Страница:
Алена Тарасовна, уже поднесшая рюмку к губам, едва не поперхнулась. Петро Васильевич принялся робко хлопать ее по спине.
– Убэры рукы, шо ты мэни там настукиваешь своей курячей лапкой, – рявкнула на него Алена Тарасовна. Затем она грозно повернулась к Илье Наумовичу.
– Слухай, ты, нахалюга, – сказала она. – Ты зовсим совесть потерял чы с глузду зъехал? Ты подывысь на мою богыню и на сэбэ в зэркало. Ты ж юродивый. Твоя ж бидна мама, якбы знала, шо з нэйи вылизэ, так всэ ж соби позашивала б.
– Так уж устроено на свете, – притворно вздохнул Илья Наумович, – что из одних вылупляются красавцы, а от других шарахается их собственная тень. Но моя мама, а также мой папа были такие смешные люди, что невроку гордились мною.
– Хотела б я подывытысь на тех родителей, шо гордилися б такым шибэныком.
– Увы, – ответил Илья Наумович. – Поглядеть на них вам не удастся. Мои родители, земля им пухом, уже несколько лет как умерли.
Петро Васильевич сочувственно покачал головой и по новой потянулся к графинчику, но супруга хлопнула его по руке своею мощной дланью.
– На их месте я б тэж долго нэ зажилася бы, – бессердечно заметила она Илье Наумовичу.
– Мама, зачем вам их место, – пожал плечами Илья Наумович. – У вас теперь будет хороший шанс умереть на своем. Папа, не тушуйтесь, налейте нам еще водки.
– От токо попробуй налыты цьому выродку водки, – грозно предупредила мужа Алена Тарасовна. – Дуню, а ты чого молчышь? Твой отец – шо с него взяты? Вин вже давно нэ рэагирует, як всяки проходимцы обращаются с его женой. Пры ньому можно вылыты на его жену вэдро помоев, а вин будэ стояты и лыбытысь, як той сапог, шо просыть каши.
– Леночка, – вмешался в беседу Петро Васильевич, которому, видно, выпитая водка придала смелости, – шо то на всих кидаешься, як больная на голову курыця? Такый хороший чоловек прыйшов… Водку пье, сало йисть, доню нашу любыть…
– А тоби шоб выпить було с кем, так уже и хороший чоловек… Ты бы хоч спытав, яка у цього хорошего чоловека фамилия.
– Альтшулер, – с удовольствием представился Илья Наумович. – Илья Наумович Альтшулер.
– Чув? – Алена Тарасовна повернула к мужу сделавшееся бурякового цвета лицо. – Хочэшь, шоб твоя доня була Евдокия Пэтровна Альтшулер?
– Мама, – заверил ее Илья Наумович, – поверьте мне, нет ничего плохого в том, чтобы стать из Горемыки Альтшулером.
– Ты мэни щэ помамкай тут, – окрысилась на него Алена Тарасовна. – Я тоби таку мамку дам… Дунэчко, богыня моя, – она чуть ли не слёзно обратилась за последней поддержкой к дочери, – скажи хоч ты що-нэбудь.
Дуня вышла из комнаты.
– От! – обрадованно заявила Алена Тарасовна. – Зрозумив, байстрюк? Нэ хочэ вона с тобою розмовляты…
В комнату снова вошла Дуня. В руках она держала иголку и нитку.
– Давайтэ я вам пуговицу прышью, – сказала она, подходя к Илье Наумовичу. – А то вона у вас болтается.
Она оторвала от пиджака Ильи Наумовича болтавшуюся на нитке пуговицу и, чуть прижавшись к гостю, принялась неторопливо пришивать ее обратно.
– Рятуйтэ[6],– только и проговорила Алена Тарасовна. – Ой, люды рятуйтэ, мэни плохо… Дайтэ мэни вальерьянки, чы я зараз всех повбываю…
– Мама, зачем вам валерьянка, когда есть водка, – улыбнулся Илья Наумович. – Папа, налейте ей. Мама, выпейте и успокойтесь.
Алена Тарасовна не то чтобы успокоилась, но залпом опрокинула свою рюмку.
– Выпейте еще, не мелочитесь, – улыбнулся Илья Наумович. – Давайте пить и радоваться. Я же вижу, какая у вас огромная душа.
– С чого ты взяв, опудало[7], шо у меня огромная душа?
– Ну не может же такое роскошное тело совсем пустовать. Чем-то ж вы его заполняете помимо борща. Ваше ж сердце должно прыгать от восторга при виде нас с Дунечкой. – Он нежно прильнул к своей избраннице, которая привычно зарделась, но даже не подумала от него отстраниться. – Вы мне лучше скажите, где вы еще видели такое счастье?
– В гробу, – ответила Алена Тарасовна. – В гробу я бачыла такое щастя.
– Мама, не спешите в свой гроб, пожалейте землекопов. В этом маленьком городке на вас не хватит скорбной земли. Лучше послушайте свое сердце. Что оно вам говорит?
– Воно мэни говорыть взяты дрын и отдубасить тебя поперек твоейи наглойи спыны! Дунэчко, богыня моя, – Алена Тарасовна с последней надеждой глянула на дочь, – он жэ старый, нэкрасывый еврэй. Якбы щэ еврэй як еврэй був, а то ж юродивый! Дарма шо Альтшулер, а жывэ в грымерной пры клубе.
– И я там жыты буду, – тихо сказала Дуня.
Алена Тарасовна охнула и схватилась за сердце.
– А знаете, мама, вы таки правы, – проговорил Илья Наумович, с изумлением разглядывая Дуню. – Ваша дочь действительно богиня.
Свадьбу сыграли через полтора месяца всё в том же обеденном зале санатория. На Илье Наумовиче был новый черный костюм, где все пуговицы были соблюдены в строгости, Дуня в белом свадебном платье и фате казалась если не богинею, то очень весомым воплощением небесного на земле, отец Петро Васильевич был торжествен и решителен до непривычности, зато Алена Тарасовна выглядела бледной тенью самой себя. За короткий этот срок она почти совершенно лишилась власти над дочерью, и даже муж ее, безвольный и безропотный, вдруг точно ожил и встрепенулся, стал временами позволять себе несогласие и уж бог весь откуда завел моду стучать на нее по столу своей курячьей лапкой. Оживленней всех выглядел Павлуша, которого Илья Наумович взял в свидетели. Страшно гордый доверенной ему ролью, Павлуша важничал, раздувал щеки и смертельно надоедал гостям, на все лады расхваливая жениха.
– Бэспрэдельно культурна людына, – говорил он. – Даже як по морди тоби хлопнэ, так нэ абы як, з усиейи дури, а интеллегэнтно, з пониманием.
Илья Наумович меж тем отыскал в толпе гостей солидную фигуру главы городского руководства, извинившись перед остальными, отвел того в сторонку и не без лукавства заметил:
– Вот ведь, Иван Данилович, как оно бывает – приезжаешь нести культурное, а взамен находишь божественное.
– Це вы про шо, Илья Наумович? – удивился глава.
