Страница:
Горго никогда не чувствовала в своей душе такого отрадного спокойствия, такого глубокого умиления и тихого счастья. А между тем в нескольких шагах от нее разыгрывалась кровавая битва; звуки трубы императорского войска перемешивались с боевыми криками язычников.
Осадная машина пробила уже довольно широкое отверстие в южной стене святилища, и через эту брешь в Серапеум старались ворваться неутомимые солдаты двадцать второго легиона. Многие из ветеранов заплатили жизнью за свою безумную отвагу, потому что защитники храма осыпали осаждающих градом метательных копий и стрел. Однако оружие или попадало в большие щиты римских воинов или без вреда отскакивало от их железных шлемов и панцирей. Раненых и убитых бойцов тотчас заменяли другие, бесстрашно бросавшиеся на приступ. Опытные солдаты, прикрываясь металлическими щитами, подползали на коленях к баррикаде, тогда как другие стреляли в неприятеля через их головы. Некоторые язычники были убиты, и вид дымящейся крови сильно подействовал на их сподвижников. Даже самые нерешительные пришли в неистовую ярость. Прежнее малодушие исчезло перед жаждой мщения. Трусы обратились в пылких бойцов, ученые и художники жаждали крови. Мирные люди науки будто опьянели в разгаре битвы; они раздавали направо и налево смертельные удары, смело рискуя собственной жизнью.
Старик Карнис, беззаботный, незлобивый поклонник муз, также не отставал от других. Он взобрался со своим сыном Орфеем на самый верх баррикады и, посылая в неприятеля копье за копьем, декламировал отрывки из боевой песни Тиртея 77. Пот лил ручьями с его обнаженного черепа, и глаза старика горели отвагой. Орфей неутомимо стрелял из громадного лука. Длинные кудри юноши разметались по сторонам, обрамляя его пылающее лицо. Когда ему удавалось поразить одного из римских воинов, старый певец одобрял своего сына: «Хорошо, мой мальчик, хорошо!» После того Карнис снова выпрямлялся и бросал в нападающих копье, произнося несколько строк гекзаметра или анапеста. Герза не отходила от своих, притаившись за жертвенным алтарем, случайно оказавшимся на вершине укрепления; она подавала мужчинам боевые снаряды. Платье почтенной матроны было изорвано и обрызгано кровью; седые волосы, выбившись из-под головной повязки и серебряного полумесяца, в беспорядке падали ей на лицо. Эта аккуратная, домовитая женщина обратилась в мегеру:
– Бейте врагов! Не щадите христиан! Не отступайте перед ними! – кричала она защитникам Серапеума.
Но язычники и без того храбро выдерживали натиск неприятельских легионов. Воодушевленные пылким энтузиазмом, они совершенно забыли свой малодушный страх в разгаре кровопролитного сражения.
Стрела Орфея только что поразила одного смелого центуриона, который хотел уже взобраться на укрепление, как вдруг старый певец пошатнулся, выронил из рук поднятое над головой копье и упал, не издав ни малейшего крика. Римский дротик вонзился ему в грудь. Карнис лежал, как прибрежная скала, в расщелинах которой выросло дерево возле родника, бившего кверху горячей алой струей…
Орфей бросился перед ним на колени, но отец указал ему на лук, восклицая с жаром:
– Оставь меня! Что за важность? Вспомни, что мы сражаемся здесь за великое дело. Продолжай, умоляю тебя! Целься вернее! Продолжай!
Но сын не хотел покидать умирающего. Видя, как глубоко засело копье в груди старика, юноша громко застонал, всплеснув руками. В ту же минуту одна стрела попала ему в плечо, другая в шею. Орфей захрипел, падая возле отца. Карнис с трудом приподнялся, чтобы поддержать раненого сына, но не мог. В бессильной злобе сжал он кулаки и пропел угасающим голосом проклятие Электры 78:
Не откажите мне, божественные силы,
В моей мольбе на рубеже могилы:
Пускай убийцам будет свет дневной
Казаться ночи непроглядной тьмой;
Пускай все жизни здешней наслажденья
Им обратятся в скорби и мученья!
Но воины, ворвавшиеся в брешь, не слыхали проклятий старика, отважно бросаясь на приступ. Карнис потерял сознание. Он пришел в себя только тогда, когда Герза, подняв сначала сына и прислонив его к постаменту громадной статуи, зажала платком рану на груди мужа, откуда била фонтаном кровь. Потом она освежила ему голову вином, и старик открыл глаза. Чувствуя горячие слезы преданной женщины на своем лице, он обратил к ней красноречивый взгляд, полный сострадания и душевной муки. Сердце Карниса смягчилось. Лучшие минуты, пережитые ими в течение долгого супружества, с поразительной ясностью пришли ему на память, и певец с усилием протянул ослабевшую руку неизменной спутнице своей жизни. Плачущая матрона поднесла ее к губам. Карнис нежно улыбнулся ей, кивая головой и шепотом произнося стихи Лукиана 79: «Утешься! Скоро твой черед настанет!»
– Да, да! Я не долго переживу вас обоих! – рыдая, повторяла Герза. – Что мне делать на свете без тебя, без Орфея и старых богов?
При этом она обернулась к сыну, который в полном сознании смотрел на родителей, порываясь говорить. Но стрела, засевшая в горле, захватывала дыхание, причиняя такую нестерпимую боль, что он едва мог произнести: «Отец, мать!» Но в этих немногих словах звучало столько сыновней любви, умиления и благодарности, что Карнис и Герза поняли все, что хотел ими выразить страдалец. Бедная женщина захлебывалась слезами, они все трое замолкли, близко наклоняясь друг к другу и обмениваясь знаками горячего сочувствия. Так незаметно пролетали для них отрадные мгновения под звуки военной трубы, под оглушительный звон оружия и крики бойцов; однако платок Герзы все сильнее окрашивался кровью Карниса, и глаза старика начали блуждать по сторонам, как будто он спешил насладиться видом окружающего. Вдруг его взгляд остановился на голове Аполлона, статуя которого вместе с другими попала на баррикаду. Черты умирающего все более и более прояснялись, чем дольше он смотрел на дивную красоту бессмертного. Собравшись с последними силами, певец поднял слабую руку и указал ею на лучезарный лик, изваянный из мрамора.
