Эрдман Николай Робертович. Мандат

   Пауза.
 
   Надежда Петровна. Какие ужасы говорите вы. Вы лучше его забросьте куда-нибудь, Тамара Леопольдовна!
   Тамара Леопольдовна. Вы с ума сошли. Надежда Петровна. Вы понимаете ли, Надежда Петровна, что в этом сундуке по­мещается все, что в России от России осталось. А кому же в теперешнее время спасать Россию, как не нам с вами, На­дежда Петровна?
   Надежда Петровна. Это верно, Тамара Леопольдовна.
   Тамара Леопольдовна. А потом, Надежда Петровна, если не сегодня-завтра французы в Россию какого-нибудь царя командируют, муж мой из-за этого платья, может быть, даже награды удостоится.
   Надежда Петровна. Награды? Какой же награды?
   Тамара Леопольдовна. Ну какой, я не знаю, какой; может быть, орден какой-нибудь или пенсию.
   Надежда Петровна. Пенсию? Вы уж тогда, Тамара Леополь­довна, и об нас похлопочите, пожалуйста.
   Тамара Леопольдовна. Какие же тут могут быть разговоры, Надежда Петровна, за такое геройство обязательно похлопочем.
   Надежда Петровна. Да я для вас, Тамара Леопольдовна…
   Тамара Леопольдовна. Не для меня, Надежда Петровна, а для России.
 
   Пауза.
 
   Надежда Петровна. Да когда же это старое время придет?
   Тамара Леопольдовна. Мой супруг мне сегодня утром сказал: «Тамарочка, погляди в окошечко, не кончилась ли советская власть!» – «Нет, говорю, кажется, еще держится». – «Ну что же, говорит, Тамарочка, опусти занавесочку, посмотрим, завтра как».
   Надежда Петровна. И когда же это завтра настанет?!
   Тамара Леопольдовна. Терпение, Надежда Петровна, терпение. А пока возьмите это. (Вынимает револьвер.)
   Надежда Петровна. Батюшки?! Пистолет!
   Тамара Леопольдовна. Не бойтесь, Надежда Петровна.
   Надежда Петровна. А если он выстрелит?
   Тамара Леопольдовна. Если его не трогать, Надежда Петровна, он не выстрелит. А все-таки как-то за платье спокойнее. Итак, храните его и уповайте на Бога.
   Надежда Петровна. Уповаю, Тамара Леопольдовна, уповаю. На кого же и уповать, когда в Москве из хороших людей, кроме Бога, никого не осталось.
   Тамара Леопольдовна. Ну, до свиданья, Надежда Петровна, и помните – никому ни слова.
   Надежда Петровна. Я, Тамара Леопольдовна, – могила. Храни вас Бог!
 
   Тамара Леопольдовна уходит.

Явление восьмое

   Надежда Петровна одна.
 
   Надежда Петровна. Господи боже мой, ну что это за жизнь такая, что это за жизнь. Свою собственную дочь замуж выдаешь, так страху не оберешься. В своем, собственном доме, за свою, собственную квартиру деньги платить приходится. Ну что это за жизнь такая, что это за жизнь. А люди, люди какие стали! Девицы не только детей рожают, а даже табак курят. Мужчины не только что даме – священнослужителю место в трамвае уступить не могут. Ну что это за жизнь такая, что это за жизнь! А с церковью, с церковью что сделали! Ну уж нет. Истинно верующий человек и дома помолиться сумеет. (Во время монолога застилает стол чистой скатертью, ставит на нее граммофон. По бокам граммофона ставит две восковые свечки.) Недаром в псалме сыновей Киреевых за номером восемьдесят шесть черным по белому напечатано: «И поющие и играющие все источники мои в тебе…» (Пускает пластинку, становится на колени. Граммофон начинает служить обедню.) Истинно сказано: всякое дыхание да славит Бога.

Явление девятое

   Надежда Петровна, Настя.
 
   Настя. Барыня!
   Надежда Петровна. Экая сволочь! Я крещусь, а ты мне под руку говоришь! Что тебе?
   Настя. Помолиться охота!
   Надежда Петровна. Ну, иди молись, перемени пластинку. Сейчас домолишься, а там, глядишь, и кулебяка поспеет.
 
