Страница:
Одной из дисциплин, преподававшихся в то время в Страсбурге, было право, в частности германское право. Его изучали даже французские студенты в надежде сделать карьеру в судебной системе рейха. Люди, обучавшие Меттерниха, особенно Кристофер Вильям Кох, выражали идеи обновленной Геттингенской школы. В ней господствовал светский рационалистический дух. Здесь поощрялось изучение позитивного права и его исторического развития, чтобы дать студентам необходимые знания о законах. Однако никто не рассчитывал набраться мудрости от этих занятий или обнаружить в самом существовании института права признаки божественной воли. Справедливость считалась естественным правом. Она обнаруживалась посредством разумных аргументов и достигалась наилучшим образом усилиями просвещенной человеческой воли, одним словом, посредством деспотической воли феодальных князей. В свете универсальной идеи христианства упадок рейха как органичного института не мог не вызывать сожаления. Согласно этой концепции, рейх представлял собой лигу отдельных государств, изначально светских образований в центре Европейского континента. И если в идее рейха и имелась какая-то особая ценность, то она заключалась в опоре на баланс сил. Потому что обосновывалось это тем разумным доводом – а разум в то время был мерой всех вещей, – что в Европе, более или менее однородной в культурном отношении, но разделенной политически на эгоцентричные государственные образования, единственной альтернативой хаосу является учет баланса сил. Поскольку равновесие считалось принципом организации Вселенной и поскольку в течение века дипломаты усматривали в равновесии сил прагматичное решение своих проблем, баланс сил как регулятор международных отношений казался логически естественным. Не случайно в Страсбурге Меттерних почти ежедневно погружался в споры о необходимости европейского равновесия. (См.: С р б и к. Меттерних… Т. 1.)
То же продолжалось в 1790 году, когда молодой студент, осваивавший науку государственного управления, перевелся на учебу в университет Майнца. Там он слушал лекции по истории Германской империи Николаса Фогта и подружился с этим видным ученым на всю жизнь. Философия Фогта не была столь механистична, как у Коха. Она уделяла больше внимания исторической эволюции правовых институтов и их органической связи с иерархией социальных отношений, начиная с семьи, переходя затем – через епархии, поместья и королевства – к Европейской республике. Тем не менее равновесие и здесь сохраняло всеобъемлющее значение. Однако для Фогта баланс сил был не просто проблемой отношений между суверенными государственными образованиями, как у Коха, но воодушевляющим принципом всех человеческих отношений, всего общества и даже всей Вселенной. Для Фогта это было выражением божественной воли. Там, где доктрина Коха стремилась применительно к Священной Римской империи оправдать абсолютизм и амбиции крупных феодалов, философия Фогта утверждала органичную гармонию целого и важность всех входящих в него институтов, больших и малых, светских и религиозных.
Таким образом, в университете Майнца Меттерних нашел философию, которая соответствовала не только существовавшим стандартам интеллектуального достоинства, но также традициям и жизненным интересам его семьи. Неудивительно, что он не уставал почитать Фогта и после смерти ученого, похоронив его останки в поместье Меттернихов в Йоханнисберге. Однако, хотя Меттерних и признавал Фогта своим учителем больше, чем Коха, последнего все равно нельзя было сбрасывать со счета. Потому что – даже если в студенческие годы Меттерних этого и не предвидел – оба профессора теоретически сформулировали главную проблему его будущей политики в отношении Германии: должна ли эта страна в эпоху после Наполеона воссоздаваться в виде иерархий имперских владений или как лига суверенных государств.
Между тем Французская революция преподала в сфере искусства управления государством уроки, с которыми по накалу эмоций не могли сравниться никакие академические лекции. Молодому Клеменсу революция доставила и сугубо личные переживания. Всего лишь через неделю после падения Бастилии он увидел, как разъяренная толпа штурмовала здание городского собрания в Страсбурге, грабила знаменитый винный погреб города и устраивала пьяные оргии и бесчинства, положить конец которым смог лишь полк охраны князя Макса. Позже, к досаде молодого человека, он узнал, что его старый учитель Симон стал редактором революционного еженедельника в городе и местным переводчиком Декларации прав человека. Далее, как представлялось испуганному, но завороженному студенту, революция с самого начала была обагрена кровью и созидание в ней сводилось на нет разрушением.
Несмотря на отвращение, которое, возможно, Меттерних питал к июльским актам насилия, он продолжал учебу и провел в Страсбурге еще один год. Лето 1790 года застало его уже во Франкфурте на коронации Леопольда II, которая значила больше, чем простой ритуал. Она выглядела как освящение прошлого. Затем последовали два года жизни в Майнце, а в июле Меттерних был снова во Франкфурте на коронации Франциска II. Если предыдущая коронация продемонстрировала цепкость прошлого, то вторая была призвана отметить его полный триумф. В это же самое время у Кобленца сосредоточивалась прусская армия под командованием герцога Брунсвика и готовилась начать наступление, с которым были связаны большие надежды на разгром революции, причем не только надежды самих немецких князей, но в особенности многих французских эмигрантов, прибывших на коронацию. После коронации Меттерних в состоянии благодушия присоединился к массам дворян, возвращавшихся в Кобленц в ожидании вестей о победе.
Эти вести так и не поступили. 20 сентября наступление было остановлено в Вальми. Началось отступление, долгое отступление со сдачей в следующие четыре месяца революционным армиям Майнца и Франкфурта и открытием пути к еще большим бедам. И куда только делось это общество «естественного равновесия»? Французские поместья были ликвидированы, королевская семья казнена, установилась террористическая диктатура. Фогт говорил о дарованном Богом равновесии между любовью и ненавистью. Откуда было взять любовь, которая сдержала бы поток ненависти, несшийся из Парижа, перебравшийся через Рейн и приготовившийся поглотить мирные Виннебург и Байльштайн, до которых оставалось каких-то 50 миль?
