Страница:
Не Серапис, а великий, недосягаемый, непостижимый для человеческого разума, недоступный для всего существующего Единый, Который не может вместить никакое пространство, всеблагий, Который вмещает в себе все, что было, есть и будет, – вот Кто, как переполненный сосуд, послужил источником для всего божественного, и от этого избытка произошло возвышенное мышление, чистая мысль, неразлучная с Единым, как неразлучен свет с его источником – солнцем. Эго, одухотворенное мышление, – возникшее тоже до начала времен, в самой вечности, – могло по произволу иметь движение или оставаться в покое; в нем заключалось множество предметов, тогда как Единый составлял одно, совершенно неделимое, и мог оставаться только одним.
Мысль каждого живущего существа исходила из второго начала – из вечного мышления, и эта животворящая и движущая, и мыслящая сила заключала в себе все первообразы одаренных жизнью существ, а также и всех бессмертных богов; но только то были их идеи, их первообразы, а не они сами. И как вечное мышление возникло от единого, так возникла от него, в виде третьего начала, душа Вселенной, двойственная природа которой соприкасается здесь с вечным, высоким мышлением, а там – с низким вещественным миром. Эта мировая душа была небесной Афродитой, которая блаженно парила в чистом сиянии светлого мира идей и все-таки не могла отрешиться от праха вещественного мира, от материи, с которой связаны внешние чувства и где таился зародыш греха.
Головой Сераписа было вечное мышление, в его пространной груди покоилась душа Вселенной и неисчислимое множество первообразов всего созданного. Чувственный мир служил ему подножием. Ему, могучей первобытной силе, стремившейся в высоту к невместимому и непостижимому единому, служили также подвластные силы. Серапис представлял «сумму всего», собрание всего созданного, и в то же время являлся силой, которая вдохновляла и оживляла существующее, предохраняя его от гибели с помощью вечного возрождения. Его могущество поддерживало многосложное здание чувственного и духовного мира в гармоническом порядке. Все, что было оживлено: одушевленная природа и одушевленный человек, было неразлучно связано с Сераписом. Когда он пал, вместе с ним рухнул порядок Вселенной и перестало жить все существующее, потому что этот великий бог был «суммой всего».
Что осталось, было не «Ничто», о котором говорила престарелая Дамия, – то был единый, холодный, невещественный, непостижимый единый.
С низвержением Сераписа был разрушен мир, и, может быть, недосягаемое начало пожелает из своего изобилия вызвать к жизни иной мир, предназначив его для новых будущих существ, не имеющих ничего общего с настоящим человеческим родом.
Эти размышления Горго были прерваны громким шумом, доносившимся из отдаленных комнат прислуги до самого гинекея. Девушка подумала, что Дамия слишком щедро угостила рабов вином. Но нет! Под влиянием даров Диониса они имели привычку предаваться разнузданному веселью, а эти звуки вовсе не походили на веселое пение.
Горго стала прислушиваться: из помещения невольников раздавались жалобные вопли и стоны. Наверное, случилось что-нибудь ужасное. Не погиб ли отец?
Встревоженная девушка бросилась через двор в помещение прислуги.
Черные и белые рабы метались здесь из угла в угол, как безумные. Женщины растрепали волосы, падавшие им на глаза, и с громким воем били себя в грудь; мужчины сидели, понурив голову, над нетронутыми кружками вина и тихонько плакали. Что случилось с ними, какой удар разразился над семьей Порфирия?
Горго кликнула свою кормилицу, и та передала ей следующее. Жрец, приходивший к Дамии, сообщил, что римские солдаты собрались вокруг Серапеума, так как император приказал префекту восточных областей разрушить храм царя богов. Сегодня или завтра свершится неслыханное осквернение святыни. Жрец велел им молиться и приносить покаяния в грехах, потому что при гибели самого священного из святилищ вся Земля будет низринута в бездну. Внутренности жертвенного животного, присланного Дамией, оказались черными, как бы перегоревшими и обугленными, а из груди бога вырвался жалобный, потрясающий стон. Колонны в большом гипостиле 54 поколебались, а трое церберов у ног Сераписа разинули пасти.
Горго молча слушала слова старухи и сказала только:
– Пусть эти несчастные оплакивают свою участь!
ГЛАВА XVI
Дада не заметила, как прошел день в доме Медия. Она провела более часа за рассматриванием театральных костюмов и различных сценических принадлежностей; потом играла с внучатами старика, которые были очень милы и ласковы. Шутки и песенки молодой девушки, давно наскучившие Папиасу, приводили их в восторг, вызывая у детей шумные проявления веселости.
Кроме того, Даде было очень интересно ближе познакомиться с семейной жизнью певца, так как он жаловался Карнису и Герзе на сварливый характер жены и выставлял себя жертвой семейных неурядиц. Медий принадлежал к числу людей, которые, прельщаясь дешевизной, готовы без надобности покупать все, что попадется им под руку. Сегодня утром он случайно пришел на аукцион близ гавани Киботуса и приобрел громадную бочку соленых сельдей, по его словам, «совершенно за бесценок». Когда его покупка была доставлена по назначению, жена Медия ужасно рассердилась. Ее гнев сначала обрушился на неповинного извозчика, а потом на мужа.
– Мы, наверное, в целое столетие не уничтожим такого запаса рыбы! – кричала она на всю улицу.
Сконфуженный Медий, возражая жене, старался доказать ошибочность ее мнения и в то же время уверял, что употребление в пищу сельди способствует необыкновенному долголетию.
Супружеский спор забавлял Даду гораздо сильнее, чем покрытые числами и кабалистическими знаками дощечки, цилиндры и шары, которыми старался заинтересовать ее Медий. В ту минуту, когда он с особенным жаром объяснял девушке их значение, она убежала от него и представила перед детьми, как подергивает мордочкой кролик, обнюхивая капустный лист и шевеля ушами.