   Граммофон играет «Серафиму».
 
   Что ты! Что ты наделала? Вот дура! Не ту пластинку постави­ла! Дура! Дура!
 
   Занавес.

Действие второе

Явление первое

   В квартире Гулячкиных. Настя за книгой.
 
   Настя(читает). «Милорд, вскричала принцесса. Я никогда не говорила, что люблю вас, вы забываетесь. Принцесса, вскричал милорд. Вот вам моя шпага, проколите меня насквозь». Ох и отчаянный этот милорд, прямо не знаю. «Несчастный, вскричала принцесса, так вы меня в самом деле любите. Увы, вскричал милорд, люблю ли я вас? Я люблю вас, как птичка любит свободу». Ну, до чего симпатичный этот милорд, просто удивительно симпатичный. «В таком случае, вскричала принцесса, я сбрасываю маску лицемерия. И их уста соединились в экстазе». Господи, какая жизнь. И такую жизнь (пауза) ликвидировали. Если бы наше правительство принцесскую жизнь знало, разве бы оно так поступило? «Но любовь похожа на мираж, и в спальню вошел герцог». Ну сейчас начнется история. Ужасно характерный мужчина этот герцог, кого ни встретит – сейчас обругает.

Явление второе

   Настя, Иван Иванович. Иван Иванович входит.
 
   Настя. «Мерзавец, вскричал герцог. Тебе не место в этой ком­нате».
   Иван Иванович. За что вы меня так, Анастасия Николаевна?
   Настя. «Мерзавец, ты лишаешь меня чести за моей спиной».
   Иван Иванович. Ей-богу, нет, Анастасия Николаевна, честное слово, вам показалось.
   Настя. Ах, Иван Иваныч!
   Иван Иванович. Поверьте, Анастасия Николаевна, что честь женщины не пустой звук для меня, это цель моей жизни. Но я чувствую, Анастасия Николаевна, нравственную потреб­ность опереться о женскую душу.
   Настя. Что вы такое говорите, Иван Иваныч.
   Иван Иванович. Поймите, Анастасия Николаевна, я человек холостой и белье мое штопать некому, к тому же вы женщина полная и можете дать человеку забвенье.
   Настя. Я, Иван Иваныч, барышня молоденькая, и мне этого пони­мать нельзя.
   Иван Иванович. Вы, пожалуйста, не думайте, Анастасия Ни­колаевна, что у меня усы, душой я, Анастасия Николаевна, настоящий ребенок.
   Настя. Ах, зачем, зачем же… Усы – это божий дар. Но толь­ко вы напрасно, Иван Иваныч, их шиворот-навыворот но­сите.
   Иван Иванович. То есть как это – шиворот-навыворот?
   Настя. Вы их, Иван Иваныч, вниз опускаете, а вы их, Иван Иваныч, лучше вверх поднимите, тогда для глаз совершенно приятней будет.
   Иван Иванович. Мужские усы, Анастасия Николаевна, нуж­даются в женской ласке, без этого они правильно про­израстать не могут, но придайте вы им вашими ручками пра­вильное направление – и они будут пребывать в вечном блаженстве.
   Настя. Ах, что вы, Иван Иваныч, я не сумею.
   Иван Иванович. Сумеете, Анастасия Николаевна, ей-богу, сумеете.
   Настя. Нет.
   Иван Иванович. Да вы только попробуйте.
   Настя. Ах, зачем я буду чужие усы пробовать.
   Иван Иванович. Хотя бы для любопытства, Анастасия Ни­колаевна.
   Настя. Уж разве только для любопытства, Иван Иваныч. Но вы, пожалуйста, из-за этого чего не подумайте.
   Иван Иванович. Я, Анастасия Николаевна, никогда ничего не думаю.
   Настя. В таком разе извольте. (Пауза.) Между прочим, они у вас нисколько не поднимаются.
   Иван Иванович. Как то есть не поднимаются?
   Настя. Должно быть, они от рождения такие.
   Иван Иванович. А вы пальчики послюнявьте, Анастасия Николаевна.
   Настя. С удовольствием.
   Иван Иванович. Поверьте, Анастасия Николаевна, что вы про­никаете мне через усы в самое сердце. (Хочет ее обнять.)
   Настя. Милорд, вы забываетесь.
   Иван Иванович. Простите меня, это был безумный порыв. Но знайте, Анастасия Николаевна, что я за любовь ничего не побоюсь, если вы хотите соединиться со мной навеки, я со­гласен.
   Настя. Ваша личность мне очень мало знакома, и я знать не могу – может быть, у вас где-нибудь даже дети есть.
   Иван Иванович. Дети, Анастасия Николаевна, не позор, а не­счастье. А если вы что-нибудь против моей наружности имеете…
   Настя. Ах нет, наружность у вас очень пропорциональная.
   Иван Иванович. Или, может быть, касательно того, как я оде­ваюсь?
   Настя. Ах, что вы!
   Иван Иванович. То если вы взглянете на мой галстук, вы убе­дитесь воочию, что я одеваюсь с большим комфортом.
   Настя. У вас галстук очень красивый, только зачем вы его вместе с лапшой завязываете?
   Иван Иванович. Как – с лапшой?
   Настя. Вот-с, Иван Иваныч, кусок настоящей лапши.
   Иван Иванович. Ах, мерзавец!
   Настя. Вскричал герцог.
   Иван Иванович. Что?
   Настя. Это у меня вырвалось. Но кого вы, простите за выраженье, так обозвали?
   Иван Иванович. Как кого? Конечно, Павла Сергеевича.
   Настя. Павла Сергеевича!
   Иван Иванович. Между прочим, скажите, пожалуйста: когда ваш Павел Сергеевич в партию поступить успел?
   Настя. Они у нас, Иван Иваныч, ни в какую партию не поступали.
   Иван Иванович. Как – не поступали?
   Настя. Очень обыкновенно.
   Иван Иванович. Не поступали? Скорей говорите, куда вы лап­шу с моего галстука положили.
   Настя. На пол, Иван Иваныч.
   Иван Иванович. На пол! Да где же она?
   Настя. Вы напрасно ищете, Иван Иваныч, потому что лапшу у себя под ногами кушать для желудка очень опасно.
   Иван Иванович. Вы мне ее, пожалуйста, поскорей возвратите, а я сейчас. (Уходит.)