Возвращение в Майнц стало невозможным. И потом, как можно было думать о гармонии Вселенной, когда революция каждый день заставляла сомневаться в ее существовании? Теперь Меттерних сменил обучение практической деятельностью, помогая отцу и служа курьером между армией и австрийскими властями в Нидерландах. В 1791 году Франц Георг пошел на повышение, заняв пост министра-резидента в австрийских Нидерландах и Бельгии. Позже Клеменс хвастал, что отец был своего рода премьер-министром, разве что подчинялся приказам имперской канцелярии в Вене, которая управляла территориями, подвластными Габсбургской короне. Теперь Франц Георг находился на службе Австрии, а не Священной Римской империи, как это было прежде в Майнце. Вскоре эта разница в положении стала очевидной.
Подверженный имперским предрассудкам Франц Георг воспринимал Нидерланды и Бельгию скорее как округ рейха, чем как часть австрийской территории. Он горячо сочувствовал хозяевам дворянских поместий, их стремлению к независимому существованию, их нежеланию платить налоги в пользу далекого австрийского двора.
Необходимо сказать несколько слов о политике Франца Георга, поскольку в 1789 году хозяева поместий подняли восстание против власти Иосифа II, пытавшегося упразднить устаревшую конституцию. С этого времени местные феодалы стали колебаться в выборе между злом Французской революции и политикой централизации Габсбургов. Тем не менее, поскольку начальники Меттерниха в Вене были большей частью централистами по убеждениям и относились к Нидерландам и Бельгии с недоверием по печальному прошлому опыту, они противились его соглашательской политике и постоянно вмешивались в его административную деятельность.
Осенью 1793 года Франц Георг без согласования с Веной оказал содействие местным феодалам в их попытках укрепить территориальную милицию путем вооружения крестьян и сформировать добровольческие корпуса для отражения наступления французов. Эти поступки привели в ужас венскую канцелярию, и не столько потому, что она боялась вооружения народа – ранее Австрия обращалась к рейхстагу с призывом провести массовую мобилизацию в вооруженные силы по всему рейху, – сколько потому, что она сомневалась в лояльности бельгийских и нидерландских феодалов. Когда же в 1794 году Бельгия была оккупирована французами и страна с поразительной поспешностью дезертировала из Австрии, Франца Георга было очень легко сделать козлом отпущения. В начале июля австрийцы покинули Брюссель и рассерженный кайзер упразднил пост Меттерниха.
Для семьи Меттерних это было время испытаний, Клеменс тяжело переживал унижение. Благодаря остаткам отцовского влияния он получил назначение в Англию. Удалившись из зоны насилия, он теперь располагал временем оценить критически ситуацию в разорванной на клочки Европе и защитить политику отца. В памфлете, написанном в августе 1794 года, он подверг резкой критике «твердолобых» дипломатов старой школы, «которые смотрят на современную войну как на любую другую, а на революцию как на детскую игру, которые наблюдают всеобщий пожар с хладнокровием лекаря…». Именно эти люди, пояснял Меттерних, побоялись вооружить массы. «Монархов застращали, показав им пугало, и решительные действия правительства Нидерландов были запрещены». Но истина состояла в глубоком различии между понятиями «толпа» и «народ». Последний состоял из собственников и был готов драться за свою собственность, «сколь ни мала была она… Из числа вооруженного народа я исключаю, следовательно, класс неимущих, столь опасный для государства, людей, ничего не имеющих и всегда готовых к мятежу…». Важно мобилизовать массы «граждан» и «йоменов», готовых выступить против вооруженных орд, рожденных революцией – революцией, которая угрожала «разрывом социальных уз, разрушением всех принципов и уничтожением собственности».
Первый публицистический опыт Меттерниха на политическую тему крайне интересен. Он произнес первое слово в своей продолжавшейся всю жизнь полемике против революции, – произнес со страстностью, присущей молодости. Революция, считал он, не являлась политикой в обычном понимании, то есть состязанием в рамках взаимно оговоренных правил. Это скорее демоническая сила, угрожающая самой цивилизации. Внешне проблема проста: ведется борьба собственников и неимущих. Монархические правительства и экспроприируемые собственники должны ясно осознать тот факт, что они вовлечены в классовую борьбу. Они должны оставить свои мелочные споры и соперничество ради коллективного противодействия необузданным стремлениям революционных сил.
Это было весьма красноречивое отрицание революции, но то, что Меттерних утверждал, было тоже важным. Оно состояло в страстной защите политики отца в Нидерландах, в энергичной поддержке идеи создания народной милиции, которая не имела бы ничего общего ни с голодной бандой наемников, ни с необузданной ордой фанатиков. Его трактат проповедовал философию «третьей силы», противостоявшей в лице феодалов абсолютизму, в то время как революция противостояла ему с другой стороны. За полемикой против революции таилась поддержка имперским графом рейха как органичного государственного образования, отчаянный призыв не оставлять левый берег Рейна Франции. Осуждение «твердолобых» было в конечном счете проявлением удрученности – он снова и снова говорил о непостижимом, – удрученности, вызванной тем, что монархия, на которую больше всего надеялись аристократы, оказалась столь слепа в отношении своих жизненных интересов. Это было традиционное выражение недовольства бойцов передней линии штабом, оно имело мало общего с универсальностью мышления, как оценивает Генрих Риттер фон Србик содержание памфлета в своей знаменитой биографии Меттерниха. Точка зрения, высказанная в памфлете, по существу страдала местничеством. Борьба Меттерниха против революции, какое бы философское обоснование она ни получила, началась фактически как попытка привлечь Габсбургов к защите рейха по всем направлениям.
