хрипам вырывался из легких мужчины. Безумный, переполненный страхом взгляд беспрестанно метался по сторонам. Повинуясь безотчетному чувству, Иш поднял безвольно повисшую руку, нашел пульс, ощущая пальцами слабые, прерывистые толчки крови. Мужчина, наверное, пил, и пил беспробудно, не меньше недели. Сможет ли он протянуть хотя бы еще одну неделю, оставалось большим вопросом. «Вот ты и получил то, что хотел! — хотелось воскликнуть Ишу. — Ты мог найти очаровательную девушку, доброго интеллигентного мужчину, но тебе досталась спившаяся, потерявшая разум развалина — двуногое существо, которое не спасешь, которому не поможешь». Некоторое время он сидел неподвижно, бездумно разглядывая грязное ветровое стекло, а потом выбрался из машины. Любопытства ради зашел в магазин. На прилавке валялась дохлая кошка, а пока он на нее смотрел, кошка ожила, и Иш понял — это кошачья манера укладываться так, чтобы принимали их за дохлых кошек. Кошка изучала его с выражением безразличного презрения, совсем как графиня неловкую горничную. Под прищуренным взглядом кошачьих глаз Иш почувствовал себя неуютно, как непрошеный и ненужный гость, и для уверенности напомнил самому себе, что кошки просто не умеют смотреть иначе. Оглядывая полки, он понял, какое любопытство хотел удовлетворить. Как ожидалось, человек из машины не утруждал себя выбором хорошего виски. Для его целей годилась самая низкопробная, сжигающая внутренности отрава. Уже на улице он увидел, что его благоприобретенный друг стал обладателем новой, неизвестно откуда взявшейся бутылки и теперь судорожно присасывался к ее горлу. Пожалуй, ему больше нечего тут делать, но все же Иш решился на последнюю попытку. Он облокотился локтями на опущенное стекло и подался вперед. Последняя выпивка пошла человеку на пользу. Взгляд его приобрел немного осмысленное, слегка недоумевающее выражение. Откинув голову, он смотрел на Иша, силился что-то понять и от этого беспомощно и нелепо улыбался.
— При — вет, — выдохнул он, тяжело ворочая языком.
— Как ты? — спросил Иш.
— Ах — барл — ел — лоу! — раздалось в ответ. Пока Иш пытался понять, что должны означать эти звуки, на испитом лице снова появилась жалкая гримаса — улыбка, и вновь зазвучали загадочные звуки:
— М — не з — ат Барл — ло — у! На этот раз Иш понял.
— Тебя зовут Барелло? — спросил он. — Нет, Барлоу? При звуках второго имени человек закивал, радостно осклабился в дурной гримасе и, прежде чем Иш смог что-то сделать, снова прижался губами к горлышку. Иш готов был заплакать, и не было более ни капли злобы в его душе. Зачем ему имя? Кому теперь интересно имя этого человека? Звучит жалко, но даже в состоянии полной невменяемости мистер Барлоу пытался сделать то, что, непонятно зачем, во всем цивилизованном мире считалось первым проявлением доброй воли. А потом очень мягко и аккуратно тело мистера Барлоу снова откинулось на спинку сиденья, глаза закатились, откупоренная бутылка выпала из ослабевших пальцев, и желтая, пахучая жидкость полилась на дно машины. Иш не знал, что делать. Должен ли он остаться рядом с мистером Барлоу, помочь, отрезвить, привести хотя бы в подобие нормального человеческого состояния и вместе делить уготованную им обоим судьбу? Но то, что он знал об алкоголиках, лишало его веры даже в слабый успех и перспективность усилий. И оставаясь здесь, он может разойтись, не встретить другого, более похожего на человека.
— Не уходи никуда, — попросил он обмякшее тело. Попросил на всякий случай, если тело это не потеряло способность слышать. — Обещаю вернуться. Он обещал вернуться, наверное, потому, что чувствовал за собой нечто вроде маленького долга, который сейчас этим обещанием вернул. Еще он знал — надежды нет. Глаза мистера Барлоу говорили, что тот слишком многое видел, а пульс, что зашел слишком далеко. Иш тронул машину, но, отъезжая, все же окинул взглядом улицу, запоминая.
Что касается кошек, то эти милые домашние существа более пяти тысяч лет, хотя и не без оговорок, мирились с господствующим положением человеческой расы. Те несчастные, которым повезло остаться запертыми в домах, весьма скоро умерли от жажды. Те, что оставались на воле, к борьбе за существование и хлеб насущный приспособились гораздо лучше, чем собаки. Охота на мышей из забавы вскоре превратилась в серьезный профессиональный труд. И еще были птицы, к которым, в надежде удовлетворить приступы голода, кошки научились подкрадываться по всем правилам искусства. Они сидели в засадах у кротовых туннелей на заросших высокой травой городских лужайках, у нор сусликов на пустырях. Мародерствовали на улицах в поисках мусорных бачков, еще не обворованных крысами. Осмелев, выходили за город, где разоряли гнезда перепелов и душили только что родившихся маленьких крольчат. Вот где они встречались с настоящими дикими кошками, и тогда наступала быстрая и неожиданная развязка — более сильные обитатели лесов разрывали городских кошек на части.