Явление третье

   Настя одна.
 
   Настя. Как они деликатно свои чувства изображали, и вдруг – лапша. Да вот она, кажется. Подумать только, что такой маленький кусочек теста и может разбить мечту.

Явление четвертое

   Настя, Иван Иванович.
 
   Иван Иванович(входит, на голове горшок). Ну что, нашли?
   Настя. Господи, Иван Иваныч. Зачем вы горшок себе на голову на­дели?
   Иван Иванович. Тсс! Тсс! Ради бога, не говорите, что я его надел. Пусть все думают, что я его не снимал.
   Настя. Как – не снимали? Да разве вы, Иван Иваныч, вообще-то, в горшке живете?
   Иван Иванович. Временно-с принужден. Но где же лапша моя, Анастасия Николаевна?
   Настя. Вы прежде с нее, Иван Иваныч, грязь тряпочкой оботрите.
   Иван Иванович. Наоборот, Анастасия Николаевна, чем боль­ше, тем лучше. Пусть беспристрастное правосудие увидит, как бывшие домовладельцы втаптывают в грязь трудолюбивого обывателя посредством молочной лапши.
   Настя. Куда же вы в таком виде, Иван Иваныч?
   Иван Иванович. В милицию, Анастасия Николаевна, в ми­лицию. (Уходит.)

Явление пятое

   Настя одна.
 
   Настя. В милицию. Иван Иваныч! Иван Иваныч! Ушел! Ясно, что человека в таком головном уборе из милиции обратно не выпустят. (Убегает.)

Явление шестое

   Варвара Сергеевна.
 
   Варвара Сергеевна. Шарманщик!

Явление седьмое

   Входит шарманщик.
 
