…Штурмовому полку завтра предстояло нанести удар по Бобруйскому аэродрому. Впервые поставлена такая задача. По наблюдениям летчиков и данным агентурной разведки, там в эти дни сосредоточилось несколько авиационных эскадр. Нашлись очевидцы, сообщившие важные сведения о Бобруйском аэродроме. Говорили, что он напоминает авиационную выставку: самолеты стоят без всякой маскировки в несколько рядов, почти впритык друг к другу. И вообще фашисты чувствуют себя там в полной безопасности, как дома. Рядом с аэродромом казино, где летчики пьют шнапс.
Получалось, что одним ударом по самолетам на стоянках можно нанести авиации противника такой урон, какого иными средствами нельзя добиться даже за длительный срок. Зенитной артиллерии у нас мало, истребителей тоже. Бывает, что и хлопают где-то зенитки по «юнкерсам» и «хейнкелям», плывущим в небе парадными клиньями, но редко доводилось видеть горящий вражеский самолет… Истребители тоже иногда устраивают в воздухе «карусели», пытаясь зайти в хвост врагу, смотришь – вымотались на виражах с перегрузкой до потемнения в глазах, выпалили боекомплекты, сожгли горючее – и разошлись. Самолеты на аэродроме – цель очень заманчивая. За одну штурмовку их столько можно накрошить, если…
И тут начинает цепляться одно за другое великое множество этих «если». Удар будет эффективным при наличии достаточных сил. А где их взять, эти силы, если в полку и трети самолетов уже не осталось, а из имеющихся несколько неисправных! Может случиться и так: штурмовики будут подходить к Бобруйскому аэродрому, а там никакой «авиационной выставки» нет и в помине – только опустевшие стоянки… У авиации ведь режим, как у птиц: с рассветом – все на крыло, а в гнездо только к вечеру. Значит, чтобы не прилететь на опустевший аэродром, надо упредить противника. Поэтому прибывший вечером в полк генерал Кравченко приказал нанести удар на рассвете. Выходит, что самим нужно взлетать затемно. Но вот загвоздка: на штурмовиках никто в ночное время еще не летал, значит, придется отобрать наиболее подготовленных пилотов.
Совсем недавно полк был полностью укомплектован, все было расписано и разложено по полочкам – от первой до пятой эскадрильи. Теперь же эскадрильи и звенья распались, оставшись, наверное, только на бумаге в штабе полка, который все еще где-то тащился железнодорожным эшелоном из Харькова. Летчики теперь делились на ведущих и ведомых. Кто летит впереди – тот и командир, а сзади – подчиненный. Вот, например, младший лейтенант Николай Синяков. Рядовой летчик, а начал хорошо водить группы. Кое-кто из старших по званию ходит у него в хвосте. Война расставляла людей на подобающие места, не считаясь ни со штатным расписанием, ни с воинскими званиями.
Давно уже стемнело, а командир полка все еще сидел в землянке. Перед ним лежал листок бумаги, на котором продолговатыми крестиками изображены самолеты, под каждым из них проставлены бортовые номера. Крестики эти расположены уголком по три – звеньями. Звенья одно за другим растянулись от верхнего обреза листка до нижнего – в колонну. Такой будет их боевой порядок в воздухе. Возле каждого самолета командир подписывает фамилию летчика. Себя сразу первым поставил в голове колонны. Подолгу задумывается, формируя звенья: кого назначить ведущим, кого – ведомым?
На Бобруйском аэродроме две стоянки самолетов, расположенные по обе стороны взлетно-посадочной полосы. На первую стоянку он сам поведет в атаку часть сил, а кто поведет остальных на вторую? Ну конечно же, его заместитель майор К. Правда, Гетьман еще не успел как следует изучить своего заместителя: тот был назначен в полк незадолго до отправки на фронт, но в Богодухове уже проявил себя строгим, требовательным командиром. За расстегнутую пуговицу на гимнастерке никому спуску не давал. «От расстегнутого воротника на земле до аварии в воздухе – один шаг!» – любил он повторять модное изречение довоенных лет. Хорошо запомнилась и пламенная речь майора К. на митинге в Богодуховском лагере в первый день войны. На трибуне стоял рослый брюнет в кожаном реглане, в шлеме с очками. В руке зажаты замшевые перчатки, сбоку – планшет с картой. Внешность майора была настолько впечатляющей, что капитан Холобаев, успевший на своем веку повидать всякое, тогда не удержался и шепнул Гетьману: «Вот бы с кого вылепить скульптуру и во всех авиагородках на видном месте установить!» Энергично взмахивая рукой, оратор закончил свое пламенное выступление словами:
– Первый «эрэс» я выпущу за нашу Родину, второй – за товарища Сталина! Третий – за наш народ!..