Известие о новом эдикте императора и мятеже на площади префектуры дошло, наконец, до Медия. Он очень перепугался и поспешил в город. Вернувшись к вечеру, старик был сам не свой. Наверное, ему сообщили что-нибудь ужасное, потому что он поражал своей бледностью и растерянным видом.
Актер то ходил взад и вперед по комнате, охая и ломая руки, то бросался на постель, устремляя кверху встревоженный взгляд, то выбегал в атриум, исподтишка посматривая оттуда на улицу. Присутствие Дады, видимо, стесняло его; чуткая девушка тотчас поняла это и сказала без обиняков, что ей самой хочется вернуться к своим.
– Делай, как знаешь, – отвечал, пожимая плечами, Медий. – Я не гоню тебя и не удерживаю.
До сих пор жена старика не обращала внимания на его беспокойство, потому что он имел привычку падать духом и метаться из угла в угол, как угорелый, при малейшей неудаче; но теперь она заметила в нем что-то особенное и тотчас пристала к нему с расспросами.
– Я только боялся преждевременно напугать вас, – отвечал ей Медий, – но все равно вы должны узнать, в чем дело. Цинегий послан сюда с тем, чтобы разрушить Серапеум, а вы хорошо знаете сами, чем это кончится. Сегодня, – прибавил он, – мы еще живы и здоровы, тогда как завтра все будет кончено: земля поглотит наше жилище вместе с нами.
Слова старика упали на восприимчивую почву. Его жена и дочь невероятно перепугались. Медий до того увлекся своей ролью пророка, что начал рисовать самыми яркими красками ожидающие их бедствия. Женщины сначала рыдали, потом принялись громко выть. Старый певец не уступал им в малодушии. Собственные красноречивые описания предстоящей гибели сильно расстроили его. Медий, не шутя, считал себя замечательным мудрецом и любил повторять, что религия выдумана жрецами ради их собственной выгоды. Но теперь он забыл все это и набожно шептал молитвы, а когда жена попросила у него позволения сообща с соседями принеси в жертву черного ягненка, старик беспрекословно дал ей денег.
В эту ночь никто не мог заснуть. Дада скучала по родным. Если слова Медия не пустая выдумка, говорила она себе, то ей тысячу раз приятнее погибнуть заодно со своими близкими, чем с чужими людьми, которые внушали девушке безотчетное недоверие. На следующее утро молодая певица откровенно сказала старику, что ей хочется домой; Медий тотчас собрался проводить ее к Карнису.
При настоящих обстоятельствах ему нечего было и думать об осуществлении своего плана. Он служил у знаменитого магика и заклинателя духов Посидония, к которому приходила половина жителей Александрии, без различия вероисповедания, для того чтобы вызывать души умерших, вопрошать богов и демонов. Посидоний давал волшебные амулеты, служившие средством внушить к себе любовь или избавиться от козней врагов; он учил искусству делаться невидимкой и предсказывал будущее.
Для первого дебюта Дады ей предстояло явиться перед одной почтенной александрийской матроной в виде светлого призрака ее умершей молоденькой дочери, однако беспорядки в городе заставили эту богатую женщину отправиться вчера в свое отдаленное поместье. Другие посетители Посидония также едва ли решатся ввиду тревожного времени ходить ночью по улицам: обеспеченные люди – народ трусливый и нерешительный. Кроме того, император издал новый строжайший эдикт против колдовства, так что Посидоний счел за лучшее прекратить свои магические сеансы.
Таким образом, участие Дады в его представлениях становилось ненужным, но хитрый Медий скрывал от девушки истину, делая вид, что он уступает ее просьбе только из боязни причинить беспокойство своему другу Карнису.
Стояло безоблачное жаркое утро, и в городе почти с самого рассвета наблюдалась беспокойная суета. Страх, любопытство и негодование отражалось на всех лицах. Старому певцу удалось, однако, беспрепятственно дойти до храма Исиды у Мареотийского озера. Ворота святилища были заколочены и охранялись стражей, хотя это и не помешало громадной толпе народа собраться возле храма с южной и западной стороны. Многие из собравшихся в ожидании неминуемой катастрофы провели здесь в молитвах целую ночь. Теперь они стояли группами на коленях, рыдая и произнося проклятья и угрозы или понурив головы с тупой покорностью отчаяния.
Эта сцена производила удручающее впечатление и сильно подействовала как на Медия, так и на Даду, которая, идя домой, гораздо больше боялась брани своей тетки, чем предстоящего разрушения Вселенной.
Спутник молодой девушки, громко стеная, бросился на колени и принудил Даду последовать его примеру, так как в эту минуту на каменной ограде, окружавшей капище, появился один из жрецов богини. Подняв над головой священный систрум 55 Исиды, он сначала невнятно произносил молитвы и заклинания, а потом обратился к присутствующим.
Жрец был маленьким полным человечком. Обливаясь потом под лучами палящего солнца, толстяк рисовал перед своими слушателями картину неслыханных бедствий, которым предстояло неминуемо разразиться над Александрией и ее жителями.
Оратор произносил свою напыщенную речь крикливым, неприятным голосом, ежеминутно вытирая вспотевшее лицо своей жреческой одеждой из белого полотна, задыхаясь от томления и широко разевая рот, как вытянутая из воды рыба.
Но собравшаяся толпа не замечала этих подробностей, вполне разделяя ненависть к христианам, которой были проникнуты жрецы, и страх перед близкой катастрофой. Только одна Дада становилась тем веселее, чем больше смотрела на забавную фигуру проповедника. Солнце так приветливо светило с небес, а рядом со жрецом, на верху каменной ограды, ворковала пара голубей. Сердце молодой девушки билось теперь безотчетной радостью, как будто возле нее не было никакого горя, и окружающий мир, который, по словам оратора, был полон ужасных бедствий, казался ей, напротив, бесконечно прекрасным. Дада была убеждена, что земля не могла представлять такой картины невозмутимого спокойствия накануне своего разрушения, и девушка никак не допускала мысли, чтобы смешной крикун, неистово жестикулирующий на церковной ограде, знал намерения бессмертных богов лучше, чем другие люди. Самоуверенный тон потешного толстяка внушал ей крайнее недоверие, так что молодая певица отнеслась очень скептически к его пугающим предсказаниям. К довершению соблазна за спиной оратора неожиданно показалось несколько блестящих шлемов, и две сильные руки бесцеремонно стащили его за толстые икры во внутренний двор святилища. Дада была готова разразиться хохотом, она кусала губы и старалась не смотреть на Медия.