   Варвара Сергеевна. Входите. Входите! Становитесь вот к этой стенке и играйте, пожалуйста. Ну что же вы?
   Шарманщик. Мне, конечно, наплюнуть, но только я лучше на двор пойду, а вы меня в форточку послушаете.
   Варвара Сергеевна. Что?
   Шарманщик. Я трепаться, сударыня, не люблю, а только у меня музыка для свежего воздуха приспособлена.
   Варвара Сергеевна. Это не что иное, как просто жуль­ничество. Зачем вы раньше со мною уславливались?
   Шарманщик. Я думал – у вас именины или еще пьянство ка­кое-нибудь, а так, один на один, я в жилом помещении играть не согласен.
   Варвара Сергеевна. Но поймите, что мы выживаем.
   Шарманщик. Я вижу, что вы выживаете. Нынче очень много лю­дей из ума выживают, потому как старые мозги нового ре­жима не выдерживают.
   Варвара Сергеевна. Мы вовсе не из ума выживаем, а жильца.
   Шарманщик. Ах, жильца, ну это дело другое. За что же вы его, сударыня, выживаете?
   Варвара Сергеевна. За то, что он хулиган. Можете себе пред­ставить, он из меня девушку до конца моей жизни делает.
   Шарманщик. Да ну?! Как же он из вас, сударыня, девушку де­лает?
   Варвара Сергеевна. Вы, наверное, не заметили, что я неве­ста. Так вот, я невеста! Ну а брат мой, Павел Сергеевич, нын­че мне утром на этого жильца ультиматум поставил. Если ты, говорит, из квартиры его не выживешь, ты у меня из деви­ческого состояния не выйдешь.
   Шарманщик. Ну это, конечно, обидно, потому что девическое состояние вроде собаки на сене: ни себе, ни людям.
   Варвара Сергеевна. Именно. Вот мы с маменькой и решили его пением выжить.
   Шарманщик. Так. Вы какую музыку больше обожаете?
   Варвара Сергеевна. Церковную.
   Шарманщик. У меня, барышня, инструмент светский, он церков­ной музыки не играет.
   Варвара Сергеевна. Ну играйте, какую умеете, только по­громче.
 
   Шарманщик играет, Варвара Сергеевна поет. Голос Насти:«Потерпите минутку, я сейчас!» Вбегает Настя.

Явление восьмое

   Варвара Сергеевна, шарманщик, Настя.
 
   Настя. Батюшки, живая, смотри, живая. Мать Пресвятая Бого­родица, как есть живая!
   Варвара Сергеевна. Кто? Кто? Кто живая? Кто живая?
   Настя. Да вы, Варвара Сергеевна, живая, как, ей-богу, живая.
   Варвара Сергеевна. Ты что, рехнулась или с ума сошла?
   Настя. Да как же, Варвара Сергеевна, я сейчас с нижней кухаркой на кухне стою, а она мне и говорит: «Никак, говорит, вашу Варвару Сергеевну режут, потому что она не своим голосом кричит».
   Варвара Сергеевна. Как это не своим голосом, во-первых, у меня свой такой голос, а во-вторых, ты дура. Ну, хватит с тебя разговоров, танцуй.
   Настя. Чего? Это?
   Варвара Сергеевна. Танцуй, говорю!
   Настя. Я, барышня, танцами не занимаюсь.
   Варвара Сергеевна. Как не занимаешься? Если ты к нам на всякую черную работу нанялась, то ты не имеешь полного пра­ва отказываться, раз тебе говорят танцуй, то, значит, танцуй. Играйте, играйте, милостивый государь. Пойте, пойте сильней. Что же я такое делаю. Стойте, стойте, стойте скорей. Настя, пойди-ка сюда. Понюхай меня, я не выдохлась? Ну! Что? Как? Пахну?
   Настя. Немного пахнете.
   Варвара Сергеевна. Ну слава богу. А то ведь от этих танцев из меня весь аромат после парикмахерской улетучиться мо­жет. А я его для Валериана Олимповича берегу.
   Шарманщик. Я думаю, что он теперь, наверное, укладывается, сударыня, потому я даже запрел.
   Настя. Кто укладывается?
   Варвара Сергеевна. Иван Иваныч.
   Настя. Иван Иваныч? Их нет.
   Варвара Сергеевна. Где же он?
   Настя. Они-с…
   Варвара Сергеевна. Да.
   Настя. Иван Иваныч…
   Варвара Сергеевна. Ну да!
   Настя. В горшке.
   Варвара Сергеевна. Где?
   Настя. То есть… Я хотела сказать, что они, наверное, того-с, вы­шли…
   Варвара Сергеевна. Значит, мы задаром играли.
   Шарманщик. Нет.
   Варвара Сергеевна. Что нет?
   Шарманщик. То нет. Это вы пели задаром, а мне за игру будьте любезны заплатить, что причитается.
   Варвара Сергеевна. Погодите, вы кто?
   Шарманщик. Как кто?
   Варвара Сергеевна. Так, кто?
   Шарманщик. Я… народный артист.
   Варвара Сергеевна. Нет, вы из какого класса вышли?
   Шарманщик. Из второго. Церковноприходского училища.
   Варвара Сергеевна. Я не про то говорю, вы из рабочего класса?
   Шарманщик. Нет, я из искусственного – музыкант-самоучка.
   Варвара Сергеевна. Ах, какая досада.
   Шарманщик. А вам на что?
   Варвара Сергеевна. Это не мне, а моему брату. Я ему, види­те ли вы, родственников из рабочего класса обещала найти.
   Шарманщик. Родственников?
   Варвара Сергеевна. Именно. К нему, видите ли, сегодня из большевистской партии с визитом придут, а у него родствен­ников из рабочего класса нету.
   Шарманщик. Что же вы ими раньше не обзавелись, барышня?
   Варвара Сергеевна. Раньше такие родственники в хозяйстве не требовались.
   Шарманщик. Как же вы теперь, барышня, устроитесь?
   Варвара Сергеевна. Надо каких-нибудь пролетариев на­прокат взять, да только где их достанешь.
   Шарманщик. Ну, такого добра достать нетрудно.
   Варвара Сергеевна. А вы не можете этого сделать?
   Шарманщик. Отчего не могу?
   Варвара Сергеевна. У нас, знаете, кулебяка с визигой на се­годня приготовлена и потом всевозможные конфеты ланд­рин. Вообще, мы для рабочего класса ничего не пожалеем.
   Шарманщик. Ну, это для тела, а для души?
   Варвара Сергеевна. Как для души?
   Шарманщик. Выпивка, например, у вас будет?
   Варвара Сергеевна. Будет.
   Шарманщик. Будет?
   Варвара Сергеевна. Будет.
   Шарманщик. Не понимаю, как это у меня память отшибло.
   Варвара Сергеевна. А что?
   Шарманщик. Ведь я, оказывается, сам из рабочего класса.
   Варвара Сергеевна. Ах какой сюрприз!
   Шарманщик. Вам, барышня, в каком количестве родственники требуются?
   Варвара Сергеевна. Я думаю, человек пять хватит, на каж­дого коммуниста по родственнику.
   Шарманщик. Ну а я думаю, на каждого родственника по бу­тылке.
   Варвара Сергеевна. В таком случае я вас жду.
   Шарманщик. Будьте покойны.
 
   Настя и шарманщик уходят.

Явление девятое

   Варвара Сергеевна одна.
 
   Варвара Сергеевна. Столько забот, столько забот, и ника­кого развлечения. Один раз в месяц в парикмахерскую вы­просишься, вот и все удовольствие. В церковь меня мамаша не пускает, говорит, там убьют. В бани теперь всякая шантрапа ходит, так что даже не интересно мыться. Вообще, интеллигентной девушке в создавшемся положении пойти некуда. Одно интересно узнать: понравлюсь ли я Валериа­ну Олимповичу или не понравлюсь. По-моему, понравлюсь. У меня очень душа и ресницы хорошие. И потом, мне улыб­ка очень к лицу, только жалко, что она в этом зеркале не помещается.

Явление десятое

   Варвара Сергеевна, Павел Сергеевич.
 
   Павел Сергеевич. Варька, ты зачем рожи выстраиваешь? А?
   Варвара Сергеевна. А разве мне не к лицу?
   Павел Сергеевич. При такой физиономии, как твоя, всякая рожа к лицу, только нужно, Варвара, и о брате подумать: к лицу, мол, ему такая сестра или нет.
   Варвара Сергеевна. Это вовсе не рожа, Павлушенька, а улыбка.
   Павел Сергеевич. Улыбка! Я тебе как честный человек гово­рю: если ты нынче вечером перед моими гостями такими улыбками улыбаться будешь, я от тебя отрекусь.
   Варвара Сергеевна. Тебе от меня отрекаться нельзя.
   Павел Сергеевич. А я говорю, что отрекусь и вдобавок еще на всю жизнь опозорю.
   Варвара Сергеевна. Как же ты можешь меня опозорить?
   Павел Сергеевич. Очень просто: скажу, что ты не сестра моя, а тетка.
   Варвара Сергеевна. Я тебе, Павел, родственника доста­ла, а ты меня таким словом обозвать хочешь, это на­хально.
   Павел Сергеевич. Достала. Что же он – рабочий?
   Варвара Сергеевна. Рабочий.
   Павел Сергеевич. Каким же он трудом занимается?
   Варвара Сергеевна. Ручным. (Радостно.) Ну а коммунисты к тебе придут?
   Павел Сергеевич. Придут. Их сам Уткин ко мне привести обещал.
   Варвара Сергеевна. Значит, ты теперь вроде как совсем партийный?
   Павел Сергеевич. С ног и до головы. Подожди, Варвара. Вот я даже портфель купил, только билета партийного нету.
   Варвара Сергеевна. Ну, с портфелем, Павел, и без билета всю­ду пропустят.
   Павел Сергеевич. Итак, Варя, начинается новая жизнь. Да, кстати, ты не знаешь, Варенька, что это такое Р.К.П.?
   Варвара Сергеевна. Р.К.П.? Нет, не знаю. А тебе зачем?
   Павел Сергеевич. Это Уткин раз в разговоре сказал: «Теперь, говорит, всякий дурак знает, что такое Р.К.П.».
   Варвара Сергеевна. Как же, Павлушенька, ты не знаешь?
   Павел Сергеевич. Я, собственно, наверное, знал, но только у партийного человека столько дел в голове, что он может об этом и позабыть.
   Варвара Сергеевна. Посмотри, Павел, – сундук.
   Павел Сергеевич. Где сундук?
   Варвара Сергеевна. Вот сундук.
   Павел Сергеевич. Действительно сундук.
   Варвара Сергеевна. Странно.
   Павел Сергеевич. Действительно странно.
   Варвара Сергеевна. Что бы в нем могло быть?
   Павел Сергеевич. А ты загляни.
   Варвара Сергеевна. На нем, Павел, замок.
   Павел Сергеевич. Действительно замок.
   Варвара Сергеевна. Удивительно.
   Павел Сергеевич. Действительно удивительно. И зачем это маменька плачется, что у ней в сундуках ничего не оста­лось. Спросишь, Варюшенька, маменьку: «Где у нас, маменька, папины штаны?» – «Съели мы их, говорит, Павлушенька, съели. Мы, говорит, в восемнадцатом году все наше имущество на муку променяли и съели». Спросишь, Варюша, у маменьки деньги. «Откуда у нас, говорит, Павлушенька, деньги. У нас, говорит, в восемнадцатом году все отобрали». – «На что же мы, скажешь, маменька, жи­вем?» – «Мы, говорит, Павлушенька, живем. Мы, говорит, Павлушенька, папенькины штаны доедаем». Какие же это у нашего папеньки штаны были, что его штанами целое се­мейство питается?
   Варвара Сергеевна. Не иначе как у нашей маменьки кроме папенькиных штанов что-нибудь да осталось.
   Павел Сергеевич. Как же, Варюшенька, не осталось, когда она сундуки на замки запирает.
   Варвара Сергеевна. А замочек-то, Павел, маленький.
   Павел Сергеевич. Да, замочек неважный.
   Варвара Сергеевна. Такие замки вилкой и то, наверное, от­переть можно.
   Павел Сергеевич. Ну, вилкой не вилкой, а гвоздиком, на­верное, можно. А если узнают?
   Варвара Сергеевна. Кто же, Павел, узнает? Мы, кажется, люди честные, на нас никто подумать не может.
   Павел Сергеевич. А что, если маменька?
   Варвара Сергеевна. Маменька обязательно на Настьку по­думает, потому что кухарки – они все воровки, и наша, наверное, воровка.
   Павел Сергеевич. Это действительно, наверно, воровка, у ней даже в глазах есть что-то такое, и вообще…
   Варвара Сергеевна. Воровка, Павел, воровка.
   Павел Сергеевич. Сколько на свете бесчестных людей раз­велось, прямо никакому учету не поддается. (Всовывает гвоздь в замок, пытается отпереть.)

Явление одиннадцатое

   Варвара Сергеевна, Павел Сергеевич, Надежда Петровна.
 
   Надежда Петровна. Заступница, никак, кто-то императорское платье взламывает. Взламывают! Так и есть, взламывают. Ка­раул! Застрелю!
   Варвара Сергеевна. Караул… Жулики…
   Павел Сергеевич. Ложись!
   Надежда Петровна. Должно быть, большевики или бандиты какие-нибудь.
   Павел Сергеевич(из-за сундука). Товарищ!
   Надежда Петровна. Ну, значит, большевики. Только бы он у меня не выстрелил, только бы не выстрелил.
 
   Револьвер выстреливает.
 
   Павел Сергеевич. Варька, пощупай меня, я жив?
   Варвара Сергеевна. По-моему, жив.
   Надежда Петровна. Контузила я себя, ей-богу, контузила.
   Павел Сергеевич. А ты?
   Варвара Сергеевна. Кажется, тоже немножко жива.
   Надежда Петровна. Арестуют они меня, окаянные, сейчас арестуют.
   Павел Сергеевич. Товарищ, обратите внимание, мы – дети, честное слово, дети, как говорится, цветочки будущего.
   Надежда Петровна. Мне это платье Тамара Леопольдовна подсунула, честное слово, – Тамара Леопольдовна.
   Павел Сергеевич. Ну какой вам, товарищ, прок, если вы нас застрелите, скоро наша мамаша придет, это дело другое.
   Надежда Петровна. Вы мне прямо скажите: вы большевики или жулики?
   Павел Сергеевич. Мы беспартийные, товарищ, третьей гиль­дии.
   Надежда Петровна. Ну, слава тебе господи, значит, жулики. Караул, грабят!
   Павел Сергеевич. Мамаша!
   Надежда Петровна. Караул, застрелю!
   Павел Сергеевич. Да что вы, мамаша, это я, Павел.
   Надежда Петровна. Неужто ты?
   Павел Сергеевич. Я, маменька.
   Варвара Сергеевна. Он, маменька, он.
   Павел Сергеевич. Да разве вы, маменька, сами не видите?
   Надежда Петровна. Кого же я, Павел, могу увидеть, когда я на оба глаза зажмурена.
   Павел Сергеевич. Мамаша, сию же минуту откройте глаза, иначе может произойти катастрофа.
   Надежда Петровна. Как же я, Павлушенька, их открою, ког­да он, того и гляди, выстрелит.
   Павел Сергеевич. Мамаша, вы опять на меня нацелили. По­верните его, мамаша, к себе дыркой, дыркой, дыркой к себе поверните, цельтесь в себя, цельтесь в себя, вам говорю, а то вы еще, упаси господи, нас застрелите.
   Надежда Петровна. Взорвется он у меня, Павлушенька, ей-богу, взорвется.
   Варвара Сергеевна. Маменька, положите его куда-нибудь.
   Надежда Петровна. Я чувствую, Павлушенька, он начинает выстреливать. (Роняет револьвер.)
   Павел Сергеевич. Вы что это, мамаша, из нашей квартиры ка­кую-то гражданскую войну устраиваете. Теперь, мамаша, объясните, пожалуйста: откуда у вас огнестрельное оружие?
   Надежда Петровна. Мне его, Павлушенька, Тамара Леополь­довна принесла.
   Павел Сергеевич. Это еще для чего?
   Надежда Петровна. Для самозащиты платья, Павлушенька.
   Варвара Сергеевна. Платья?
   Павел Сергеевич. Какого платья?
   Надежда Петровна. А такого, Павлушенька, платья, в ко­тором в прежнее время все наше государство помеща­лось.