Для них насчитывающий двадцать тысяч лет мир был сброшен со своего пьедестала и лежал в покрытых прахом руинах. Высунув распухшие языки, умершие от мук жажды в загородках собачьих питомников лежали и они — пойнтеры, колли, пудели, игрушечные пекинесы, длинноногие хаунды. А их более счастливые, не запертые решетчатым забором собратья свободно бродили по улицам городов и полям их пригородов, утоляя жажду в быстрых ручьях, в фонтанах, в прудах с золотыми рыбками; охотясь за всем, что уступало им в силе и проворстве и что годилось в еду: за курицей в заброшенном саду, за легкомысленной белкой в городском парке. И с каждым новым днем когти голода, впиваясь в веками воспитанные законами цивилизации табу, заставляли их все ближе и ближе подбираться к местам, где неубранными лежали трупы их бывших хозяев. Теперь никто не наденет на них красивый кожаный ошейник, не выведет на арену, где серьезные люди озабоченно станут проверять их осанку, форму головы и окрас шерсти. Никогда теперь «Золотой мальчик» — чемпион Падмонта — не превзойдет в значимости последнюю подзаборную дворняжку. Главный приз — имя которому жизнь — перейдет к тем, у кого хватит сообразительности, быстроты лап, силы челюстей; кто сможет быстрее приспособиться к новой жизни, и кто в древней борьбе сильного со слабым найдет способ выжить. Пичи — несчастный, золотистый коккер-спаниель — слишком глупый, чтобы добывать пищу хитростью, слишком коротконогий, чтобы преследовать жертву, — слабел и медленно умирал от голода… Слоту — доброй дворняге, любимцу детворы — повезло; он нашел коробку, полную маленьких котят и убил их всех и был сыт… Нед — жесткошерстный терьер, всегда предпочитавший состояние свободы и независимости красивому поводку, бродяга в душе — кажется, неплохо чувствовал себя в новой жизни… Бриджет — рыженькая сеттериха — дрожала, тряслась и слабенько подвывала, и если кто-нибудь услышал, то оказал бы: это не собака, так может стонать только глубоко несчастный человек; нежная душа Бриджет не испытывала желания оставаться в таком мире, где нет хозяина или хозяйки, кому могла она подарить свою любовь.
К утру в голове его созрел план. В основе его лежала твердая уверенность: там, где жили два миллиона человек, должны остаться живые. Задача простая — он должен найти человека. Кого угодно, где угодно. Другое дело, где искать этого человека. В надежде, что вдруг повезет и он встретит знакомых, решил, для начала пешком обойти соседние дома. Здесь его ждало разочарование — пустота, признаки запустения, пожелтевшая от зноя трава на лужайках да поникшие к земле головки увядших цветов. По дороге домой он прошел через маленький парк, где когда-то, забираясь на высокие каменные глыбы, играл мальчиком. Два обломка скалы, склоняясь друг к другу, образовали нечто похожее на узкую высокую пещеру. Играя, маленький Иш часто прятался здесь от матери. Вот и сейчас пещера показалась ему таким естественным, первобытным убежищем и защитой от страха и опасности, что он, не раздумывая, заглянул внутрь. Никого. Он пересек широкую каменную плиту, одним краем плавно уходившую по склону холма, туда, где внизу раскинулся город. Ровная, словно отполированная поверхность камня, как оспинами, была испещрена круглыми ямками, в которых когда-то индианки, орудуя каменными пестиками, толкли зерно. «Мир тех индейцев умер, — подумал он. — И наш, пришедший ему на смену мир тоже умер. Так неужели я единственный, кого оставили жить?» Возле дома он забрался в машину и некоторое время, не трогаясь с места, мысленно представлял свой путь, чтобы не пропустить ни одного района, чтобы почти на каждой улице был слышен гудок его машины. Ехал он медленно, каждую минуту сигналил, останавливался и ждал. Ждал и, с любопытством оценивая перемены, наблюдал. Застывшие машины у края тротуаров, почти никакого беспорядка. На первый взгляд обыкновенные улицы обыкновенного, встречающего раннее утро города. Все как обычно, если… Языков пламени он не видел, но поднимающиеся столбы белесого дыма подсказывали, что город горит. И еще трупы. Неожиданно встречающиеся, редкие трупы тех, кто, наверное, сопротивлялся до конца, кого все равно победила смерть. Возле одного он видел суетившихся собак. Свернув на перекрестке, Иш резко затормозил. На перекинутой через перекладину телефонного столба грубой веревке, неестественно вытянув шею, мерно