– Да про жену мою, про Дунечку.
– А, це так, – согласился глава.
– Значит, одобряете?
– Кого?
– Да женитьбу нашу.
– Дуже своеврэменное решение, – кивнул Иван Данилович.
– А раз так, то надо бы поддержать божественное и культурное материальным.
– Илья Наумович, – взмолилось первое лицо, – вы щось такэ кажетэ, шо у мэнэ голова скрыпыть от ваших слов. Вы чого хочэтэ?
– Да пустяка. Маленького ключика от дверцы в счастливую жизнь. Согласитесь, не может же молодая советская семья ютиться в гримерке при Доме культуры.
– Ага! – Иван Данилович прищурился. – А от у мэнэ до вас встрэчный вопрос: комиссия когда прыйидэ?
– Какая комиссия? – удивился Илья Наумович.
– С Киева. От министерства культуры.
– А на шо она вам?
– Та мэни она нэ на шо. Це ж вы мэнэ всё врэмя ею лякалы, колы деньги на клуб выколачувалы.
– А при чем тут квартира?
– З одного боку як бы и нэ пры чем. А з другого так пры чем, шо я и нэ знаю…
– Иван Данилович, – Илья Наумович прижал руки к груди, – даю вам слово, что, когда у нас с Дунечкой родится сын, мы назовем его Иваном, в вашу честь.
– А хоч Мао Цзэдуном назовите, – ответил глава. – Нэмае квартыр.
– А в хрущевке?
– Нэмае. А на шо вам квартыра? У тещи с тестем живить. Он у ных цила хата.
– А вы бы, Иван Данилович, захотели с такой тещей жить?
– А на шо мэни хотеть з нэю жить? У мэнэ своя теща е – дай йий Бог здоровья у Чорнигивський области.
– А вы представьте, что вас перевели в Черниговскую область и к теще подселили.
– Знаетэ шо, – обиделся Иван Данилович, – якщо у вас така больна фантазия, так вы соби нафантазируйте квартыру и живить в ней. А мэни писля отакых выших слов водкы трэба выпыты.
Иван Данилович в тот вечер и в самом деле крепко приударил за водкой, но многолетний партийный и руководящий стаж до того закалили его организм, что Илья Наумович, подкативший к нему по новой насчет квартиры, напоролся на категорический отказ, сделанный на сей раз в форме фамильярной до грубости, и напоследок, к полному своему изумлению, услышал, что с ним, Иваном Даниловичем, «оци кацапськи штучкы нэ пройдуть».
– Это вы мне? – на всякий случай переспросил Илья Наумович.
– А будь кому, – щедро ответил глава, закусывая маринованным грибочком. – У нас, слава Богу, уси нацийи равни.
Илья Наумович, погрустневший и совершенно ошеломленный, покинул Ивана Даниловича и вышел на длинный, идущий вдоль всего этажа балкон. На балконе, опершись о колонну, стоял его свидетель Павлуша и с философским спокойствием лузгал семечки.
– Павлуша, – сказал Илья Наумович, – у тебя закурить есть?
– А вы хиба курытэ? – удивился Павлуша.
– Якбы курыв, свои булы б. Так есть у тебя сигареты?
– Нэма, Илья Наумовыч. Я оцю пакость николы до рота нэ совав. Семочек хочэтэ?
– Нет, Павлуша, семочек не хочу.
– А чого цэ вы такый сумный, начэ у вас хата сгорила?
– А хоть бы и сгорела, Павлуша. Только вот гореть нечему. Не дают нам с Дуней хаты. Живите, говорят, в своем клубе. Или к теще переезжайте.
– Нэ дай Боже, – перекрестился полной жменей семечек Павлуша.
– Вот ты меня понимаешь. Это теперь она притихла, а как мы к ней переедем, и меня съест, и Дуню съест, и мужем Петром Васильевичем закусит.
– Вона така, – подтвердил Павлуша. – Аппэтыт добрый мае.
– А в гримерке клубной с молодой женой – как? – продолжал размышлять вслух Илья Наумович. – Невеста – одно дело, а жена… А дети пойдут…
– Дети – це хорошо, – сказал Павлуша.
– Кто ж спорит… Будут по клубу бегать и в гримерке на горшок ходить… Ладно, Павлуша, пойдем к гостям.
– Вы идить, – ответил Павлуша, – а я щэ трохы полузгаю.
Илья Наумович вернулся в зал. Гости продолжали угощаться и отплясывать, Дуня сидела печальная, а рядом с нею примостилась Алена Тарасовна и что-то яростно, делая страшные глаза, втолковывала дочери. Илья Наумович бросил на тещу такой свирепый взгляд, что та мгновенно осеклась, недовыплюнув отравленное слово, и на всякий случай ретировалась подальше.
– Скучаешь, богиня моя? – нежно спросил Илья Наумович у Дуни. – Бросил тебя пакостный муж, удрал куда-то и адреса не оставил?
– Та ну вас, Илья Наумовыч, – полуиспуганно-полужеманно ответила Дуня. – Скажэтэ такэ… Абы налякаты…
– Дунечка, – улыбнулся Илья Наумович, – ты так и будешь всю жизнь называть меня на «вы» и по имени-отчеству? Представь, родятся у нас детки, и ты при них станешь мне кричать: «Илья Наумович, идите кушать яичницу!» Они ж подумают, что я им посторонний.
– Та я щэ нэ звыкла, – покраснела Дуня.
– Ты меня, главное, сегодня ночью Ильей Наумовичем не назови. А то я так на брачном ложе подпрыгну, что весь наш Дом культуры развалится.
При упоминании о брачном ложе Дуняша сделалась вовсе свекольной.
– А мама-то твоя неправа, – продолжал Илья Наумович. – Зря она меня юродивым называла. Юродивые чудеса творили, кровопролития останавливали. А твой муж обычной квартиры вымолить для нас не сумел. Баран он вислоухий, а не юродивый.
– Може, нэ про то молился? – сказала Дуня.
– А про что надо было?
– Ну я нэ знаю… Та ничого, Ильшенька, як-нэбудь проживэмо.
Илья Наумович на мгновение застыл, глядя на Дуню.
– Беру свои слова назад, – проговорил он. – Твоя мать была права. Нет, не про меня – про тебя. Ты не просто богиня, ты всем богиням богиня. А пойдем-ка потанцуем. Свадьба у нас или как…
– Та шо з мэнэ за танцюрыстка… Люды ж смиятыся будуть.
– И пусть смеются. Пусть смотрят на нас и смеются. На свадьбе должно быть весело.
Он взял Дуню за руку и повел ее в центр зала, где подвыпившее гости уже отплясывали какую-то фантастическую смесь гопака и черт знает чего под импровизации местного баяниста.
– Расступитесь-ка! – скомандовал Илья Наумович. – Молодые вальс танцевать будут. К слабонервным просьба удалиться. Маэстро, сделайте нам музыку.