Если Меттерниха в то время более всего тревожила судьба Виннебурга и Байльштайна, то эта тревога имела под собой основания. В октябре пал Кобленц, в январе 1795 года в руки французов попала вся Рейнская область, за исключением Майнца. Меттернихи перестали быть просто бойцами «передней линии» в борьбе с революцией, теперь они были беженцами-эмигрантами – это положение лишь растравливало их души. Без должности на государственной службе, вынужденный полагаться на скромные доходы с имения Кенигсварт, Франц Георг привез свое семейство в Вену. В ноябре 1794 года впервые увидел эту столицу Клеменс Лотар. Цель съезда родственников на берегах Дуная была троякой: подыскать работу Францу Георгу, невесту для Клеменса и, насколько это возможно, повлиять на политику с целью не допустить сдачи французам Рейнской области.
Ситуация была довольно скверной. Постороннему было очень трудно прорваться сквозь сомкнутые ряды австрийской аристократии, а для обедневшего Франца Георга Меттерниха препятствия становились непреодолимыми. Он восстановил против себя большинство влиятельных сановников, включая министра иностранных дел, барона Франца фон Тугута. Его повсюду, хотя, возможно, и несправедливо, порицали за поражение в Нидерландах, и, кроме того, он оставался приверженцем рейха в столице, которая помимо Германии имела много других интересов. Для Франца Георга не нашлось работы. Однако Клеменс преуспел больше. Менее чем через год после прибытия в Вену он возбудил пересуды столичной публики в связи с женитьбой на княжне Элеоноре, единственной дочери князя Эрнста фон Кауница и внучке самого великого канцлера. Удачный брак имел место не без влияния связей и личных усилий графини Меттерних, но главной его причиной был, конечно, сам молодой Клеменс. Он завоевал сердце юной княжны обходительными манерами, острым умом и привлекательной внешностью, взяв верх над соперниками из монархических семей Лихтенштейн и Палфи. Это была важная победа не только над замкнутостью венской аристократии, но и над зависимостью от собственной семьи. После свадьбы в сентябре 1795 года Меттерних поселился в доме тестя в Аустерлице, и, несмотря на личную антипатию ко многим из своих новых родственников, он воздерживался от всего, что могло уронить репутацию Кауницей. С этих пор благополучие дома Меттернихов зависело больше от него, чем от отца. Теперь Меттернихи были связаны с Австрией столь же прочно, сколь и с Рейнской областью. (См.: К о р т и. Меттерних и женщины. Т. 1. С. 30–44.)
В ситуации, когда Франц Георг был дискредитирован, а Клеменс почти не выезжал из Аустерлица, австрийская политика проводилась прежними неуклюжими методами и без того, чтобы пользоваться советами рейнских эмигрантов. Клеменс обвинял Тугута в проведении политики, отвечающей узкоавстрийским интересам, но не принципам идеологической борьбы против революции. Это не означало, однако, что Тугут воспринял потерю Нидерландов с легким сердцем или преднамеренно саботировал курс на укрепление рейха. Наоборот, он стремился к возврату под власть Австрии бельгийских территорий, хотя бы для обмена их на соседнюю Баварию. Более того, рейх представлял для Австрии большую ценность, особенно из-за коммерческих связей с имперскими свободными городами и исключительного права набирать рекрутов в армию в небольших курфюршествах (княжествах), не располагавших собственными вооруженными формированиями. Почти половину численного состава каждого так называемого «немецкого полка» в австрийской армии (в отличие от венгерских и хорватских боевых единиц) рекрутировали таким способом. Процент же унтер-офицеров был еще выше, поскольку в западной части Германии грамотность тоже была более высокой. Наконец, рейх укреплял моральный дух, и, хотя опора была шаткой и малоосязаемой, сбрасывать ее со счета не следовало бы. В марте 1793 года Тугут в последнем воззвании к духу имперского патриотизма убеждал рейхстаг объявить имперскую войну Франции и велеть «вооруженным поместьям» мобилизовать военные контингенты численностью втрое большей, чем обычная. Даже выборщик Палатинат-Баварии выделил требуемую численность войск, хотя во всем остальном он продолжал соблюдать пакт о нейтралитете, подписанный с Францией.
Таким образом, рейх был все еще необходим Габсбургам. И если бы их интересовала только Германия, то, вероятно, даже Меттернихам было бы не на что жаловаться. Главным препятствием, к преодолению которого постоянно стремилась имперская политика, был польский вопрос, снова обострившийся летом 1792 года усилиями российской императрицы Екатерины. «Я ломаю голову над тем, – признавалась она, – как найти способ побудить монархии Вены и Берлина заняться французскими делами. Хочу вовлечь их в эти дела, чтобы развязать себе руки». Послав армию в Варшаву, Екатерина сломала деликатный трехсторонний баланс сил, сложившийся на востоке, и бросила прямой вызов австрийской политике сохранения Польши в качестве буфера в отношениях между Пруссией и Россией. Тем не менее Тугут и император Франциск, оба только что заступившие на свои посты, продолжали считать Западный фронт главным, оговорив себе долю во втором разделе Польши, который эти две восточные державы совершили в январе 1793 года. В ответ Пруссия и Россия обязались продолжать войну против Франции, помочь возвратить Австрии Нидерланды и поддержать ее план по обмену Нидерландов на Баварию.