Но на фронте майору сразу не повезло. Еще при перелете из Богодухова в Карачев он где-то вынужденно сел. Самолет искали несколько дней, поэтому в Старый Быхов, откуда полк начал боевые действия, он прилететь уже не успел. Майор К. посадил под Карачевом свой штурмовик на фюзеляж весьма искусно, и техники быстро подняли его «на ноги». Но, как говорится в народе, «не родись красивым, а родись счастливым». С места вынужденной посадки заместитель командира полка прилетел на аэродром и сел… с убранными шасси. Сел на фюзеляж и опять поломал самолет. Ходил он вокруг своей «тройки» хмурый, сокрушался: «Как же это я забыл про шасси?» Тогда командир полка отвел своего зама в сторону:
– Как же можно: идете на посадку, а о том, на что садиться придется, не думаете…
– Признаюсь честно, товарищ майор, совсем из головы вылетело…
– Так вам же стреляли красными ракетами, крест на старте выложили – запрет посадки – угоняли на второй круг!
– Сигналов этих я как раз и не заметил… Ведь в авиации с каждым может случиться такой грех…
– Вы же мой заместитель. Как на вас будут смотреть подчиненные? Авторитет потерять можно враз, а чтобы снова его завоевать, много времени потребуется…
– Я сделаю все от меня зависящее…
Теперь, составляя боевой расчет, командир полка вспомнил этот недавний разговор и твердо решил: «Хватит ему акклиматизироваться, вот как раз и представится возможность проявить себя в настоящем деле… Да и не ставить же на его место младшего лейтенанта Смурыгова или старшину Шахова!» – и Гетьман записал своего заместителя ведущим второй группы.
Еще до рассвета зарокотали моторы. Из выхлопных патрубков заструились лохмы сине-багрового пламени. Огонь лизал бока бронекорпуса, а на повышенных оборотах дотягивался до самой кабины. Хорошо, что днем ничего этого не видишь, а то в полете только бы и думал, когда же вспыхнет самолет? Огонь по обеим сторонам капота мотора ослеплял сидевших в кабинах летчиков, и даже костер на противоположном конце летного поля, служивший световым ориентиром для выдерживания направления при взлете, трудно было различить в отсветах этого пламени.
Первым пошел на взлет командир полка, за ним остальные. Оторвавшись от земли, летчики отыскивали ушедшие вперед самолеты по навигационным огням. Когда под крылом скрылся слабо мерцавший аэродромный костер, Гетьман засек время и взял курс на Бобруйск. Справа и слева от него пристроились ведомые: заместитель командира 4-й эскадрильи по политической части старший политрук Владимир Василенко и командир 3-й эскадрильи капитан Николай Саталкин. Остальные были где-то позади. Через двадцать минут под крылом проплыла к хвосту оловянная полоска Днепра – половина пути. Не доходя до Березины, Гетьман, а вслед за ним и другие летчики выключили навигационные огни.
При подходе к Бобруйску штурмовики пошли еще ниже, а впереди по небу уже побежали торопливые трассы, в рассветном небе засверкали вспышки зенитных снарядов. Слева по курсу видна взлетно-посадочная полоса, по обе стороны от нее плотными рядами поблескивают самолеты. Ведущий с доворотом пошел в атаку. Из-под крыльев штурмовиков дымным росчерком рванули «эрэсы», короткие вспышки блеснули в рядах бомбардировщиков. Полыхнул огонь, закувыркались обломки, понеслись пулеметно-пушечные трассы, кромсая крылья с черными крестами, а у самой земли от штурмовиков отделились стокилограммовые бомбы. От их взрывов заполыхали «юнкерсы» и «мессершмитты», подготовленные к боевому вылету. Не успели-таки взлететь вражеские самолеты!
