Елена Булатова. Эрмитаж памяти

   О чём писать. Не быть постылой.
 
   Зачем приходите ко мне
   Посменно волны вдохновенья?
   Подвигнут к действию оне
   И схлынут, вызвав отвращенье.
 
   Но если музы час пришёл,
   То ищет ли она достойных?
   Случайный гость в случайный дом
   Проник, и благовесть спокойно.
 
   Ты избрана, и говори,
   И пой, пиши, расходуй краски,
   И если не расскажешь ты —
   Никто не вспомнит старой сказки.

* * *

   Когда выходишь ночью на порог
   Своей палатки, что в углу созвездья,
   Когда плывёт безмолвно небосвод,
   Роняя звёзды, что летят столетья,
   Когда тебя объемлет тишина,
   И тьма ночная скрадывает звуки,
   Ни шороха вокруг, и суета
   Дневная отступает, а науки
   Молчат смущённые. И вот тогда
   Лишь чувства властвуют во мгле и суеверья.
   И карта неба незнакомого нема,
   Не вызывая ни малейшего доверья.
   Где ковш медведицы? Полярная, увы!
   Тризвёздно Орион мне поясом сияет.
   И вновь тоска по дому возникает,
   Не видная в сиянии луны.
   Mojave Desert 2000

* * *

   Вуалетку тумана
   И румяна зари
   Приготовила к вечеру
   Смерти долина,
   И играет алмаз
   Той вечерней звезды,
   Что украсила ночь
   В завершенье картины.
   И насурьмили горы
   Резные зубцы,
   И спустилась прохлада
   В долину ночную.
   И дорога мерцает —
   Там мчатся гонцы,
   Унося к антиподам
   Жарищу дневную.

* * *

   И зеркалом сияет паутина,
   И капли дождевые на ветвях,
   И птицы осторожные терцины,
   И завеси туманов на холмах.
 
   И начинает представление природа,
   И осветитель дал прожектора,
   И солнце режиссует непогоду,
   И мизансценой – дальняя гора.
 
   Проходят марьонетки краем сцены,
   Не зная, кто за ниточку ведёт,
   Подвластные всесилью Мельпомены,
   Вдали от человеческих невзгод.
 
   Заботам недоступные просторы,
   Мир поднебесный лишь слегка прикрыла тень,
   В туманных вихрях небеса и горы,
   И фоном – океан в ненастный день.
   Москва, май 2001

* * *

   И мимо глаз плывут стволы берез,
   И неизменный лес опять встречает,
   И птичий свист меня сопровождает,
   И вторит птицам тихий скрип колес
   Коляски с внуком.
   Мимо пробегают
   Собачники, атлеты, – люди. Всех
   Усталый лес привычно поглощает —
   Их беды – горести, их радости и смех.

* * *

   Мазки травы на полотне земли
   Художник – май небрежно набросал,
   И мелкие букашки поползли,
   И солнца луч в глаза мои попал.
 
   И ветер прошуршал в траве ужом,
   И птичий гвалт заполнил тишину.
   Расположились тени под кустом
   И отдыхают, отходя ко сну.
 
   Качает ствол березы, как гамак, —
   Я чую это собственной спиной.
   А растворение в воздусях – явный знак,
   Что снова я приехала домой.

* * *

   И вот пришло мне время говорить:
   «Редеет круг друзей»,
   И повторять все чаще,
   Что некому внимание дарить.
   Все шире мир теней.
   И пение косой все слаще.

* * *

   Заколдовал меня весенний лес —
   Под сильным ветром клонятся березы
   И выпрямляются, как мятник-отвес,
   Здесь исполняя роль гипнотизера.
 
   Стремительный пролет вороны с громким кар
   Внес ноту диссонанса в птичье пенье,
   Как появленье голливудской стар
   В березовом лесном столпотворенье.
 