Со стороны Австрии сделка не была удачной. Помощь России на западе была ничтожной, а Пруссия, чей аппетит разожгли польские территории, могла позволить себе рискнуть потерей собственных земель на Рейне (Клеве и Гелдерланд) в надежде на более значительные территориальные приобретения на востоке. Надежда была вполне реальной, поскольку остатки Польши находились в состоянии, близком к анархии. И Пруссия вскоре нашла повод для оккупации еще большей территории. К несчастью для Австрии, земли, захваченные Пруссией, включали район Кракова, где находились Моравские Ворота – широкий проход, ведущий прямо к Вене. Перед лицом этой угрозы, которая, в отличие от проблематичной опасности со стороны Франции, выглядела конкретной и близкой, Тугут отбросил свою политику невмешательства и объединился с Россией с целью вытеснить пруссаков из районов, где они представляли угрозу, и произвести раздел Польши к выгоде Австрии и России. В марте 1795 года монархия в Берлине ответила на это подписанием сепаратного мира с Францией в Базеле. По базельскому договору Пруссия признала французские претензии на Бельгию и левый берег Рейна. Выйдя из затруднительного положения на западе, она активизировала свою политику в Польше и спустя шесть месяцев получила свою долю в окончательном разделе этой страны.
Такова была реальность, требовавшая от австрийских стратегов жесткого выбора. Теоретически Меттерних был, без сомнения, прав, когда предостерегал против революции как главной опасности и призывал к прекращению текущих политических распрей. Но эти предостережения и призыв мало что значили без поддержки монархиями континента внутри и за пределами рейха. Поскольку Россия навязала польскую проблему, у Тугута не оставалось выбора, кроме как держать значительную часть армии на востоке, где Вена была уязвима для внешней угрозы. Не его вина, что Пруссия дезертировала с Западного фронта и что Саксония, Ганновер и Гессен-Кассель тоже замирились с Францией, оставив в состоянии противоборства с ней лишь правителей курфюршеств, расположенных по левому берегу Рейна. То, что молодой человек в возрасте 21 года упустил эти факты из виду, неудивительно. Примечательно другое: через несколько лет Меттерних, будучи уже в зените своего могущества, как ни в чем не бывало продолжал порицать министерство Тугута за «беспрерывную серию ошибок и просчетов». Причем даже в это время он говорил только о французском вторжении, упуская из виду польский вопрос. Но ведь так часто относятся к тем, у кого учатся.
Австрия противостояла французам в Германии не без успеха, и, только когда война была распространена на Италию, куда вторглись французские армии под командованием Наполеона Бонапарта, Тугут предложил мир. В октябре 1797 года в Кампоформио был подписан мирный договор. По его условиям Австрия уступила Франции бельгийские провинции, получив в качестве компенсации итальянские территории Венеции, Истрии и Далмации. Вывод земель короны, входивших в рейх, за имперские границы продемонстрировал яркий пример политики: «Австрия превыше всего». Но это было еще не все. В секретных статьях Австрия соглашалась уступить французам большую часть левого берега Рейна. В обмен Франция гарантировала свою поддержку в приобретении Австрией части Верхней Баварии, а также внушительного архиепископства Зальцбург. Последняя акция предусматривала одобрение принципа секуляризации, который австрийцы долго отвергали из опасения потери некоторых важных опор империи.
Ирония состоит в том, что договор Кампоформио, который имел такие ужасные последствия для семьи Меттернихов, стал причиной того, что и отец и сын вернулись наконец в политику. Поскольку формально Франция и рейх оставались в состоянии войны, договор предусматривал проведение в Раштатте конференции для обсуждения условий мира с участием обеих сторон. Представлять имперский округ под названием Австрия был назначен граф Людвиг фон Лербах, а граф Людвиг фон Кобенцль, подписавший договор в Кампоформио, стал послом императора Франциска, выступавшего в качестве короля Богемии и Венгрии. Оставался вакантным пост полномочного представителя императора Священной Римской империи, и его занял Франц Георг Меттерних при содействии своего друга Кобенцля, который благодаря заключению мирного договора неожиданно повысил свой политический вес. Молодой Клеменс был снова назначен представителем графов Вестфалии, как во время коронации 1792 года.
Если бы Франц Георг был политиком более проницательным, он мог бы даже в своих стесненных обстоятельствах усомниться в целесообразности принятия назначения, которое требовало от него делать все возможное для блага рейха, не мешая при этом Кобенцлю и Лербаху реализовать секретные статьи договора Кампоформио. В самом деле, имеется сильное подозрение, что Тугут рассматривал это назначение как расплату Франца Георга за неудачу в австрийских Нидерландах. Он систематически держал полномочного представителя императора в неведении относительно государственных секретов, которыми щедро делился с Кобенцлем и Лербахом. Вызывает большие сомнения, что Меттернихам вообще было что-либо известно об обязательствах, взятых рейхом в Кампоформио. Клеменс, к несчастью, был более близок к истине, чем предполагал, когда говорил об отцовском назначении, что «ни один пост не соответствовал ему больше и никто не соответствовал этому посту больше, чем он».
Как бы то ни было, но, когда в январе 1798 года открылась конференция, Франц Георг оказался в беспомощном состоянии, зажатый между инструкциями рейхстага, предполагающими возвращение к положению до сложившегося статус-кво, и требованиями французских представителей, выходящими за рамки договора в Кампоформио, о передаче Франции всего левого берега Рейна без исключений. В конце концов он был вынужден следовать линии Кобенцля и Лербаха, которые не только уступали французским требованиям, но также побуждали другие курфюршества рейха делать то же самое в счет компенсации за это на правом берегу. Средством защиты рейха, признался в итоге Франц Георг делегации представителей немецкого дворянства, было одно лишь «звонкое слово».