– Вот кому обязаны мы лучшими благами нашей жизни! – тихо шептали его помертвевшие губы. – Орфей, Герза! Божественный Аполлон погибнет вместе с нами! Христиане мечтают о рае по ту сторону могилы, но где владычествуешь ты, великий Феб, там люди вкушают блаженство и в настоящей жизни. Наши враги хвалятся тем, что любят смерть и ненавидят жизнь. Когда им удастся победить, то они разобьют все лютни и флейты; эти безумцы были бы готовы уничтожить даже красоту Вселенной и погасить само солнце! Дивный и радостный Божий мир сделается теперь мрачным и мертвенным, веселые песни замолкнут, тогда как твое царство, о Феб-Аполлон, было царством света и наслаждения!
У Карниса захватило дух, но он опять выпрямился и воскликнул, сверкая глазами:
– Нам, нам нужно яркое солнечное сияние, сладкозвучные лютни и флейты, душистые цветы, мы… поддержи меня, Герза!.. Услышь меня, Феб-Аполлон! Слава тебе! Благодарность тебе, от кого мы получили так много и кому отдали все! Явись нам, явись, благодатный, с музами и горами на своей золотой колеснице!.. Орфей!.. Герза!.. Видите вы его в сияющем ореоле?.. Он приближается!
Быстро и решительно показал Карнис рукой вдаль; его широко раскрытые глаза смотрели в пространство; старик с усилием привстал, но через минуту откинулся назад; его голова упала на грудь жены, и поток горячей крови хлынул из полуоткрытого рта. Веселый любимец муз переселился в вечность. Через несколько минут раненый Орфей потерял сознание.
Крики бойцов и сигналы трубы потрясали воздух. Римские воины, вооруженные с головы до ног, взобрались на баррикаду, схватившись с язычниками врукопашную. Герза вырвала дротик из груди бездыханного мужа и, дрожа от ярости, бросила им в осаждающих, осыпая их проклятиями. Римский воин ударил ее копьем, и она упала между трупами мужа и сына. Ее агония была непродолжительна, но, умирая, эта любящая женщина еще нашла достаточно силы, чтобы обнять обеими руками тела Орфея и Карниса.
Битва кипела; воины императора оттеснили язычников в галереи храма, и план нападения, выработанный на военном совете во дворце комеса, был в точности исполнен с хладнокровным мужеством и несокрушимой энергией.
Отдельные отряды отборного римского войска обратили в бегство окончательно разбитых защитников святилища, помогли им выломать запертые двери и погнали их через нагроможденные массы камней у главного входа прямо на солдат, выстроенных против переднего фронта Серапеума. Воины быстро окружили беглецов, хватая их, как дичь, которая бросилась во время травли прямо на охотника, спугнутая собаками и облавой. Впереди всех бежали девушки, скрывавшиеся в ротонде; они были встречены веселыми возгласами со стороны римлян. Солдаты нападали только на тех, кто оказывал сопротивление. Вероника, вдова Асклепиодора, нашла на полу меч и вскрыла себе жилы острым лезвием. Она изошла кровью у подножия статуи богини справедливости.
Когда римляне овладели баррикадой, многие из них бросились по внутренней лестнице на крышу. Оставшимся здесь защитникам святилища было полностью отрезано отступление, так что им оставалось или сложить оружие, или броситься вниз.
Храбрый Мемнон, который сражался против своего военного начальника и не мог ожидать никакой пощады, перескочил через перила и раскроил себе череп, упав с ужасающей высоты. Многие последовали его примеру. Гибель Вселенной приближалась, и доблестным бойцам было приятнее встретить добровольную смерть в борьбе за великого Сераписа, чем подвергнуться позору.
ГЛАВА XXIV
Страшная буря, разразившаяся в предшествующую ночь, напугала весь город. Александрийцы знали о том, что угрожало Серапису, знали, чем должно кончиться разрушение храма, и ожидали гибели мира. Однако гроза рассеялась, солнце пригрело землю; небо и море снова отливали синевой; воздух был удивительно прозрачен и свеж, а растительность ярко зеленела. Римляне все еще не решались коснуться покровителя Александрии, величайшего из богов. Может быть, Серапис послал на землю гром, молнию и жестокий ливень именно для того, чтобы устрашить своих противников, показав им на деле, чем они рискуют, осмеливаясь святотатственно коснуться его изображения. Так думали язычники; но предстоящий разгром Серапеума немало тревожил также и христиан и евреев.
Этот храм был красой города, ему принадлежали важные учреждения и училища, приносившие большую пользу жителям, здесь по-прежнему процветала наука, которой гордились александрийцы; при Серапеуме был основан медицинский факультет, считавшийся первым в Римской империи; в обсерватории святилища астрономы производили свои наблюдения и там же издавался календарь. Непродолжительный сон в священных галереях храма приносил пророческие сновидения. Если Серапис падет, то каким образом люди станут узнавать будущее? Великий бог открывал своим жрецам не только по течению небесных светил, но также и иными способами все грядущие события, а возможность заглянуть в эту таинственную область всегда казалась заманчивой для смертных.
Даже христианские пророки ясно предсказывали теперь различные бедствия, грозившие миру, и многим крещеным было трудно лишить родную Александрию Серапеума и Сераписа, как бывает трудно решиться срубить высокое дерево, посаженное предками, хотя оно заграждает свет перед окнами дома. Император мог закрыть храм, запретить кровавые жертвоприношения перед кумиром, но зачем касаться священной статуи бога, которая представляла вдобавок замечательнейшее произведение искусства? Подобное намерение было чистым безумием и угрожало самыми роковыми последствиями не только городу, но и стране в целом.