Баянист, глянув на молодых, выпил рюмку водки, перекрестился и заиграл «Амурские волны». Еще ни на одной свадьбе не было такого удивительного вальса. Маленький жених, обхватив невероятную в благородном дородстве невесту, кружил ее по залу, как отважный муравей, несущий на себе нечто непомерное и невообразимое. Ноша выглядела неподатливой, казалось, что она вот-вот раздавит муравья. Полы белого свадебного платья развевались, смахивая в кружении тарелки и рюмки со столов, опрокидывая стулья и тех из гостей, кто и так уже не слишком твердо держался но ногах. А потом случилось чудо: муравей и ноша слились вдруг в одно целое и превратились в маленькую барку под огромным белым парусом, которая смело рассекала поднявшиеся волны, то ныряя в них, то взлетая на самый гребень.
– Илюшенька, посады мэнэ куды-нэбудь, – прошептала Дуня, – бо мы тут зараз усэ розтрощым…
Илья Наумович бережно подвел Дуню к стоявшему у балконного окна стулу, усадил на него, галантно поцеловал ей руку, а затем нежно в губы. В балконное стекло постучали. Илья Наумович поднял голову и увидел в окне перепачканную физионимию Павлуши.
– Тебе чего? – одними губами произнес Илья Наумович.
Павлуша энергично зажестикулировал, приглашая Илью Наумовича выйти к нему на балкон.
Илья Наумович покачал головою. Павлуша повторил приглашение. Илья Наумович покрутил пальцем у виска.
– Дунечка, прости меня, – сказал он. – Я на секунду. Меня тут один сумасшедший в гости зовет.
– Хто? – испугалась Дуня. – Куды?
– Да Павлуша. На балкон. Неймется ему чего-то. Я ненадолго.
Он еще раз поцеловал Дуню и вышел на балкон к Павлуше.
– Ну чего тебе? – сердито спросил он.
– Я это… За сыгарэткамы для вас збигав.
– Какими еще сигаретками?
– Так вы ж это… курыты хотилы.
– Да какие ж теперь сигареты? Закрыто всё.
– Ага… всэ позакрывалы, куркули. Нэма сыгарэт, Илья Наумовыч. Може, семочек будете?
– Павлуша, дай тебе Бог здоровья, – покачал головой Илья Наумович. – Ладно, сыпь свои семечки. Ты где так перемазался?
– Так упав… колы за сыгарэтамы вам бигав, – ответил Павлуша, отсыпая Илье Наумовичу пригоршню семечек. – Така грязюка, така грязюка…
Они встали у балконных перил, лузгая семечки и сплевывая вниз шелуху. Небо над городком почернело и порябело от высыпавших на нем звезд. Тихо журчала извилистая речка, сонно шелестели деревья, а над их верхушками плыло красивое зарево.
– Это что там за огонь? – словно очнувшись, удивился Илья Наумович.
– Мабуть, горыть щось, – лениво ответил Павлуша.
– Так там же вроде наш Дом культуры стоит!
– Ну, значыть, вин и горыть.
– Павлуша! – Илья Наумович строго глянул на молодого увальня. – Ну-ка, посмотри мне в глаза. Ты куда бегал?
– Так за сыгарэтамы ж вам.
– Какие еще, к черту, сигареты! Это ты клуб поджег?
– Скажетэ тоже… Чого це я клубы должен жечь? Шо я, зовсим дурный? Зато тэпэр вам квартыру дадуть. Нэ можна ж так, шоб вы на вулыци жилы.
– Ты хоть понимаешь, что тебя посадят?
– Не, нэ посадять, – лицо Павлуши расплылось в улыбке. – У мэнэ це… алиби есть.
– Что еще за алиби?
– Так я ж у вас тут свидетель на свадьбе. Я ж нэ можу одною рукою буты свидетелем, а другою клуб жечь. Ой! – Павлуша внезапно сделал большие глаза и хлопнул себя огромной ладонью по губам. – А у вас там ничого ценного нэ було?
– Да ничего особенного, – усмехнулся Илья Наумович. – Зубная щетка, немного денег и моя сегодняшняя брачная ночь.
Павлуша убито покачал головой.
– Щетку я вам куплю, – сказал он.
– Обязательно, – кивнул Илья Наумович. – Павлуша, Павлуша… Даже не знаю, что мне делать – плакать, смеяться, назвать тебя идиотом, расцеловать тебя… Пойдем, Павлуша, позвоним в пожарную часть.
– Думаетэ, вже можна?
– Думаю, уже можно. – Он с нежностью глянул на Павлушу. – Счастлива земля, имеющая таких людей. Конечно, по-своему, но счастлива.
Историю с клубным пожаром удалось замять. Никому особо не хотелось расследовать это темное дело, и пожар приписали самовозгоранию от молнии и летней засухи, хотя на дворе стоял октябрь и никаких гроз не наблюдалось. Глава руководства, в очередной раз изыскав внутренние резервы, выделил Илье Наумовичу и Дуне однокомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Через девять месяцев у них родился мальчик, которого, вопреки слову, данному когда-то Ивану Даниловичу, супруги Альтшулеры назвали вовсе не Ваней, а Павлушей. А когда глава обиженно попенял на это Илье Наумовичу, тот ответил, что, когда у них с Дуней родится дочка и потребуется дополнительная жилплощадь, они обязательно назовут девочку не иначе как в его, Ивана Даниловича, честь.
PC Writer 1.0
– Убэры рукы, шо ты мэни там настукиваешь своей курячей лапкой, – рявкнула на него Алена Тарасовна. Затем она грозно повернулась к Илье Наумовичу.
– Слухай, ты, нахалюга, – сказала она. – Ты зовсим совесть потерял чы с глузду зъехал? Ты подывысь на мою богыню и на сэбэ в зэркало. Ты ж юродивый. Твоя ж бидна мама, якбы знала, шо з нэйи вылизэ, так всэ ж соби позашивала б.
– Так уж устроено на свете, – притворно вздохнул Илья Наумович, – что из одних вылупляются красавцы, а от других шарахается их собственная тень. Но моя мама, а также мой папа были такие смешные люди, что невроку гордились мною.
– Хотела б я подывытысь на тех родителей, шо гордилися б такым шибэныком.
– Увы, – ответил Илья Наумович. – Поглядеть на них вам не удастся. Мои родители, земля им пухом, уже несколько лет как умерли.
Петро Васильевич сочувственно покачал головой и по новой потянулся к графинчику, но супруга хлопнула его по руке своею мощной дланью.
– На их месте я б тэж долго нэ зажилася бы, – бессердечно заметила она Илье Наумовичу.
– Мама, зачем вам их место, – пожал плечами Илья Наумович. – У вас теперь будет хороший шанс умереть на своем. Папа, не тушуйтесь, налейте нам еще водки.
– От токо попробуй налыты цьому выродку водки, – грозно предупредила мужа Алена Тарасовна. – Дуню, а ты чого молчышь? Твой отец – шо с него взяты? Вин вже давно нэ рэагирует, як всяки проходимцы обращаются с его женой. Пры ньому можно вылыты на его жену вэдро помоев, а вин будэ стояты и лыбытысь, як той сапог, шо просыть каши.