покачивался труп повешенного. На прикрученной к груди табличке с крупными корявыми буквами Иш прочел одно короткое слово — Вор. Не оглядываясь, он ехал вперед, пока не оказался в торговом центре и здесь впервые понял значение слова «погром». Огромная витрина винного магазина бесчисленными осколками устилала асфальт тротуара и мостовой. Выехав из центра, он снова, с уже привычной последовательностью, стал подавать сигналы, и вдруг… не прошло и минуты, как до слуха его донесся слабый, приглушенный расстоянием ответный сигнал. «Этого не может быть, — думал он. — Слишком быстро и слишком просто. Это слуховая галлюцинация». Он снова надавил черный диск клаксона, и невероятно, но теперь ясно услышал четко различимый ответный сигнал. Эхо — не сдавался он, чувствуя, как, отчаянно проваливаясь вниз, колотится сердце. Он снова подал сигнал, сначала длинный, потом короткий, замер и наконец услышал — точно услышал — один длинный. Иш развернул машину и поехал в направлении источника звука, который, по его прикидкам, находился где-то на расстоянии полумили. Проехав три квартала, остановился и снова посигналил. Есть ответ! Теперь он слышал его справа. Лихорадочно выворачивая руль, он повернул, запетлял по незнакомым улицам, уперся в глухую стену, развернулся и поехал назад. Резко засигналил и, теперь уже совсем рядом, услышал ответный призыв. Теперь это было где-то впереди. Иш рванул вперед и, наверное, проехал, потому что следующий гудок услышал позади и справа. Он снова развернулся, выехал на перекресток, за которым, как он знал, начинался небольшой деловой центр. Абсолютно пустая улица с рядами застывших в безмолвии машин. И тогда он подумал, почему так странно, почему так настойчиво подававший ему сигналы не стоит посередине улицы, не машет радостно рукой? Он посигналил и от неожиданности вздрогнул — ответ пришел с расстояния вытянутой руки. Иш распахнул дверцу, выскочил, кинулся к ближайшей машине. За рулем сидел человек. Иш замер, и в ту же секунду сидящий нелепо согнулся и рухнул грудью прямо на руль. Придавленный клаксон задушенно всхлипнул, а тело, покачавшись, снова откинулось на спинку сиденья. В нос ударил густой запах перегара, а потом Иш увидел всклокоченную бороду и красное опухшее лицо доживающего последние часы человеческого существа. Беспомощно оглядываясь, Иш увидел то, что ожидал увидеть — распахнутую настежь дверь винного магазина. В неожиданном приступе злобы он вцепился в безвольно обмякшее тело. Заплывшие глаза немного приоткрылись, из горла вырвалось невнятное мычание, по-видимому должное означать «Где я?». Иш рванул на себя готовую снова сложиться пополам бесформенную груду мяса, усадил прямо. Почувствовав некоторое изменение позы, человек зашарил рукой, вытащил початую бутылку виски. Иш в ярости выхватил ее, размахнулся, с силой швырнул о поребрик и услышал, как звонко застучали по асфальту разлетающиеся осколки стекла. Злоба на себя, на весь этот мир душила его. Какая злая ирония! Из всех, кто мог выжить, из всех, кого он должен был найти, перед ним сидит паршивый, оплеванный алкаш, который ничего не стоил в том мире, и даже в этом не стоит ничего. Но когда снова открылись глаза человека и Иш поймал на себе их бессмысленный взгляд, злоба пропала — на смену ей пришло великое чувство жалости. Как много видели эти глаза. В них застыли боль, страх и ужас, который не передать словами. Каким бы грязным и раздутым ни было это тело, где-то внутри его, сжавшись, трепетала израненная душа, и еще было сознание, на которое обрушилось такое, что не под силу хрупкому человеческому мозгу. Заглушить страх, забыться хотя бы на время — вот что оставалось, дабы не сойти с ума. Теперь они сидели рядом, и от этой близости казалось, что объединяющая их трагедия становится еще сильнее. Воздух тяжело, с хрипам вырывался из легких мужчины. Безумный, переполненный страхом взгляд беспрестанно метался по сторонам. Повинуясь безотчетному чувству, Иш поднял безвольно повисшую руку, нашел пульс, ощущая пальцами слабые, прерывистые толчки крови. Мужчина, наверное, пил, и пил беспробудно, не меньше недели. Сможет ли он протянуть хотя бы еще одну неделю, оставалось большим вопросом. «Вот ты и получил то, что хотел! — хотелось воскликнуть Ишу. — Ты мог найти очаровательную девушку, доброго интеллигентного мужчину, но тебе досталась спившаяся, потерявшая разум