Так думали граждане, так думали и многие из воинов, которые, повинуясь долгу присяги, были поставлены в необходимость обнажить меч против высокочтимого божества.
Едва александрийцы узнали, что войска рано поутру напали на святилище, как многие тысячи людей собрались на площадь перед храмом, напряженно ожидая исхода битвы. Небо было по прежнему ясно, но к северу над морем виднелись легкие облака. Пожалуй, то были предвестники грозной бури, посылаемой разгневанным богом против непокорного человеческого рода.
Наконец защитников святилища вытеснили оттуда. На военном совете было решено не преследовать их, и Цинегий имел полномочие отпускать на волю каждого пленного, который поклянется не приносить на будущее время кровавых жертв и не посещать идольских капищ.
Между сотнями людей, попавших в руки римских воинов, не нашлось ни одного, кто бы отказался произнести такую клятву. Бывшие единомышленники Олимпия быстро рассеялись с затаенной враждой к притеснителям. Многие из них замешались в уличную толпу, желая знать, чем кончится дело.
Ворота храма были растворены настежь: прислуга Серапеума и несколько сотен солдат убирали с лестницы и подъезда каменные плиты и бронзовые статуи, которыми язычники загородили ход. Как только эта работа была окончена, из святилища потянулись ряды носилок с убитыми и ранеными; в последних находился Орфей, сын Карниса. Уцелевших защитников храма закидали вопросами, и все они утвердительно говорили, что статуя кумира осталась пока неприкосновенной. Граждане чувствовали облегчение, но вскоре снова взволновались. На площадь выехала сотня конных латников, прокладывая дорогу длинной процессии. Крики и ропот недовольной толпы были заглушены стройным пением псалмов, лязгом оружия и топотом лошадиных копыт. Присутствующие поняли, почему монахи, против обыкновения, не принимали деятельного участия в битве с язычниками. Теперь они приближались с победными песнями и ликованием. Глаза аскетов горели торжеством и беспощадной ненавистью к идолопоклонникам. Между ними, под высоким балдахином, шел своей величественной поступью, в роскошном облачении епископ. Царственная фигура Феофила и его гордая осанка внушали невольное почтение. Он казался строгим судьей, готовым покарать беззаконие.
Толпа содрогнулась. Александрийцы поняли, что христиане решились ниспровергнуть великого кумира, а, следовательно, по их понятиям, обрекли на смерть все человечество. Самые храбрые побледнели; многие женатые побежали домой – проведать семью; другие остались на площади, произнося проклятия или повторяя молитвы; но большинство присутствующих, как мужчин, так и женщин, рискуя жизнью, протеснились к святилищу, желая быть свидетелями неслыханного события. Внизу у подъезда к епископу приблизился комес, он торопливо соскочил с лошади, почтительно приветствуя владыку. Императорский легат Цинегий отсутствовал; он предпочел сначала остаться в префектуре, а потом в качестве уполномоченного монаха открыть конские бега вместе с городским префектом Эвагрием, который также держался в стороне, не принимая явного участия в осаде Серапеума.
После краткого совещания с Феофилом Роман кивнул головой начальнику конных латников Константину. Солдаты сошли с коней и под предводительством своего префекта стали подниматься к порталу Серапеума. За ними следовал комес со своим штабом, потом бледные от волнения высшие сановники города, христианские сочлены городского сената и, наконец, епископ, пожелавший уступить дорогу другим. Духовенство и монахи окружили пастыря, продолжая петь псалмы.
Шествие замыкали отряды пеших солдат, вооруженных с головы до ног, а за ними бросились толпы народа, Войска, стоявшие на карауле перед храмом, беспрепятственно пропустили александрийцев. Большие галереи святилища были наскоро приведены в порядок. Из прежних защитников Серапеума остались здесь только больной Порфирий с Апулеем и дочерью. Сначала в маленькой комнате все было тихо; наконец, после нескольких минут напряженного ожидания, послышался громкий стук в запертую дверь. Горго хотела немедленно отворить, но Апулей удержал ее руку. Тогда солдаты насильно ворвались в помещение верховного жреца, принимаясь производить в нем обыск.
Друг Порфирия смертельно побледнел, язык отказывался ему служить, и он в сильном волнении опустился в кресло у постели своего пациента. Между тем Горго с достоинством обратилась к центуриону, приведшему солдат, сказала ему свое имя и объяснила, что она находится здесь при больном отце. Потом девушка выразила желание переговорить с префектом конницы Константином или комесом Романом, которые хорошо знали ее семейство. Центуриону нисколько не показалось странным, что в Серапеуме лежал опасно больной, так как это было в обычае александрийцев. Кроме того, спокойное достоинство Горго и высокое положение тех лиц, на которых она ссылалась, внушили воину невольное почтение к девушке. Но ему был дан приказ удалить из храма всех посторонних, и потому он просил Горго немного обождать. Вскоре центурион вернулся обратно с предводителем своего легиона, легатом Волькацием. Этот блестящий патриций, отличавшийся рыцарской вежливостью, хорошо знал Порфирия, владельца лучших коней во всей Александрии. Но хотя Волькаций и позволил девушке оставаться при больном вместе с Апулеем, однако предупредил ее, что в Серапеуме предстоят очень серьезные события. Когда же Горго принялась настаивать на своем желании не покидать отца, то легат поставил у входа стражу для их охраны. Дверь была сорвана солдатами с петель и брошена в боковую колоннаду, куда выходила комната; теперь им было некогда повесить ее на прежнее место. Видя, что в положении отца не обнаруживается ни малейшей перемены, Горго откинула занавес и стала смотреть на происходившее.
Пеших солдат расставили двойной шеренгой на нижних ступенях, ведущих к колоннадам по обеим сторонам гипостиля.