…Самолет командира полка снижался над своим аэродромом, оставляя за собой дымный след. Мотор давал перебои. Гетьман приземлился, отрулил в сторону, выключил мотор, но почему-то не открывал фонаря. Подбежали техники и сразу начали орудовать у кабины молотками и ломиками: от удара зенитного снаряда, оказывается, заклинило фонарь. Гетьману помогли выбраться из кабины: он с головы до пят был залит маслом, белели только зубы да белки глаз. Командир с трудом держался на ногах. Его отвели под руки в сторонку, он присел на пенек, склонился и несколько минут не мог вымолвить ни слова, а только кашлял и отплевывался маслом. Отдышавшись, спросил:
– Из второй группы все вернулись?
О своих ведомых, старшем политруке Василенко и капитане Саталкине, не спрашивал. Он видел, как сразу же после штурмовки аэродрома два горящих самолета скрылись за лесом…
Гетьману доложили, что раньше всех прилетел майор К. с одним своим ведомым. Посадил он самолет около аэродрома на фюзеляж. «Что за чертовщина? – подумал командир. – Летел позади, а вернулся первым». Позвали майора, уже доставленного на аэродром с места вынужденной посадки.
– Как вы заходили на цель? – спросил его Гетьман.
– Вот с этого направления, – ответил тот, проведя по планшету ладонью.
– Вы уж потрудитесь снять перчатки да покажите поточнее! – возвысил голос командир. Он терпеть не мог, когда по карте водили пальцем, и неукоснительно требовал, чтобы показывали острием карандаша. А тут не рядовой летчик, а его заместитель провел по планшету всей пятерней.
– Пожалуйста, можно и поточнее, – ответил майор и начал не спеша стягивать с каждого пальца в отдельности плотно облегавшие руки перчатки.
– Возьмите карандаш, вычертите расположение самолетов на Бобруйском аэродроме, покажите, как заходили.
– Товарищ майор, – подчеркнуто по-строевому выпрямился К., – я картинки рисовать не умею.
– Да вы мне не картинку, а простую схему начертите! – Командир закашлялся.
Пока майор К. копошился в своем планшете, Гетьман принялся вытирать платком с лица масло и увидел стоявшего поодаль молодого летчика – одного из ведомых майора К. Командир поманил его рукой. Тот подошел, потупился в землю.
– Вы вернулись вместе с майором? – спросил его командир.
– Так точно…
– Цель хорошо запомнили?
– Нет, товарищ командир…
Гетьмана словно пружиной подбросило с пенька, его обожгла догадка: «Может быть, мой заместитель и над целью не был, потому и «картинки» рисовать не умеет?»
– Куда же сбросили бомбы?
– По пустому месту… – тихо ответил летчик, скосив глаза на стоявшего к нему спиной майора К.
У Гетьмана гулко заколотилось сердце, зашумело в ушах, как от близко взорвавшейся бомбы. Потом он увидел, как у летчика выступили слезы, как тот досадливо смахнул их рукой. Смягчился, взял летчика под локоть, отвел к своему искалеченному самолету.
– Расскажите все по порядку.
– Мы еще не долетели до Березины… Вдруг товарищ майор круто отвернул влево, пошел вниз под строй. Я еле успел за ним… Смотрю, у него бомбы посыпались, и я машинально нажал на кнопку сброса. Потом он и «эрэсы» начал пускать. Только тогда я рассмотрел, что под нами болото, и «эрэсы» пускать не стал. Решил было сам идти на Бобруйск, но других самолетов уже не увидел, а ориентировку потерял… Пришлось лететь за товарищем майором…
В это время Гетьман услышал за спиной голос майора К.:
– У меня забарахлил мотор, поэтому я решил на цель не идти. А бомбы сбросил, чтобы не подорваться на них во время вынужденной посадки…
– И в трех километрах от аэродрома сели на фюзеляж? – сверкнул на него белками глаз командир.
– Мотор перегрелся, совсем перестал тянуть. Козырек забросало маслом…
– Во-о-он!! – не своим голосом закричал Гетьман, его рука дернулась к кобуре, но ее перехватил Кожуховский.