   Прозрачно мелколистье в вышине,
   Сверкает драгоценным изумрудом —
   Его так много в дальней стороне,
   А здесь его явленье – чудо.
 
   То волшебство случилось в яркий день
   При сильном ветре и листвы сияньи,
   И чувство странное мелькнуло, словно тень,
   Как новое судьбы предначертанье.

* * *

   Рахманинов Сергей, чье имя носит зал,
   Нанизан на кол мраморной скульптурой.
   И божьих одуванчиков девятый вал
   Спешит, чтоб насладиться музкультурой.
 
   Зал бело-голубой, утеха для души,
   На волнах музыки баюкал неофита, —
   Обидеться на дерзость не спеши,
   Ведь маска дерзости – для слабого защита.

* * *

   И загудели звуки сарабанды.
   Шмелиный гул виолончельных струн
   Скрипач с седою гривой и бантом
   Залил фонтаном скандинавских рун.
 
   Душа со скрипкой в резонанс вошла,
   Сложившись с биоритма частотою.
   И буря чувств цунами родила,
   Вздыбилася магической волною.
 
   И трепет мою душу охватил,
   И странно, и тревожно сердцу стало.
   С собою справиться мне не хватило сил,
   И долго что-то в глубине дрожало.

* * *

   В метро скамей две длинных полосы —
   Изделие для перевозки масс —
   Сиди себе, да изучай носы,
   Да положенье рук, да выраженье глаз.
 
   Ног частокол образовал узор
   Орнаментом для верхней половины —
   Бредовым продолжением картины,
   Чего привычный не заметит взор.
 
   Оторванность носов от лиц людских
   Таит оттенок сумасшествия, в котором
   Повинен Гоголь, вероятно, псих,
   Пустивший нос гулять по городским просторам.

* * *

   Собор кафедральный, куда я пришла,
   Чтоб хора услышать звучанье,
   Смутила афиша, и вдруг принесла
   Какое-то воспоминанье.
 
   Нелепа попытка – былое найти
   И в юность свою окунуться.
   Барже моей жизни – ей дальше ползти,
   А времени – нет, не вернуться.
 
   Наверно, небес справедливы весы,
   И в жизни не все так уныло —
   И стрелки назад прокрутили часы,
   А встречу метро подарило.
 
   Виденьем из той, из далекой поры
   Сияют газа синевою —
   Разочарованье сменяют дары, —
   Волхвы их приносят с собою.
 
   За мутью морщинок все те же черты
   И та же доверчивость взгляда.
   Захлопнулись двери, и скрылася ты,
   Мгновенье – и больше не надо.

* * *

   Лишь для меня Архипова здесь пела,
   И пианист мне Скрябина играл,
   И в голове мелодия звенела,
   И в судоргах катарсис возникал.
 
   Артист и я – и нет стены меж нами,
   Нет и барьера стульев и голов.
   Как облак музыки на пиршестве богов
   Ряд первый воспаряет временами.

* * *

   Хоры, Хоры, Хоры, Хо —
   ры, Хоры, Хоры, Хоры —
   То поднимут высоко,
   То швырнут в тартарары.
 
   На черных клавишах – хористах
   Расселись бабочками папки.
   В последний миг застыв, солисты
   Впилися в дирижера лапки.
 
   Когтит и месит многозвучье, —
   Он лепит образы из глины
   Безгласия, и стон тягучий
   Зарокотал уже в глубинах.
 
   В такт содроганьям дирижера
   Колышутся и зал, и сцена.
   Стигматы прожигают взоры
   В ладонях – в точке столкновенья.
 
   Из хаоса сложились звуки
   По знаку властного мессии.
   И к небу вновь взметнулись руки
   И уменьшают энтропию.

* * *

   Смотри, рябина расцвела,
   И зелень нежная березы
   Из глаз выдавливает слезы,
   Как сок из белого ствола.
 
   Изогнуты стволы берез,
   Легко склоняются над кручей.
   И тоненький вьюнок ползучий
   Пока до ветки не дорос.
 