Девушка еще издали услышала приближение множества людей, медленно продвигавшихся вперед с продолжительными остановками. Пришедшие долго оставались в передней галерее, и прежде чем процессия вошла в базилику, туда явились двадцать священников, которые делали странные жесты и произносили нараспев непонятные слова. То были церковнослужители, старавшиеся при помощи заклинаний изгнать из идольского капища, с его языческой мерзостью, живших здесь нечистых духов. Священники держали перед собой кресты, поражая ими на все стороны невидимых врагов. Они прикладывали знамение спасения к колоннам, полу и уцелевшим статуям, падали на колени, описывая левой рукой знак креста, и, наконец, выстроились в три ряда перед нишей с изображением кумира. Заклинатели указывали на него своими крестами, произнося строгим, повелительным и гневным тоном священные тексты и изречения, чтобы изгнать самого злого, проклятого и закоснелого из всех языческих демонов. Толпа церковнослужителей, пришедшая вслед за экзорцистами, кадила фимиам перед зараженным гнездом царя языческих идолов, а священники кропили святой водой нечестивые фигуры на занавесе и мозаичные картины на полу.
Все это тянулось довольно долго. Наконец, сердце Горго забило тревогу, потому что в базилике появился Константин в своей блестящей одежде, а за ним сотенный отряд, состоявший из лучших воинов; то были сильные бородатые мужчины, их загорелые лица были исполосованы рубцами. Вместо мечей они держали в руках топоры; а за ними обозная прислуга несла лестницы, которые, по приказу Константина, были подставлены к нише. Пешие воины, окаймлявшие двойной шпалерой колоннаду, содрогнулись от ужаса, увидев эти приготовления, и Горго почувствовала, как дверная занавеска, за которой скрывался Апулей, зашевелилась под его рукой. Народ как будто готовился присутствовать при казни своего царя.
Наконец, в базилику вошли сановники и епископ; поющее духовенство и монахи стали рядами, безостановочно творя крестное знамение. Толпа хлынула в гипостиль, стараясь протиснуться вперед, пока ее не остановили солдаты, образовавшие цепь между любопытными и городскими властями с епископом во главе.
Язычники вперемешку с христианами наполнили также и колоннады, но солдаты не допустили их до конца последних, куда выходила, между прочим, и комната больного Порфирия, так что Горго по-прежнему могла видеть задернутую занавесом нишу.
Пение молитв звучно гремело под высокими сводами, заглушая ропот и гневные восклицания взволнованной, возбужденной черни. Каждому было хорошо известно, какое страшное поругание святыни готовится в стенах Серапеума, но немногие допускали мысль, что христиане решатся на такой рискованный шаг. Горго повсюду видела перед собой бледные лица, искаженные волнением и страхом. Даже духовенство и солдаты поддались общей панике. Некоторые из них упорно смотрели в землю, другие бросали вызывающие взгляды на толпу, желая скрыть свои настоящие чувства. Народ старался между тем заглушить своими криками пение псалмов, и звонкое эхо повторяло этот нестройный гул тысяч голосов. Любопытные зрители не могли спокойно устоять на месте.
Язычники дрожали от ярости, хватаясь за амулеты или потрясая кулаками. Христиане были охвачены чувством страха и неизвестности; они то осеняли себя крестом, то выставляли вперед средний палец, чтобы не допустить дьявольского наваждения. В чертах каждого присутствующего и во всяком его движении, в диком реве язычников и в пении христиан чувствовалась гнетущая тревога перед ожидаемым событием.
Горго казалось, будто она стоит на краю глубокого кратера, где почва и сам воздух дрожат вокруг нее от подземных ударов, и она видит извержение вулкана, готового залить лавой, засыпать камнями и пеплом всю окрестность. Крики язычников становились все слышнее, несколько небольших камней и кусков дерева полетели к тому месту, где стоял епископ и высшие чиновники города; но вдруг толпа присмирела каким-то чудом, и в громадном гипостиле водворилась тишина. Это напоминало укрощение бури, когда ураган мгновенно затихает, и взволнованная поверхность моря становится гладкой, как зеркало.
По приказанию Феофила церковнослужители подошли к нише, где скрывалось изображение кумира, и отдернули занавес. Перед глазами собравшейся толпы явился облик владыки мира, который неприступно царил над ничтожными людьми, волновавшимися у его ног со своими ничтожными страстями и интересами. Вид дивного произведения искусства так же сильно подействовал на присутствующих, как и вчера, во время вечерней церемонии. Какой красотой, величавым достоинством и художественной законченностью отличалась эта статуя, сделанная человеческими руками! Даже христиане не могли воздержаться от легкого возгласа удивления и восторга.
Язычники сначала замерли в благоговейном трепете, в блаженном экстазе, но потом их громкие торжественные крики: «Слава Серапису! Да здравствует Серапис!» – потрясли воздух. Громкий гул понесся могучей волной от колонны к колонне, поднимаясь до звездного мира на каменном потолке.
Горго скрестила руки на груди, увидев изображение божества в его несравненном величии. Как безупречно чистый образец высокого совершенства, стояла перед ней бесплодная статуя. Может быть, она представляла собой только тленный кумир, но на ней был божественный отпечаток, как на бессмертном творении любимца богов, щедро наделенном высшими дарами. Девушка, как очарованная, не могла оторвать взгляда от этих восхитительных форм, которые, хотя и были человеческими, но превосходили все человеческое, как вечность превосходит время, как солнечный свет превосходит блеск маячного фонаря. Она невольно подумала, что наложить руку на такое безупречное произведение искусства, служившее воплощением неземной красоты, было бы совершенно невозможно.
Горго заметила, как епископ отступил назад, увидев драгоценную статую, как его губы невольно открылись, точно он хотел вместе с другими выразить свое восхищение. Однако Феофил тотчас обуздал свой порыв; его глаза гневно сверкнули при восторженном возгласе язычников, а на лбу напряглись синеватые жилы, когда чернь принялась кричать: «Слава Серапису!» Наконец, к епископу подошел комес, уговаривая владыку успокоиться и, по-видимому, прося его пощадить кумир не как бога, но как превосходное художественное произведение. Тут сердце Горго замерло в груди, и она судорожно ухватилась за занавеску. Комес отвернулся от Феофила, пожимая плечами, потом кивнул головой на священную статую и сообщил какое-то приказание Константину.