Молодой Меттерних не разделял отцовскую сентиментальность и стоическую гордость. Перед тем как договор Кампоформио похоронил надежды на левый берег Рейна, он предпринял уже в Раштатте, где формально участвовал в работе конференции, меры по обеспечению адекватной компенсации за потерю поместья Меттернихов. «Не хочу, чтобы меня цитировали, – писал Клеменс жене, – но, согласно моему видению ситуации, все пошло к чертям, настало время спасти хоть что-нибудь из-под развалин». Через четыре месяца, когда конференция приняла принцип компенсации, он уже подобрал подходящее поместье и выдвинул на него претензии. На более высоком политическом уровне он смотрел скорее вперед, чем назад. Оценивая французскую программу полной секуляризации, против которой, по его мнению, будет неизбежно возражать австрийский суд, Меттерних предпочел середину между двумя крайностями. Когда программа была одобрена конференцией, он выражал недовольство постоянными и бесполезными, по его убеждению, возражениями против этого решения отца.
То же продолжалось в 1790 году, когда молодой студент, осваивавший науку государственного управления, перевелся на учебу в университет Майнца. Там он слушал лекции по истории Германской империи Николаса Фогта и подружился с этим видным ученым на всю жизнь. Философия Фогта не была столь механистична, как у Коха. Она уделяла больше внимания исторической эволюции правовых институтов и их органической связи с иерархией социальных отношений, начиная с семьи, переходя затем – через епархии, поместья и королевства – к Европейской республике. Тем не менее равновесие и здесь сохраняло всеобъемлющее значение. Однако для Фогта баланс сил был не просто проблемой отношений между суверенными государственными образованиями, как у Коха, но воодушевляющим принципом всех человеческих отношений, всего общества и даже всей Вселенной. Для Фогта это было выражением божественной воли. Там, где доктрина Коха стремилась применительно к Священной Римской империи оправдать абсолютизм и амбиции крупных феодалов, философия Фогта утверждала органичную гармонию целого и важность всех входящих в него институтов, больших и малых, светских и религиозных.
Таким образом, в университете Майнца Меттерних нашел философию, которая соответствовала не только существовавшим стандартам интеллектуального достоинства, но также традициям и жизненным интересам его семьи. Неудивительно, что он не уставал почитать Фогта и после смерти ученого, похоронив его останки в поместье Меттернихов в Йоханнисберге. Однако, хотя Меттерних и признавал Фогта своим учителем больше, чем Коха, последнего все равно нельзя было сбрасывать со счета. Потому что – даже если в студенческие годы Меттерних этого и не предвидел – оба профессора теоретически сформулировали главную проблему его будущей политики в отношении Германии: должна ли эта страна в эпоху после Наполеона воссоздаваться в виде иерархий имперских владений или как лига суверенных государств.
Между тем Французская революция преподала в сфере искусства управления государством уроки, с которыми по накалу эмоций не могли сравниться никакие академические лекции. Молодому Клеменсу революция доставила и сугубо личные переживания. Всего лишь через неделю после падения Бастилии он увидел, как разъяренная толпа штурмовала здание городского собрания в Страсбурге, грабила знаменитый винный погреб города и устраивала пьяные оргии и бесчинства, положить конец которым смог лишь полк охраны князя Макса. Позже, к досаде молодого человека, он узнал, что его старый учитель Симон стал редактором революционного еженедельника в городе и местным переводчиком Декларации прав человека. Далее, как представлялось испуганному, но завороженному студенту, революция с самого начала была обагрена кровью и созидание в ней сводилось на нет разрушением.
Несмотря на отвращение, которое, возможно, Меттерних питал к июльским актам насилия, он продолжал учебу и провел в Страсбурге еще один год. Лето 1790 года застало его уже во Франкфурте на коронации Леопольда II, которая значила больше, чем простой ритуал. Она выглядела как освящение прошлого. Затем последовали два года жизни в Майнце, а в июле Меттерних был снова во Франкфурте на коронации Франциска II. Если предыдущая коронация продемонстрировала цепкость прошлого, то вторая была призвана отметить его полный триумф. В это же самое время у Кобленца сосредоточивалась прусская армия под командованием герцога Брунсвика и готовилась начать наступление, с которым были связаны большие надежды на разгром революции, причем не только надежды самих немецких князей, но в особенности многих французских эмигрантов, прибывших на коронацию. После коронации Меттерних в состоянии благодушия присоединился к массам дворян, возвращавшихся в Кобленц в ожидании вестей о победе.
Эти вести так и не поступили. 20 сентября наступление было остановлено в Вальми. Началось отступление, долгое отступление со сдачей в следующие четыре месяца революционным армиям Майнца и Франкфурта и открытием пути к еще большим бедам. И куда только делось это общество «естественного равновесия»? Французские поместья были ликвидированы, королевская семья казнена, установилась террористическая диктатура. Фогт говорил о дарованном Богом равновесии между любовью и ненавистью. Откуда было взять любовь, которая сдержала бы поток ненависти, несшийся из Парижа, перебравшийся через Рейн и приготовившийся поглотить мирные Виннебург и Байльштайн, до которых оставалось каких-то 50 миль?
Возвращение в Майнц стало невозможным. И потом, как можно было думать о гармонии Вселенной, когда революция каждый день заставляла сомневаться в ее существовании? Теперь Меттерних сменил обучение практической деятельностью, помогая отцу и служа курьером между армией и австрийскими властями в Нидерландах. В 1791 году Франц Георг пошел на повышение, заняв пост министра-резидента в австрийских Нидерландах и Бельгии. Позже Клеменс хвастал, что отец был своего рода премьер-министром, разве что подчинялся приказам имперской канцелярии в Вене, которая управляла территориями, подвластными Габсбургской короне. Теперь Франц Георг находился на службе Австрии, а не Священной Римской империи, как это было прежде в Майнце. Вскоре эта разница в положении стала очевидной.