   И вдруг, босым грозя ногам,
   Крапивы лес явился взору,
   Двум чахлым кустикам, которым
   Мы так обрадовались там.

* * *

   Надвигалася туча, и пел соловей,
   И гремела дорога вдали.
   Сильный ветер зеленые травы клонил,
   Козерога сменял Водолей.
 
   Я все время Кассандрой какой-то живу, —
   Ощущая планеты разрыв,
   Океана подъемы, небес синеву,
   Уходящую в огненный взрыв.
 
   Назреванье нарыва в сознаньи людском
   Не дает мне покоя нигде.
   Что же будет, что будет с землею потом?
   Ни ответа, ни лжи – быть беде…

* * *

   Топочут ножки органиста,
   Легко летая по педалям,
   Тональности меняя быстро
   Во исполненье пасторали.
 
   И вдруг стволы, нацелясь в небо,
   Взревели громом Иерихона.
   Растет кошмар ночного бреда,
   И лопается грудь от звона.
 
   На инфразвуке гул и грохот.
   И тошно сердцу, череп давит…
   Миг – рухнут стены, рухнут своды, —
   И снова – нега пасторали.

* * *

   Я – в музыке, внутри, в стереозвуке,
   Что создает живой оркестр. Рядом
   Сидят прелестные скрипачки. Вскинув руки,
   Скользят смычками, манят как наяды
   Войти в полифонии вод прохладу.
   Красавец дирижер гоняет стадо
   Послушного оркестра. Звуки, звуки…

* * *

   Кисть пианиста – краб – паук – тарантул,
   Что мечется по черно-белой гамме,
   Язвя и жаля. Странности таланта
   Сжигать сердца, иль разжигать в них пламя.
 
   А слаженности скрипок и альтов
   Смогли бы позавидовать, коль знали
   Погонщики измученных рабов,
   Прикованных к галере кандалами.

* * *

   Еще о прошлом годе три сороки
   Встречались на дорожке знаком счастья
   На день грядущий. Миновали сроки,
   И птиц красивых, впрочем, и напастей
   Особых нет. Но как-то понемногу
   Все уменьшается в лесу разнообразье,
   Ежи не выбегают на дорогу,
   Все больше кучи мусора и грязи,
   И гул машин, и вонь костров слышнее.

* * *

   Вчерашней бурей сломана береза.
   Насквозь пройду зеленый полог. Сон
   Сковал уставший лес. И крики паровоза
   Не проникают через стены крон.
 
   Ленивая истома нежит тело.
   Тепло, и ласка солнечных лучей
   Траву, меня, деревья – всех согрела.
   Когда погибнет все, и станет мир ничей,
 
   Пройдя мильены световых веков
   Туда, на край Вселенной, затихая,
   Лишь легкий шепот о земле лесов
   Дойдет до слуха и, дойдя, растает.

* * *

   Жара… Жара… Найду ль в лесу спасенье?
   Удачная строка, расплавившись, плывет,
   Не встретившись ни с кем, в каком-то наважденьи,
   Побулькает в мозгу и в нети отойдет.
 
   От запаха костров я в ярости дурею —
   И так уже жара, к чему коптить весь мир?
   Но жрут шашлык, но пиво пьют и млеют,
   Вытапливая радостно вновь запасенный жир.

* * *

   Всё возвращается на круги на своя —
   С коляской я иду легко-непринуждённо,
   Как двадцать лет назад, когда моя семья
   Ещё не расползлась по миру протяжённо.
 
   Измучен и изгажен лес зелёный
   Встречает вновь, приветливо маня.
   Смолою клейкою, как бы слезой солёной,
   Он лечит раны. Лечит и меня.
 
   Сквозь вонь и мерзость близи человечьей
   Пробились травы к солнцу и весне.
   И я стою, прижавшися к сосне,
   Как пёс, зализывая раны и увечья.

