рада за вас - что вы можете довериться друг другу. Ведь тебе не хватает
здесь многого из того, чем человек должен обладать бесспорно и естественно.
С другой стороны, я убеждена, что не смогла бы по-настоящему
подружиться с Петером. Чтобы быть с кем-то откровенной, я должна сначала
близко сойтись с ним и почувствовать, что он меня хорошо понимает, без
лишних слов. А такой человек должен стоять духовно гораздо выше меня, что я
не могу сказать о Петере. А для тебя это, возможно, именно так.
Пожалуйста, не думай, что я чувствую себя обделенной, это не правда. А
вы с Петером только много выиграете от общения друг с другом.

Мой ответ:

Милая Марго,
Ты написала очень хорошее письмо, но оно не успокоило меня до конца.
Между мной и Петером еще совсем нет того доверия, о котором ты пишешь. Но у
темного открытого окна можно сказать друг другу больше, чем при ясном
солнечном свете. И о чувствах легче говорить шепотом, чем разглашать их на
весь мир. Я думаю, что ты привязана к Петеру, как сестра, и не меньше меня
хотела бы помочь ему. Может, ты ему и действительно поможешь, хоть и нет
между вами настоящей дружбы. Я считаю, что откровенность должна исходить с
обеих сторон и думаю, что в этом причина того, что мы с папой так разошлись.
Давай не будем больше говорить об этом, а если ты еще что-то хочешь
сказать, то лучше напиши - мне так объясняться гораздо легче. Ты не знаешь,
как я восхищаюсь тобой и надеюсь хоть что-то перенять от папиной и твоей
доброты -- вы с ним в этом так похожи.
Анна.


    Среда, 22 марта 1944 г.



Милая Китти,

Вот какой ответ я получила от Марго:

Дорогая Анна,
После твоего вчерашнего письма я все еще подозреваю, что ты во время
своего общения или занятий с Петером испытываешь угрызения совести. Для
этого нет никакой причины. Конечно, где-то есть человек, который заслуживает
мое доверие, но это в любом случае не Петер.
Возможно, ты права в том, что Петер для меня что-то вроде брата, но ...
младшего брата. Наши чувства, подобно щупальцам, тянутся друг друга вслепую,
чтобы, возможно, соприкоснуться когда-то, как брат и сестра. Но если это и
произойдет, то не скоро. Так что, не надо жалеть меня. Лучше радуйся своей
новой дружбе.

Между мной и Петером сейчас как нельзя лучше. И кто знает, Китти,
может, здесь, в Убежище возникнет большая, настоящая любовь. Значит, не так
нелепы были шутки о том, что нам с Петером придется пожениться, если мы
останемся здесь надолго. Но о замужестве с ним я совсем не думаю. Я не знаю,
каким он станет, когда повзрослеет, и достаточно ли мы тогда будем любить
друг друга.
То, что и Петер меня любит, я уже убеждена, какого бы вида не была эта
любовь. Может, он просто нашел во мне хорошего товарища, или я привлекаю
его, как девочка, или он ищет во мне сестру -- не знаю. Когда он сказал, что
я помогаю ему переносить стычки его родителей, я была ужасно рада, и
поверила в нашу дружбу. А вчера спросила его: а что, если бы здесь была
целая дюжина Анн, и все приходили к нему. Он ответил: "Если бы они все были,
как ты, то это ничего". Он всегда очень мил со мной, и думаю, он, в самом
деле, радуется нашим встречам. Французским он, между прочим, занялся усердно
и учит его даже в постели до четверти одиннадцатого.
О, когда я вспоминаю тот субботний вечер, наши слова и голоса, то
впервые довольна собой. Я уверена, что и сейчас сказала бы то же, что тогда,
а такое чувство у меня бывает редко. Он такой красивый, когда смеется, и
еще, когда задумывается. Он вообще очень хороший, добрый и красивый.
По-моему, его ошеломило то, что я оказалась не эдакой легкомысленной Анной,
а таким же мечтательным существом, как он сам, и с не меньшим числом
проблем!
Вчера после мытья посуды я ждала, что он позовет меня наверх. Но он
ничего не сказал. Я ушла к себе, а он спустился вниз, чтобы позвать Дюсселя
слушать радио, потом возился в ванной и, так и не дождавшись Дюсселя, ушел
наверх. Я слышала, как он сначала все ходил по комнате, и довольно рано лег
спать.
Я была очень неспокойной весь вечер, то и дело бежала в ванную, чтобы
сполоснуть лицо холодной водой. То бралась за чтение, то проваливалась в
мечты, смотрела на часы, ждала, ждала, ждала и прислушивалась, что делает
он. Когда я услышала, что он лег, то почувствовала себя бесконечно усталой.
Сегодня вечером мне надо купаться, а что будет завтра? И еще так долго
ждать!
Анна Франк.