К счастью, в эту минуту раздался звук трубы; отряд воинов двадцать второго легиона сомкнутым строем двинулся на толпу и заставил ее рассеяться.
Старый певец побежал от солдат одним из первых. Дада не отставала от него. Хотя она и боялась строгого выговора от своих домашних, но все-таки хотела поскорее с ними увидеться.
До сих пор девушка не знала, какие тесные узы связывали ее с родными. Она собиралась терпеливо выслушать все упреки тетки, потому что самые обидные слова Герзы казались ей теперь несравненно приятнее льстивых речей лицемерного Медия. Дада заранее представляла себе свидание с каждым членом своей семьи, не исключая Агнии и Папиаса, как будто разлука с ними длилась целые годы.
Они пришли уже на корабельную верфь, отделявшуюся от рощи Исиды только неширокой улицей, и, наконец, приблизились к барке Порфирия. Девушка сняла с себя покрывало и махнула рукой, но никто не ответил на ее приветствие. Вероятно, Карнис отправился с семейством в дом своего покровителя. Работники сняли даже доску, соединявшую судно с берегом. Оглянувшись вокруг, Дада увидела домоправителя, шедшего с верфи в дом Порфирия. Она тотчас бросилась за ним и догнала его прежде, чем тот успел скрыться в воротах.
Старик был очень рад увидеть девушку и сообщил ей, что его престарелая госпожа обещала Герзе взять к себе в дом ее племянницу, если она отыщется.
Но Дада была также по-своему горда. Она не чувствовала расположения ни к Горго, ни к Дамии, так что, когда Медий, кряхтя, догнал ее, молоденькая девушка уже успела очень решительно отказаться от приглашения матери Порфирия.
Карнис, по словам домоправителя, пошел вместе с сыном в осажденный Серапеум, и его жена также последовала за ними в числе других женщин, взявших на себя обязанность готовить пищу для защитников святилища и ухаживать за ранеными.
Слушая эти известия, Дада грустно смотрела на опустевший корабль, тихо качавшийся на волнах Мареотийского озера.
Ей сильно хотелось присоединиться к своим в осажденном храме, но каким образом могла она к ним попасть и быть полезной при таких исключительных обстоятельствах? Девушка отнюдь не была героиней, и ей делалось дурно при виде крови. Поэтому Даде оставалось только вернуться к Медию.
Певец дал ей достаточно времени на размышление, удалившись с домоправителем под тень высокой сикоморы, где они рассуждали о том, что гибель Вселенной неизбежна, если статуя Сераписа и его храм будут уничтожены врагами.
Увлекшись своей беседой, старики забыли о девушке, которая присела отдохнуть на опрокинутую колонну с изображением Гермеса, валявшуюся на краю дороги. Подвижная и здоровая натура Дады была не способна к мечтательности среди белого дня, но душевное волнение и ходьба утомили ее, и она вскоре погрузилась в легкую дремоту.
Как только голова Дады склонялась на грудь, ей мерещилось страшное падение Серапеума; но как только она снова выпрямлялась, то приходила к осознанию грустной действительности, страдая от невыносимого зноя и от мысли, что она разлучена со своими близкими. Наконец усталые глаза молодой девушки совершенно сомкнулись. Она сидела на открытом месте, прямо под лучами знойного полуденного солнца. Сначала ей казалось, будто ее окутало светлое пурпурное облако, потом из этого прозрачного тумана понемногу выделялись черты прекрасного юноши. Дада узнала в нем Марка, он подошел к изображению Сераписа, снял с его головы модиус 56, хлебную меру, которую девушка видела на каждой статуе этого бога и подал ей. Модиус был наполнен фиалками, лилиями и розами; она обрадовалась цветам, и, когда они были поставлены перед ней, Дада искренне поблагодарила Марка. Тогда юноша спокойно и дружелюбно протянул ей руки; она сделала то же самое, чувствуя себя взволнованной и счастливой под взглядом кротких глаз, часто привлекавших ее внимание во время путешествия по морю. Молодая певица хотела что-то сказать, но не могла. Она беззаботно смотрела на яркое пламя, охватившее статую бога и обширную галерею, в которой она стояла. К этому светлому и приятному огню не примешивалось ни малейшего дыма, однако он был так ярок, что заставил девушку поднести руку к глазам. Дада вздохнула и проснулась; перед ней стоял Медий, который торопил свою спутницу идти скорее домой.
Она повиновалась, молча слушая его рассуждения о том, что Карнису и Орфею ни за что несдобровать, если они попадутся живыми в руки римских воинов.
Подавленная своим горем, Дада проходила, понурив голову, мимо корабельной верфи. Здесь было тихо и безлюдно. Старый Клеменс не показывался из своего дома, работники не хлопотали вокруг строящихся кораблей, и окрестное молчание не нарушалось звучными ударами молота. Как только девушка и ее спутник поравнялись с переулком, отделявшим мастерские от храма Исиды, они увидели шедшего к ним навстречу пожилого человека, который вел за руку маленького мальчика. Заметив Даду, ребенок громко назвал ее по имени, вырвался от своего провожатого и с радостным криком подбежал к девушке.
Неожиданная встреча с маленьким Папиасом взволновала и растрогала ее до слез. Малыш крепко обнял свою любимицу с изъявлениями самого искреннего ребяческого восторга. Его невинные ласки заставили Даду немедленно забыть свою печаль и обратиться в прежнюю веселую резвушку.