– Леночка, – вмешался в беседу Петро Васильевич, которому, видно, выпитая водка придала смелости, – шо то на всих кидаешься, як больная на голову курыця? Такый хороший чоловек прыйшов… Водку пье, сало йисть, доню нашу любыть…
– А тоби шоб выпить було с кем, так уже и хороший чоловек… Ты бы хоч спытав, яка у цього хорошего чоловека фамилия.
– Альтшулер, – с удовольствием представился Илья Наумович. – Илья Наумович Альтшулер.
– Чув? – Алена Тарасовна повернула к мужу сделавшееся бурякового цвета лицо. – Хочэшь, шоб твоя доня була Евдокия Пэтровна Альтшулер?
– Мама, – заверил ее Илья Наумович, – поверьте мне, нет ничего плохого в том, чтобы стать из Горемыки Альтшулером.
– Ты мэни щэ помамкай тут, – окрысилась на него Алена Тарасовна. – Я тоби таку мамку дам… Дунэчко, богыня моя, – она чуть ли не слёзно обратилась за последней поддержкой к дочери, – скажи хоч ты що-нэбудь.
Дуня вышла из комнаты.
– От! – обрадованно заявила Алена Тарасовна. – Зрозумив, байстрюк? Нэ хочэ вона с тобою розмовляты…
В комнату снова вошла Дуня. В руках она держала иголку и нитку.
– Давайтэ я вам пуговицу прышью, – сказала она, подходя к Илье Наумовичу. – А то вона у вас болтается.
Она оторвала от пиджака Ильи Наумовича болтавшуюся на нитке пуговицу и, чуть прижавшись к гостю, принялась неторопливо пришивать ее обратно.
– Рятуйтэ[6],– только и проговорила Алена Тарасовна. – Ой, люды рятуйтэ, мэни плохо… Дайтэ мэни вальерьянки, чы я зараз всех повбываю…
– Мама, зачем вам валерьянка, когда есть водка, – улыбнулся Илья Наумович. – Папа, налейте ей. Мама, выпейте и успокойтесь.
Алена Тарасовна не то чтобы успокоилась, но залпом опрокинула свою рюмку.
– Выпейте еще, не мелочитесь, – улыбнулся Илья Наумович. – Давайте пить и радоваться. Я же вижу, какая у вас огромная душа.
– С чого ты взяв, опудало[7], шо у меня огромная душа?
– Ну не может же такое роскошное тело совсем пустовать. Чем-то ж вы его заполняете помимо борща. Ваше ж сердце должно прыгать от восторга при виде нас с Дунечкой. – Он нежно прильнул к своей избраннице, которая привычно зарделась, но даже не подумала от него отстраниться. – Вы мне лучше скажите, где вы еще видели такое счастье?
– В гробу, – ответила Алена Тарасовна. – В гробу я бачыла такое щастя.
– Мама, не спешите в свой гроб, пожалейте землекопов. В этом маленьком городке на вас не хватит скорбной земли. Лучше послушайте свое сердце. Что оно вам говорит?
– Воно мэни говорыть взяты дрын и отдубасить тебя поперек твоейи наглойи спыны! Дунэчко, богыня моя, – Алена Тарасовна с последней надеждой глянула на дочь, – он жэ старый, нэкрасывый еврэй. Якбы щэ еврэй як еврэй був, а то ж юродивый! Дарма шо Альтшулер, а жывэ в грымерной пры клубе.
– И я там жыты буду, – тихо сказала Дуня.
Алена Тарасовна охнула и схватилась за сердце.
– А знаете, мама, вы таки правы, – проговорил Илья Наумович, с изумлением разглядывая Дуню. – Ваша дочь действительно богиня.
Свадьбу сыграли через полтора месяца всё в том же обеденном зале санатория. На Илье Наумовиче был новый черный костюм, где все пуговицы были соблюдены в строгости, Дуня в белом свадебном платье и фате казалась если не богинею, то очень весомым воплощением небесного на земле, отец Петро Васильевич был торжествен и решителен до непривычности, зато Алена Тарасовна выглядела бледной тенью самой себя. За короткий этот срок она почти совершенно лишилась власти над дочерью, и даже муж ее, безвольный и безропотный, вдруг точно ожил и встрепенулся, стал временами позволять себе несогласие и уж бог весь откуда завел моду стучать на нее по столу своей курячьей лапкой. Оживленней всех выглядел Павлуша, которого Илья Наумович взял в свидетели. Страшно гордый доверенной ему ролью, Павлуша важничал, раздувал щеки и смертельно надоедал гостям, на все лады расхваливая жениха.
– Бэспрэдельно культурна людына, – говорил он. – Даже як по морди тоби хлопнэ, так нэ абы як, з усиейи дури, а интеллегэнтно, з пониманием.
Илья Наумович меж тем отыскал в толпе гостей солидную фигуру главы городского руководства, извинившись перед остальными, отвел того в сторонку и не без лукавства заметил:
– Вот ведь, Иван Данилович, как оно бывает – приезжаешь нести культурное, а взамен находишь божественное.
– Це вы про шо, Илья Наумович? – удивился глава.
– Да про жену мою, про Дунечку.
– А, це так, – согласился глава.
– Значит, одобряете?
– Кого?
– Да женитьбу нашу.
– Дуже своеврэменное решение, – кивнул Иван Данилович.
– А раз так, то надо бы поддержать божественное и культурное материальным.
– Илья Наумович, – взмолилось первое лицо, – вы щось такэ кажетэ, шо у мэнэ голова скрыпыть от ваших слов. Вы чого хочэтэ?
– Да пустяка. Маленького ключика от дверцы в счастливую жизнь. Согласитесь, не может же молодая советская семья ютиться в гримерке при Доме культуры.
– Ага! – Иван Данилович прищурился. – А от у мэнэ до вас встрэчный вопрос: комиссия когда прыйидэ?
– Какая комиссия? – удивился Илья Наумович.
– С Киева. От министерства культуры.
– А на шо она вам?
– Та мэни она нэ на шо. Це ж вы мэнэ всё врэмя ею лякалы, колы деньги на клуб выколачувалы.
– А при чем тут квартира?
– З одного боку як бы и нэ пры чем. А з другого так пры чем, шо я и нэ знаю…
– Иван Данилович, – Илья Наумович прижал руки к груди, – даю вам слово, что, когда у нас с Дунечкой родится сын, мы назовем его Иваном, в вашу честь.
– А хоч Мао Цзэдуном назовите, – ответил глава. – Нэмае квартыр.
– А в хрущевке?
– Нэмае. А на шо вам квартыра? У тещи с тестем живить. Он у ных цила хата.
– А вы бы, Иван Данилович, захотели с такой тещей жить?
– А на шо мэни хотеть з нэю жить? У мэнэ своя теща е – дай йий Бог здоровья у Чорнигивський области.
– А вы представьте, что вас перевели в Черниговскую область и к теще подселили.