* * *

   Эйфория бушует, пожиная плоды
   Человеческой слабости и пожирая
   Свои жертвы. Не ждут приближенья беды
   И в беспечном восторге мгновенно сгорают.
 
   Разевает, как фурия, чёрную пасть,
   Языком своим огненным сладостно лижет, —
   И трещат чьи-то кости, и злая напасть
   Придвигается к жертве всё ближе и ближе.
 
   Эйфория бушует. Её колдовство,
   Её морок нахлынут – и всё, и нет мочи.
   Отрезвися, открой свои ясные очи —
   Стань на землю, сбрось чары, отринь волшебство.

Калифорния, весна 2001

* * *

   Улыбаюсь. Весна. Поднимается выше давленье
   Атмосферы земной. Суматошливей в небе свистит
   Мелкоптичее столпотворенье.
   И ручей еле слышно журчит.
 
   Проплывают орлы и парят у себя в поднебесье,
   Наблюдая за мной. Распахнув два огромных крыла,
   Захватил эвкалипт и сидит на высоком насесте
   Сам-другой, иль невеста орла.

* * *

   Разбито зеркало. Подумаешь, потеря!
   Пришло – ушло, обычные дела.
   Но таинства глухого суеверья
   Отрава страшная в сознание вошла.

* * *

   Тысячеглазый Аргус на колесах
   Несется грузовик в ночной пустыне,
   И знак судьбы в сверкающих полосах
   Не замечает он в своей гордыне.
 
   В строю таких же, сотрясающих дорогу,
   Страх перед неизбежностью ему неведом,
   И кто окажется на трассе ненароком,
   Легко отправит к праотцам и дедам.
 
   Когда над ухом повисает тяжесть,
   В огнях летящая, сожмусь в комок
   И удержу в себе томительную сладость
   Поддаться чувству с липким именем Амок.

* * *

   Завершилась одиссея,
   Эскапада, авантюра.
   Возвращаемся в ненастье
   После солнечного дня.
   Как неопытная фея
   Среди строгой профессуры,
   Подарило Тахо счастье
   И закрылося в дождях.
 
   Утомительна толкучка
   Межмашинной мешанины.
   То изгваздается Додж,
   А то умоется дождем.
   Отвратительна тянучка
   Серой мокнущей равнины.
   Тахо в снежно-белом ложе
   Спит свинцово-серым сном.

* * *

   Горизонтальный дождь есть парадокс,
   Вьявь ощутимый этою весной,
   Когда поднявшись в горы высоко,
   Шли налегке дорогою лесной
 
   И вышли в пустоту. Туман летел стеной,
   Рождая беспокойство. Или страх?
   В белесой глухоте пути назад – домой
   Не видно было даже в двух шагах.
 
   И началось: почти мгновенно крап
   Обычного дождя, что льет всегда с небес,
   Сменил координаты, и нахрап
   Лавины водяной погнал нас и понес.
 
   Компресом ледяным одежда облегла
   С той стороны, где дождь хлестал кнутом,
   И бег безумный пара начала
   Безумных перепуганных шутов.
 
   Шутить нельзя с погодою в горах,
   Потерян счет потерям дорогим.
   А снова авантюрой день запах,
   И шаг скучает в стенах городских.

* * *

   Толкнуло что-то ночью. Я проснулась
   И вижу ясно: в темноте вселенской
   Звоночка «Повернуть прошу!» коснулась.
   Дом бабушки моей. Пахнуло детством.
 
   И время завертелось колесом,
   И памяти неслася колесница,
   И бабушки любимое лицо
   Мне долго ночью продолжало сниться.

* * *

   Нас предают. Наверное, слаба
   Суть человека, соблазняемого бесом.
   Страшно прозрение. Печальная судьба
   Того, кто поддается гневу или мести.
 