Техники подняли штурмовик майора К. на колеса, заменили винт, запустили двигатель. При пробе на земле, а потом и в полете он работал совершенно нормально. Комиссия пришла к выводу, что летчик специально «вскипятил» мотор, закрыв заслонку маслорадиатора. В тот же день, когда устало-багровое солнце заваливалось за макушки сосен, на поляну собрали летчиков и техников. За ящиком, покрытым куском красной материи, сидели трое из военного трибунала. А перед ними спиной ко всем стоял высокий человек с непокрытой головой, неподпоясанный, со споротыми петлицами. Не хотелось верить, что это он недавно клялся в Богодухове у ветряка: «Первый «эрэс» я выпущу за нашу Родину, второй – за товарища Сталина!..», а выпустил эти «эрэсы» в болото.
Председательствующий трибунала от имени Родины объявил приговор:
– За трусость – к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
Гетьман попросил:
– Только не здесь. Увезите его куда-нибудь подальше…
Майору К. расстрел заменили передовой, «искупать вину кровью». Потом его видели в какой-то тыловой авиационной части…
Полк летал на Бобруйский аэродром трижды, нанеся сильный урон противнику, уничтожив и повредив десятки бомбардировщиков и «мессершмиттов». К 1 сентября полк был выведен в Воронеж, где он прошел переформировку в составе 1-й запасной авиационной бригады. Нужно было получить новые самолеты и пополниться летчиками. Часть обстрелянных, проверенных и закалившихся в боях летчиков полку пришлось отдать для вновь формируемых частей, где совсем не было «понюхавших пороха», – в их число вошли такие «орлы», как Спицын, Двойных и Денисюк. Так что из тех, кто 27 июня вылетел на фронт, в полку остались немногие, и в числе их капитаны Константин Холобаев и Василии Шемякин, лейтенант Павел Жулев, младший лейтенант Николай Синяков, ставший уже командиром второй эскадрильи, старшина Виктор Шахов и младший лейтенант Николай Смурыгов. Полк пополнялся молодежью, к которой независимо от возраста причислили всех, кто еще не успел повоевать. Так что и летчикам в Воронеже не пришлось сидеть сложа руки. В районе аэродрома Осоавиахима с рассвета до темноты кружили, пикировали и «брили» «илы» – тренировалось пополнение. Но из-за недостатка самолетов и летчиков полки теперь формировались всего лишь из двух эскадрилий – не 65 самолетов, как было, а 24…
Полк
На фронтовой аэродром я летел на самолете У-2. Пилотировал его из передней кабины Константин Николаевич Холобаев. Я уместился на заднем сиденье с пожитками, а в руках держал балалайку.
Холобаев летел низко, над самыми макушками деревьев, и мы оба вертели головами: нет ли «мессеров»? Через какое-то время мы прошмыгнули над речкой, и тут же урчание мотора стихло. Спланировали на зеленое поле, по краям которого виднелись валы опустевших капониров. «Полк вылетел на боевое задание», – подумал я.
Зарулили на стоянку и вышли из самолета – я с чемоданом в одной руке, балалайкой в другой. Из-за капонира неожиданно появился летчик в темно-синей пилотке с четырьмя боевыми наградами на груди. Какой-то плоский, лицо птичье. Он быстро шел навстречу и улыбался, щуря щелочки глаз. Пожал руку Холобаеву, заговорил высоким голосом:
– А я вас заждался. Почти все на другой аэродром перебрались… – Не переставая улыбаться, пожал руку и мне, да так, что пальцы слиплись.
– Майор Зуб, – назвался он.
Необычная фамилия этого незаурядного летчика была известна мне уже давно по неоднократным публикациям в газетах. Весной 1942 года майор Зуб отличился в ударе по немецкому аэродрому, где группа под его командованием сожгла на земле 12 вражеских самолетов и повредила еще 9. Я тогда мысленно рисовал портрет Зуба и представлял его себе просто богатырем.
«Вот тебе и богатырь!» – мелькнула мысль, но в ту минуту мне было хорошо от простого обращения.
Зашагали втроем к стоявшему вдалеке домику. Майор Зуб сказал мне:
– Вот теперь вместе и повоюем, – таким тоном, будто речь шла о какой-то обычной и совсем не опасной работе.