Она осыпала вопросами человека, приведшего Папиаса. Приветливый старик охотно сообщил ей, что он вчера вечером встретил мальчика в слезах на углу одной из улиц и привел его к себе. Ему удалось с трудом добиться от ребенка, что его родные помещались на барке возле корабельной верфи. Несмотря на смятение в городе, покровитель Папиаса поспешил на другой же день отправиться на розыски людей, потерявших малютку, зная, что они должны быть встревожены его исчезновением.
Дада горячо поблагодарила отзывчивого ремесленника. Видя, что ребенок и молодая девушка так обрадовались друг другу, старик был очень доволен и весело пошел своей дорогой.
Медий не сказал ни слова в продолжение этой сцены и только внимательно всматривался в черты миловидного мальчика. «Если мир устоит на своих основах, – соображал он, – то такая парочка, как Папиас и Дада, помогут мне устроить выгодное дельце». Между тем молодая девушка принялась умолять его взять с собой ее маленького любимца. Хитрый старик начал отговариваться теснотой своего жилища и скудостью средств. Тогда его спутница, недолго думая, предложила ему свои золотые застежки в уплату за их содержание.
На обратном пути Дада ежеминутно с любовью посматривала на мальчика. Теперь она больше не чувствовала себя одинокой, потому что этот ребенок стал связующим звеном между нею и ее близкими.
ГЛАВА XVII
Во время землетрясений и разрушительных гроз жена и дочь Медия имели обыкновение приносить в жертву Зевсу черного ягненка. То же самое сделали они теперь вместе со своими соседями, стараясь, однако, скрыть этот религиозный обряд, потому что запрещавший идолопоклонство имперский эдикт немедленно вошел в законную силу. Наслушавшись разговоров о предстоящих событиях, семейство старого актера окончательно убедилось в том, что гибель Вселенной неизбежна.
Когда наступили сумерки, старик поспешил зарыть в землю свои деньги. У него явилась какая-то странная уверенность, что он один спасется от общей катастрофы.
Взрослые и дети расположились спать под открытым небом. Весенняя ночь была тепла, и каждый боялся погибнуть под обломками собственного жилища, если наступит катастрофа. Следующий день был еще более удушлив и зноен. Домашние Медия жались один возле другого под жидкой тенью пальмы и фигового дерева, единственных крупных растений в его миниатюрном саду.
Но сам хозяин не оставался ни минуты в покое, несмотря на сильнейшую жару. Он уже несколько раз бегал в город и торопливо возвращался домой, чтобы еще более усилить беспокойство своей семьи, сообщая жене и дочери разные ужасы, о которых ему передавали словоохотливые знакомые.
Совершенно сбитый с толку всем виденным и слышанным, Медий вел себя, как сумасшедший. На него попеременно нападали то пароксизмы нежности к своим близким, то порывы необузданного бешенства. Хозяйка дома не уступала ему в малодушии. Настояв на том, чтобы муж и дети умастили благовониями домашний алтарь, она тут же принималась богохульствовать. Узнав, что имперские полки окружили Серапеум, вздорная женщина надругалась над изящными изображениями богов, а минуту спустя дала обет принести новую жертву бессмертным. Одним словом, в доме происходила невообразимая сумятица, и чем выше поднималось палящее солнце, тем невыносимее становились душевные и телесные страдания каждого. Обе рабыни, служившие Медию, отказались готовить обед, потому что для этого приходилось оставаться под крышей, а они с минуты на минуту ожидали разрушения дома. Вся семья кое-как утолила голод хлебом, сыром и плодами.
Дада не могла скрыть своей досады и каждый раз с сомнением покачивала головой, когда одна из женщин уверяла, будто бы чувствует подземные удары или слышит отдаленные раскаты грома. Девушка сама не могла объяснить, почему она не разделяет общего беспокойства, несмотря на свою природную робость. Ей было искренне жаль томившихся напрасным страхом женщин и детей.
Между тем в семействе актера никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Бедной Даде стало невыносимо скучно, так что ее обычная веселость понемногу начала сменяться унынием. Сверх того, нестерпимый зной африканского солнца действовал на девушку удручающим образом. Наконец, после полудня, она вздумала выйти из сада и стала отыскивать глазами Папиаса. Мальчик сидел в огороде, наблюдая за толпами народа, стремившегося в церковь Св. Марка. Дада присоединилась к ребенку. Вскоре из открытых дверей христианского храма донеслось хоровое пение.
Она жадно ловила мелодичные звуки; потом, когда они замолкли, девушка вытерла своим пеплосом вспотевший лоб малютки и сказала ему, указывая на церковь:
– В этом здании, должно быть, прохладно!
– Конечно, – отвечал мальчик. – В церквах никогда не бывает жарко. Знаешь что, Дада? Давай отправимся туда.
Эта мысль понравилась молодой девушке, которая очень желала побывать в одной из христианских церквей, куда ходила ее любимая подруга Агния. Даде хотелось также попробовать петь христианские молитвы или, по крайней мере, послушать хоровое пение.
– Пойдем! – сказала она Папиасу, направляясь в опустевший дом, чтобы пробраться оттуда через атриум на улицу.
Медий заметил ее уход, но не подумал удерживать молодую девушку, поскольку им овладело тупое равнодушие ко всему на свете.
Какой-нибудь час тому назад старый актер строил планы на будущее, рассчитывая улучшить свои материальные средства с помощью Дады и Папиаса, которых он хотел подготовить к сценическим представлениям; но теперь все это казалось ему неосуществимым ввиду приближавшейся неминуемой катастрофы.
Несколько минут спустя молодая девушка дошла до церкви Св. Марка, являвшейся древнейшим христианским храмом в Александрии. Здание состояло из притвора, так называемого нартекса, и самой церкви, продолговатого зала с плоским потолком, выложенным квадратами из потемневшего дерева. Двойной ряд колонн поддерживал крышу, а прозрачная решетка разделяла церковь на две части. У задней стены с одного края было устроено возвышение, где стоял стол, возле него по кругу размещались стулья. В самой середине, с той же стороны, было оставлено свободное пространство, которое отличалось высотой потолка и художественной работой. В данную минуту здесь никого не было, но по церкви расхаживали почтенные дьяконы в парчовых таларах57. В центре преддверия, возле маленького фонтана, толпились кающиеся. Истерзанные спины и унылые лица придавали им необыкновенно жалкий вид. Они внушили Даде еще больше сострадания, чем те напуганные люди, которых она видела вчера у храма Исиды.