развалина — двуногое существо, которое не спасешь, которому не поможешь». Некоторое время он сидел неподвижно, бездумно разглядывая грязное ветровое стекло, а потом выбрался из машины. Любопытства ради зашел в магазин. На прилавке валялась дохлая кошка, а пока он на нее смотрел, кошка ожила, и Иш понял — это кошачья манера укладываться так, чтобы принимали их за дохлых кошек. Кошка изучала его с выражением безразличного презрения, совсем как графиня неловкую горничную. Под прищуренным взглядом кошачьих глаз Иш почувствовал себя неуютно, как непрошеный и ненужный гость, и для уверенности напомнил самому себе, что кошки просто не умеют смотреть иначе. Оглядывая полки, он понял, какое любопытство хотел удовлетворить. Как ожидалось, человек из машины не утруждал себя выбором хорошего виски. Для его целей годилась самая низкопробная, сжигающая внутренности отрава. Уже на улице он увидел, что его благоприобретенный друг стал обладателем новой, неизвестно откуда взявшейся бутылки и теперь судорожно присасывался к ее горлу. Пожалуй, ему больше нечего тут делать, но все же Иш решился на последнюю попытку. Он облокотился локтями на опущенное стекло и подался вперед. Последняя выпивка пошла человеку на пользу. Взгляд его приобрел немного осмысленное, слегка недоумевающее выражение. Откинув голову, он смотрел на Иша, силился что-то понять и от этого беспомощно и нелепо улыбался.
— При — вет, — выдохнул он, тяжело ворочая языком.
— Как ты? — спросил Иш.
— Ах — барл — ел — лоу! — раздалось в ответ. Пока Иш пытался понять, что должны означать эти звуки, на испитом лице снова появилась жалкая гримаса — улыбка, и вновь зазвучали загадочные звуки:
— М — не з — ат Барл — ло — у! На этот раз Иш понял.
— Тебя зовут Барелло? — спросил он. — Нет, Барлоу? При звуках второго имени человек закивал, радостно осклабился в дурной гримасе и, прежде чем Иш смог что-то сделать, снова прижался губами к горлышку. Иш готов был заплакать, и не было более ни капли злобы в его душе. Зачем ему имя? Кому теперь интересно имя этого человека? Звучит жалко, но даже в состоянии полной невменяемости мистер Барлоу пытался сделать то, что, непонятно зачем, во всем цивилизованном мире считалось первым проявлением доброй воли. А потом очень мягко и аккуратно тело мистера Барлоу снова откинулось на спинку сиденья, глаза закатились, откупоренная бутылка выпала из ослабевших пальцев, и желтая, пахучая жидкость полилась на дно машины. Иш не знал, что делать. Должен ли он остаться рядом с мистером Барлоу, помочь, отрезвить, привести хотя бы в подобие нормального человеческого состояния и вместе делить уготованную им обоим судьбу? Но то, что он знал об алкоголиках, лишало его веры даже в слабый успех и перспективность усилий. И оставаясь здесь, он может разойтись, не встретить другого, более похожего на человека.
— Не уходи никуда, — попросил он обмякшее тело. Попросил на всякий случай, если тело это не потеряло способность слышать. — Обещаю вернуться. Он обещал вернуться, наверное, потому, что чувствовал за собой нечто вроде маленького долга, который сейчас этим обещанием вернул. Еще он знал — надежды нет. Глаза мистера Барлоу говорили, что тот слишком многое видел, а пульс, что зашел слишком далеко. Иш тронул машину, но, отъезжая, все же окинул взглядом улицу, запоминая.
Что касается кошек, то эти милые домашние существа более пяти тысяч лет, хотя и не без оговорок, мирились с господствующим положением человеческой расы. Те несчастные, которым повезло остаться запертыми в домах, весьма скоро умерли от жажды. Те, что оставались на воле, к борьбе за существование и хлеб насущный приспособились гораздо лучше, чем собаки. Охота на мышей из забавы вскоре превратилась в серьезный профессиональный труд. И еще были птицы, к которым, в надежде удовлетворить приступы голода, кошки научились подкрадываться по всем правилам искусства. Они сидели в засадах у кротовых туннелей на заросших высокой травой городских лужайках, у нор сусликов на пустырях. Мародерствовали на улицах в поисках мусорных бачков, еще не обворованных крысами. Осмелев, выходили за город, где разоряли гнезда перепелов и душили только что родившихся маленьких крольчат. Вот где они встречались с настоящими дикими кошками, и тогда наступала быстрая и неожиданная развязка — более сильные обитатели лесов разрывали городских кошек на части.