Навстречу нам, судя по облачению, шел техник. Зуб взял у меня балалайку. Я насторожился: сейчас спросит о ней… А он просто хотел, чтобы у меня освободилась рука. Вслед за майором я ответил на приветствие техника. Зуб – заместитель командира полка – не отмахнулся небрежно, как это заведено у бывалых летунов, а четко поднес к виску прямую ладонь. И вышло это у него красиво, свободно – не так, как у заядлых строевиков. Кстати, и одет он был по форме: гимнастерка, галифе, сапоги. Кроме планшета с картой да пистолета на боку, не было на нем никаких «доспехов» летчика. Вместо шлема с очками Зуб предпочитал носить пилотку, а вместо кожаного реглана или комбинезона – темно-синюю шинель довоенного образца с нашивками на левом рукаве и эмблемой летчика.
Меня часто подводило воображение, подвело и на этот раз. Совсем не таким ожидал я увидеть знаменитого летчика Южного фронта.
На аэродроме, куда мы прилетели с Холобаевым, остались только два самолета: их собирались отправить железной дорогой в ремонтные мастерские. Но командир посовещался с Зубом и принял решение – перегнать штурмовики в Морозовскую, хоть в этом и был риск. На одном из самолетов после аварии деформировался центроплан. На нем решил лететь Зуб. Второй самолет был тот самый знаменитый «0422», на котором переучивали летчиков в Миллерово. Перегонять его поручили мне.
– Вот и полетим в паре, – сказал Зуб. – Маневр «ножницы» знаешь?
Я ответил что-то невразумительное. Он взял карандаш, изобразил на листке бумаги сильно вытянутую цифру «8» и начал объяснять:
– Ведущий и ведомый, меняя крены, непрерывно расходятся то в одну, то в другую сторону. Пути их каждый раз пересекаются, – он показал на перемычку восьмерки. – Этот маневр применяется для обороны от истребителей. Так им трудно целиться. Если же проскочат вперед – сами могут попасть под наш лобовой огонь.
Я слушал объяснение Зуба, а сам думал: «Он мне сейчас об этом рассказывает, будто на боевое задание летим. На этих калеках нам не до восьмерок будет!»
Первое время мой ведущий летел впереди строго по прямой. Высота была метров сто. Когда он убедился, что я уверенно иду у него справа, неожиданно начал подавать команды на перестроение. Только я перейду на другую сторону, как новая команда – занять прежнее место. Долго я так увивался позади своего ведущего, а потом и его самолет начал с переменными кренами размашисто плавать передо мной то влево, то вправо. Это и есть «ножницы». Мотались мы так до самой станицы Морозовской целых 50 минут.
Вылез я из кабины взмокший. Зуб тоже вытер лицо, закурил:
– Вот и отработали маневр… – Он довольно улыбнулся.
Еще мне запомнилось сказанное тогда за перекуром:
– Приучили нас летать по прямой, да чтобы в строю никто не шелохнулся. А война показала, что маневр должен стать для летчика постоянной потребностью. Как дыхание…
Четыре награды, как у майора Зуба, тогда были редкостью. За выслугу лет и в круглые даты боевых орденов не давали, да и времени от начала войны прошло не так много. А у Зуба рядом с орденами Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды у самого рукава гимнастерки покачивалась на подвеске медаль «За отвагу». Медаль эта, прямо скажем, для летчика – награда невысокая, если не обидная. Но всякое случалось… Один корреспондент как-то спросил Николая Антоновича:
– Какую из наград вы больше всего цените? – и прочертил пальцем поперек его груди.
– Вот эту, – не моргнув глазом, Зуб указал на медаль.
– Почему? – удивился корреспондент.
– Представили к высшей, а вручили ее…
– Так можно же эту досадную ошибку исправить!
– А разве важно, чем отмечен, а не за что? – ответил Зуб.
От Морозовской нам нужно было ехать поездом в Сталинград: теперь нам предстояло получить там два самолета и на них лететь в полк. Мы уже спешили на вокзал, когда послышался отдаленный гул моторов. Глянули – с востока к аэродрому идут самолеты У-2. Их много – сразу не пересчитать. Но летели они в беспорядке, словно стая грачей перед отлетом на юг. Лишь головное звено держалось клином, а остальные поодиночке болтались на разной высоте.
Зуб остановился, внимательно посмотрел на эту картину.