Осадная машина пробила уже довольно широкое отверстие в южной стене святилища, и через эту брешь в Серапеум старались ворваться неутомимые солдаты двадцать второго легиона. Многие из ветеранов заплатили жизнью за свою безумную отвагу, потому что защитники храма осыпали осаждающих градом метательных копий и стрел. Однако оружие или попадало в большие щиты римских воинов или без вреда отскакивало от их железных шлемов и панцирей. Раненых и убитых бойцов тотчас заменяли другие, бесстрашно бросавшиеся на приступ. Опытные солдаты, прикрываясь металлическими щитами, подползали на коленях к баррикаде, тогда как другие стреляли в неприятеля через их головы. Некоторые язычники были убиты, и вид дымящейся крови сильно подействовал на их сподвижников. Даже самые нерешительные пришли в неистовую ярость. Прежнее малодушие исчезло перед жаждой мщения. Трусы обратились в пылких бойцов, ученые и художники жаждали крови. Мирные люди науки будто опьянели в разгаре битвы; они раздавали направо и налево смертельные удары, смело рискуя собственной жизнью.
Старик Карнис, беззаботный, незлобивый поклонник муз, также не отставал от других. Он взобрался со своим сыном Орфеем на самый верх баррикады и, посылая в неприятеля копье за копьем, декламировал отрывки из боевой песни Тиртея 77. Пот лил ручьями с его обнаженного черепа, и глаза старика горели отвагой. Орфей неутомимо стрелял из громадного лука. Длинные кудри юноши разметались по сторонам, обрамляя его пылающее лицо. Когда ему удавалось поразить одного из римских воинов, старый певец одобрял своего сына: «Хорошо, мой мальчик, хорошо!» После того Карнис снова выпрямлялся и бросал в нападающих копье, произнося несколько строк гекзаметра или анапеста. Герза не отходила от своих, притаившись за жертвенным алтарем, случайно оказавшимся на вершине укрепления; она подавала мужчинам боевые снаряды. Платье почтенной матроны было изорвано и обрызгано кровью; седые волосы, выбившись из-под головной повязки и серебряного полумесяца, в беспорядке падали ей на лицо. Эта аккуратная, домовитая женщина обратилась в мегеру:
– Бейте врагов! Не щадите христиан! Не отступайте перед ними! – кричала она защитникам Серапеума.
Но язычники и без того храбро выдерживали натиск неприятельских легионов. Воодушевленные пылким энтузиазмом, они совершенно забыли свой малодушный страх в разгаре кровопролитного сражения.
Стрела Орфея только что поразила одного смелого центуриона, который хотел уже взобраться на укрепление, как вдруг старый певец пошатнулся, выронил из рук поднятое над головой копье и упал, не издав ни малейшего крика. Римский дротик вонзился ему в грудь. Карнис лежал, как прибрежная скала, в расщелинах которой выросло дерево возле родника, бившего кверху горячей алой струей…
Орфей бросился перед ним на колени, но отец указал ему на лук, восклицая с жаром:
– Оставь меня! Что за важность? Вспомни, что мы сражаемся здесь за великое дело. Продолжай, умоляю тебя! Целься вернее! Продолжай!
Но сын не хотел покидать умирающего. Видя, как глубоко засело копье в груди старика, юноша громко застонал, всплеснув руками. В ту же минуту одна стрела попала ему в плечо, другая в шею. Орфей захрипел, падая возле отца. Карнис с трудом приподнялся, чтобы поддержать раненого сына, но не мог. В бессильной злобе сжал он кулаки и пропел угасающим голосом проклятие Электры 78:
Не откажите мне, божественные силы,
В моей мольбе на рубеже могилы:
Пускай убийцам будет свет дневной
Казаться ночи непроглядной тьмой;
Пускай все жизни здешней наслажденья
Им обратятся в скорби и мученья!
Но воины, ворвавшиеся в брешь, не слыхали проклятий старика, отважно бросаясь на приступ. Карнис потерял сознание. Он пришел в себя только тогда, когда Герза, подняв сначала сына и прислонив его к постаменту громадной статуи, зажала платком рану на груди мужа, откуда била фонтаном кровь. Потом она освежила ему голову вином, и старик открыл глаза. Чувствуя горячие слезы преданной женщины на своем лице, он обратил к ней красноречивый взгляд, полный сострадания и душевной муки. Сердце Карниса смягчилось. Лучшие минуты, пережитые ими в течение долгого супружества, с поразительной ясностью пришли ему на память, и певец с усилием протянул ослабевшую руку неизменной спутнице своей жизни. Плачущая матрона поднесла ее к губам. Карнис нежно улыбнулся ей, кивая головой и шепотом произнося стихи Лукиана 79: «Утешься! Скоро твой черед настанет!»
– Да, да! Я не долго переживу вас обоих! – рыдая, повторяла Герза. – Что мне делать на свете без тебя, без Орфея и старых богов?
При этом она обернулась к сыну, который в полном сознании смотрел на родителей, порываясь говорить. Но стрела, засевшая в горле, захватывала дыхание, причиняя такую нестерпимую боль, что он едва мог произнести: «Отец, мать!» Но в этих немногих словах звучало столько сыновней любви, умиления и благодарности, что Карнис и Герза поняли все, что хотел ими выразить страдалец. Бедная женщина захлебывалась слезами, они все трое замолкли, близко наклоняясь друг к другу и обмениваясь знаками горячего сочувствия. Так незаметно пролетали для них отрадные мгновения под звуки военной трубы, под оглушительный звон оружия и крики бойцов; однако платок Герзы все сильнее окрашивался кровью Карниса, и глаза старика начали блуждать по сторонам, как будто он спешил насладиться видом окружающего. Вдруг его взгляд остановился на голове Аполлона, статуя которого вместе с другими попала на баррикаду. Черты умирающего все более и более прояснялись, чем дольше он смотрел на дивную красоту бессмертного. Собравшись с последними силами, певец поднял слабую руку и указал ею на лучезарный лик, изваянный из мрамора.