– Знаетэ шо, – обиделся Иван Данилович, – якщо у вас така больна фантазия, так вы соби нафантазируйте квартыру и живить в ней. А мэни писля отакых выших слов водкы трэба выпыты.
Иван Данилович в тот вечер и в самом деле крепко приударил за водкой, но многолетний партийный и руководящий стаж до того закалили его организм, что Илья Наумович, подкативший к нему по новой насчет квартиры, напоролся на категорический отказ, сделанный на сей раз в форме фамильярной до грубости, и напоследок, к полному своему изумлению, услышал, что с ним, Иваном Даниловичем, «оци кацапськи штучкы нэ пройдуть».
– Это вы мне? – на всякий случай переспросил Илья Наумович.
– А будь кому, – щедро ответил глава, закусывая маринованным грибочком. – У нас, слава Богу, уси нацийи равни.
Илья Наумович, погрустневший и совершенно ошеломленный, покинул Ивана Даниловича и вышел на длинный, идущий вдоль всего этажа балкон. На балконе, опершись о колонну, стоял его свидетель Павлуша и с философским спокойствием лузгал семечки.
– Павлуша, – сказал Илья Наумович, – у тебя закурить есть?
– А вы хиба курытэ? – удивился Павлуша.
– Якбы курыв, свои булы б. Так есть у тебя сигареты?
– Нэма, Илья Наумовыч. Я оцю пакость николы до рота нэ совав. Семочек хочэтэ?
– Нет, Павлуша, семочек не хочу.
– А чого цэ вы такый сумный, начэ у вас хата сгорила?
– А хоть бы и сгорела, Павлуша. Только вот гореть нечему. Не дают нам с Дуней хаты. Живите, говорят, в своем клубе. Или к теще переезжайте.
– Нэ дай Боже, – перекрестился полной жменей семечек Павлуша.
– Вот ты меня понимаешь. Это теперь она притихла, а как мы к ней переедем, и меня съест, и Дуню съест, и мужем Петром Васильевичем закусит.
– Вона така, – подтвердил Павлуша. – Аппэтыт добрый мае.
– А в гримерке клубной с молодой женой – как? – продолжал размышлять вслух Илья Наумович. – Невеста – одно дело, а жена… А дети пойдут…
– Дети – це хорошо, – сказал Павлуша.
– Кто ж спорит… Будут по клубу бегать и в гримерке на горшок ходить… Ладно, Павлуша, пойдем к гостям.
– Вы идить, – ответил Павлуша, – а я щэ трохы полузгаю.
Илья Наумович вернулся в зал. Гости продолжали угощаться и отплясывать, Дуня сидела печальная, а рядом с нею примостилась Алена Тарасовна и что-то яростно, делая страшные глаза, втолковывала дочери. Илья Наумович бросил на тещу такой свирепый взгляд, что та мгновенно осеклась, недовыплюнув отравленное слово, и на всякий случай ретировалась подальше.
– Скучаешь, богиня моя? – нежно спросил Илья Наумович у Дуни. – Бросил тебя пакостный муж, удрал куда-то и адреса не оставил?
– Та ну вас, Илья Наумовыч, – полуиспуганно-полужеманно ответила Дуня. – Скажэтэ такэ… Абы налякаты…
– Дунечка, – улыбнулся Илья Наумович, – ты так и будешь всю жизнь называть меня на «вы» и по имени-отчеству? Представь, родятся у нас детки, и ты при них станешь мне кричать: «Илья Наумович, идите кушать яичницу!» Они ж подумают, что я им посторонний.
– Та я щэ нэ звыкла, – покраснела Дуня.
– Ты меня, главное, сегодня ночью Ильей Наумовичем не назови. А то я так на брачном ложе подпрыгну, что весь наш Дом культуры развалится.
При упоминании о брачном ложе Дуняша сделалась вовсе свекольной.
– А мама-то твоя неправа, – продолжал Илья Наумович. – Зря она меня юродивым называла. Юродивые чудеса творили, кровопролития останавливали. А твой муж обычной квартиры вымолить для нас не сумел. Баран он вислоухий, а не юродивый.
– Може, нэ про то молился? – сказала Дуня.
– А про что надо было?
– Ну я нэ знаю… Та ничого, Ильшенька, як-нэбудь проживэмо.
Илья Наумович на мгновение застыл, глядя на Дуню.
– Беру свои слова назад, – проговорил он. – Твоя мать была права. Нет, не про меня – про тебя. Ты не просто богиня, ты всем богиням богиня. А пойдем-ка потанцуем. Свадьба у нас или как…
– Та шо з мэнэ за танцюрыстка… Люды ж смиятыся будуть.
– И пусть смеются. Пусть смотрят на нас и смеются. На свадьбе должно быть весело.
Он взял Дуню за руку и повел ее в центр зала, где подвыпившее гости уже отплясывали какую-то фантастическую смесь гопака и черт знает чего под импровизации местного баяниста.
– Расступитесь-ка! – скомандовал Илья Наумович. – Молодые вальс танцевать будут. К слабонервным просьба удалиться. Маэстро, сделайте нам музыку.
Баянист, глянув на молодых, выпил рюмку водки, перекрестился и заиграл «Амурские волны». Еще ни на одной свадьбе не было такого удивительного вальса. Маленький жених, обхватив невероятную в благородном дородстве невесту, кружил ее по залу, как отважный муравей, несущий на себе нечто непомерное и невообразимое. Ноша выглядела неподатливой, казалось, что она вот-вот раздавит муравья. Полы белого свадебного платья развевались, смахивая в кружении тарелки и рюмки со столов, опрокидывая стулья и тех из гостей, кто и так уже не слишком твердо держался но ногах. А потом случилось чудо: муравей и ноша слились вдруг в одно целое и превратились в маленькую барку под огромным белым парусом, которая смело рассекала поднявшиеся волны, то ныряя в них, то взлетая на самый гребень.
– Илюшенька, посады мэнэ куды-нэбудь, – прошептала Дуня, – бо мы тут зараз усэ розтрощым…
Илья Наумович бережно подвел Дуню к стоявшему у балконного окна стулу, усадил на него, галантно поцеловал ей руку, а затем нежно в губы. В балконное стекло постучали. Илья Наумович поднял голову и увидел в окне перепачканную физионимию Павлуши.
– Тебе чего? – одними губами произнес Илья Наумович.
Павлуша энергично зажестикулировал, приглашая Илью Наумовича выйти к нему на балкон.
Илья Наумович покачал головою. Павлуша повторил приглашение. Илья Наумович покрутил пальцем у виска.
– Дунечка, прости меня, – сказал он. – Я на секунду. Меня тут один сумасшедший в гости зовет.
– Хто? – испугалась Дуня. – Куды?
– Да Павлуша. На балкон. Неймется ему чего-то. Я ненадолго.
Он еще раз поцеловал Дуню и вышел на балкон к Павлуше.
– Ну чего тебе? – сердито спросил он.
– Я это… За сыгарэткамы для вас збигав.
– Какими еще сигаретками?