– Вернемся на КП, узнаем, что это за часть летит.
Мы долго наблюдали за посадкой, которая прошла более организованно, чем полет. Из самолета, который приземлился первым, вышел нилот в комбинезоне. Судя по фигуре – вроде бы женщина. Быстро шагает на КП. Пилот сдернул с головы шлем, под ним гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы, у затылка собранная в тугой узел коса. Зуб поспешил навстречу.
– Марина! Какими судьбами?! – воскликнул он.
– А тебя, Антоныч, каким ветром сюда занесло? – в свою очередь, спрашивает она, хмуря красивые брови.
– Ремонтироваться прилетели из Донбасса.
– Читала, читала о тебе… Мы ведь тоже в Донбасс летим.
– Что там делать будете?
– Будем ночью бомбить.
– Вот оно что… Это как раз то, что ты формировала?
– Да.
Я смотрел на смуглое знакомое по портретам лицо Героя Советского Союза Марины Расковой, участницы дальнего беспосадочного перелета с Гризодубовой и Осипенко. И вот стоит перед нами известная всему миру летчица, а Зуб с ней держится запросто. Знакомство Николая Антоновича с Расковой было давним: им пришлось вместе служить в авиационном отряде при Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. Не забыл и меня ей представить:
Холобаев летел низко, над самыми макушками деревьев, и мы оба вертели головами: нет ли «мессеров»? Через какое-то время мы прошмыгнули над речкой, и тут же урчание мотора стихло. Спланировали на зеленое поле, по краям которого виднелись валы опустевших капониров. «Полк вылетел на боевое задание», – подумал я.
Зарулили на стоянку и вышли из самолета – я с чемоданом в одной руке, балалайкой в другой. Из-за капонира неожиданно появился летчик в темно-синей пилотке с четырьмя боевыми наградами на груди. Какой-то плоский, лицо птичье. Он быстро шел навстречу и улыбался, щуря щелочки глаз. Пожал руку Холобаеву, заговорил высоким голосом:
– А я вас заждался. Почти все на другой аэродром перебрались… – Не переставая улыбаться, пожал руку и мне, да так, что пальцы слиплись.
– Майор Зуб, – назвался он.
Необычная фамилия этого незаурядного летчика была известна мне уже давно по неоднократным публикациям в газетах. Весной 1942 года майор Зуб отличился в ударе по немецкому аэродрому, где группа под его командованием сожгла на земле 12 вражеских самолетов и повредила еще 9. Я тогда мысленно рисовал портрет Зуба и представлял его себе просто богатырем.
«Вот тебе и богатырь!» – мелькнула мысль, но в ту минуту мне было хорошо от простого обращения.
Зашагали втроем к стоявшему вдалеке домику. Майор Зуб сказал мне:
– Вот теперь вместе и повоюем, – таким тоном, будто речь шла о какой-то обычной и совсем не опасной работе.
Навстречу нам, судя по облачению, шел техник. Зуб взял у меня балалайку. Я насторожился: сейчас спросит о ней… А он просто хотел, чтобы у меня освободилась рука. Вслед за майором я ответил на приветствие техника. Зуб – заместитель командира полка – не отмахнулся небрежно, как это заведено у бывалых летунов, а четко поднес к виску прямую ладонь. И вышло это у него красиво, свободно – не так, как у заядлых строевиков. Кстати, и одет он был по форме: гимнастерка, галифе, сапоги. Кроме планшета с картой да пистолета на боку, не было на нем никаких «доспехов» летчика. Вместо шлема с очками Зуб предпочитал носить пилотку, а вместо кожаного реглана или комбинезона – темно-синюю шинель довоенного образца с нашивками на левом рукаве и эмблемой летчика.
Меня часто подводило воображение, подвело и на этот раз. Совсем не таким ожидал я увидеть знаменитого летчика Южного фронта.
На аэродроме, куда мы прилетели с Холобаевым, остались только два самолета: их собирались отправить железной дорогой в ремонтные мастерские. Но командир посовещался с Зубом и принял решение – перегнать штурмовики в Морозовскую, хоть в этом и был риск. На одном из самолетов после аварии деформировался центроплан. На нем решил лететь Зуб. Второй самолет был тот самый знаменитый «0422», на котором переучивали летчиков в Миллерово. Перегонять его поручили мне.