Мысль каждого живущего существа исходила из второго начала – из вечного мышления, и эта животворящая и движущая, и мыслящая сила заключала в себе все первообразы одаренных жизнью существ, а также и всех бессмертных богов; но только то были их идеи, их первообразы, а не они сами. И как вечное мышление возникло от единого, так возникла от него, в виде третьего начала, душа Вселенной, двойственная природа которой соприкасается здесь с вечным, высоким мышлением, а там – с низким вещественным миром. Эта мировая душа была небесной Афродитой, которая блаженно парила в чистом сиянии светлого мира идей и все-таки не могла отрешиться от праха вещественного мира, от материи, с которой связаны внешние чувства и где таился зародыш греха.
Головой Сераписа было вечное мышление, в его пространной груди покоилась душа Вселенной и неисчислимое множество первообразов всего созданного. Чувственный мир служил ему подножием. Ему, могучей первобытной силе, стремившейся в высоту к невместимому и непостижимому единому, служили также подвластные силы. Серапис представлял «сумму всего», собрание всего созданного, и в то же время являлся силой, которая вдохновляла и оживляла существующее, предохраняя его от гибели с помощью вечного возрождения. Его могущество поддерживало многосложное здание чувственного и духовного мира в гармоническом порядке. Все, что было оживлено: одушевленная природа и одушевленный человек, было неразлучно связано с Сераписом. Когда он пал, вместе с ним рухнул порядок Вселенной и перестало жить все существующее, потому что этот великий бог был «суммой всего».
Что осталось, было не «Ничто», о котором говорила престарелая Дамия, – то был единый, холодный, невещественный, непостижимый единый.
С низвержением Сераписа был разрушен мир, и, может быть, недосягаемое начало пожелает из своего изобилия вызвать к жизни иной мир, предназначив его для новых будущих существ, не имеющих ничего общего с настоящим человеческим родом.
Эти размышления Горго были прерваны громким шумом, доносившимся из отдаленных комнат прислуги до самого гинекея. Девушка подумала, что Дамия слишком щедро угостила рабов вином. Но нет! Под влиянием даров Диониса они имели привычку предаваться разнузданному веселью, а эти звуки вовсе не походили на веселое пение.
Горго стала прислушиваться: из помещения невольников раздавались жалобные вопли и стоны. Наверное, случилось что-нибудь ужасное. Не погиб ли отец?
Встревоженная девушка бросилась через двор в помещение прислуги.
Черные и белые рабы метались здесь из угла в угол, как безумные. Женщины растрепали волосы, падавшие им на глаза, и с громким воем били себя в грудь; мужчины сидели, понурив голову, над нетронутыми кружками вина и тихонько плакали. Что случилось с ними, какой удар разразился над семьей Порфирия?
Горго кликнула свою кормилицу, и та передала ей следующее. Жрец, приходивший к Дамии, сообщил, что римские солдаты собрались вокруг Серапеума, так как император приказал префекту восточных областей разрушить храм царя богов. Сегодня или завтра свершится неслыханное осквернение святыни. Жрец велел им молиться и приносить покаяния в грехах, потому что при гибели самого священного из святилищ вся Земля будет низринута в бездну. Внутренности жертвенного животного, присланного Дамией, оказались черными, как бы перегоревшими и обугленными, а из груди бога вырвался жалобный, потрясающий стон. Колонны в большом гипостиле 54 поколебались, а трое церберов у ног Сераписа разинули пасти.
Горго молча слушала слова старухи и сказала только:
– Пусть эти несчастные оплакивают свою участь!
ГЛАВА XVI
Дада не заметила, как прошел день в доме Медия. Она провела более часа за рассматриванием театральных костюмов и различных сценических принадлежностей; потом играла с внучатами старика, которые были очень милы и ласковы. Шутки и песенки молодой девушки, давно наскучившие Папиасу, приводили их в восторг, вызывая у детей шумные проявления веселости.
Кроме того, Даде было очень интересно ближе познакомиться с семейной жизнью певца, так как он жаловался Карнису и Герзе на сварливый характер жены и выставлял себя жертвой семейных неурядиц. Медий принадлежал к числу людей, которые, прельщаясь дешевизной, готовы без надобности покупать все, что попадется им под руку. Сегодня утром он случайно пришел на аукцион близ гавани Киботуса и приобрел громадную бочку соленых сельдей, по его словам, «совершенно за бесценок». Когда его покупка была доставлена по назначению, жена Медия ужасно рассердилась. Ее гнев сначала обрушился на неповинного извозчика, а потом на мужа.
– Мы, наверное, в целое столетие не уничтожим такого запаса рыбы! – кричала она на всю улицу.
Сконфуженный Медий, возражая жене, старался доказать ошибочность ее мнения и в то же время уверял, что употребление в пищу сельди способствует необыкновенному долголетию.
Супружеский спор забавлял Даду гораздо сильнее, чем покрытые числами и кабалистическими знаками дощечки, цилиндры и шары, которыми старался заинтересовать ее Медий. В ту минуту, когда он с особенным жаром объяснял девушке их значение, она убежала от него и представила перед детьми, как подергивает мордочкой кролик, обнюхивая капустный лист и шевеля ушами.
Известие о новом эдикте императора и мятеже на площади префектуры дошло, наконец, до Медия. Он очень перепугался и поспешил в город. Вернувшись к вечеру, старик был сам не свой. Наверное, ему сообщили что-нибудь ужасное, потому что он поражал своей бледностью и растерянным видом.
Актер то ходил взад и вперед по комнате, охая и ломая руки, то бросался на постель, устремляя кверху встревоженный взгляд, то выбегал в атриум, исподтишка посматривая оттуда на улицу. Присутствие Дады, видимо, стесняло его; чуткая девушка тотчас поняла это и сказала без обиняков, что ей самой хочется вернуться к своим.