Подверженный имперским предрассудкам Франц Георг воспринимал Нидерланды и Бельгию скорее как округ рейха, чем как часть австрийской территории. Он горячо сочувствовал хозяевам дворянских поместий, их стремлению к независимому существованию, их нежеланию платить налоги в пользу далекого австрийского двора.
Необходимо сказать несколько слов о политике Франца Георга, поскольку в 1789 году хозяева поместий подняли восстание против власти Иосифа II, пытавшегося упразднить устаревшую конституцию. С этого времени местные феодалы стали колебаться в выборе между злом Французской революции и политикой централизации Габсбургов. Тем не менее, поскольку начальники Меттерниха в Вене были большей частью централистами по убеждениям и относились к Нидерландам и Бельгии с недоверием по печальному прошлому опыту, они противились его соглашательской политике и постоянно вмешивались в его административную деятельность.
Осенью 1793 года Франц Георг без согласования с Веной оказал содействие местным феодалам в их попытках укрепить территориальную милицию путем вооружения крестьян и сформировать добровольческие корпуса для отражения наступления французов. Эти поступки привели в ужас венскую канцелярию, и не столько потому, что она боялась вооружения народа – ранее Австрия обращалась к рейхстагу с призывом провести массовую мобилизацию в вооруженные силы по всему рейху, – сколько потому, что она сомневалась в лояльности бельгийских и нидерландских феодалов. Когда же в 1794 году Бельгия была оккупирована французами и страна с поразительной поспешностью дезертировала из Австрии, Франца Георга было очень легко сделать козлом отпущения. В начале июля австрийцы покинули Брюссель и рассерженный кайзер упразднил пост Меттерниха.
Для семьи Меттерних это было время испытаний, Клеменс тяжело переживал унижение. Благодаря остаткам отцовского влияния он получил назначение в Англию. Удалившись из зоны насилия, он теперь располагал временем оценить критически ситуацию в разорванной на клочки Европе и защитить политику отца. В памфлете, написанном в августе 1794 года, он подверг резкой критике «твердолобых» дипломатов старой школы, «которые смотрят на современную войну как на любую другую, а на революцию как на детскую игру, которые наблюдают всеобщий пожар с хладнокровием лекаря…». Именно эти люди, пояснял Меттерних, побоялись вооружить массы. «Монархов застращали, показав им пугало, и решительные действия правительства Нидерландов были запрещены». Но истина состояла в глубоком различии между понятиями «толпа» и «народ». Последний состоял из собственников и был готов драться за свою собственность, «сколь ни мала была она… Из числа вооруженного народа я исключаю, следовательно, класс неимущих, столь опасный для государства, людей, ничего не имеющих и всегда готовых к мятежу…». Важно мобилизовать массы «граждан» и «йоменов», готовых выступить против вооруженных орд, рожденных революцией – революцией, которая угрожала «разрывом социальных уз, разрушением всех принципов и уничтожением собственности».
Первый публицистический опыт Меттерниха на политическую тему крайне интересен. Он произнес первое слово в своей продолжавшейся всю жизнь полемике против революции, – произнес со страстностью, присущей молодости. Революция, считал он, не являлась политикой в обычном понимании, то есть состязанием в рамках взаимно оговоренных правил. Это скорее демоническая сила, угрожающая самой цивилизации. Внешне проблема проста: ведется борьба собственников и неимущих. Монархические правительства и экспроприируемые собственники должны ясно осознать тот факт, что они вовлечены в классовую борьбу. Они должны оставить свои мелочные споры и соперничество ради коллективного противодействия необузданным стремлениям революционных сил.
Это было весьма красноречивое отрицание революции, но то, что Меттерних утверждал, было тоже важным. Оно состояло в страстной защите политики отца в Нидерландах, в энергичной поддержке идеи создания народной милиции, которая не имела бы ничего общего ни с голодной бандой наемников, ни с необузданной ордой фанатиков. Его трактат проповедовал философию «третьей силы», противостоявшей в лице феодалов абсолютизму, в то время как революция противостояла ему с другой стороны. За полемикой против революции таилась поддержка имперским графом рейха как органичного государственного образования, отчаянный призыв не оставлять левый берег Рейна Франции. Осуждение «твердолобых» было в конечном счете проявлением удрученности – он снова и снова говорил о непостижимом, – удрученности, вызванной тем, что монархия, на которую больше всего надеялись аристократы, оказалась столь слепа в отношении своих жизненных интересов. Это было традиционное выражение недовольства бойцов передней линии штабом, оно имело мало общего с универсальностью мышления, как оценивает Генрих Риттер фон Србик содержание памфлета в своей знаменитой биографии Меттерниха. Точка зрения, высказанная в памфлете, по существу страдала местничеством. Борьба Меттерниха против революции, какое бы философское обоснование она ни получила, началась фактически как попытка привлечь Габсбургов к защите рейха по всем направлениям.
Если Меттерниха в то время более всего тревожила судьба Виннебурга и Байльштайна, то эта тревога имела под собой основания. В октябре пал Кобленц, в январе 1795 года в руки французов попала вся Рейнская область, за исключением Майнца. Меттернихи перестали быть просто бойцами «передней линии» в борьбе с революцией, теперь они были беженцами-эмигрантами – это положение лишь растравливало их души. Без должности на государственной службе, вынужденный полагаться на скромные доходы с имения Кенигсварт, Франц Георг привез свое семейство в Вену. В ноябре 1794 года впервые увидел эту столицу Клеменс Лотар. Цель съезда родственников на берегах Дуная была троякой: подыскать работу Францу Георгу, невесту для Клеменса и, насколько это возможно, повлиять на политику с целью не допустить сдачи французам Рейнской области.