– Вот кому обязаны мы лучшими благами нашей жизни! – тихо шептали его помертвевшие губы. – Орфей, Герза! Божественный Аполлон погибнет вместе с нами! Христиане мечтают о рае по ту сторону могилы, но где владычествуешь ты, великий Феб, там люди вкушают блаженство и в настоящей жизни. Наши враги хвалятся тем, что любят смерть и ненавидят жизнь. Когда им удастся победить, то они разобьют все лютни и флейты; эти безумцы были бы готовы уничтожить даже красоту Вселенной и погасить само солнце! Дивный и радостный Божий мир сделается теперь мрачным и мертвенным, веселые песни замолкнут, тогда как твое царство, о Феб-Аполлон, было царством света и наслаждения!
У Карниса захватило дух, но он опять выпрямился и воскликнул, сверкая глазами:
– Нам, нам нужно яркое солнечное сияние, сладкозвучные лютни и флейты, душистые цветы, мы… поддержи меня, Герза!.. Услышь меня, Феб-Аполлон! Слава тебе! Благодарность тебе, от кого мы получили так много и кому отдали все! Явись нам, явись, благодатный, с музами и горами на своей золотой колеснице!.. Орфей!.. Герза!.. Видите вы его в сияющем ореоле?.. Он приближается!
Быстро и решительно показал Карнис рукой вдаль; его широко раскрытые глаза смотрели в пространство; старик с усилием привстал, но через минуту откинулся назад; его голова упала на грудь жены, и поток горячей крови хлынул из полуоткрытого рта. Веселый любимец муз переселился в вечность. Через несколько минут раненый Орфей потерял сознание.
Крики бойцов и сигналы трубы потрясали воздух. Римские воины, вооруженные с головы до ног, взобрались на баррикаду, схватившись с язычниками врукопашную. Герза вырвала дротик из груди бездыханного мужа и, дрожа от ярости, бросила им в осаждающих, осыпая их проклятиями. Римский воин ударил ее копьем, и она упала между трупами мужа и сына. Ее агония была непродолжительна, но, умирая, эта любящая женщина еще нашла достаточно силы, чтобы обнять обеими руками тела Орфея и Карниса.
Битва кипела; воины императора оттеснили язычников в галереи храма, и план нападения, выработанный на военном совете во дворце комеса, был в точности исполнен с хладнокровным мужеством и несокрушимой энергией.
Отдельные отряды отборного римского войска обратили в бегство окончательно разбитых защитников святилища, помогли им выломать запертые двери и погнали их через нагроможденные массы камней у главного входа прямо на солдат, выстроенных против переднего фронта Серапеума. Воины быстро окружили беглецов, хватая их, как дичь, которая бросилась во время травли прямо на охотника, спугнутая собаками и облавой. Впереди всех бежали девушки, скрывавшиеся в ротонде; они были встречены веселыми возгласами со стороны римлян. Солдаты нападали только на тех, кто оказывал сопротивление. Вероника, вдова Асклепиодора, нашла на полу меч и вскрыла себе жилы острым лезвием. Она изошла кровью у подножия статуи богини справедливости.
Когда римляне овладели баррикадой, многие из них бросились по внутренней лестнице на крышу. Оставшимся здесь защитникам святилища было полностью отрезано отступление, так что им оставалось или сложить оружие, или броситься вниз.
Храбрый Мемнон, который сражался против своего военного начальника и не мог ожидать никакой пощады, перескочил через перила и раскроил себе череп, упав с ужасающей высоты. Многие последовали его примеру. Гибель Вселенной приближалась, и доблестным бойцам было приятнее встретить добровольную смерть в борьбе за великого Сераписа, чем подвергнуться позору.
ГЛАВА XXIV
Страшная буря, разразившаяся в предшествующую ночь, напугала весь город. Александрийцы знали о том, что угрожало Серапису, знали, чем должно кончиться разрушение храма, и ожидали гибели мира. Однако гроза рассеялась, солнце пригрело землю; небо и море снова отливали синевой; воздух был удивительно прозрачен и свеж, а растительность ярко зеленела. Римляне все еще не решались коснуться покровителя Александрии, величайшего из богов. Может быть, Серапис послал на землю гром, молнию и жестокий ливень именно для того, чтобы устрашить своих противников, показав им на деле, чем они рискуют, осмеливаясь святотатственно коснуться его изображения. Так думали язычники; но предстоящий разгром Серапеума немало тревожил также и христиан и евреев.
Этот храм был красой города, ему принадлежали важные учреждения и училища, приносившие большую пользу жителям, здесь по-прежнему процветала наука, которой гордились александрийцы; при Серапеуме был основан медицинский факультет, считавшийся первым в Римской империи; в обсерватории святилища астрономы производили свои наблюдения и там же издавался календарь. Непродолжительный сон в священных галереях храма приносил пророческие сновидения. Если Серапис падет, то каким образом люди станут узнавать будущее? Великий бог открывал своим жрецам не только по течению небесных светил, но также и иными способами все грядущие события, а возможность заглянуть в эту таинственную область всегда казалась заманчивой для смертных.
Даже христианские пророки ясно предсказывали теперь различные бедствия, грозившие миру, и многим крещеным было трудно лишить родную Александрию Серапеума и Сераписа, как бывает трудно решиться срубить высокое дерево, посаженное предками, хотя оно заграждает свет перед окнами дома. Император мог закрыть храм, запретить кровавые жертвоприношения перед кумиром, но зачем касаться священной статуи бога, которая представляла вдобавок замечательнейшее произведение искусства? Подобное намерение было чистым безумием и угрожало самыми роковыми последствиями не только городу, но и стране в целом.
Так думали граждане, так думали и многие из воинов, которые, повинуясь долгу присяги, были поставлены в необходимость обнажить меч против высокочтимого божества.
Едва александрийцы узнали, что войска рано поутру напали на святилище, как многие тысячи людей собрались на площадь перед храмом, напряженно ожидая исхода битвы. Небо было по прежнему ясно, но к северу над морем виднелись легкие облака. Пожалуй, то были предвестники грозной бури, посылаемой разгневанным богом против непокорного человеческого рода.
Наконец защитников святилища вытеснили оттуда. На военном совете было решено не преследовать их, и Цинегий имел полномочие отпускать на волю каждого пленного, который поклянется не приносить на будущее время кровавых жертв и не посещать идольских капищ.
Между сотнями людей, попавших в руки римских воинов, не нашлось ни одного, кто бы отказался произнести такую клятву. Бывшие единомышленники Олимпия быстро рассеялись с затаенной враждой к притеснителям. Многие из них замешались в уличную толпу, желая знать, чем кончится дело.
Ворота храма были растворены настежь: прислуга Серапеума и несколько сотен солдат убирали с лестницы и подъезда каменные плиты и бронзовые статуи, которыми язычники загородили ход. Как только эта работа была окончена, из святилища потянулись ряды носилок с убитыми и ранеными; в последних находился Орфей, сын Карниса. Уцелевших защитников храма закидали вопросами, и все они утвердительно говорили, что статуя кумира осталась пока неприкосновенной. Граждане чувствовали облегчение, но вскоре снова взволновались. На площадь выехала сотня конных латников, прокладывая дорогу длинной процессии. Крики и ропот недовольной толпы были заглушены стройным пением псалмов, лязгом оружия и топотом лошадиных копыт. Присутствующие поняли, почему монахи, против обыкновения, не принимали деятельного участия в битве с язычниками. Теперь они приближались с победными песнями и ликованием. Глаза аскетов горели торжеством и беспощадной ненавистью к идолопоклонникам. Между ними, под высоким балдахином, шел своей величественной поступью, в роскошном облачении епископ. Царственная фигура Феофила и его гордая осанка внушали невольное почтение. Он казался строгим судьей, готовым покарать беззаконие.
Толпа содрогнулась. Александрийцы поняли, что христиане решились ниспровергнуть великого кумира, а, следовательно, по их понятиям, обрекли на смерть все человечество. Самые храбрые побледнели; многие женатые побежали домой – проведать семью; другие остались на площади, произнося проклятия или повторяя молитвы; но большинство присутствующих, как мужчин, так и женщин, рискуя жизнью, протеснились к святилищу, желая быть свидетелями неслыханного события. Внизу у подъезда к епископу приблизился комес, он торопливо соскочил с лошади, почтительно приветствуя владыку. Императорский легат Цинегий отсутствовал; он предпочел сначала остаться в префектуре, а потом в качестве уполномоченного монаха открыть конские бега вместе с городским префектом Эвагрием, который также держался в стороне, не принимая явного участия в осаде Серапеума.
После краткого совещания с Феофилом Роман кивнул головой начальнику конных латников Константину. Солдаты сошли с коней и под предводительством своего префекта стали подниматься к порталу Серапеума. За ними следовал комес со своим штабом, потом бледные от волнения высшие сановники города, христианские сочлены городского сената и, наконец, епископ, пожелавший уступить дорогу другим. Духовенство и монахи окружили пастыря, продолжая петь псалмы.
Шествие замыкали отряды пеших солдат, вооруженных с головы до ног, а за ними бросились толпы народа, Войска, стоявшие на карауле перед храмом, беспрепятственно пропустили александрийцев. Большие галереи святилища были наскоро приведены в порядок. Из прежних защитников Серапеума остались здесь только больной Порфирий с Апулеем и дочерью. Сначала в маленькой комнате все было тихо; наконец, после нескольких минут напряженного ожидания, послышался громкий стук в запертую дверь. Горго хотела немедленно отворить, но Апулей удержал ее руку. Тогда солдаты насильно ворвались в помещение верховного жреца, принимаясь производить в нем обыск.
Друг Порфирия смертельно побледнел, язык отказывался ему служить, и он в сильном волнении опустился в кресло у постели своего пациента. Между тем Горго с достоинством обратилась к центуриону, приведшему солдат, сказала ему свое имя и объяснила, что она находится здесь при больном отце. Потом девушка выразила желание переговорить с префектом конницы Константином или комесом Романом, которые хорошо знали ее семейство. Центуриону нисколько не показалось странным, что в Серапеуме лежал опасно больной, так как это было в обычае александрийцев. Кроме того, спокойное достоинство Горго и высокое положение тех лиц, на которых она ссылалась, внушили воину невольное почтение к девушке. Но ему был дан приказ удалить из храма всех посторонних, и потому он просил Горго немного обождать. Вскоре центурион вернулся обратно с предводителем своего легиона, легатом Волькацием. Этот блестящий патриций, отличавшийся рыцарской вежливостью, хорошо знал Порфирия, владельца лучших коней во всей Александрии. Но хотя Волькаций и позволил девушке оставаться при больном вместе с Апулеем, однако предупредил ее, что в Серапеуме предстоят очень серьезные события. Когда же Горго принялась настаивать на своем желании не покидать отца, то легат поставил у входа стражу для их охраны. Дверь была сорвана солдатами с петель и брошена в боковую колоннаду, куда выходила комната; теперь им было некогда повесить ее на прежнее место. Видя, что в положении отца не обнаруживается ни малейшей перемены, Горго откинула занавес и стала смотреть на происходившее.
Пеших солдат расставили двойной шеренгой на нижних ступенях, ведущих к колоннадам по обеим сторонам гипостиля.