Мой ответ Марго:

Милая Марго,
Сейчас самое лучшее для меня -- это ждать. Думаю, что очень скоро между
мной и Петером решится: будет ли все по старому или иначе. Я сама не знаю и
не загадываю. Но в одном уверена: если мы заключим дружбу, я расскажу ему,
что ты тоже очень его любишь и всегда готова ему помочь. Ты, конечно,
против, но меня это не волнует. Что Петер думает о тебе, не знаю, но
обязательно спрошу его об этом. Конечно, плохих мыслей у него не может быть,
наоборот! Зайди спокойно на чердак, когда мы там вдвоем, ты точно не
помешаешь, потому что у нас с ним молчаливый договор: откровенные разговоры
только вечером, в темноте.
Будь сильной. Я тоже стараюсь, хотя это не всегда легко, твое время
придет скорее, чем ты думаешь.

Твоя Анна.


    Четверг, 23 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Практические проблемы более или менее разрешились. Наших поставщиков
карточек освободили из тюрьмы -- к счастью!
Мип со вчерашнего дня снова с нами, но ее супруг заболел: озноб,
температура, в общем, типичные симптомы гриппа. Беп лучше, хотя еще кашляет,
а Кляйману долго придется сидеть дома.
Вчера недалеко от нас сбили самолет. Летчики спаслись, выпрыгнув с
парашютами, а сам самолет упал на школу, где в тот момент не было детей.
Последствия: небольшой пожар и несколько жертв. Немцы пытались еще стрелять
в спускавшихся летчиков, наблюдавшие за этим амстердамцы были в ярости от
такого низкого поступка. Мы, точнее наши дамы, перепугались до смерти. Я не
выношу стрельбу.
Теперь о себе. Когда я вчера пришла к Петеру, то наш разговор каким-то
образом перешел на тему секса. Я уже давно собиралась спросить его о
некоторых вещах -- он много знает. Он был очень удивлен, когда я сказала,
что взрослые ни мне, ни Марго ничего не объяснили. Я много говорила о себе,
Марго, маме и папе и призналась, что в последнее время не решаюсь задавать
интимных вопросов. Петер предложил тогда просветить меня, за что я была
благодарна. Он объяснил, как нужно предохраняться, после чего я решилась
спросить: как мальчики замечают, что они стали взрослыми. Он сказал, что
подумает об этом и расскажет мне вечером. Я передала ему историю Джекки и
сказала, что девочки беспомощны перед сильными парнями. "Ну, меня-то ты
можешь не бояться", - ответил он.
Вечером, когда я пришла, он объяснил мне -- о мальчиках. Я себя
чувствовала немного неловко, но все же хорошо, что мы поговорили об этом. Ни
с одним другим мальчиком я не могла бы обсуждать такие интимные вопросы, так
же, как и он -- с другой девочкой. Он снова рассказал мне о предохранении.
А вечером мы с Марго болтали в ванной о Браме и Трейс.
Утром произошел неприятный эпизод. После завтрака Петер жестом позвал
меня наверх. "Ты, однако, сыграла со мной злую шутку, - сказал он, - я
слышал, как ты вчера секретничала с Марго. Почему бы не развлечь ее тем, что
ты узнала от Петера!".
Я была потрясена и всеми силами попыталась убедить его, что он
заблуждается. Его можно понять: откровенность далась ему, конечно, нелегко,
а теперь он решил, что я ею так воспользовалась...
"О нет, Петер, - сказала я, -- так низко я бы никогда не поступила. Я
пообещала молчать об этом и сдержу обещание. Притворяться, разыгрывать
доверие, а потом предавать -- это совсем не смешно, а просто скверно. Я
ничего не рассказала, веришь мне?".
Он убедил меня, что верит, но я должна еще раз поговорить с ним. Целый
день только об этом и думаю. Хорошо хоть, что он сразу выложил, что у него
на душе, представляю, каково было бы терзаться подозрениями и молчать. Милый
Петер!
Теперь я должна и буду все ему рассказывать!

Анна.


    Пятница, 24 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Часто по вечерам я поднимаюсь наверх, чтобы в комнатке Петера вдохнуть
свежего вечернего воздуха. В темноте гораздо легче начинаешь серьезный
разговор, чем когда солнце светит тебе в лицо. Уютно сидеть рядом с ним на
стуле и смотреть в окно. Ван Дааны и Дюссель изощрятся в колкостях, когда
видят, что я собираюсь на чердак. Например, "Аннина вторая родина", "Будь
осторожна с мужчинами" или "Вечером в темноте принимать юную даму?". Петеру
на удивление удается сохранять присутствие духа при подобных замечаниях.
Маму, кстати, тоже мучает любопытство, и она непременно спросила бы, о чем
же мы с Петером беседуем, если бы не боялась, что я решительно откажусь
отвечать. Петер уверяет, что взрослые просто нам завидуют, потому что мы
молоды и игнорируем их мнение.
Иногда Петер приходит за мной вниз, но мне тогда всегда неловко: он,
хоть и настроен твердо, но ужасно краснеет и путается в словах. Как я рада,
что почти никогда не краснею: это, по-моему, приносит кучу неудобств.
Очень жаль, что Марго сидит внизу, в то время как я у Петера. Но
поделать с этим ничего нельзя. Конечно, она может подняться к нам наверх, но
непременно почувствует себя лишней -- пятым колесом в телеге.
Все только и говорят, что о нашей внезапной дружбе. Уж не знаю, сколько
раз за столом обсуждались возможные свадьбы в Убежище на тот случай, если
война продлится еще пять лет. Ну, а как мы относимся к этому пустословию?
Нас оно мало трогает, ведь все это чепуха. Неужели мои родители забыли свою
собственную юность? Вероятно, да, поскольку они всегда серьезно воспринимают
наши шутки, и смеются, когда мы серьезны.
Как будет дальше, не знаю, а пока мы не можем наговориться. Но если
между нами все будет хорошо, то говорить не обязательно. Только бы верхние
не мешали! Ко мне они и так относятся с предубеждением. Конечно, мы с
Петером никогда не расскажем, о чем мы говорим. Представь себе, что они
узнают, какие интимные темы мы затрагиваем.
Мне бы очень хотелось спросить Петера, знает ли он, как устроены
девочки. По-моему, у мальчиков все гораздо проще. На фотографиях и
скульптурах обнаженных мужчин можно все хорошо рассмотреть, а у женщин --
нет. У них половые органы (так, кажется, они называются) располагаются между
ног. Я думаю, что он еще никогда не видел девочку вблизи и я, честно говоря,
тоже нет. В самом деле, мальчики устроены проще. Но как же разъяснить ему?
То, что он не имеет ясного представления об этом, я заключила из его слов.
Он говорил что-то о шейке матки, но ведь это находится внутри, а снаружи
совсем не видно. Все-таки жизнь -- штука странная. Когда я была маленькой,
то ничего не знала о внутренних половых губах, ведь и они не заметны. И я
думала, что моча выходит из клитора -- вот смешно! А когда я у мамы
спросила, для чего нужен клитор, она ответила, что не знает. Глупо, как
всегда.
Но вернусь к сути дела. Как же объяснить ему, в конце концов, не имея
наглядного примера? Что ж -- была не была -- попробую сейчас на бумаге!
Если девочка стоит, то спереди у нее что-то разглядеть невозможно.
Между ног находятся своего рода подушечки: мягкие, покрыты волосами и плотно
примыкающие друг к другу, поэтому они закрывают то, что за ними. Но если
сесть то между ними образуется щель и можно увидеть, что внутри красно,
склизко и довольно противно. Сверху между большими половыми губами находится
как бы складочка, похожая на пузырек -- это клитор. Потом следуют малые
половые губы, которые тоже близко прилегают друг к другу, а за ними -- снова
участочек кожи, размером примерно с большой палец руки. В верхней части есть
дырочка, из которой выходит моча.
Ниже только кожа, но, если ее слегка раздвинуть, то увидишь влагалище.
Оно почти не заметно, такая крошечная дырочка. Не могу представить, как в
нее может войти мужчина, и как оттуда рождаются дети. Туда даже непросто
засунуть указательный палец. Вот и весь рассказ, но все это очень важно.

Анна.

    Суббота, 25 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Если ты меняешься, то замечаешь это, когда изменения уже произошли. Я
изменилась совершенно, во всем: в моих воззрениях, взглядах на жизнь,
внешности, мыслях... И могу уверено сказать: в лучшую сторону. Я тебе уже
рассказывала, как труден был для меня переход от беззаботной жизни, в
которой все мной восхищались, в безжалостную действительность с взрослыми и
их упреками. Мама и папа во многом виноваты. Дома они меня баловали, и это
было, конечно, очень приятно. А здесь они не пытались понять меня, и в
ссорах никогда не вставали на мою сторону. Прошло значительное время, пока
мне не стало ясно, что и им здесь непросто ладить с другими. Сейчас я
поняла, сколько мы все - и старые, и молодые - совершили промахов. Самая
большая ошибка папы и мамы по отношению к ван Даанам в том, что они никогда
не говорили с ними открыто, по-дружески, пусть и настоящими друзьями их не
назовешь. Мне бы очень хотелось жить здесь в мире, без ссор и сплетен. С
папой и Марго это нетрудно, а с мамой другое дело, поэтому хорошо, что она
меня нередко ставит на место. Можно заручиться расположением господина ван
Даана, если внимательно слушать его, не возражать и главное ... на все его
шутки и подвохи отвечать новой шуткой. С госпожой ван Даан вполне можно
сладить, если быть с ней откровенной и признавать свои ошибки. Ведь она
прямодушно раскаивается в собственных и весьма многочисленных погрешностях.
Я точно знаю, что уже давно она не так плохо думает обо мне, как в начале. И
это благодаря моей правдивости и отсутствию привычки льстить другим. Будучи
честной, можно многого достичь, сохранив при этом достоинство.
Вчера госпожа ван Даан завела со мной разговор о рисе, который мы
выделили господину Кляйману: "Мы даем, даем и еще раз даем. В конце концов,
я решила: довольно. Господин Кляйман всегда может, если постарается, достать
себе рис. Почему мы должны отдавать все из наших запасов? Ведь нам это
необходимо самим".
"Нет, госпожа, -- ответила я, -- вы не правы. Господин Кляйман,
наверно, и может достать рис, но у него до этого не доходят руки. Мы не
вправе судить наших помощников и должны всегда давать им то, в чем они
нуждаются, и без чего мы сами в данный момент можем обойтись. Мисочка риса в
неделю для нас ничто, нам ее вполне заменят бобы".
Госпожа ван Даан со мной не согласилась, но признала, что можно судить
так, как я.
Впрочем, достаточно об этом. Я не всегда уверена в себе и часто
сомневаюсь, но все еще придет! О да! Особенно сейчас, когда мне так помогает
Петер!
Не знаю, как сильно он меня любит, и дойдет ли между нами когда-то до
поцелуя, Но ни в коем случае не хочу его торопить. С папой я говорила о том,
что в последнее время часто бываю у Петера, и спросила, как он к этому
относится. Конечно, он ответил, что хорошо!
Петеру я с легкостью рассказываю то, в чем раньше никогда бы не
призналась. Например, что у в будущем хочу писать. И хоть не собираюсь стать
писательницей, но всегда буду этим заниматься наряду с моей основной
работой.
Я не богата деньгами или другими ценностями, не красива, не умна и не
талантлива, но я буду счастливой! У меня хороший характер, я люблю людей,
доверяю им и хочу, чтобы они тоже были счастливы!

Твоя верная Анна Франк.

День опять прошел впустую,
Превратившись в тьму ночную.

(Так было несколько неделю назад, но сейчас все иначе. Поскольку я
очень редко сочиняю стихи, то решила эти записать).

Анна.

    Понедельник, 27 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Вообще, значительная часть описания нашей жизни в Убежище должна быть
посвящена политике. Поскольку эта тема меня не так уж интересует, я все
откладывала ее в сторону. Но сегодня мое письмо будет об этом.
То, что по вопросам политики существует много суждений естественно, так
же как и то, что в трудные военные времена об этом говорят больше, чем
обычно. Но глупо, что разговоры о политике часто приводят к ссорам! Пусть
заключают пари, смеются, спорят, рассказывают анекдоты, но только не
ругаются, ведь ссоры обычно заканчиваются плохо.
Люди с воли часто приносят ложные вести, но радио нас еще никогда не
обманывало. Настроение Яна, Мип, Кляймана, Беп и Куглера непрерывно меняется
то в одну, то в другую сторону -- в зависимости от политических прогнозов. У
Яна, пожалуй, меньше, чем у других.
Здесь, в Убежище, политическая атмосфера всегда дна и та же. Во время
наших многочисленных дебатов о наступлении, военных бомбардировок,
выступлениях министров слышишь самые разнообразные высказывания!
"Невероятно!" "Боже правый, если они только сейчас начинают, на что же они
рассчитывают?" "Дела идут замечательно, лучше нельзя!"
Оптимисты и пессимисты и, прежде всего, реалисты, не устают высказывать
свои суждения и, как водится, каждый убежден в собственной правоте.
Вот, например, одна дама выражает сомнение в безграничном доверии
принца Бернарда (9) к англичанам, а некий господин нападает на эту даму за
ее насмешливое и скептическое отношение к его любимой нации!
И так с утра до вечера, и что удивительно -- никому не надоедает. Я
нашла одно безотказное средство, которое никогда не подведет. Представь, что
тебя уколют булавкой -- обязательно подскочишь. И с моим средством точно так
же. Начни разговор о политике -- всего один вопрос, слово или предложение -
и вся семья включается, как один!
Как будто не достаточно было сообщений немецкого командования и
английского Би-би-си, так недавно настроили еще канал "Воздушная волна".
Великолепно, конечно, хоть новости часто удручающие. Англичане врут, подобно
немцам, утверждая, что совершают воздушные налеты круглосуточно.
Итак, радио включается в восемь утра, если не раньше, и потом каждый
час до девяти, а то и десяти-одиннадцати вечера. Это подтверждает то, что
наши взрослые -- весьма терпеливые тугодумы (касается лишь некоторых, и я
никого не хочу обидеть). По-моему, одной или двух сводок в день вполне
хватило бы. Но старые гуси ... впрочем, о них я уже высказалась. Слушают все
передачи подряд, а если не сидят перед радио, не едят и не спят, то говорят
о еде, сне и политике. Как бы от такой рутины самой преждевременно не
состариться!
А вот и идеальный пример: речь нашего любимого Уинстона Черчилля.
Воскресенье, девять вечера. Чайник под колпаком стоит на столе, входят
гости. Дюссель усаживается слева от радио, господин ван Даан перед ним,
Петер рядом. Мама с другой стороны от ван Даана, за ней его супруга. Мы с
Марго сзади, Пим за столом. Кажется, я не очень ясно описала, в какой
последовательности мы сидим, но это не так уж важно. Мужчины курят, у Петера
от напряжения слипаются глаза. Мама, одета в длинную ночную рубашку, она и
госпожа вздрагивают от гула самолетов, которые все же летят по направлению к
Эссену, что бы там не говорил Черчилль. Папа потягивает чай, мы с Марго
тесно прижались друг к другу, потому что на наших коленях спит Муши. У Марго
в волосах бигуди, моя пижама слишком короткая. Мирно, спокойно уютно, но я с
волнением ожидаю окончания выступления. А они, кажется, не могут дождаться
конца и дрожат от нетерпения в предвкушении диспута. Словно мышка,
выглядывающая из норки, дразня кошку, они провоцируют друг друга и готовы
спорить до бесконечности.

Анна.

    Вторник, 28 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Я могла бы еще много рассказать на тему политики, но сегодня у меня
много других новостей. Во-первых, мама запретила мне ходить наверх, потому
что считает, что госпожа ван Даан ревнует. Во-вторых, Петер предложил Марго
приходить наверх вместе со мной -- не знаю, из вежливости или он хочет этого
в самом деле.
И что же теперь? Из-за мамы я вынуждена сидеть здесь, в обществе
Дюсселя. Уж не ревнует ли она сама? А папа поддерживает дружбу с Петером и
радуется нашему взаимопониманию. По-моему, Марго тоже любит Петера, но не
считает возможным обсуждать это втроем, ведь о таком предмете можно говорить
лишь с глазу на глаз.
Мама предполагает, что Петер влюблен в меня, и честно говоря, мне бы
хотелось, чтобы это была правда. Тогда мы окажемся на равных позициях, и нам
будет легче друг с другом. Мама говорит, что Петер слишком часто на меня
смотрит. Это верно: мы постоянно обмениваемся взглядами, и я замечаю, что он
любуется моими ямочками на щеках. Но что могу с этим поделать?
Я в очень трудном положении. С мамой мы в конфликте. Папа закрывает
глаза на наше несогласие. Мама очень переживает из-за того, что любит меня,
а я ее - нет и не верю в ее понимание и поддержку.
А Петер... Нет, Петера я не оставлю, он так мил, и я восхищаюсь им.
Между нами может возникнуть что-то особенное. Почему же старики суют нос в
наши дела? К счастью, я привыкла скрывать свои чувства, и поэтому никто не
замечает, как он мне нравится. Скажет ли он, наконец, что-нибудь? Почувствую
ли я прикосновение его щеки, как это было во сне о Петеле? О, Петер и Петель
-- вы слились для меня воедино. Взрослые нас не понимают, им неведомо, что
мы счастливы, когда сидим рядом и молчим. Они не понимают, почему нас так
тянет друг к другу! О, когда же мы преодолеем трудности? И все же хорошо,
что сейчас нам трудно, тем чудеснее будет развязка. Когда он кладет голову
на руки и закрывает глаза, то кажется совсем ребенком. Он такой ласковый,
когда играет с Муши или говорит о нем. Он сильный, когда поднимает мешок с
картошкой или другие тяжести. Он мужественный, когда наблюдает за обстрелом
или пытается в темноте обнаружить вора. А его беспомощность и неловкость
меня только трогают. Я люблю, когда он мне что-то объясняет, и сама всегда
рада ему помочь.
Да, что нам наши мамаши! Только бы он сам не избегал меня.
Папа утверждает, что я кокетка, но это не так -- я тщеславна, не более.
Мне редко приходилось слышать комплименты о моей внешности, кроме как от
Ц.Н. -- тот говорил, что я очень мило смеюсь. А вот вчера Петер сделал мне
комплимент, так что приведу весь наш разговор.
Петер часто просит меня: "Засмейся!". Вчера я спросила его, почему он
этого хочет.
- Потому что тебе это очень идет. У тебя появляются ямочки на щеках,
интересно, откуда они берутся?
- Это у меня с рождения. Единственная моя красота!
- Нет, это совсем не так!
- Почему же? Я знаю, что красавицей меня не назовешь, я никогда ею не
была и не стану.
- Не согласен. По-моему, ты очень симпатичная.
- Неправда.
- Если я тебе говорю, то можешь мне верить!
После этого я, конечно, сказала, что и он очень славно выглядит.

Анна.

    Среда, 29 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Вчера в своем выступлении по голландскому радио министр Болкенштейн
сказал, что военные воспоминания, дневники и письма приобретут позже большую
ценность. После этого все, конечно, заговорили о моем дневнике. Ведь как
интересно будет опубликовать роман о жизни в Убежище. Уже по одному названию
люди подумают, что это увлекательный детектив.
А если серьезно: что, если лет через десять после войны рассказать, как
мы, евреи, здесь жили, ели, разговаривали? Хотя я тебе и много рассказываю,
это лишь небольшая часть нашей жизни. Например, ты не знаешь, что наши дамы
ужасно боятся бомбежек, и что в воскресенье 350 английских самолетов
сбросили пол миллиона килограмм взрывчатки на Аймюден, дома тогда дрожали,
как трава на ветру. И что всюду свирепствует эпидемия. Чтобы рассказать все,
пришлось бы писать целый день напролет. Люди стоят в очередях за овощами и
другими товарами, врачи не могут навещать больных, потому что их машину тут
же украдут. Взломов и грабежей так много, что невольно спрашиваешь себя --
что же случилось с голландцами. Дети от восьми до одиннадцати лет разбивают
окна в домах и тащат все, что попадается под руку. Никто не решается уйти из
квартиры даже на пять минут, потому что за это время можно лишиться всего.
Ежедневно в газете публикуются объявления с просьбой вернуть за
вознаграждение украденные пишущие машинки, персидские ковры, электрические
часы, ткани. Городские куранты разбирают на части, то же - с
телефонами-автоматами в будках.
Но откуда взяться хорошему настроению в народе, если все голодают,
недельного пайка едва хватает на два дня, и только в кофейном суррогате нет
недостатка. Высадка союзников все откладывается. А между тем мужчин угоняют
в Германию, дети недоедают и болеют, одежда и обувь у всех износилась. Новая
подметка стоит на черном рынке семь с половиной гульденов, а сапожники или
вообще отказываются принимать обувь, или обещают починить ее только четыре
месяца, и за это время туфли часто пропадают.
Одно хорошо: голод и дискриминация усиливают сопротивление против
оккупантов. Служба по распределению продовольствия, полиция, чиновники
разделились на две группы. Одни делают все возможное, чтобы помочь
соотечественникам, другие выдают своих сограждан, из-за чего те попадают в
тюрьмы. К счастью, таких среди голландцев совсем не много.

Анна.


    Пятница, 31 марта 1944 г.



Дорогая Китти,

Подумай только: сейчас еще довольно холодно, а многие уже с месяц сидят
без угля. Вот весело! Но настроение оптимистичное: дела на русском фронте
развиваются блестяще! Не буду подробно писать о политике, но вот главные
новости: русские стоят на границе Польши и Румынии - на Пруте, это близко от
Одессы. Каждый день они ждут чрезвычайного сообщения Сталина.
В Москве ежедневно салют. Хотят ли они этим напомнить, что война еще