Ситуация была довольно скверной. Постороннему было очень трудно прорваться сквозь сомкнутые ряды австрийской аристократии, а для обедневшего Франца Георга Меттерниха препятствия становились непреодолимыми. Он восстановил против себя большинство влиятельных сановников, включая министра иностранных дел, барона Франца фон Тугута. Его повсюду, хотя, возможно, и несправедливо, порицали за поражение в Нидерландах, и, кроме того, он оставался приверженцем рейха в столице, которая помимо Германии имела много других интересов. Для Франца Георга не нашлось работы. Однако Клеменс преуспел больше. Менее чем через год после прибытия в Вену он возбудил пересуды столичной публики в связи с женитьбой на княжне Элеоноре, единственной дочери князя Эрнста фон Кауница и внучке самого великого канцлера. Удачный брак имел место не без влияния связей и личных усилий графини Меттерних, но главной его причиной был, конечно, сам молодой Клеменс. Он завоевал сердце юной княжны обходительными манерами, острым умом и привлекательной внешностью, взяв верх над соперниками из монархических семей Лихтенштейн и Палфи. Это была важная победа не только над замкнутостью венской аристократии, но и над зависимостью от собственной семьи. После свадьбы в сентябре 1795 года Меттерних поселился в доме тестя в Аустерлице, и, несмотря на личную антипатию ко многим из своих новых родственников, он воздерживался от всего, что могло уронить репутацию Кауницей. С этих пор благополучие дома Меттернихов зависело больше от него, чем от отца. Теперь Меттернихи были связаны с Австрией столь же прочно, сколь и с Рейнской областью. (См.: К о р т и. Меттерних и женщины. Т. 1. С. 30–44.)
В ситуации, когда Франц Георг был дискредитирован, а Клеменс почти не выезжал из Аустерлица, австрийская политика проводилась прежними неуклюжими методами и без того, чтобы пользоваться советами рейнских эмигрантов. Клеменс обвинял Тугута в проведении политики, отвечающей узкоавстрийским интересам, но не принципам идеологической борьбы против революции. Это не означало, однако, что Тугут воспринял потерю Нидерландов с легким сердцем или преднамеренно саботировал курс на укрепление рейха. Наоборот, он стремился к возврату под власть Австрии бельгийских территорий, хотя бы для обмена их на соседнюю Баварию. Более того, рейх представлял для Австрии большую ценность, особенно из-за коммерческих связей с имперскими свободными городами и исключительного права набирать рекрутов в армию в небольших курфюршествах (княжествах), не располагавших собственными вооруженными формированиями. Почти половину численного состава каждого так называемого «немецкого полка» в австрийской армии (в отличие от венгерских и хорватских боевых единиц) рекрутировали таким способом. Процент же унтер-офицеров был еще выше, поскольку в западной части Германии грамотность тоже была более высокой. Наконец, рейх укреплял моральный дух, и, хотя опора была шаткой и малоосязаемой, сбрасывать ее со счета не следовало бы. В марте 1793 года Тугут в последнем воззвании к духу имперского патриотизма убеждал рейхстаг объявить имперскую войну Франции и велеть «вооруженным поместьям» мобилизовать военные контингенты численностью втрое большей, чем обычная. Даже выборщик Палатинат-Баварии выделил требуемую численность войск, хотя во всем остальном он продолжал соблюдать пакт о нейтралитете, подписанный с Францией.
Таким образом, рейх был все еще необходим Габсбургам. И если бы их интересовала только Германия, то, вероятно, даже Меттернихам было бы не на что жаловаться. Главным препятствием, к преодолению которого постоянно стремилась имперская политика, был польский вопрос, снова обострившийся летом 1792 года усилиями российской императрицы Екатерины. «Я ломаю голову над тем, – признавалась она, – как найти способ побудить монархии Вены и Берлина заняться французскими делами. Хочу вовлечь их в эти дела, чтобы развязать себе руки». Послав армию в Варшаву, Екатерина сломала деликатный трехсторонний баланс сил, сложившийся на востоке, и бросила прямой вызов австрийской политике сохранения Польши в качестве буфера в отношениях между Пруссией и Россией. Тем не менее Тугут и император Франциск, оба только что заступившие на свои посты, продолжали считать Западный фронт главным, оговорив себе долю во втором разделе Польши, который эти две восточные державы совершили в январе 1793 года. В ответ Пруссия и Россия обязались продолжать войну против Франции, помочь возвратить Австрии Нидерланды и поддержать ее план по обмену Нидерландов на Баварию.
Со стороны Австрии сделка не была удачной. Помощь России на западе была ничтожной, а Пруссия, чей аппетит разожгли польские территории, могла позволить себе рискнуть потерей собственных земель на Рейне (Клеве и Гелдерланд) в надежде на более значительные территориальные приобретения на востоке. Надежда была вполне реальной, поскольку остатки Польши находились в состоянии, близком к анархии. И Пруссия вскоре нашла повод для оккупации еще большей территории. К несчастью для Австрии, земли, захваченные Пруссией, включали район Кракова, где находились Моравские Ворота – широкий проход, ведущий прямо к Вене. Перед лицом этой угрозы, которая, в отличие от проблематичной опасности со стороны Франции, выглядела конкретной и близкой, Тугут отбросил свою политику невмешательства и объединился с Россией с целью вытеснить пруссаков из районов, где они представляли угрозу, и произвести раздел Польши к выгоде Австрии и России. В марте 1795 года монархия в Берлине ответила на это подписанием сепаратного мира с Францией в Базеле. По базельскому договору Пруссия признала французские претензии на Бельгию и левый берег Рейна. Выйдя из затруднительного положения на западе, она активизировала свою политику в Польше и спустя шесть месяцев получила свою долю в окончательном разделе этой страны.
Такова была реальность, требовавшая от австрийских стратегов жесткого выбора. Теоретически Меттерних был, без сомнения, прав, когда предостерегал против революции как главной опасности и призывал к прекращению текущих политических распрей. Но эти предостережения и призыв мало что значили без поддержки монархиями континента внутри и за пределами рейха. Поскольку Россия навязала польскую проблему, у Тугута не оставалось выбора, кроме как держать значительную часть армии на востоке, где Вена была уязвима для внешней угрозы. Не его вина, что Пруссия дезертировала с Западного фронта и что Саксония, Ганновер и Гессен-Кассель тоже замирились с Францией, оставив в состоянии противоборства с ней лишь правителей курфюршеств, расположенных по левому берегу Рейна. То, что молодой человек в возрасте 21 года упустил эти факты из виду, неудивительно. Примечательно другое: через несколько лет Меттерних, будучи уже в зените своего могущества, как ни в чем не бывало продолжал порицать министерство Тугута за «беспрерывную серию ошибок и просчетов». Причем даже в это время он говорил только о французском вторжении, упуская из виду польский вопрос. Но ведь так часто относятся к тем, у кого учатся.
Австрия противостояла французам в Германии не без успеха, и, только когда война была распространена на Италию, куда вторглись французские армии под командованием Наполеона Бонапарта, Тугут предложил мир. В октябре 1797 года в Кампоформио был подписан мирный договор. По его условиям Австрия уступила Франции бельгийские провинции, получив в качестве компенсации итальянские территории Венеции, Истрии и Далмации. Вывод земель короны, входивших в рейх, за имперские границы продемонстрировал яркий пример политики: «Австрия превыше всего». Но это было еще не все. В секретных статьях Австрия соглашалась уступить французам большую часть левого берега Рейна. В обмен Франция гарантировала свою поддержку в приобретении Австрией части Верхней Баварии, а также внушительного архиепископства Зальцбург. Последняя акция предусматривала одобрение принципа секуляризации, который австрийцы долго отвергали из опасения потери некоторых важных опор империи.
Ирония состоит в том, что договор Кампоформио, который имел такие ужасные последствия для семьи Меттернихов, стал причиной того, что и отец и сын вернулись наконец в политику. Поскольку формально Франция и рейх оставались в состоянии войны, договор предусматривал проведение в Раштатте конференции для обсуждения условий мира с участием обеих сторон. Представлять имперский округ под названием Австрия был назначен граф Людвиг фон Лербах, а граф Людвиг фон Кобенцль, подписавший договор в Кампоформио, стал послом императора Франциска, выступавшего в качестве короля Богемии и Венгрии. Оставался вакантным пост полномочного представителя императора Священной Римской империи, и его занял Франц Георг Меттерних при содействии своего друга Кобенцля, который благодаря заключению мирного договора неожиданно повысил свой политический вес. Молодой Клеменс был снова назначен представителем графов Вестфалии, как во время коронации 1792 года.
Если бы Франц Георг был политиком более проницательным, он мог бы даже в своих стесненных обстоятельствах усомниться в целесообразности принятия назначения, которое требовало от него делать все возможное для блага рейха, не мешая при этом Кобенцлю и Лербаху реализовать секретные статьи договора Кампоформио. В самом деле, имеется сильное подозрение, что Тугут рассматривал это назначение как расплату Франца Георга за неудачу в австрийских Нидерландах. Он систематически держал полномочного представителя императора в неведении относительно государственных секретов, которыми щедро делился с Кобенцлем и Лербахом. Вызывает большие сомнения, что Меттернихам вообще было что-либо известно об обязательствах, взятых рейхом в Кампоформио. Клеменс, к несчастью, был более близок к истине, чем предполагал, когда говорил об отцовском назначении, что «ни один пост не соответствовал ему больше и никто не соответствовал этому посту больше, чем он».
Как бы то ни было, но, когда в январе 1798 года открылась конференция, Франц Георг оказался в беспомощном состоянии, зажатый между инструкциями рейхстага, предполагающими возвращение к положению до сложившегося статус-кво, и требованиями французских представителей, выходящими за рамки договора в Кампоформио, о передаче Франции всего левого берега Рейна без исключений. В конце концов он был вынужден следовать линии Кобенцля и Лербаха, которые не только уступали французским требованиям, но также побуждали другие курфюршества рейха делать то же самое в счет компенсации за это на правом берегу. Средством защиты рейха, признался в итоге Франц Георг делегации представителей немецкого дворянства, было одно лишь «звонкое слово».
Молодой Меттерних не разделял отцовскую сентиментальность и стоическую гордость. Перед тем как договор Кампоформио похоронил надежды на левый берег Рейна, он предпринял уже в Раштатте, где формально участвовал в работе конференции, меры по обеспечению адекватной компенсации за потерю поместья Меттернихов. «Не хочу, чтобы меня цитировали, – писал Клеменс жене, – но, согласно моему видению ситуации, все пошло к чертям, настало время спасти хоть что-нибудь из-под развалин». Через четыре месяца, когда конференция приняла принцип компенсации, он уже подобрал подходящее поместье и выдвинул на него претензии. На более высоком политическом уровне он смотрел скорее вперед, чем назад. Оценивая французскую программу полной секуляризации, против которой, по его мнению, будет неизбежно возражать австрийский суд, Меттерних предпочел середину между двумя крайностями. Когда программа была одобрена конференцией, он выражал недовольство постоянными и бесполезными, по его убеждению, возражениями против этого решения отца.