   Порывы ненависти душу рвут,
   Безжалостно вцепляются когтями,
   И в исступлении ты мечешься, и вдруг,
   Сгорая, гибнешь под злоносными лучами.
 
   Прости, забудь, – утихнет вчуже боль,
   Умойся свежею водой прощенья,
   Спаси себя от чернокрылых воль
   И вырвись на свободу очищенья.

* * *

   Земля изрыгнула гигантов,
   Перенасыщена их плотью.
   И вот редвуды – строй атлантов
   Здесь держат небо днем и ночью.
 
   А первозданных гор отроги
   Для водопадов служат ложем,
   И нитка тонкая дороги
   Сюда вскарабкаться не может.
 
   Лишь бродят люди муравьями —
   Их путь проходит стороною —
   Согнувшися под рюкзаками
   С вещами, пищей и судьбою.

* * *

   Вот инквизитор в камере пыточной
   Жертву терзает одним непрестанно:
   Капля за каплей вода тут сочится
   Точно на темя и регулярно.
 
   Так по тропинке, идя меж горами,
   Слышит прохожий в лесу перестрелку:
   Безостановочно очередями
   Лупит спортсмен за тарелкой тарелку.
 
   Выстрел в горах отражается эхом —
   В темя, в виски молотит тот раскат.
   Сила нечистая, стой, дай роздыху!
   Неумолимо грохочет стаккато.

* * *

   Да, эти треугольники знакомы по Москве —
   И здесь в земле копаются туземцы.
   Повылезли на солнышко как мухи по весне
   Ребята, взрослые, старушки и младенцы.
 
   Как кочаны капустные вмиг розы расцвели,
   И ирисы заголубила синька.
   Стада скота рогатого, наверное, прошли
   По травке, ровно стриженной косилкой.
 
   Не пыжься – упорядочь аналогий колготню:
   Там пищи нет для духа, там – для тела.
   Желанья появляются тринадцать раз на дню,
   И всем чего-то не хватает зело.
   Калифорния, осень 2001

* * *

   Генетический страх – он у наших в печёнках сидит.
   Но сейчас этот страх для меня не совсем актуален.
   На полдня отодвинуты от доморощенных спален,
   Позабыли о многом, и дверь незакрыта стоит.
 
   И к покою привыкнуть совсем уж недолгое дело.
   В тёплом пуле отмокнув, хочется прямо шагать.
   Про отвагу в бою странно слышать и странно читать.
   Пёстрым флагом помашем и в койку уляжемся смело.
 
   Кролик, снова беги! Даровой здесь капусткой не тянет.
   Шкуркой мягкой расплатишься или же длинным ушком.
   Кто в Союзе родился, так и остался совком.
   Где нас нет, там и лучше. А лучше, где мы, там не станет.

* * *

   Тысячелистник мне знаком
   По той, уже далёкой жизни.
   Своим расхристанным цветком
   Напоминает он отчизну,
   Которой имя поминать
   Не стоит, как и всуе бога.
   «Едрёна вошь, едрёна мать», —
   Звучит привычней на дорогах,
   По сторонам которых там
   Тысячелистник в изобильи
   Растёт, и к мелким тем цветкам
   Никто не опускает выю.

* * *

   К вечеру ветер. И небо бледней.
   Жарим форель на плите раскалённой.
   Ужин готовим, но нету детей —
   Поразбежались. А кроны зелёной
   Яркая ветка в окошко глядит,
   Машет и машет рукой бестолково. –
   Не понимаем зелёное слово.
   Где переводчик, что нас вразумит?

* * *

   С утра туман – пуховая перина.
   Лениться хочется. Не хочется вставать,
   Укрывшися под шалькою старинной.
   Весь мир сейчас – огромная кровать.
   Тепло. Потягиваюсь. Тихо. На бочок
   Легонько повернусь и снова, смежив веки, —
   В дремоту – в паутину паучок
   Затянет сон – и отойду навеки.