– Так вы ж это… курыты хотилы.
– Да какие ж теперь сигареты? Закрыто всё.
– Ага… всэ позакрывалы, куркули. Нэма сыгарэт, Илья Наумовыч. Може, семочек будете?
– Павлуша, дай тебе Бог здоровья, – покачал головой Илья Наумович. – Ладно, сыпь свои семечки. Ты где так перемазался?
– Так упав… колы за сыгарэтамы вам бигав, – ответил Павлуша, отсыпая Илье Наумовичу пригоршню семечек. – Така грязюка, така грязюка…
Они встали у балконных перил, лузгая семечки и сплевывая вниз шелуху. Небо над городком почернело и порябело от высыпавших на нем звезд. Тихо журчала извилистая речка, сонно шелестели деревья, а над их верхушками плыло красивое зарево.
– Это что там за огонь? – словно очнувшись, удивился Илья Наумович.
– Мабуть, горыть щось, – лениво ответил Павлуша.
– Так там же вроде наш Дом культуры стоит!
– Ну, значыть, вин и горыть.
– Павлуша! – Илья Наумович строго глянул на молодого увальня. – Ну-ка, посмотри мне в глаза. Ты куда бегал?
– Так за сыгарэтамы ж вам.
– Какие еще, к черту, сигареты! Это ты клуб поджег?
– Скажетэ тоже… Чого це я клубы должен жечь? Шо я, зовсим дурный? Зато тэпэр вам квартыру дадуть. Нэ можна ж так, шоб вы на вулыци жилы.
– Ты хоть понимаешь, что тебя посадят?
– Не, нэ посадять, – лицо Павлуши расплылось в улыбке. – У мэнэ це… алиби есть.
– Что еще за алиби?
– Так я ж у вас тут свидетель на свадьбе. Я ж нэ можу одною рукою буты свидетелем, а другою клуб жечь. Ой! – Павлуша внезапно сделал большие глаза и хлопнул себя огромной ладонью по губам. – А у вас там ничого ценного нэ було?
– Да ничего особенного, – усмехнулся Илья Наумович. – Зубная щетка, немного денег и моя сегодняшняя брачная ночь.
Павлуша убито покачал головой.
– Щетку я вам куплю, – сказал он.
– Обязательно, – кивнул Илья Наумович. – Павлуша, Павлуша… Даже не знаю, что мне делать – плакать, смеяться, назвать тебя идиотом, расцеловать тебя… Пойдем, Павлуша, позвоним в пожарную часть.
– Думаетэ, вже можна?
– Думаю, уже можно. – Он с нежностью глянул на Павлушу. – Счастлива земля, имеющая таких людей. Конечно, по-своему, но счастлива.
Историю с клубным пожаром удалось замять. Никому особо не хотелось расследовать это темное дело, и пожар приписали самовозгоранию от молнии и летней засухи, хотя на дворе стоял октябрь и никаких гроз не наблюдалось. Глава руководства, в очередной раз изыскав внутренние резервы, выделил Илье Наумовичу и Дуне однокомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Через девять месяцев у них родился мальчик, которого, вопреки слову, данному когда-то Ивану Даниловичу, супруги Альтшулеры назвали вовсе не Ваней, а Павлушей. А когда глава обиженно попенял на это Илье Наумовичу, тот ответил, что, когда у них с Дуней родится дочка и потребуется дополнительная жилплощадь, они обязательно назовут девочку не иначе как в его, Ивана Даниловича, честь.
PC Writer 1.0
Настоящая любовь
(фрагмент романа)
– Вокруг только чертово море и чертовы камни… И в таком унылом месте мне придется тебя убить, – произнесла женщина.
Они сидели на берегу, поставив шезлонги так близко к воде, что волны, тяжело и неуклюже, словно беременные тюлени, выползавшие на берег, почти касались их ног. Заходящее солнце окрасило бледно-розовым цветом подбрюшья облаков, низко нависших над серой водой. Кое-где еще виднелись белые барашки, но было ясно, что шторма, которого они ожидали весь день, не будет.
– Хотя в каком-то смысле этот пейзаж подходит почти идеально. Серое море и пустынный берег. Что-то есть в этом. Особенно на рассвете. Не когда солнце уже показалось, а когда оно только собирается это сделать, еле-еле засветлив краешек горизонта. Чтобы цвета были, как на картинах Чюрлёниса. Ты будешь живописно смотреться с раскинутыми руками у кромки воды. И первые лучи холодного осеннего солнца предъявят миру твое бездыханное тело. Милый, такой прекрасной смертью ты можешь исправить свою никчемную жизнь! Ты не умрешь от какого-нибудь пошлого и скучного рака простаты в вонючей палате, хотя такого конца заслуживаешь больше. Я тебя любила, поэтому подарю тебе замечательную смерть. К тому же, что немаловажно, свидетелей здесь днем с огнем не сыщешь. Идеальное место. Зря я грешила на унылость камней.
– Это не самый лучший твой монолог. И не самая лучшая твоя шутка, – сказал он.
– Я убийственно серьезна, милый.
Она поежилась и плотнее укуталась в плед. Ветер, не унимавшийся весь день, под вечер начал стихать, но теперь он дул с моря, неся с собой холод и сырость.
– Зябко. – Он поежился. – Пойдем в дом?
– Иди. Я еще посижу.
Она подняла с мокрого песка термос. Стряхнула налипшие песчинки, отвинтила крышку и налила в нее немного чая с ромом.
– Это место просто создано для убийства. Но не для какого-нибудь банального убийства с ограблением или ради наследства. Этот берег требует убийства из благородных побуждений. Тут должна разыграться настоящая драма. Как же я была неправа, когда ругала эти камни.
– Может, хватит? Ты же знаешь, я терпеть не могу патетику. Не надо вести себя как дурочки из женских романов.
– Облонский, ты невыносим. Никогда не воспринимал меня всерьез. Ни разу ты не подумал: «А ведь она говорит дело». Все мои слова для тебя – чепуха. Мои дела для тебя – чепуха. Моя жизнь для тебя – чепуха. И я сама для тебя тоже чепуха. У тебя, дорогой, была чепуховая семейная жизнь.
Несколько секунд она держала крышку и термос в руках, рассеянно глядя на набегавшие волны, а потом выплеснула чай на песок и зашвырнула крышку в море. Следом за ней, кувыркаясь и разбрызгивая в разные стороны остатки чая, полетел термос. Облонский проводил его взглядом.
– Анна приедет завтра… – сказал он.
По интонации было непонятно, вопрос это или утверждение. Фраза повисла в воздухе, но ее тут же подхватил и унес на запад промозглый ветер.
– Гм… – нахмурился Облонский и повторил фразу, внимательно вслушиваясь в звучание слов, как делает человек, изучающий иностранный язык: – Анна приедет завтра. Анна приедет завтра? Анна приедет завтра…
Но каждый раз знак препинания в конце сбегал со своего места, как часовой с поста, и Облонскому не удавалось поймать его. Фраза все так же была лишена окраски, будто кто-то заботливо стирал все интонации, едва слова срывались с губ. Облонский еще несколько раз произнес: «Анна приедет завтра», но это привело лишь к тому, что фраза полностью лишилась смысла, как это часто бывает, когда много раз подряд повторишь какое-нибудь слово.