Девушка еще издали услышала приближение множества людей, медленно продвигавшихся вперед с продолжительными остановками. Пришедшие долго оставались в передней галерее, и прежде чем процессия вошла в базилику, туда явились двадцать священников, которые делали странные жесты и произносили нараспев непонятные слова. То были церковнослужители, старавшиеся при помощи заклинаний изгнать из идольского капища, с его языческой мерзостью, живших здесь нечистых духов. Священники держали перед собой кресты, поражая ими на все стороны невидимых врагов. Они прикладывали знамение спасения к колоннам, полу и уцелевшим статуям, падали на колени, описывая левой рукой знак креста, и, наконец, выстроились в три ряда перед нишей с изображением кумира. Заклинатели указывали на него своими крестами, произнося строгим, повелительным и гневным тоном священные тексты и изречения, чтобы изгнать самого злого, проклятого и закоснелого из всех языческих демонов. Толпа церковнослужителей, пришедшая вслед за экзорцистами, кадила фимиам перед зараженным гнездом царя языческих идолов, а священники кропили святой водой нечестивые фигуры на занавесе и мозаичные картины на полу.
Все это тянулось довольно долго. Наконец, сердце Горго забило тревогу, потому что в базилике появился Константин в своей блестящей одежде, а за ним сотенный отряд, состоявший из лучших воинов; то были сильные бородатые мужчины, их загорелые лица были исполосованы рубцами. Вместо мечей они держали в руках топоры; а за ними обозная прислуга несла лестницы, которые, по приказу Константина, были подставлены к нише. Пешие воины, окаймлявшие двойной шпалерой колоннаду, содрогнулись от ужаса, увидев эти приготовления, и Горго почувствовала, как дверная занавеска, за которой скрывался Апулей, зашевелилась под его рукой. Народ как будто готовился присутствовать при казни своего царя.
Наконец, в базилику вошли сановники и епископ; поющее духовенство и монахи стали рядами, безостановочно творя крестное знамение. Толпа хлынула в гипостиль, стараясь протиснуться вперед, пока ее не остановили солдаты, образовавшие цепь между любопытными и городскими властями с епископом во главе.
Язычники вперемешку с христианами наполнили также и колоннады, но солдаты не допустили их до конца последних, куда выходила, между прочим, и комната больного Порфирия, так что Горго по-прежнему могла видеть задернутую занавесом нишу.
Пение молитв звучно гремело под высокими сводами, заглушая ропот и гневные восклицания взволнованной, возбужденной черни. Каждому было хорошо известно, какое страшное поругание святыни готовится в стенах Серапеума, но немногие допускали мысль, что христиане решатся на такой рискованный шаг. Горго повсюду видела перед собой бледные лица, искаженные волнением и страхом. Даже духовенство и солдаты поддались общей панике. Некоторые из них упорно смотрели в землю, другие бросали вызывающие взгляды на толпу, желая скрыть свои настоящие чувства. Народ старался между тем заглушить своими криками пение псалмов, и звонкое эхо повторяло этот нестройный гул тысяч голосов. Любопытные зрители не могли спокойно устоять на месте.
Язычники дрожали от ярости, хватаясь за амулеты или потрясая кулаками. Христиане были охвачены чувством страха и неизвестности; они то осеняли себя крестом, то выставляли вперед средний палец, чтобы не допустить дьявольского наваждения. В чертах каждого присутствующего и во всяком его движении, в диком реве язычников и в пении христиан чувствовалась гнетущая тревога перед ожидаемым событием.
Горго казалось, будто она стоит на краю глубокого кратера, где почва и сам воздух дрожат вокруг нее от подземных ударов, и она видит извержение вулкана, готового залить лавой, засыпать камнями и пеплом всю окрестность. Крики язычников становились все слышнее, несколько небольших камней и кусков дерева полетели к тому месту, где стоял епископ и высшие чиновники города; но вдруг толпа присмирела каким-то чудом, и в громадном гипостиле водворилась тишина. Это напоминало укрощение бури, когда ураган мгновенно затихает, и взволнованная поверхность моря становится гладкой, как зеркало.
По приказанию Феофила церковнослужители подошли к нише, где скрывалось изображение кумира, и отдернули занавес. Перед глазами собравшейся толпы явился облик владыки мира, который неприступно царил над ничтожными людьми, волновавшимися у его ног со своими ничтожными страстями и интересами. Вид дивного произведения искусства так же сильно подействовал на присутствующих, как и вчера, во время вечерней церемонии. Какой красотой, величавым достоинством и художественной законченностью отличалась эта статуя, сделанная человеческими руками! Даже христиане не могли воздержаться от легкого возгласа удивления и восторга.
Язычники сначала замерли в благоговейном трепете, в блаженном экстазе, но потом их громкие торжественные крики: «Слава Серапису! Да здравствует Серапис!» – потрясли воздух. Громкий гул понесся могучей волной от колонны к колонне, поднимаясь до звездного мира на каменном потолке.
Горго скрестила руки на груди, увидев изображение божества в его несравненном величии. Как безупречно чистый образец высокого совершенства, стояла перед ней бесплодная статуя. Может быть, она представляла собой только тленный кумир, но на ней был божественный отпечаток, как на бессмертном творении любимца богов, щедро наделенном высшими дарами. Девушка, как очарованная, не могла оторвать взгляда от этих восхитительных форм, которые, хотя и были человеческими, но превосходили все человеческое, как вечность превосходит время, как солнечный свет превосходит блеск маячного фонаря. Она невольно подумала, что наложить руку на такое безупречное произведение искусства, служившее воплощением неземной красоты, было бы совершенно невозможно.
Горго заметила, как епископ отступил назад, увидев драгоценную статую, как его губы невольно открылись, точно он хотел вместе с другими выразить свое восхищение. Однако Феофил тотчас обуздал свой порыв; его глаза гневно сверкнули при восторженном возгласе язычников, а на лбу напряглись синеватые жилы, когда чернь принялась кричать: «Слава Серапису!» Наконец, к епископу подошел комес, уговаривая владыку успокоиться и, по-видимому, прося его пощадить кумир не как бога, но как превосходное художественное произведение. Тут сердце Горго замерло в груди, и она судорожно ухватилась за занавеску. Комес отвернулся от Феофила, пожимая плечами, потом кивнул головой на священную статую и сообщил какое-то приказание Константину.