* * *

   Замшелые скалы.
   Из трещин прорастают
   Чудовища-стволы —
   Их онтами зовут.
   Как точечки, малы
   И в поднебесье тают
   Огромные орлы,
   Что основались тут.
 
   Далёкий океан
   Под облачным покровом.
   Там снежный пеликан
   В толпе своих коллег
   Рыбёшку, как гурман,
   В клюв запускает снова,
   И та, попав в капкан,
   Свой прекращает бег.
 
   Зачем-то здесь и я —
   Сторонний наблюдатель.
   Заброшена семья
   За тридевять земель.
   Далёкие друзья, —
   Сильней работодатель.
   Язвит тоска-змея,
   Оправдывая цель.
 
   «Разрушить Карфаген», —
   Долбил римлянин тупо.
   Как истинный спортсмен,
   Добился своего.
   Каких бы перемен
   Ни ожидали глупо —
   Язвит тоска-змея,
   И больше ничего.

* * *

   За всё, за всё приходится платить —
   За то, что счастлив был какую-то минуту
   На миг закрыть глаза и по теченью плыть,
   Не нарушая тем законы абсолюта.
 
   Ореховый пирог, – воспоминанья детства,
   Таинственным путём приплыл во взрослый мир.
   Не слышен птичий свист, и нет такого средства
   Убитого скворца заставить спеть скви-вир.
 
   Затихни, спрячься, затаи дыханье —
   Быть может, откачнут твои качели вспять?
   Законы обмануть напрасные старанья…
   А всё-таки выходит зайчик снова погулять.

* * *

   Я видела как белка воду пьёт
   Из пула (из бассейна голубого),
   Оглянется, головку задерёт
   И вниз к воде вся вытянется снова.
 
   О, параллельный мир!
   Эвклид, а ты был прав —
   Здесь на Земле мы не пересечёмся,
   И вряд ли, лист на дереве сорвав,
   Мы вмиг с тропы натоптанной сорвёмся.
 
   Лишь точки незаметные в узлах
   Пораньше утром, в час почти рассветный,
   Невидимую стену разорвав,
   Раскроются, как тайный край заветный.

* * *

   Помидоры навалом,
   Помидоры навалом.
   Их топтать будут где-то и мять.
   Помидорная кровь зажурчит соком алым —
   Спи – усни, помидорная рать.
 
   Поросята-арбузы
   Греют жёлтое пузо,
   Ожидая удара ножа.
   Зубы в тело вопьются,
   Реки крови прольются,
   Налетят осы роем, жужжа.
 
   Пир осенний кровавый
   Ждёт желанной приправы —
   Винограда растерзана плоть.
   Льются вина рекою,
   И ленивой рукою
   Полог тьмы опускает сон-ночь.

* * *

   Крутой тропою в горы кипарисы
   С утра поднялись и стоят привольно
   Вдоль каменных ступеней. Ждут Нарцисса —
   Подглядывать за ним, как бы невольно.
 
   Отсюда сверху так прекрасно видно
   В озёрах отражённое мгновенье,
   Похищенное в вечности солидной,
   Эротики мазок на лбу забвенья.
 
   Печать идильи греко-итальянской
   На крыльях аналогий прилетела
   И здесь на склоне Лассена осела,
   Чтоб наважденьем заманить шаманским.

* * *

   У Дьявола сегодня шабаш ведьм,
   И музыканты дуют в фумаролы,
   Чтоб раскачать волнами баркаролы,
   В тринадцать превращая цифру семь.
 
   Сегодня славный выдался денёк,
   А серой так заманчиво пахнуло,
   Что пара любопытных утонула —
   Всё в плюс ему, а глупому урок.
 
   Парит долина, яростно дымя,
   Ревут-свистят у Дьявола на пасхе,
   Свиваяся в смертоубойной пляске,
   Очарованьем гибели маня.