– Вот и полетим в паре, – сказал Зуб. – Маневр «ножницы» знаешь?
Я ответил что-то невразумительное. Он взял карандаш, изобразил на листке бумаги сильно вытянутую цифру «8» и начал объяснять:
– Ведущий и ведомый, меняя крены, непрерывно расходятся то в одну, то в другую сторону. Пути их каждый раз пересекаются, – он показал на перемычку восьмерки. – Этот маневр применяется для обороны от истребителей. Так им трудно целиться. Если же проскочат вперед – сами могут попасть под наш лобовой огонь.
Я слушал объяснение Зуба, а сам думал: «Он мне сейчас об этом рассказывает, будто на боевое задание летим. На этих калеках нам не до восьмерок будет!»
Первое время мой ведущий летел впереди строго по прямой. Высота была метров сто. Когда он убедился, что я уверенно иду у него справа, неожиданно начал подавать команды на перестроение. Только я перейду на другую сторону, как новая команда – занять прежнее место. Долго я так увивался позади своего ведущего, а потом и его самолет начал с переменными кренами размашисто плавать передо мной то влево, то вправо. Это и есть «ножницы». Мотались мы так до самой станицы Морозовской целых 50 минут.
Вылез я из кабины взмокший. Зуб тоже вытер лицо, закурил:
– Вот и отработали маневр… – Он довольно улыбнулся.
Еще мне запомнилось сказанное тогда за перекуром:
– Приучили нас летать по прямой, да чтобы в строю никто не шелохнулся. А война показала, что маневр должен стать для летчика постоянной потребностью. Как дыхание…
Четыре награды, как у майора Зуба, тогда были редкостью. За выслугу лет и в круглые даты боевых орденов не давали, да и времени от начала войны прошло не так много. А у Зуба рядом с орденами Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды у самого рукава гимнастерки покачивалась на подвеске медаль «За отвагу». Медаль эта, прямо скажем, для летчика – награда невысокая, если не обидная. Но всякое случалось… Один корреспондент как-то спросил Николая Антоновича:
– Какую из наград вы больше всего цените? – и прочертил пальцем поперек его груди.
– Вот эту, – не моргнув глазом, Зуб указал на медаль.
– Почему? – удивился корреспондент.
– Представили к высшей, а вручили ее…
– Так можно же эту досадную ошибку исправить!
– А разве важно, чем отмечен, а не за что? – ответил Зуб.
От Морозовской нам нужно было ехать поездом в Сталинград: теперь нам предстояло получить там два самолета и на них лететь в полк. Мы уже спешили на вокзал, когда послышался отдаленный гул моторов. Глянули – с востока к аэродрому идут самолеты У-2. Их много – сразу не пересчитать. Но летели они в беспорядке, словно стая грачей перед отлетом на юг. Лишь головное звено держалось клином, а остальные поодиночке болтались на разной высоте.
Зуб остановился, внимательно посмотрел на эту картину.
– Вернемся на КП, узнаем, что это за часть летит.
Мы долго наблюдали за посадкой, которая прошла более организованно, чем полет. Из самолета, который приземлился первым, вышел нилот в комбинезоне. Судя по фигуре – вроде бы женщина. Быстро шагает на КП. Пилот сдернул с головы шлем, под ним гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы, у затылка собранная в тугой узел коса. Зуб поспешил навстречу.
– Марина! Какими судьбами?! – воскликнул он.
– А тебя, Антоныч, каким ветром сюда занесло? – в свою очередь, спрашивает она, хмуря красивые брови.
– Ремонтироваться прилетели из Донбасса.
– Читала, читала о тебе… Мы ведь тоже в Донбасс летим.
– Что там делать будете?
– Будем ночью бомбить.
– Вот оно что… Это как раз то, что ты формировала?
– Да.
Я смотрел на смуглое знакомое по портретам лицо Героя Советского Союза Марины Расковой, участницы дальнего беспосадочного перелета с Гризодубовой и Осипенко. И вот стоит перед нами известная всему миру летчица, а Зуб с ней держится запросто. Знакомство Николая Антоновича с Расковой было давним: им пришлось вместе служить в авиационном отряде при Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. Не забыл и меня ей представить:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента