Страница:
Имперский совет в своем постановлении ограничился лишь легкой критикой Фридриха, который оставался лояльным Австрии даже после выхода в свет Имперского эдикта, конфискационные решения которого не нанесли Австрии ущерба. Тем не менее Фридрих тоже постепенно занял в отношении венского дворца Хофбург враждебную позицию. Долгое время Вюртемберг славился законопослушностью входящих в него феодальных владений, которым удавалось сдерживать «старым добрым законом», как его ласково называли в Вене, напор абсолютистских тенденций века. Фридрих был часто не в ладах с феодальными владениями, а летом 1804 года он бросил им вызов, отказавшись утвердить одного из их представителей для голосования в рейхстаге. Это был также вызов Австрии, поскольку он противоречил тому, что осталось от имперского закона, и курфюрсты немедленно пожаловались в Имперский совет, где прежде уже находили поддержку. В ответ на жалобу совет постановил 16 августа, чтобы выдвинутый в рейхстаг представитель курфюршеств был утвержден. Фридрих отказался выполнить постановление, обратившись за поддержкой к Франции. Несмотря на родственные связи с русским царем, он стал одним из самых надежных союзников Бонапарта.
Австрия снова выступила в защиту курфюршеств. Ее интересы более чем когда-либо совпали с интересами низшего дворянства, с интересами как промежуточных феодальных владений в герцогствах, так и курфюршеств самого рейха. С учетом необходимости сплотить курфюршества усеченного рейха решение Имперского совета было, несомненно, правильным. Однако в долговременной перспективе связи с небольшими курфюршествами в Германии при разрыве отношений с крупными княжествами стали серьезной помехой австрийской политике, помехой, которую Меттерних, занявший наконец место Кобенцля, старался обходить.
Стремление Кобенцля поддерживать малые курфюршества было отчасти данью традиционной политике, но здесь присутствовало также желание укрепить связи Австрии с рейхом. Лишь несколькими месяцами раньше, в мае 1804 года, французский сенат провозгласил Наполеона императором и добивался теперь от Австрии признания этого акта. Ответом Кобенцля было требование в обмен на это предоставить Австрии право превратить власть в рейхе в наследственную монархию Габсбургов, чтобы устранить таким образом раз и навсегда опасную неопределенность в отношении исхода будущих выборов в рейхстаге. Только после отказа в этом требовании он решился на более радикальный план: создание новой подлинной Австрийской империи, включающей земли, которые были присоединены к ней одной лишь Прагматической санкцией. Наполеон в конце концов согласился на это, очевидно полностью отдавая себе отчет в том, сколько трудностей встретит австрийская корона на пути реализации этого плана. Потому что австрийская корона ставила под свой суверенитет земли, бывшие владениями других курфюршеств. Это был зловещий пример для всех промежуточных феодальных владений, которые стремились обрести суверенитет.
Разумеется, отдавал себе отчет в этом и Кобенцль, но он исходил из предпосылки, что в данных условиях Франциск будет последним Габсбургом, который носит корону императора Священной Римской империи, независимо от того, какова будет судьба рейха. Если рейх продолжит существование под властью другой династии (какая из них будет хуже: Бонапарты или Гогенцоллерны?), тогда будет еще больше оснований связать германские и негерманские земли такими же узами, какими были прежние узы Австрии с Германией, или даже более прочными. Таким образом, вице-канцлер заранее соглашался с достойным выходом Австрии из рейха. Вопреки мнению восторженных памфлетистов, Кобенцль лишь выполнял свой долг, и, надо сказать, из двух империй, основанных в 1804 году, его империя пережила наполеоновскую на 100 лет.
Приближалось время, когда Меттерних в большей, чем Кобенцль, степени обеспечивал политику создания новой Австрийской империи. Во время же ее основания он всей своей душой был на стороне рейха – по крайней мере решительно возражал против признания Наполеона императором. Положа руку на сердце следует признать, что он отвергал большую часть политики Кобенцля. Если вице-канцлер считал германских князей «достойным сожаления приложением» к Франции, то Меттерних считал их повальное дезертирство из рейха «непостижимым». Если Кобенцль считал Наполеона укротителем революции, деятелем, с которым можно иметь дело, то Меттерних следовал доктрине Генца, усматривавшего в корсиканце инструмент революции. Если Кобенцль склонялся к осторожному сближению с Россией ради воздействия на Францию, то Меттерних выступал за всесторонние связи с ней с целью образования единого фронта против Франции. Короче говоря, Кобенцль стремился к примирению и миру, Меттерних же хотел войны. Возможно, Кобенцль отдавал себе отчет в этом, поскольку в инструкции от ноября 1803 года подчеркивал необходимость того, чтобы посол «был полностью согласен с нашими целями и действиями».
Упомянутая инструкция послужила наставлением общего характера для нового назначения Меттерниха – послом в Берлине. В сравнении с южногерманскими курфюршествами Саксония, придерживавшаяся нейтралитета, позволяла Клеменсу Лотару показать себя в выгодном свете. «Граф Меттерних молод, но тактичен», – отзывался о Клеменсе Колоредо. И в начале февраля 1803 года вопрос о назначении Меттерниха был решен. Назначение было вызвано тем, что Имперский эдикт нормализовал австро-российские отношения и повлек за собой перевод посла в Берлине, графа Филиппа Штадиона, в Санкт-Петербург. И снова хорошо известная бюрократическая волокита сыграла свою роль. Меттерних задержался в Дрездене на три месяца, несколько месяцев еще проводил отпуск в Охсенхаузене и лишь в ноябре отправился в прусскую столицу.
Первоначально от него требовалось влиять на позицию Пруссии в европейских делах. Нейтралитет этой державы в целом отвечал целям политики умиротворения, проводимой Кобенцлем. Меттерниху поручалось поддержать усилия Штадиона по формированию союза Австрии с Россией. Достигнуть этого было проще простого. Россия уже давно стремилась к такому союзу, так как политика Наполеона в отношении Германии полностью игнорировала ее установку на нейтрализацию германских курфюршеств. На этой почве между Россией и Францией возникала уйма конфликтов. Когда царь Александр предложил свое посредничество по совместному с французами решению в Вене спорных вопросов Австрии и Баварии, Наполеон направил это предложение на рассмотрение рейхстага в Регенсбурге, где пожелания России не были приняты во внимание. Когда Александр несколькими неделями позже осудил насильственный захват на территории Бадена бурбонского герцога Энгиенского, Наполеон объявил о том, что франко-российское посредничество в Германии закончено. Когда Россия направила по этому поводу протест в рейхстаг, за рассмотрение его осмелились высказаться только два представителя курфюршеств, опекаемых крупными державами (Ганновер, связанный с Англией, и Померания, связанная со Швецией). Самое большее, чего они добились, состояло в том, что вопрос с русским протестом был положен под сукно, вместо того чтобы быть отвергнутым сразу. Когда снова разразилась война между Францией и Англией, Наполеон занял Ганновер и свободные ганзейские города, чтобы воспрепятствовать торговле курфюршеств, расположенных между Эльбой и Вислой, с англичанами. Это было тоже вызовом России. Подобно другим наполеоновским креатурам – Батавской, Швейцарской и Цизальпинской республикам, – Германия была нейтральной только по названию. Теперь Россия была заинтересована больше всего в том, чтобы привлечь на свою сторону и Австрию, и Пруссию, то есть сформировать Третью коалицию.
Меттерних ликовал в связи с таким поворотом событий. Под влиянием Генца он выступил за союз Австрии с Пруссией и, убежденный в том, что «на политику прусского кабинета может повлиять лишь держава, внушающая Германии страх», он считал, что давления одной лишь России на Пруссию будет достаточно. Поэтому он делал ставку на безоглядное сотрудничество с представителями Санкт-Петербурга, будь то барон Максимилиан фон Алопеус, или специальный посланник, генерал Фердинанд Винцингероде, или сам царь, который лично прибыл в Берлин в октябре 1805 года, чтобы повлиять на Фридриха Вильгельма собственной персоной.
Однако проблема состояла в том, что министерство Кобенцля – Колоредо делало различие между союзом ради войны и поисками мира. Более того, Кобенцля тревожили практические соображения, которыми его посол в Берлине был склонен, кажется, пренебречь. Речь идет о непосредственной военной угрозе, которая могла бы исходить от Баварии, если бы Макс Иосиф присоединился к Наполеону. Это было весьма вероятно. Расположенная по обоим берегам Дуная, баварская армия численностью в 650 тысяч солдат могла либо преградить путь Наполеону, либо нанести удар по Вене в передовых частях сил неприятеля. Командование австрийской армией не желало ждать, какая из двух возможностей превратится в реальность. Когда война наконец разразилась, Кобенцль прибег к неприкрытому запугиванию, направив Баварии ультиматум, который на деле лишь подтолкнул ее к союзу с Наполеоном. Другая проблема заключалась в непредсказуемости поведения русских армий, которые находились вдалеке и могли быть отведены в любое время в период кризиса, как это случилось в 1799 году. Очевидно, Кобенцль усматривал в русских армиях главным образом средство обуздания Пруссии. Пессимизм в оценках прусских намерений и русских возможностей был достаточным основанием для миролюбия, особенно в связи с тем, что военный совет двора в Вене во главе с эрцгерцогом Карлом сомневался в боеспособности самой Австрии. Тем не менее в перспективе решимость Наполеона господствовать в Германии не вызывала сомнений. Поэтому после заключения предварительного альянса с Россией в ноябре 1804 года Кобенцль дал указание своему послу в Берлине продолжать усилия по укреплению отношений с русскими.
Сложилась обстановка весьма благоприятная для интриг, и Меттерних быстро развил свой врожденный талант к ним. За спиной нейтрально настроенного первого министра, графа Христиана Августа Хаугвица, он сговаривался с оппонентом первого министра, бароном Карлом Августом фон Харденбергом, который, несмотря на свою роль в заключении Базельского соглашения, был человеком широких взглядов в отношении Европы. Вместе с Алопеусом он затеял интриги с целью смещения со своего поста профранцузского советника кабинета министров Йохана Вильгельма Ломбардского. Когда царь Александр безапелляционно потребовал согласия Пруссии на проход русских войск через ее территорию, Меттерних в числе первых поддержал это требование, ожидая от него подтверждения своего мнения о «влиянии страха» на берлинских политиков.
Однако в этом случае он ошибся в своих ожиданиях. Фридрих Вильгельм, более всего ценивший свободу действий своей страны, был настроен против уступок любой державе. Лишь позже, когда французская армия повторила ошибку царя вторжением в Пруссию в районе Асбаха, Берлин возобновил переговоры с русскими и австрийцами. Меттерних понимал, что ошибка такого рода легко могла стать непоправимой. Позднее он отрицал, что имел к ней какое-либо отношение. Из этого эпизода и из злосчастной бесцеремонности Кобенцля в отношении Баварии он уяснил, что слабое государство, не будучи на самом деле свободным в своих действиях, тем более склонно ценить видимость свободы и расположено к тем, кто уважает его достоинство, сколь бы оно от них ни зависело. Будучи позже министром иностранных дел, Меттерних не исключал шантажа, но он также учитывал важность выбора времени для этого и пришел к пониманию того, что угрозы и оскорбления, нанесенные вдобавок к прямому ущербу, оставляют более глубокие раны, чем постановка перед совершившимся фактом.
Помимо этой ошибки, во всем остальном Меттерних показал себя в Берлине приверженцем гибкой дипломатии, и его деятельность почти везде встретила одобрение. Его наградили орденом Святого Стефана, а Генц, несомненно предпринявший много усилий для того, чтобы внушить своему другу веру в альянс с Пруссией – не из соображений конъюнктуры, а в качестве краеугольного камня будущей австрийской политики, – считал Меттерниха единственным дипломатом, достойным занять пост министра иностранных дел. Это дорогого стоило, особенно в связи с тем, что посол в Берлине не достиг своей цели. Самое большее, чего он и царь Александр смогли добиться от Пруссии, было обещание военной поддержки, прописанное в ноябре 1805 года в Потсдамском соглашении. Оно предусматривало присоединение Пруссии со 180-тысячной армией к коалиции, если до 15 декабря Наполеон не примет мирные условия союзников. Взамен царь Александр обещал добыть, если сможет, для Пруссии Ганновер – совершенно нереальное обещание ввиду позиции Англии. Британский посол в Берлине воспринял весть об этом обещании из уст Меттерниха весьма эмоционально: он упал в обморок. (Этим послом был лорд Хэрроуби.) К условиям союзников Меттерних, очевидно по собственной инициативе, пытался прибавить статью, обязывающую Пруссию вмешаться, если австрийская армия потерпит поражение. Хотя предложение было отвергнуто, оно, по крайней мере, продемонстрировало пророческий дар Меттерниха, поскольку то, что он предполагал, свершилось на самом деле. 2 декабря при Аустерлице объединенная австро-русская армия была разгромлена в одном из самых блестящих сражений, которые дал Наполеон.
За поражением последовал ряд трагических ошибок, сводимых в конечном счете к нерешительности царя Александра, который колебался между защитой центральных государств и торгом с Францией за их счет. Когда кайзер Франц вызвался продолжать войну, если его поддержит Россия, Александр занял выжидательную позицию, отказываясь от мира с Наполеоном, но настаивая в то же время на отводе своих армий из Австрии. Фридрих Вильгельм, чьи бесхитростные решения редко увязывались с правовыми соображениями, взглянул на проблему шире. Он пришел к выводу, что проигрыш союзниками сражения не имеет ничего общего с обязательствами Пруссии по Потсдамскому соглашению. Он послал к союзникам полковника Пхула, чтобы объявить, что Пруссия будет действовать по собственному усмотрению. Между тем австрийцы, обескураженные уходом русских, потихоньку начали мирные переговоры. Граф Хаугвиц, теперь прусский посол в Париже, решив, что его правительство собирается покинуть коалицию, выступил с инициативой заключения сепаратного мира с Наполеоном. По его условиям, Пруссия должна была получить Ганновер, уступив Ансбах, Нешатель и остаток Клевса. Это происходило во дворце Шенбрунн в Вене. Со своей стороны Меттерних в Берлине предпринимал лихорадочные усилия, чтобы вовлечь в войну Пруссию. 15 декабря для его поддержки прибыл генерал Карл фон Штутерхайм, направленный Францем с единственной целью – рассеять опасения Пруссии относительно франко-австрийских переговоров.
Но именно 15 декабря Хаугвиц подписал соглашение с французами в Шенбрунне. Теперь почувствовали себя в изоляции австрийцы, и через две недели они подписали мирный договор в Прессбурге, выведший Австрию из войны. Между тем Фридрих Вильгельм в обстановке беспрецедентного замешательства делал все возможное для сотрудничества с Меттернихом и Штутерхаймом, а также с Алопеусом, несмотря на очевидные признаки того, что Россия окажет лишь символическую военную поддержку. В отсутствие вестей из Прессбурга он, возможно, и осудил бы договор, заключенный Хаугвицем. Но, оставшись с Наполеоном один на один, он ратифицировал в феврале 1806 года еще худший вариант договора, в котором к прежним условиям было добавлено требование франко-прусского союза.
Стало модным винить за австрийские неудачи робкого прусского монарха. Однако сам Меттерних никогда не опускался до этого. Беспощадный в оценках Хаугвица как деятеля и, естественно, негодующий по поводу подписания договора в Шенбрунне, Меттерних проявил достаточно «хладнокровия лекаря», чтобы осознать роль, которую сыграло в этих неудачах несовершенство средств сообщения. Более того, он имел дерзость довести до сведения своего правительства предположение, что вести о ведущихся Австрией переговорах о мире «положили конец всем действиям короля, направленным на оказание непосредственной помощи…». Если Меттерних и критиковал прусского короля, то не за то, что произошло, а как политик политика. Он считал, что в интересах самой Пруссии король должен был навязать свою помощь Австрии, а не дожидаться, когда оттуда поступит призыв о помощи, который так и не поступил из-за того, что австрийские руководители тоже не отличались решительностью. Такая зрелость мысли уже не могла быть свойственна дилетанту, и Клеменс Меттерних уже действительно им не был. Пребывание в Берлине, ставшем в те дни центром европейской дипломатии, сделало его профессионалом. «Я повзрослел на 30 лет», – писал он Генцу о своем пребывании в Берлине. Он пришел здесь к основному выводу, что реальное значение событий 14 июля 1789 года во Франции состояло в том, что они привели к Аустерлицу. Не революция, а мощь Франции имела реальное значение.
Договор в Прессбурге нанес Австрии тяжелейший удар. Она уступила Итальянскому королевству Венецию, Далмацию и Истрию. Виттельсбаху были переданы Бриксен, Третин, Форарлберг, Тироль, включая Бреннерский перевал, что сделало Баварию крупнейшим альпийским государством. Разбросанные в Швабии австрийские владения, бывшие основной связующей нитью Австрии с рейхом, поделили между собой Вюртемберг и Бавария. Правда, в качестве компенсации Австрия получила наконец Зальцбург и Берхтесгаден, а великий герцог Фердинанд приобрел Вюрцбург. Но герцог Модены, которому по Имперскому эдикту отошли Ортенау и Брейсгау, теперь утратил эти два оплота на Верхнем Рейне и не получил никакой компенсации, хотя его право на нее было подтверждено. Определенное значение имела передача Австрии собственности тевтонских рыцарей вместе с учреждением великого магистра ордена, которое переходило к Габсбургам. С другой стороны, Бавария и Вюртемберг признавались суверенными государствами. В договоре они упоминались под претенциозными названиями членов Германского союза, хотя рейх еще не был официально распущен.
Никогда раньше, ни во время нападения толпы на здание городской ратуши в Страсбурге, ни во время бесплодных переговоров в Раштатте, Меттерних не был настолько удрученным. «Мир рушится, – жаловался он. – Европа погибает в огне, только из ее пепла возникнет новый порядок». Его отчаяние вполне понятно. Его первая важная дипломатическая миссия завершилась не просто провалом, но полным крахом. Хотя Меттерниха трудно было винить в этом, но в его адрес уже раздавалось достаточно критики со стороны русофобов и нейтралистов в Вене, а также со стороны вечных недоброжелателей семьи Меттерних. Более того, к неудачам на службе прибавились личные неурядицы. С потерей Швабии курфюршество Охсенхаузен подлежало неминуемой аннексии Вюртембергом. В то же время в Аустерлице Наполеон выбрал себе в качестве штаб-квартиры не что иное, как новый дом Меттернихов, дворец Кауницев – его мебель, библиотеку, белье и все остальное. Кажется, нигде нельзя было избавиться от алчных французов.
Проигрыш в войне произвел ошеломляющее воздействие на Австрию. Как ожидалось, Кобенцль и Колоредо ушли в отставку. Пост министра иностранных дел был передан графу Филиппу Штадиону, послу в Санкт-Петербурге. В отличие от австрийцев Тугута и Кобенцля, Штадион был рейхсграфом, впервые занявшим пост руководителя австрийской дипломатии как внутри Германии, так и за ее пределами. Выходец из Швабии, он не принадлежал, как Меттернихи, к обездоленным эмигрантам. С рейхом его связывали прочные материальные и эмоциональные узы. Его назначение свидетельствовало о решимости императора Франциска держаться в рейхе возможно дольше. Штадион сохранял надежду, что даже сейчас возможно создание новой коалиции, способной спасти для Франциска корону Священной Римской империи, а для Австрии право набора рекрутов в рейхе. В противном случае, полагал он, Бонапарт сам воспользуется этой короной и создаст «наполеоновскую империю в Германии» – к чему его призывал главный канцлер Дальберг.
Меттерних разделял некоторые из надежд Штадиона. Он поверил Генцу свое убеждение, что политическая система, созданная Наполеоном, должна быть свергнута. «Именно свергнута, – пояснял он, – ибо в нынешних условиях одного сопротивления ей мало». Он тоже надеялся на воссоздание коалиции с присоединением к ней на этот раз Саксонии и с уведомлением заранее Пруссии о передаче ей Ганновера и формировании не обычного союза государств, а постоянной системы коллективной безопасности с координирующим учреждением для самообороны – Конфедерацией Востока, как он предлагал его назвать. Но на этом сходство взглядов Меттерниха и Штадиона заканчивалось. В короткой перспективе Меттерниха занимали чисто оборонительные задачи: создать противовес западному блоку государств, сколоченному Наполеоном, посредством объединения восточных стран за линией, проходившей по Висле через леса Тюрингии и Богемии, рекам Инн и Таглиаменто к побережью Адриатического моря. Меттерних понимал, что Франция победила в борьбе за «третью Германию» и что Австрия, выдворенная оттуда, а также из Италии, должна признать этот факт. «Не следует противиться федеральной системе на западе Европы во главе с Францией», – говорил он. На языке Прессбургского договора федеральная система означала исчезновение рейха. Вот почему вместо поисков лазеек в договоре, которые позволили бы спасти остатки старого порядка, к чему стремился Штадион, Меттерних добивался территориальных изменений, необходимых для формирования его линии демаркации. В качестве компенсации он предлагал отречение от короны Священной Римской империи на условиях ее окончательного упразднения.
Эти соображения, подытоженные в меморандуме от января 1806 года, знаменуют новые этапы в его осмыслении германского вопроса. Хотя Меттерних, видимо, никогда не разделял сентиментальный имперский патриотизм отца, он не сомневался в ценности рейха и для Австрии, и для соседних курфюршеств. Теперь в свете жестких фактов и по трезвом размышлении он был готов оставить княжество Охсенхаузен на произвол властей наполеоновской «федеральной системы». В то время, несомненно, это представлялось Меттерниху вопросом тактики, временным решением на основе трезвого анализа обстановки при одновременных усилиях по созданию противовеса, который при благоприятных условиях помог бы восстановить рейх. Но даже в тактическом плане его анализ представляет собой образец ясного мышления, демонстрацию объективности, до уровня которой поднялись лишь немногие представители аристократии его поколения. У многих из них эта объективность вызывала язвительные насмешки. Обнаружилось также, что Меттерних превосходил в интуиции Штадиона, который придавал мистическое значение выражению «Германский союз» в Прессбургском договоре.
Здесь уже упоминалось о попытках Дальберга сохранить прекрасные поместья (включая его собственное поместье главного канцлера) посредством предложения короны рейха императору Франции. Однако, вопреки всем ожиданиям, Наполеон, пожертвовавший своей популярностью в Европе ради титула императора, не пожелал принять еще один такой титул. Коронация во Франции обеспечила ему друзей среди герцогов и выборщиков в Германии. Титул императора рейха мог повлечь за собой их утрату. В отличие от Габсбургов, история не принуждала Наполеона раздражать сильных ради защиты слабых. Тем более, что он воображал, будто в каждом замке на германской территории по другую сторону Рейна сидит австрийский секретный агент. В Германии он больше всего нуждался в союзниках, связанных с ним личной корыстью и способных поставлять рекрутов для формирования целых дивизий или даже корпусов. Для этих целей аристократы рейха, в прошлом герои многих кавалерийских атак, уже давно не представляли интереса. Бонапарту были необходимы 30 тысяч солдат или около этого из Баварии, 12 тысяч – из Вюртемберга, 8 тысяч – из Бадена и т. д. Ради этого он был готов пожертвовать двумя главными атрибутами рейха: короной и сотнями феодальных владений в придачу.
Австрия снова выступила в защиту курфюршеств. Ее интересы более чем когда-либо совпали с интересами низшего дворянства, с интересами как промежуточных феодальных владений в герцогствах, так и курфюршеств самого рейха. С учетом необходимости сплотить курфюршества усеченного рейха решение Имперского совета было, несомненно, правильным. Однако в долговременной перспективе связи с небольшими курфюршествами в Германии при разрыве отношений с крупными княжествами стали серьезной помехой австрийской политике, помехой, которую Меттерних, занявший наконец место Кобенцля, старался обходить.
Стремление Кобенцля поддерживать малые курфюршества было отчасти данью традиционной политике, но здесь присутствовало также желание укрепить связи Австрии с рейхом. Лишь несколькими месяцами раньше, в мае 1804 года, французский сенат провозгласил Наполеона императором и добивался теперь от Австрии признания этого акта. Ответом Кобенцля было требование в обмен на это предоставить Австрии право превратить власть в рейхе в наследственную монархию Габсбургов, чтобы устранить таким образом раз и навсегда опасную неопределенность в отношении исхода будущих выборов в рейхстаге. Только после отказа в этом требовании он решился на более радикальный план: создание новой подлинной Австрийской империи, включающей земли, которые были присоединены к ней одной лишь Прагматической санкцией. Наполеон в конце концов согласился на это, очевидно полностью отдавая себе отчет в том, сколько трудностей встретит австрийская корона на пути реализации этого плана. Потому что австрийская корона ставила под свой суверенитет земли, бывшие владениями других курфюршеств. Это был зловещий пример для всех промежуточных феодальных владений, которые стремились обрести суверенитет.
Разумеется, отдавал себе отчет в этом и Кобенцль, но он исходил из предпосылки, что в данных условиях Франциск будет последним Габсбургом, который носит корону императора Священной Римской империи, независимо от того, какова будет судьба рейха. Если рейх продолжит существование под властью другой династии (какая из них будет хуже: Бонапарты или Гогенцоллерны?), тогда будет еще больше оснований связать германские и негерманские земли такими же узами, какими были прежние узы Австрии с Германией, или даже более прочными. Таким образом, вице-канцлер заранее соглашался с достойным выходом Австрии из рейха. Вопреки мнению восторженных памфлетистов, Кобенцль лишь выполнял свой долг, и, надо сказать, из двух империй, основанных в 1804 году, его империя пережила наполеоновскую на 100 лет.
Приближалось время, когда Меттерних в большей, чем Кобенцль, степени обеспечивал политику создания новой Австрийской империи. Во время же ее основания он всей своей душой был на стороне рейха – по крайней мере решительно возражал против признания Наполеона императором. Положа руку на сердце следует признать, что он отвергал большую часть политики Кобенцля. Если вице-канцлер считал германских князей «достойным сожаления приложением» к Франции, то Меттерних считал их повальное дезертирство из рейха «непостижимым». Если Кобенцль считал Наполеона укротителем революции, деятелем, с которым можно иметь дело, то Меттерних следовал доктрине Генца, усматривавшего в корсиканце инструмент революции. Если Кобенцль склонялся к осторожному сближению с Россией ради воздействия на Францию, то Меттерних выступал за всесторонние связи с ней с целью образования единого фронта против Франции. Короче говоря, Кобенцль стремился к примирению и миру, Меттерних же хотел войны. Возможно, Кобенцль отдавал себе отчет в этом, поскольку в инструкции от ноября 1803 года подчеркивал необходимость того, чтобы посол «был полностью согласен с нашими целями и действиями».
Упомянутая инструкция послужила наставлением общего характера для нового назначения Меттерниха – послом в Берлине. В сравнении с южногерманскими курфюршествами Саксония, придерживавшаяся нейтралитета, позволяла Клеменсу Лотару показать себя в выгодном свете. «Граф Меттерних молод, но тактичен», – отзывался о Клеменсе Колоредо. И в начале февраля 1803 года вопрос о назначении Меттерниха был решен. Назначение было вызвано тем, что Имперский эдикт нормализовал австро-российские отношения и повлек за собой перевод посла в Берлине, графа Филиппа Штадиона, в Санкт-Петербург. И снова хорошо известная бюрократическая волокита сыграла свою роль. Меттерних задержался в Дрездене на три месяца, несколько месяцев еще проводил отпуск в Охсенхаузене и лишь в ноябре отправился в прусскую столицу.
Первоначально от него требовалось влиять на позицию Пруссии в европейских делах. Нейтралитет этой державы в целом отвечал целям политики умиротворения, проводимой Кобенцлем. Меттерниху поручалось поддержать усилия Штадиона по формированию союза Австрии с Россией. Достигнуть этого было проще простого. Россия уже давно стремилась к такому союзу, так как политика Наполеона в отношении Германии полностью игнорировала ее установку на нейтрализацию германских курфюршеств. На этой почве между Россией и Францией возникала уйма конфликтов. Когда царь Александр предложил свое посредничество по совместному с французами решению в Вене спорных вопросов Австрии и Баварии, Наполеон направил это предложение на рассмотрение рейхстага в Регенсбурге, где пожелания России не были приняты во внимание. Когда Александр несколькими неделями позже осудил насильственный захват на территории Бадена бурбонского герцога Энгиенского, Наполеон объявил о том, что франко-российское посредничество в Германии закончено. Когда Россия направила по этому поводу протест в рейхстаг, за рассмотрение его осмелились высказаться только два представителя курфюршеств, опекаемых крупными державами (Ганновер, связанный с Англией, и Померания, связанная со Швецией). Самое большее, чего они добились, состояло в том, что вопрос с русским протестом был положен под сукно, вместо того чтобы быть отвергнутым сразу. Когда снова разразилась война между Францией и Англией, Наполеон занял Ганновер и свободные ганзейские города, чтобы воспрепятствовать торговле курфюршеств, расположенных между Эльбой и Вислой, с англичанами. Это было тоже вызовом России. Подобно другим наполеоновским креатурам – Батавской, Швейцарской и Цизальпинской республикам, – Германия была нейтральной только по названию. Теперь Россия была заинтересована больше всего в том, чтобы привлечь на свою сторону и Австрию, и Пруссию, то есть сформировать Третью коалицию.
Меттерних ликовал в связи с таким поворотом событий. Под влиянием Генца он выступил за союз Австрии с Пруссией и, убежденный в том, что «на политику прусского кабинета может повлиять лишь держава, внушающая Германии страх», он считал, что давления одной лишь России на Пруссию будет достаточно. Поэтому он делал ставку на безоглядное сотрудничество с представителями Санкт-Петербурга, будь то барон Максимилиан фон Алопеус, или специальный посланник, генерал Фердинанд Винцингероде, или сам царь, который лично прибыл в Берлин в октябре 1805 года, чтобы повлиять на Фридриха Вильгельма собственной персоной.
Однако проблема состояла в том, что министерство Кобенцля – Колоредо делало различие между союзом ради войны и поисками мира. Более того, Кобенцля тревожили практические соображения, которыми его посол в Берлине был склонен, кажется, пренебречь. Речь идет о непосредственной военной угрозе, которая могла бы исходить от Баварии, если бы Макс Иосиф присоединился к Наполеону. Это было весьма вероятно. Расположенная по обоим берегам Дуная, баварская армия численностью в 650 тысяч солдат могла либо преградить путь Наполеону, либо нанести удар по Вене в передовых частях сил неприятеля. Командование австрийской армией не желало ждать, какая из двух возможностей превратится в реальность. Когда война наконец разразилась, Кобенцль прибег к неприкрытому запугиванию, направив Баварии ультиматум, который на деле лишь подтолкнул ее к союзу с Наполеоном. Другая проблема заключалась в непредсказуемости поведения русских армий, которые находились вдалеке и могли быть отведены в любое время в период кризиса, как это случилось в 1799 году. Очевидно, Кобенцль усматривал в русских армиях главным образом средство обуздания Пруссии. Пессимизм в оценках прусских намерений и русских возможностей был достаточным основанием для миролюбия, особенно в связи с тем, что военный совет двора в Вене во главе с эрцгерцогом Карлом сомневался в боеспособности самой Австрии. Тем не менее в перспективе решимость Наполеона господствовать в Германии не вызывала сомнений. Поэтому после заключения предварительного альянса с Россией в ноябре 1804 года Кобенцль дал указание своему послу в Берлине продолжать усилия по укреплению отношений с русскими.
Сложилась обстановка весьма благоприятная для интриг, и Меттерних быстро развил свой врожденный талант к ним. За спиной нейтрально настроенного первого министра, графа Христиана Августа Хаугвица, он сговаривался с оппонентом первого министра, бароном Карлом Августом фон Харденбергом, который, несмотря на свою роль в заключении Базельского соглашения, был человеком широких взглядов в отношении Европы. Вместе с Алопеусом он затеял интриги с целью смещения со своего поста профранцузского советника кабинета министров Йохана Вильгельма Ломбардского. Когда царь Александр безапелляционно потребовал согласия Пруссии на проход русских войск через ее территорию, Меттерних в числе первых поддержал это требование, ожидая от него подтверждения своего мнения о «влиянии страха» на берлинских политиков.
Однако в этом случае он ошибся в своих ожиданиях. Фридрих Вильгельм, более всего ценивший свободу действий своей страны, был настроен против уступок любой державе. Лишь позже, когда французская армия повторила ошибку царя вторжением в Пруссию в районе Асбаха, Берлин возобновил переговоры с русскими и австрийцами. Меттерних понимал, что ошибка такого рода легко могла стать непоправимой. Позднее он отрицал, что имел к ней какое-либо отношение. Из этого эпизода и из злосчастной бесцеремонности Кобенцля в отношении Баварии он уяснил, что слабое государство, не будучи на самом деле свободным в своих действиях, тем более склонно ценить видимость свободы и расположено к тем, кто уважает его достоинство, сколь бы оно от них ни зависело. Будучи позже министром иностранных дел, Меттерних не исключал шантажа, но он также учитывал важность выбора времени для этого и пришел к пониманию того, что угрозы и оскорбления, нанесенные вдобавок к прямому ущербу, оставляют более глубокие раны, чем постановка перед совершившимся фактом.
Помимо этой ошибки, во всем остальном Меттерних показал себя в Берлине приверженцем гибкой дипломатии, и его деятельность почти везде встретила одобрение. Его наградили орденом Святого Стефана, а Генц, несомненно предпринявший много усилий для того, чтобы внушить своему другу веру в альянс с Пруссией – не из соображений конъюнктуры, а в качестве краеугольного камня будущей австрийской политики, – считал Меттерниха единственным дипломатом, достойным занять пост министра иностранных дел. Это дорогого стоило, особенно в связи с тем, что посол в Берлине не достиг своей цели. Самое большее, чего он и царь Александр смогли добиться от Пруссии, было обещание военной поддержки, прописанное в ноябре 1805 года в Потсдамском соглашении. Оно предусматривало присоединение Пруссии со 180-тысячной армией к коалиции, если до 15 декабря Наполеон не примет мирные условия союзников. Взамен царь Александр обещал добыть, если сможет, для Пруссии Ганновер – совершенно нереальное обещание ввиду позиции Англии. Британский посол в Берлине воспринял весть об этом обещании из уст Меттерниха весьма эмоционально: он упал в обморок. (Этим послом был лорд Хэрроуби.) К условиям союзников Меттерних, очевидно по собственной инициативе, пытался прибавить статью, обязывающую Пруссию вмешаться, если австрийская армия потерпит поражение. Хотя предложение было отвергнуто, оно, по крайней мере, продемонстрировало пророческий дар Меттерниха, поскольку то, что он предполагал, свершилось на самом деле. 2 декабря при Аустерлице объединенная австро-русская армия была разгромлена в одном из самых блестящих сражений, которые дал Наполеон.
За поражением последовал ряд трагических ошибок, сводимых в конечном счете к нерешительности царя Александра, который колебался между защитой центральных государств и торгом с Францией за их счет. Когда кайзер Франц вызвался продолжать войну, если его поддержит Россия, Александр занял выжидательную позицию, отказываясь от мира с Наполеоном, но настаивая в то же время на отводе своих армий из Австрии. Фридрих Вильгельм, чьи бесхитростные решения редко увязывались с правовыми соображениями, взглянул на проблему шире. Он пришел к выводу, что проигрыш союзниками сражения не имеет ничего общего с обязательствами Пруссии по Потсдамскому соглашению. Он послал к союзникам полковника Пхула, чтобы объявить, что Пруссия будет действовать по собственному усмотрению. Между тем австрийцы, обескураженные уходом русских, потихоньку начали мирные переговоры. Граф Хаугвиц, теперь прусский посол в Париже, решив, что его правительство собирается покинуть коалицию, выступил с инициативой заключения сепаратного мира с Наполеоном. По его условиям, Пруссия должна была получить Ганновер, уступив Ансбах, Нешатель и остаток Клевса. Это происходило во дворце Шенбрунн в Вене. Со своей стороны Меттерних в Берлине предпринимал лихорадочные усилия, чтобы вовлечь в войну Пруссию. 15 декабря для его поддержки прибыл генерал Карл фон Штутерхайм, направленный Францем с единственной целью – рассеять опасения Пруссии относительно франко-австрийских переговоров.
Но именно 15 декабря Хаугвиц подписал соглашение с французами в Шенбрунне. Теперь почувствовали себя в изоляции австрийцы, и через две недели они подписали мирный договор в Прессбурге, выведший Австрию из войны. Между тем Фридрих Вильгельм в обстановке беспрецедентного замешательства делал все возможное для сотрудничества с Меттернихом и Штутерхаймом, а также с Алопеусом, несмотря на очевидные признаки того, что Россия окажет лишь символическую военную поддержку. В отсутствие вестей из Прессбурга он, возможно, и осудил бы договор, заключенный Хаугвицем. Но, оставшись с Наполеоном один на один, он ратифицировал в феврале 1806 года еще худший вариант договора, в котором к прежним условиям было добавлено требование франко-прусского союза.
Стало модным винить за австрийские неудачи робкого прусского монарха. Однако сам Меттерних никогда не опускался до этого. Беспощадный в оценках Хаугвица как деятеля и, естественно, негодующий по поводу подписания договора в Шенбрунне, Меттерних проявил достаточно «хладнокровия лекаря», чтобы осознать роль, которую сыграло в этих неудачах несовершенство средств сообщения. Более того, он имел дерзость довести до сведения своего правительства предположение, что вести о ведущихся Австрией переговорах о мире «положили конец всем действиям короля, направленным на оказание непосредственной помощи…». Если Меттерних и критиковал прусского короля, то не за то, что произошло, а как политик политика. Он считал, что в интересах самой Пруссии король должен был навязать свою помощь Австрии, а не дожидаться, когда оттуда поступит призыв о помощи, который так и не поступил из-за того, что австрийские руководители тоже не отличались решительностью. Такая зрелость мысли уже не могла быть свойственна дилетанту, и Клеменс Меттерних уже действительно им не был. Пребывание в Берлине, ставшем в те дни центром европейской дипломатии, сделало его профессионалом. «Я повзрослел на 30 лет», – писал он Генцу о своем пребывании в Берлине. Он пришел здесь к основному выводу, что реальное значение событий 14 июля 1789 года во Франции состояло в том, что они привели к Аустерлицу. Не революция, а мощь Франции имела реальное значение.
Договор в Прессбурге нанес Австрии тяжелейший удар. Она уступила Итальянскому королевству Венецию, Далмацию и Истрию. Виттельсбаху были переданы Бриксен, Третин, Форарлберг, Тироль, включая Бреннерский перевал, что сделало Баварию крупнейшим альпийским государством. Разбросанные в Швабии австрийские владения, бывшие основной связующей нитью Австрии с рейхом, поделили между собой Вюртемберг и Бавария. Правда, в качестве компенсации Австрия получила наконец Зальцбург и Берхтесгаден, а великий герцог Фердинанд приобрел Вюрцбург. Но герцог Модены, которому по Имперскому эдикту отошли Ортенау и Брейсгау, теперь утратил эти два оплота на Верхнем Рейне и не получил никакой компенсации, хотя его право на нее было подтверждено. Определенное значение имела передача Австрии собственности тевтонских рыцарей вместе с учреждением великого магистра ордена, которое переходило к Габсбургам. С другой стороны, Бавария и Вюртемберг признавались суверенными государствами. В договоре они упоминались под претенциозными названиями членов Германского союза, хотя рейх еще не был официально распущен.
Никогда раньше, ни во время нападения толпы на здание городской ратуши в Страсбурге, ни во время бесплодных переговоров в Раштатте, Меттерних не был настолько удрученным. «Мир рушится, – жаловался он. – Европа погибает в огне, только из ее пепла возникнет новый порядок». Его отчаяние вполне понятно. Его первая важная дипломатическая миссия завершилась не просто провалом, но полным крахом. Хотя Меттерниха трудно было винить в этом, но в его адрес уже раздавалось достаточно критики со стороны русофобов и нейтралистов в Вене, а также со стороны вечных недоброжелателей семьи Меттерних. Более того, к неудачам на службе прибавились личные неурядицы. С потерей Швабии курфюршество Охсенхаузен подлежало неминуемой аннексии Вюртембергом. В то же время в Аустерлице Наполеон выбрал себе в качестве штаб-квартиры не что иное, как новый дом Меттернихов, дворец Кауницев – его мебель, библиотеку, белье и все остальное. Кажется, нигде нельзя было избавиться от алчных французов.
Проигрыш в войне произвел ошеломляющее воздействие на Австрию. Как ожидалось, Кобенцль и Колоредо ушли в отставку. Пост министра иностранных дел был передан графу Филиппу Штадиону, послу в Санкт-Петербурге. В отличие от австрийцев Тугута и Кобенцля, Штадион был рейхсграфом, впервые занявшим пост руководителя австрийской дипломатии как внутри Германии, так и за ее пределами. Выходец из Швабии, он не принадлежал, как Меттернихи, к обездоленным эмигрантам. С рейхом его связывали прочные материальные и эмоциональные узы. Его назначение свидетельствовало о решимости императора Франциска держаться в рейхе возможно дольше. Штадион сохранял надежду, что даже сейчас возможно создание новой коалиции, способной спасти для Франциска корону Священной Римской империи, а для Австрии право набора рекрутов в рейхе. В противном случае, полагал он, Бонапарт сам воспользуется этой короной и создаст «наполеоновскую империю в Германии» – к чему его призывал главный канцлер Дальберг.
Меттерних разделял некоторые из надежд Штадиона. Он поверил Генцу свое убеждение, что политическая система, созданная Наполеоном, должна быть свергнута. «Именно свергнута, – пояснял он, – ибо в нынешних условиях одного сопротивления ей мало». Он тоже надеялся на воссоздание коалиции с присоединением к ней на этот раз Саксонии и с уведомлением заранее Пруссии о передаче ей Ганновера и формировании не обычного союза государств, а постоянной системы коллективной безопасности с координирующим учреждением для самообороны – Конфедерацией Востока, как он предлагал его назвать. Но на этом сходство взглядов Меттерниха и Штадиона заканчивалось. В короткой перспективе Меттерниха занимали чисто оборонительные задачи: создать противовес западному блоку государств, сколоченному Наполеоном, посредством объединения восточных стран за линией, проходившей по Висле через леса Тюрингии и Богемии, рекам Инн и Таглиаменто к побережью Адриатического моря. Меттерних понимал, что Франция победила в борьбе за «третью Германию» и что Австрия, выдворенная оттуда, а также из Италии, должна признать этот факт. «Не следует противиться федеральной системе на западе Европы во главе с Францией», – говорил он. На языке Прессбургского договора федеральная система означала исчезновение рейха. Вот почему вместо поисков лазеек в договоре, которые позволили бы спасти остатки старого порядка, к чему стремился Штадион, Меттерних добивался территориальных изменений, необходимых для формирования его линии демаркации. В качестве компенсации он предлагал отречение от короны Священной Римской империи на условиях ее окончательного упразднения.
Эти соображения, подытоженные в меморандуме от января 1806 года, знаменуют новые этапы в его осмыслении германского вопроса. Хотя Меттерних, видимо, никогда не разделял сентиментальный имперский патриотизм отца, он не сомневался в ценности рейха и для Австрии, и для соседних курфюршеств. Теперь в свете жестких фактов и по трезвом размышлении он был готов оставить княжество Охсенхаузен на произвол властей наполеоновской «федеральной системы». В то время, несомненно, это представлялось Меттерниху вопросом тактики, временным решением на основе трезвого анализа обстановки при одновременных усилиях по созданию противовеса, который при благоприятных условиях помог бы восстановить рейх. Но даже в тактическом плане его анализ представляет собой образец ясного мышления, демонстрацию объективности, до уровня которой поднялись лишь немногие представители аристократии его поколения. У многих из них эта объективность вызывала язвительные насмешки. Обнаружилось также, что Меттерних превосходил в интуиции Штадиона, который придавал мистическое значение выражению «Германский союз» в Прессбургском договоре.
Здесь уже упоминалось о попытках Дальберга сохранить прекрасные поместья (включая его собственное поместье главного канцлера) посредством предложения короны рейха императору Франции. Однако, вопреки всем ожиданиям, Наполеон, пожертвовавший своей популярностью в Европе ради титула императора, не пожелал принять еще один такой титул. Коронация во Франции обеспечила ему друзей среди герцогов и выборщиков в Германии. Титул императора рейха мог повлечь за собой их утрату. В отличие от Габсбургов, история не принуждала Наполеона раздражать сильных ради защиты слабых. Тем более, что он воображал, будто в каждом замке на германской территории по другую сторону Рейна сидит австрийский секретный агент. В Германии он больше всего нуждался в союзниках, связанных с ним личной корыстью и способных поставлять рекрутов для формирования целых дивизий или даже корпусов. Для этих целей аристократы рейха, в прошлом герои многих кавалерийских атак, уже давно не представляли интереса. Бонапарту были необходимы 30 тысяч солдат или около этого из Баварии, 12 тысяч – из Вюртемберга, 8 тысяч – из Бадена и т. д. Ради этого он был готов пожертвовать двумя главными атрибутами рейха: короной и сотнями феодальных владений в придачу.