* * *

   Зелёные цветы – наследье декаданса,
   И гладиолус вял от стильной красоты.
   Хотелось бы сложить какие-нибудь стансы,
   Торжественно воспеть,
   Да с темой не на ты.
 
   Светло-зелёный плащ примерил гладиолус,
   Вонзивши стебель свой в вазетку из стекла.
   Старательно ловлю в тиши модерна голос —
   Рифмую, нету сил,
   Да рифмочка ушла.
 
   Капризный гладиолус – вечные дилеммы:
   То фон ему не тот, то не свежа вода.
   Зелёный цвет цветку – последняя проблема.
   Сдаюсь, купилась! Да!
   Не велика беда!

Пепел Клааса

* * *

   Пепел Клааса мне в сердце стучится,
   Не позволяя дремать и лениться:
   – Всё ли записано, сказано всё ль?
   Тучей снежинок на землю ложится,
   Тонкою ивою в воду глядится —
   – Не забывай про вселенскую боль.
 
   Мне же тепло и лениво и сонно
   Здесь за двойною рамой оконной.
   Под одеялком не страшен мороз.
   Руки и ноги связало истомой.
   Чучелом вялым, набитым соломой,
   Не напрягаю соломенный мозг.
 
   Пепел Клааса стучит в моё сердце —
   Нет, не дано мне в уюте погреться —
   Гонит по свету, житья не даёт.
   В мире огромном мне некуда деться —
   Пепел Клааса стучит в моё сердце —
   Мне, мне предъявлен безжалостный счёт.
 
   Что же там ноет и тянет-мутит?
   Пепел Клааса мне в сердце стучит.
   Тени безмолвные стали вдали —
   Долг неоплаченный сердце палит.

* * *

   Две жизни мною прожиты уже.
   Часть этих дней далека, как туманность —
   Баку и старая Москва. А там меже
   На времени моем пора залечь, как данность.
 
   И тема Ленинского открывает срок
   Взросления и маминой подруги
   (А завершит ее Каховки уголок
   На первом этаже и до разлуки).
 
   Столь резок был разрыв и так жесток,
   Что выпало тринадцать лет из жизни,
   И будто не бывало их. Смешок
   Звучал над кучей мусора, как тризна.
 
   Вторая жизнь – Алтуфьево. Мой дом,
   Работа, дети, муж да летом отпуск —
   Все чередом, все ладно, все путем —
   Смеются боги и кроят шагрени лоскут.
 
   Куда меня ветрами занесло,
   И ждет ли здесь нас умиротворенье?
   Сидят в засаде боги… Две прошло,
   И третью жизнь приму ли со смиреньем?

* * *

   Как описать, как сына я люблю?
   Его волосики, что золотом спускались
   До самых плеч и в кудри завивались,
   Подобные степному ковылю.
   Щетина жесткая сменила шелк волос,
   И черный цвет явился на замену.
   Предвижу и иную перемену —
   Вся жизнь составлена из цветовых полос.
   Но так же, как заслышу звонкий смех,
   Бегу на звук, чтоб щедро поделился,
   И ужас одиночества смирился,
   И доброты хватило бы на всех.

* * *

   Тринадцать лет ей выпало с Ошером,
   Тринадцать лет забрал Эммануил.
   Дочь (младшая) – я – стала инженером —
   Профессия, что отчим мой любил.
   Таинственна символика числа.
   Не обращая ни на что вниманья,
   Кольцо в подарок от нее взяла.
   Тринадцать лет – и все, и до свиданья.
   Я снова вышла замуж, но теперь
   На всякий неожиданный на случай
   Купила новое, я не хочу потерь
   От цифр бездушных, что вслепую мучат.
   Сегодня двадцать шесть, как вместе мы,
   Два по тринадцать уж прошло– промчалось.
   У дочери кольцо. Ему верны
   Мы были, хоть и многое случалось.
   Пускай живет свободно и легко,
   Пусть глупость голову ее не забивает,
   О суевериях не знает ничего