– Делай, как знаешь, – отвечал, пожимая плечами, Медий. – Я не гоню тебя и не удерживаю.
До сих пор жена старика не обращала внимания на его беспокойство, потому что он имел привычку падать духом и метаться из угла в угол, как угорелый, при малейшей неудаче; но теперь она заметила в нем что-то особенное и тотчас пристала к нему с расспросами.
– Я только боялся преждевременно напугать вас, – отвечал ей Медий, – но все равно вы должны узнать, в чем дело. Цинегий послан сюда с тем, чтобы разрушить Серапеум, а вы хорошо знаете сами, чем это кончится. Сегодня, – прибавил он, – мы еще живы и здоровы, тогда как завтра все будет кончено: земля поглотит наше жилище вместе с нами.
Слова старика упали на восприимчивую почву. Его жена и дочь невероятно перепугались. Медий до того увлекся своей ролью пророка, что начал рисовать самыми яркими красками ожидающие их бедствия. Женщины сначала рыдали, потом принялись громко выть. Старый певец не уступал им в малодушии. Собственные красноречивые описания предстоящей гибели сильно расстроили его. Медий, не шутя, считал себя замечательным мудрецом и любил повторять, что религия выдумана жрецами ради их собственной выгоды. Но теперь он забыл все это и набожно шептал молитвы, а когда жена попросила у него позволения сообща с соседями принеси в жертву черного ягненка, старик беспрекословно дал ей денег.
В эту ночь никто не мог заснуть. Дада скучала по родным. Если слова Медия не пустая выдумка, говорила она себе, то ей тысячу раз приятнее погибнуть заодно со своими близкими, чем с чужими людьми, которые внушали девушке безотчетное недоверие. На следующее утро молодая певица откровенно сказала старику, что ей хочется домой; Медий тотчас собрался проводить ее к Карнису.
При настоящих обстоятельствах ему нечего было и думать об осуществлении своего плана. Он служил у знаменитого магика и заклинателя духов Посидония, к которому приходила половина жителей Александрии, без различия вероисповедания, для того чтобы вызывать души умерших, вопрошать богов и демонов. Посидоний давал волшебные амулеты, служившие средством внушить к себе любовь или избавиться от козней врагов; он учил искусству делаться невидимкой и предсказывал будущее.
Для первого дебюта Дады ей предстояло явиться перед одной почтенной александрийской матроной в виде светлого призрака ее умершей молоденькой дочери, однако беспорядки в городе заставили эту богатую женщину отправиться вчера в свое отдаленное поместье. Другие посетители Посидония также едва ли решатся ввиду тревожного времени ходить ночью по улицам: обеспеченные люди – народ трусливый и нерешительный. Кроме того, император издал новый строжайший эдикт против колдовства, так что Посидоний счел за лучшее прекратить свои магические сеансы.
Таким образом, участие Дады в его представлениях становилось ненужным, но хитрый Медий скрывал от девушки истину, делая вид, что он уступает ее просьбе только из боязни причинить беспокойство своему другу Карнису.
Стояло безоблачное жаркое утро, и в городе почти с самого рассвета наблюдалась беспокойная суета. Страх, любопытство и негодование отражалось на всех лицах. Старому певцу удалось, однако, беспрепятственно дойти до храма Исиды у Мареотийского озера. Ворота святилища были заколочены и охранялись стражей, хотя это и не помешало громадной толпе народа собраться возле храма с южной и западной стороны. Многие из собравшихся в ожидании неминуемой катастрофы провели здесь в молитвах целую ночь. Теперь они стояли группами на коленях, рыдая и произнося проклятья и угрозы или понурив головы с тупой покорностью отчаяния.
Эта сцена производила удручающее впечатление и сильно подействовала как на Медия, так и на Даду, которая, идя домой, гораздо больше боялась брани своей тетки, чем предстоящего разрушения Вселенной.
Спутник молодой девушки, громко стеная, бросился на колени и принудил Даду последовать его примеру, так как в эту минуту на каменной ограде, окружавшей капище, появился один из жрецов богини. Подняв над головой священный систрум 55 Исиды, он сначала невнятно произносил молитвы и заклинания, а потом обратился к присутствующим.
Жрец был маленьким полным человечком. Обливаясь потом под лучами палящего солнца, толстяк рисовал перед своими слушателями картину неслыханных бедствий, которым предстояло неминуемо разразиться над Александрией и ее жителями.
Оратор произносил свою напыщенную речь крикливым, неприятным голосом, ежеминутно вытирая вспотевшее лицо своей жреческой одеждой из белого полотна, задыхаясь от томления и широко разевая рот, как вытянутая из воды рыба.
Но собравшаяся толпа не замечала этих подробностей, вполне разделяя ненависть к христианам, которой были проникнуты жрецы, и страх перед близкой катастрофой. Только одна Дада становилась тем веселее, чем больше смотрела на забавную фигуру проповедника. Солнце так приветливо светило с небес, а рядом со жрецом, на верху каменной ограды, ворковала пара голубей. Сердце молодой девушки билось теперь безотчетной радостью, как будто возле нее не было никакого горя, и окружающий мир, который, по словам оратора, был полон ужасных бедствий, казался ей, напротив, бесконечно прекрасным. Дада была убеждена, что земля не могла представлять такой картины невозмутимого спокойствия накануне своего разрушения, и девушка никак не допускала мысли, чтобы смешной крикун, неистово жестикулирующий на церковной ограде, знал намерения бессмертных богов лучше, чем другие люди. Самоуверенный тон потешного толстяка внушал ей крайнее недоверие, так что молодая певица отнеслась очень скептически к его пугающим предсказаниям. К довершению соблазна за спиной оратора неожиданно показалось несколько блестящих шлемов, и две сильные руки бесцеремонно стащили его за толстые икры во внутренний двор святилища. Дада была готова разразиться хохотом, она кусала губы и старалась не смотреть на Медия.