– Что-то я неважно себя чувствую, – сдался он наконец.
– Удивительно, правда? – не слушая его, спросила Долли.
– Что именно?
– То, что раньше такое простое решение не приходило мне в голову… Скажи, а ты когда-нибудь хотел убить меня?
– Нет.
– Ни разу?
– Нет.
– Даже мысль такая не мелькала?
– Я же сказал: нет! – Облонский хотел встать и уйти, даже положил руки на подлокотники, чтобы вытащить свое грузное тело из шезлонга, но в последний момент передумал и снова откинулся на парусиновую спинку. Шезлонг тонко скрипнул.
– А мне всегда казалось, что, если любишь, обязательно рано или поздно захочешь убить. Мы всегда убиваем то, что любим. Только нужно понимать разницу – не все то, что мы убиваем, мы любим. Но все, что мы любим, – убиваем. Конечно, мы убиваем и то, что ненавидим. Но это не так очевидно. С ненавистью жить проще, чем с любовью.
Несколько минут они молчали, слушая шепот волн. Солнце почти скрылось за горизонтом, высветив багровую дорожку на темно-серой глади воды. Облонский заметил, что с моря на сушу медленно, подобно громадному студенистому моллюску, наползает туман. Между кромкой воды и берегом словно бы выросла прозрачная стена, которая не пускала плотные белесые лоскуты дальше. Но вот прорвался сначала один, потом второй, и вскоре Облонский увидел, что его ноги окутаны клубящимся сырым облаком, которое поднимается все выше. Он посмотрел на жену. Долли сидела, строго глядя прямо перед собой, и, казалось, не замечала ни тумана, ни того, что ветер окончательно затих и море замерло, превратившись в подобие застывшей лавы. Облонскому почудилось, что время замедлило ход и вот-вот остановится совсем, заставив замереть весь мир. Ему пришло в голову, что он не помнит, как вообще оказался на этом берегу. Море, скалы, темнеющие вдалеке, нагромождения камней – все это было ему незнакомо, неведомо. Но в то же время не воспринималось как пейзаж, увиденный впервые. Будто он много раз видел этот берег на фотографии и вот теперь оказался здесь.
– Ты помнишь, как мы приехали сюда? – спросил он. – Я почему-то нет… – Голос прозвучал глухо, будто он говорил в подушку.
Долли безразлично пожала плечами.
– Мне все равно, – сказала она. – Я хочу тебя убить. И странно, что я не сделала этого раньше.
– А туман? Никогда не видел на море такого тумана. – Он провел рукой по мокрому лицу.
– Да, туман… – откуда-то издалека отозвалась Долли. Ее было почти не видно за серой пеленой. – Но это неважно, милый. Вопрос в том, что может скрываться в тумане, а не откуда он вдруг появился.
Облонский стоял на берегу и швырял в неправдоподобно спокойное море камешки. Негромкие всплески были единственным звуком, нарушавшим рассветную тишину. Даже волны накатывались на берег с едва различимым шелестом, словно не желая тревожить безмолвие, окутавшее все вокруг мягким толстым одеялом.
Скальпелем вспорол тишину крик чайки. Облонский вздрогнул, и сердце его сжалось от тягостного предчувствия. Ощущение было настолько сильным, что камешек выпал из ослабевшей руки, и тихий стук, когда он соприкоснулся с землей, показался Облонскому грохотом лавины. Он попытался успокоиться, убеждая себя, что все эти предчувствия – вздор, что всему виной этот унылый пейзаж, и тишина, и тоскливо-тревожный крик птицы… Но доводы рассудка оказались бессильны. Ему снова пришло в голову, что он не помнит, как оказался на этом берегу, и от этого тревога только усилилась, постепенно превратившись в противный липкий страх.
Облонский замер, слушая неровное биение сердца. Ладони взмокли, и он вытер их о брюки… Еще немного, и он помчится, не разбирая дороги, прочь от этого странного берега. И только скользнувшая по краю сознания мысль, что он потом умрет со стыда, вспоминая, как бежал, испугавшись обыкновенной чайки, заставила его остаться.
В этот момент со стороны моря донесся новый звук, приглушенный расстоянием и туманом. Прислушавшись, Облонский понял, что это скрип уключин и тихие всплески воды, потревоженной лопастями весел.
«Анна», – подумал он и с облегчением вздохнул.
– Выпьешь чего-нибудь? – Облонский подошел к стойке бара.
– В такую рань? Нет, сделай мне кофе, пожалуйста, mon ami. Жуткая дорога. Думала, заблудимся в этом проклятом тумане. И лодка такая неудобная. Угораздило же вас забраться в такую даль…
– Да уж… А я, пожалуй, выпью. – Облонский взял со стеклянной полки бутылку коньяку и подбросил ее на ладони. – Иногда хорошо начинать день с рюмочки-другой коньяку. Поднимает настроение. Добавить тебе немного в кофе?
Они сидели на берегу, поставив шезлонги так близко к воде, что волны, тяжело и неуклюже, словно беременные тюлени, выползавшие на берег, почти касались их ног. Заходящее солнце окрасило бледно-розовым цветом подбрюшья облаков, низко нависших над серой водой. Кое-где еще виднелись белые барашки, но было ясно, что шторма, которого они ожидали весь день, не будет.
– Хотя в каком-то смысле этот пейзаж подходит почти идеально. Серое море и пустынный берег. Что-то есть в этом. Особенно на рассвете. Не когда солнце уже показалось, а когда оно только собирается это сделать, еле-еле засветлив краешек горизонта. Чтобы цвета были, как на картинах Чюрлёниса. Ты будешь живописно смотреться с раскинутыми руками у кромки воды. И первые лучи холодного осеннего солнца предъявят миру твое бездыханное тело. Милый, такой прекрасной смертью ты можешь исправить свою никчемную жизнь! Ты не умрешь от какого-нибудь пошлого и скучного рака простаты в вонючей палате, хотя такого конца заслуживаешь больше. Я тебя любила, поэтому подарю тебе замечательную смерть. К тому же, что немаловажно, свидетелей здесь днем с огнем не сыщешь. Идеальное место. Зря я грешила на унылость камней.
– Это не самый лучший твой монолог. И не самая лучшая твоя шутка, – сказал он.
– Я убийственно серьезна, милый.
Она поежилась и плотнее укуталась в плед. Ветер, не унимавшийся весь день, под вечер начал стихать, но теперь он дул с моря, неся с собой холод и сырость.
– Зябко. – Он поежился. – Пойдем в дом?
– Иди. Я еще посижу.
Она подняла с мокрого песка термос. Стряхнула налипшие песчинки, отвинтила крышку и налила в нее немного чая с ромом.
– Это место просто создано для убийства. Но не для какого-нибудь банального убийства с ограблением или ради наследства. Этот берег требует убийства из благородных побуждений. Тут должна разыграться настоящая драма. Как же я была неправа, когда ругала эти камни.
– Может, хватит? Ты же знаешь, я терпеть не могу патетику. Не надо вести себя как дурочки из женских романов.
– Облонский, ты невыносим. Никогда не воспринимал меня всерьез. Ни разу ты не подумал: «А ведь она говорит дело». Все мои слова для тебя – чепуха. Мои дела для тебя – чепуха. Моя жизнь для тебя – чепуха. И я сама для тебя тоже чепуха. У тебя, дорогой, была чепуховая семейная жизнь.
Несколько секунд она держала крышку и термос в руках, рассеянно глядя на набегавшие волны, а потом выплеснула чай на песок и зашвырнула крышку в море. Следом за ней, кувыркаясь и разбрызгивая в разные стороны остатки чая, полетел термос. Облонский проводил его взглядом.
– Анна приедет завтра… – сказал он.
По интонации было непонятно, вопрос это или утверждение. Фраза повисла в воздухе, но ее тут же подхватил и унес на запад промозглый ветер.
– Гм… – нахмурился Облонский и повторил фразу, внимательно вслушиваясь в звучание слов, как делает человек, изучающий иностранный язык: – Анна приедет завтра. Анна приедет завтра? Анна приедет завтра…
Но каждый раз знак препинания в конце сбегал со своего места, как часовой с поста, и Облонскому не удавалось поймать его. Фраза все так же была лишена окраски, будто кто-то заботливо стирал все интонации, едва слова срывались с губ. Облонский еще несколько раз произнес: «Анна приедет завтра», но это привело лишь к тому, что фраза полностью лишилась смысла, как это часто бывает, когда много раз подряд повторишь какое-нибудь слово.
– Что-то я неважно себя чувствую, – сдался он наконец.
– Удивительно, правда? – не слушая его, спросила Долли.
– Что именно?
– То, что раньше такое простое решение не приходило мне в голову… Скажи, а ты когда-нибудь хотел убить меня?
– Нет.
– Ни разу?
– Нет.
– Даже мысль такая не мелькала?
– Я же сказал: нет! – Облонский хотел встать и уйти, даже положил руки на подлокотники, чтобы вытащить свое грузное тело из шезлонга, но в последний момент передумал и снова откинулся на парусиновую спинку. Шезлонг тонко скрипнул.
– А мне всегда казалось, что, если любишь, обязательно рано или поздно захочешь убить. Мы всегда убиваем то, что любим. Только нужно понимать разницу – не все то, что мы убиваем, мы любим. Но все, что мы любим, – убиваем. Конечно, мы убиваем и то, что ненавидим. Но это не так очевидно. С ненавистью жить проще, чем с любовью.
Несколько минут они молчали, слушая шепот волн. Солнце почти скрылось за горизонтом, высветив багровую дорожку на темно-серой глади воды. Облонский заметил, что с моря на сушу медленно, подобно громадному студенистому моллюску, наползает туман. Между кромкой воды и берегом словно бы выросла прозрачная стена, которая не пускала плотные белесые лоскуты дальше. Но вот прорвался сначала один, потом второй, и вскоре Облонский увидел, что его ноги окутаны клубящимся сырым облаком, которое поднимается все выше. Он посмотрел на жену. Долли сидела, строго глядя прямо перед собой, и, казалось, не замечала ни тумана, ни того, что ветер окончательно затих и море замерло, превратившись в подобие застывшей лавы. Облонскому почудилось, что время замедлило ход и вот-вот остановится совсем, заставив замереть весь мир. Ему пришло в голову, что он не помнит, как вообще оказался на этом берегу. Море, скалы, темнеющие вдалеке, нагромождения камней – все это было ему незнакомо, неведомо. Но в то же время не воспринималось как пейзаж, увиденный впервые. Будто он много раз видел этот берег на фотографии и вот теперь оказался здесь.
– Ты помнишь, как мы приехали сюда? – спросил он. – Я почему-то нет… – Голос прозвучал глухо, будто он говорил в подушку.
Долли безразлично пожала плечами.
– Мне все равно, – сказала она. – Я хочу тебя убить. И странно, что я не сделала этого раньше.
– А туман? Никогда не видел на море такого тумана. – Он провел рукой по мокрому лицу.
– Да, туман… – откуда-то издалека отозвалась Долли. Ее было почти не видно за серой пеленой. – Но это неважно, милый. Вопрос в том, что может скрываться в тумане, а не откуда он вдруг появился.
* * *
Наутро туман не рассеялся. Он был не таким густым, как накануне вечером, но уже в сотне шагов предметы теряли свои очертания, превращаясь в бесформенные тени. Громада дома на небольшом холме наводила на мысли о китах, выбрасывающихся на берег.Облонский стоял на берегу и швырял в неправдоподобно спокойное море камешки. Негромкие всплески были единственным звуком, нарушавшим рассветную тишину. Даже волны накатывались на берег с едва различимым шелестом, словно не желая тревожить безмолвие, окутавшее все вокруг мягким толстым одеялом.
Скальпелем вспорол тишину крик чайки. Облонский вздрогнул, и сердце его сжалось от тягостного предчувствия. Ощущение было настолько сильным, что камешек выпал из ослабевшей руки, и тихий стук, когда он соприкоснулся с землей, показался Облонскому грохотом лавины. Он попытался успокоиться, убеждая себя, что все эти предчувствия – вздор, что всему виной этот унылый пейзаж, и тишина, и тоскливо-тревожный крик птицы… Но доводы рассудка оказались бессильны. Ему снова пришло в голову, что он не помнит, как оказался на этом берегу, и от этого тревога только усилилась, постепенно превратившись в противный липкий страх.
Облонский замер, слушая неровное биение сердца. Ладони взмокли, и он вытер их о брюки… Еще немного, и он помчится, не разбирая дороги, прочь от этого странного берега. И только скользнувшая по краю сознания мысль, что он потом умрет со стыда, вспоминая, как бежал, испугавшись обыкновенной чайки, заставила его остаться.
В этот момент со стороны моря донесся новый звук, приглушенный расстоянием и туманом. Прислушавшись, Облонский понял, что это скрип уключин и тихие всплески воды, потревоженной лопастями весел.
«Анна», – подумал он и с облегчением вздохнул.
* * *
– Ну, что тут у вас произошло? – спросила Анна, закуривая длинную тонкую сигарету.– Выпьешь чего-нибудь? – Облонский подошел к стойке бара.
– В такую рань? Нет, сделай мне кофе, пожалуйста, mon ami. Жуткая дорога. Думала, заблудимся в этом проклятом тумане. И лодка такая неудобная. Угораздило же вас забраться в такую даль…
– Да уж… А я, пожалуй, выпью. – Облонский взял со стеклянной полки бутылку коньяку и подбросил ее на ладони. – Иногда хорошо начинать день с рюмочки-другой коньяку. Поднимает настроение. Добавить тебе немного в кофе?