К счастью, в эту минуту раздался звук трубы; отряд воинов двадцать второго легиона сомкнутым строем двинулся на толпу и заставил ее рассеяться.
Старый певец побежал от солдат одним из первых. Дада не отставала от него. Хотя она и боялась строгого выговора от своих домашних, но все-таки хотела поскорее с ними увидеться.
До сих пор девушка не знала, какие тесные узы связывали ее с родными. Она собиралась терпеливо выслушать все упреки тетки, потому что самые обидные слова Герзы казались ей теперь несравненно приятнее льстивых речей лицемерного Медия. Дада заранее представляла себе свидание с каждым членом своей семьи, не исключая Агнии и Папиаса, как будто разлука с ними длилась целые годы.
Они пришли уже на корабельную верфь, отделявшуюся от рощи Исиды только неширокой улицей, и, наконец, приблизились к барке Порфирия. Девушка сняла с себя покрывало и махнула рукой, но никто не ответил на ее приветствие. Вероятно, Карнис отправился с семейством в дом своего покровителя. Работники сняли даже доску, соединявшую судно с берегом. Оглянувшись вокруг, Дада увидела домоправителя, шедшего с верфи в дом Порфирия. Она тотчас бросилась за ним и догнала его прежде, чем тот успел скрыться в воротах.
Старик был очень рад увидеть девушку и сообщил ей, что его престарелая госпожа обещала Герзе взять к себе в дом ее племянницу, если она отыщется.
Но Дада была также по-своему горда. Она не чувствовала расположения ни к Горго, ни к Дамии, так что, когда Медий, кряхтя, догнал ее, молоденькая девушка уже успела очень решительно отказаться от приглашения матери Порфирия.
Карнис, по словам домоправителя, пошел вместе с сыном в осажденный Серапеум, и его жена также последовала за ними в числе других женщин, взявших на себя обязанность готовить пищу для защитников святилища и ухаживать за ранеными.
Слушая эти известия, Дада грустно смотрела на опустевший корабль, тихо качавшийся на волнах Мареотийского озера.
Ей сильно хотелось присоединиться к своим в осажденном храме, но каким образом могла она к ним попасть и быть полезной при таких исключительных обстоятельствах? Девушка отнюдь не была героиней, и ей делалось дурно при виде крови. Поэтому Даде оставалось только вернуться к Медию.
Певец дал ей достаточно времени на размышление, удалившись с домоправителем под тень высокой сикоморы, где они рассуждали о том, что гибель Вселенной неизбежна, если статуя Сераписа и его храм будут уничтожены врагами.
Увлекшись своей беседой, старики забыли о девушке, которая присела отдохнуть на опрокинутую колонну с изображением Гермеса, валявшуюся на краю дороги. Подвижная и здоровая натура Дады была не способна к мечтательности среди белого дня, но душевное волнение и ходьба утомили ее, и она вскоре погрузилась в легкую дремоту.
Как только голова Дады склонялась на грудь, ей мерещилось страшное падение Серапеума; но как только она снова выпрямлялась, то приходила к осознанию грустной действительности, страдая от невыносимого зноя и от мысли, что она разлучена со своими близкими. Наконец усталые глаза молодой девушки совершенно сомкнулись. Она сидела на открытом месте, прямо под лучами знойного полуденного солнца. Сначала ей казалось, будто ее окутало светлое пурпурное облако, потом из этого прозрачного тумана понемногу выделялись черты прекрасного юноши. Дада узнала в нем Марка, он подошел к изображению Сераписа, снял с его головы модиус 56, хлебную меру, которую девушка видела на каждой статуе этого бога и подал ей. Модиус был наполнен фиалками, лилиями и розами; она обрадовалась цветам, и, когда они были поставлены перед ней, Дада искренне поблагодарила Марка. Тогда юноша спокойно и дружелюбно протянул ей руки; она сделала то же самое, чувствуя себя взволнованной и счастливой под взглядом кротких глаз, часто привлекавших ее внимание во время путешествия по морю. Молодая певица хотела что-то сказать, но не могла. Она беззаботно смотрела на яркое пламя, охватившее статую бога и обширную галерею, в которой она стояла. К этому светлому и приятному огню не примешивалось ни малейшего дыма, однако он был так ярок, что заставил девушку поднести руку к глазам. Дада вздохнула и проснулась; перед ней стоял Медий, который торопил свою спутницу идти скорее домой.
Она повиновалась, молча слушая его рассуждения о том, что Карнису и Орфею ни за что несдобровать, если они попадутся живыми в руки римских воинов.
Подавленная своим горем, Дада проходила, понурив голову, мимо корабельной верфи. Здесь было тихо и безлюдно. Старый Клеменс не показывался из своего дома, работники не хлопотали вокруг строящихся кораблей, и окрестное молчание не нарушалось звучными ударами молота. Как только девушка и ее спутник поравнялись с переулком, отделявшим мастерские от храма Исиды, они увидели шедшего к ним навстречу пожилого человека, который вел за руку маленького мальчика. Заметив Даду, ребенок громко назвал ее по имени, вырвался от своего провожатого и с радостным криком подбежал к девушке.
Неожиданная встреча с маленьким Папиасом взволновала и растрогала ее до слез. Малыш крепко обнял свою любимицу с изъявлениями самого искреннего ребяческого восторга. Его невинные ласки заставили Даду немедленно забыть свою печаль и обратиться в прежнюю веселую резвушку.
Она осыпала вопросами человека, приведшего Папиаса. Приветливый старик охотно сообщил ей, что он вчера вечером встретил мальчика в слезах на углу одной из улиц и привел его к себе. Ему удалось с трудом добиться от ребенка, что его родные помещались на барке возле корабельной верфи. Несмотря на смятение в городе, покровитель Папиаса поспешил на другой же день отправиться на розыски людей, потерявших малютку, зная, что они должны быть встревожены его исчезновением.
Дада горячо поблагодарила отзывчивого ремесленника. Видя, что ребенок и молодая девушка так обрадовались друг другу, старик был очень доволен и весело пошел своей дорогой.
Медий не сказал ни слова в продолжение этой сцены и только внимательно всматривался в черты миловидного мальчика. «Если мир устоит на своих основах, – соображал он, – то такая парочка, как Папиас и Дада, помогут мне устроить выгодное дельце». Между тем молодая девушка принялась умолять его взять с собой ее маленького любимца. Хитрый старик начал отговариваться теснотой своего жилища и скудостью средств. Тогда его спутница, недолго думая, предложила ему свои золотые застежки в уплату за их содержание.
На обратном пути Дада ежеминутно с любовью посматривала на мальчика. Теперь она больше не чувствовала себя одинокой, потому что этот ребенок стал связующим звеном между нею и ее близкими.
ГЛАВА XVII
Во время землетрясений и разрушительных гроз жена и дочь Медия имели обыкновение приносить в жертву Зевсу черного ягненка. То же самое сделали они теперь вместе со своими соседями, стараясь, однако, скрыть этот религиозный обряд, потому что запрещавший идолопоклонство имперский эдикт немедленно вошел в законную силу. Наслушавшись разговоров о предстоящих событиях, семейство старого актера окончательно убедилось в том, что гибель Вселенной неизбежна.
Когда наступили сумерки, старик поспешил зарыть в землю свои деньги. У него явилась какая-то странная уверенность, что он один спасется от общей катастрофы.
Взрослые и дети расположились спать под открытым небом. Весенняя ночь была тепла, и каждый боялся погибнуть под обломками собственного жилища, если наступит катастрофа. Следующий день был еще более удушлив и зноен. Домашние Медия жались один возле другого под жидкой тенью пальмы и фигового дерева, единственных крупных растений в его миниатюрном саду.
Но сам хозяин не оставался ни минуты в покое, несмотря на сильнейшую жару. Он уже несколько раз бегал в город и торопливо возвращался домой, чтобы еще более усилить беспокойство своей семьи, сообщая жене и дочери разные ужасы, о которых ему передавали словоохотливые знакомые.
Совершенно сбитый с толку всем виденным и слышанным, Медий вел себя, как сумасшедший. На него попеременно нападали то пароксизмы нежности к своим близким, то порывы необузданного бешенства. Хозяйка дома не уступала ему в малодушии. Настояв на том, чтобы муж и дети умастили благовониями домашний алтарь, она тут же принималась богохульствовать. Узнав, что имперские полки окружили Серапеум, вздорная женщина надругалась над изящными изображениями богов, а минуту спустя дала обет принести новую жертву бессмертным. Одним словом, в доме происходила невообразимая сумятица, и чем выше поднималось палящее солнце, тем невыносимее становились душевные и телесные страдания каждого. Обе рабыни, служившие Медию, отказались готовить обед, потому что для этого приходилось оставаться под крышей, а они с минуты на минуту ожидали разрушения дома. Вся семья кое-как утолила голод хлебом, сыром и плодами.
Дада не могла скрыть своей досады и каждый раз с сомнением покачивала головой, когда одна из женщин уверяла, будто бы чувствует подземные удары или слышит отдаленные раскаты грома. Девушка сама не могла объяснить, почему она не разделяет общего беспокойства, несмотря на свою природную робость. Ей было искренне жаль томившихся напрасным страхом женщин и детей.
Между тем в семействе актера никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Бедной Даде стало невыносимо скучно, так что ее обычная веселость понемногу начала сменяться унынием. Сверх того, нестерпимый зной африканского солнца действовал на девушку удручающим образом. Наконец, после полудня, она вздумала выйти из сада и стала отыскивать глазами Папиаса. Мальчик сидел в огороде, наблюдая за толпами народа, стремившегося в церковь Св. Марка. Дада присоединилась к ребенку. Вскоре из открытых дверей христианского храма донеслось хоровое пение.
Она жадно ловила мелодичные звуки; потом, когда они замолкли, девушка вытерла своим пеплосом вспотевший лоб малютки и сказала ему, указывая на церковь:
– В этом здании, должно быть, прохладно!
– Конечно, – отвечал мальчик. – В церквах никогда не бывает жарко. Знаешь что, Дада? Давай отправимся туда.
Эта мысль понравилась молодой девушке, которая очень желала побывать в одной из христианских церквей, куда ходила ее любимая подруга Агния. Даде хотелось также попробовать петь христианские молитвы или, по крайней мере, послушать хоровое пение.
– Пойдем! – сказала она Папиасу, направляясь в опустевший дом, чтобы пробраться оттуда через атриум на улицу.
Медий заметил ее уход, но не подумал удерживать молодую девушку, поскольку им овладело тупое равнодушие ко всему на свете.
Какой-нибудь час тому назад старый актер строил планы на будущее, рассчитывая улучшить свои материальные средства с помощью Дады и Папиаса, которых он хотел подготовить к сценическим представлениям; но теперь все это казалось ему неосуществимым ввиду приближавшейся неминуемой катастрофы.
Несколько минут спустя молодая девушка дошла до церкви Св. Марка, являвшейся древнейшим христианским храмом в Александрии. Здание состояло из притвора, так называемого нартекса, и самой церкви, продолговатого зала с плоским потолком, выложенным квадратами из потемневшего дерева. Двойной ряд колонн поддерживал крышу, а прозрачная решетка разделяла церковь на две части. У задней стены с одного края было устроено возвышение, где стоял стол, возле него по кругу размещались стулья. В самой середине, с той же стороны, было оставлено свободное пространство, которое отличалось высотой потолка и художественной работой. В данную минуту здесь никого не было, но по церкви расхаживали почтенные дьяконы в парчовых таларах57. В центре преддверия, возле маленького фонтана, толпились кающиеся. Истерзанные спины и унылые лица придавали им необыкновенно жалкий вид. Они внушили Даде еще больше сострадания, чем те напуганные люди, которых она видела вчера у храма Исиды.