Страница:
Он подхватил гитару и, ласково потрепав Тересу за подбородок, вышел со словами: «До завтра!» Ему было, к кому пойти.
Понятно, что с ребятами из ВИА я по ночам больше не пил. Открытое Тересой во мне существо нуждалось только в ней, вернее, в ее теле.
Чары улетучились в последнюю ночь слета – так же внезапно, как и налетели. На прощальном, улучшенном, то есть со спиртным, ужине кубинцы уставили все столы литровыми бутылками рома «Гавана Клуб», и все расслабились, что называется, по полной программе. Я тоже выпил, но пьяным не был: нам предстояла прощальная ночь с Тересой, да и вообще алкоголь на меня действует слабо. Тереса, с которой на людях мы не давали себе воли, пригласила меня танцевать. Это был медленный танец, и, прижавшись ко мне, она поведала мне свое тайное желание:
– Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пописал на меня, а я пописаю на тебя.
Я протрезвел, мгновенно и абсолютно. Честно говоря, я и сегодня не понимаю, в чем здесь может быть кайф. Тереса в упор посмотрела на меня и нахмурилась. Я, разумеется, знал, что умной ее не назовешь – это мягко сказано. Однако когда она радовалась и смеялась, это не было так заметно.
Танец закончился, и я отвел ее к столу, за которым сидел их оркестр. Однако Тереса просто взяла свою сумку и заявила мне, что идет домой. Три предыдущие ночи мы провели в моем номере, но я настаивать не стал.
Я вышел ее проводить. Мы пересекли широкий, совершенно темный бульвар и углубились в едва освещенные переулки. Тереса остановилась перед трехэтажным домом, окруженным палисадником. Все окна были погашены – было около трех ночи.
– Ты точно не будешь? – спросила она.
– Точно, – твердо сказал я.
Я знал, что она имела в виду.
– Подержи!
Тереса протянула мне сумку. Потом задрала подол платья и присела прямо на мостовой. Трусов на ней, это мне уже было привычно, не было. Вся сцена происходила в пяти метрах от ее дома, так что вряд ли Тереса просто не могла больше терпеть. Нет, ей важно было сделать это при мне.
Не знаю, почему я так и стоял там, пока не стихло журчание. Наверное, из-за ее сумки. Хотя я мог просто поставить ее на тротуар и уйти, но я лишь повернулся к ней спиной.
Тереса молча забрала у меня сумку. Я услышал ее гулкие шаги по каменным плитам, потом скрипнула калитка. Я обернулся – мне всё равно нужно было идти в ту сторону.
Тереса стояла у двери в подъезд, ища ключом замочную скважину.
– Пока! – сказала она.
Она больше не сердилась.
– Пока! – отозвался я.
И это было всё. Международная встреча закончилась, и больше мы не виделись.
Вернувшись в номер – мой сосед по молчаливому уговору уже которую ночь уходил спать в чужой, – я обнаружил, что пропала моя сумочка. У меня была такая сумка на кожаной петле, типа большого бумажника – в Москве их тогда называли педерасками. В сумке были какие-то деньги – это ерунда, на Кубе всё было по талонам, – но главное, пропали мои кубинские документы, изготовить которые, как я предполагал, было непросто. Я перерыл всё: я понимал, что серьезных объяснений, если документы не найдутся, мне не избежать. И потом всю ночь не мог заснуть.
Сумку свою я увидел на следующий день – она лежала на столе у Некрасова. За все время слета в гостинице он не появился ни разу – мы договорились, что я сам найду его, если что-то пойдет не так. А теперь он сидел напротив меня, строгал карандашик перочинным ножиком и поглядывал то на меня, то на сумочку, лежащую между нами на столе.
– Это вы ее взяли? – догадался я.
– Ну, не я сам.
Скрывать что-то в таких обстоятельствах было бы просто нелепо. Тем более, что Некрасову я доверял, как своему отцу. Так что я выложил ему всё, одним махом, включая мои субъективные ощущения.
– И тебе ни в какой момент не пришло в голову, что эта девушка запала на тебя не случайно?
– Нет, – честно ответил я, – не пришло. Хотя сейчас, когда вы это говорите…
Некрасов покивал головой.
– Это, брат, классика!
– А ведь мы проходили «медовые ловушки» в Балашихе, – на выдохе проговорил я.
Что было, согласитесь, совсем по-детски.
Некрасов был великодушен, как, впрочем, и всегда:
– Друг мой, между теорией и практикой…
Я замолчал. Я понял, что теперь нас с Ритой отправят обратно в Москву.
– Испытание было в этом?
– В том числе!
Некрасов проверил остроту грифеля и сложил, наконец, свой ножик.
– И результаты пойдут в Москву?
Некрасов встал и подтолкнул сумочку ко мне.
– Зачем! Снегу нет и следу нет. Я просто хотел, чтобы ты увидел, как это бывает.
Для Некрасова разговор явно был закончен. Я тоже поднялся и взял свою педераску.
– Мне, наверное, нужно всё рассказать Рите…
Некрасов хлопнул меня по спине и пошел со мной к двери.
– Не стоит.
И это было не распоряжение, которое куратор давал своему агенту, а просто совет человека пожившего совсем молодому.
4
5
6
Понятно, что с ребятами из ВИА я по ночам больше не пил. Открытое Тересой во мне существо нуждалось только в ней, вернее, в ее теле.
Чары улетучились в последнюю ночь слета – так же внезапно, как и налетели. На прощальном, улучшенном, то есть со спиртным, ужине кубинцы уставили все столы литровыми бутылками рома «Гавана Клуб», и все расслабились, что называется, по полной программе. Я тоже выпил, но пьяным не был: нам предстояла прощальная ночь с Тересой, да и вообще алкоголь на меня действует слабо. Тереса, с которой на людях мы не давали себе воли, пригласила меня танцевать. Это был медленный танец, и, прижавшись ко мне, она поведала мне свое тайное желание:
– Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пописал на меня, а я пописаю на тебя.
Я протрезвел, мгновенно и абсолютно. Честно говоря, я и сегодня не понимаю, в чем здесь может быть кайф. Тереса в упор посмотрела на меня и нахмурилась. Я, разумеется, знал, что умной ее не назовешь – это мягко сказано. Однако когда она радовалась и смеялась, это не было так заметно.
Танец закончился, и я отвел ее к столу, за которым сидел их оркестр. Однако Тереса просто взяла свою сумку и заявила мне, что идет домой. Три предыдущие ночи мы провели в моем номере, но я настаивать не стал.
Я вышел ее проводить. Мы пересекли широкий, совершенно темный бульвар и углубились в едва освещенные переулки. Тереса остановилась перед трехэтажным домом, окруженным палисадником. Все окна были погашены – было около трех ночи.
– Ты точно не будешь? – спросила она.
– Точно, – твердо сказал я.
Я знал, что она имела в виду.
– Подержи!
Тереса протянула мне сумку. Потом задрала подол платья и присела прямо на мостовой. Трусов на ней, это мне уже было привычно, не было. Вся сцена происходила в пяти метрах от ее дома, так что вряд ли Тереса просто не могла больше терпеть. Нет, ей важно было сделать это при мне.
Не знаю, почему я так и стоял там, пока не стихло журчание. Наверное, из-за ее сумки. Хотя я мог просто поставить ее на тротуар и уйти, но я лишь повернулся к ней спиной.
Тереса молча забрала у меня сумку. Я услышал ее гулкие шаги по каменным плитам, потом скрипнула калитка. Я обернулся – мне всё равно нужно было идти в ту сторону.
Тереса стояла у двери в подъезд, ища ключом замочную скважину.
– Пока! – сказала она.
Она больше не сердилась.
– Пока! – отозвался я.
И это было всё. Международная встреча закончилась, и больше мы не виделись.
Вернувшись в номер – мой сосед по молчаливому уговору уже которую ночь уходил спать в чужой, – я обнаружил, что пропала моя сумочка. У меня была такая сумка на кожаной петле, типа большого бумажника – в Москве их тогда называли педерасками. В сумке были какие-то деньги – это ерунда, на Кубе всё было по талонам, – но главное, пропали мои кубинские документы, изготовить которые, как я предполагал, было непросто. Я перерыл всё: я понимал, что серьезных объяснений, если документы не найдутся, мне не избежать. И потом всю ночь не мог заснуть.
Сумку свою я увидел на следующий день – она лежала на столе у Некрасова. За все время слета в гостинице он не появился ни разу – мы договорились, что я сам найду его, если что-то пойдет не так. А теперь он сидел напротив меня, строгал карандашик перочинным ножиком и поглядывал то на меня, то на сумочку, лежащую между нами на столе.
– Это вы ее взяли? – догадался я.
– Ну, не я сам.
Скрывать что-то в таких обстоятельствах было бы просто нелепо. Тем более, что Некрасову я доверял, как своему отцу. Так что я выложил ему всё, одним махом, включая мои субъективные ощущения.
– И тебе ни в какой момент не пришло в голову, что эта девушка запала на тебя не случайно?
– Нет, – честно ответил я, – не пришло. Хотя сейчас, когда вы это говорите…
Некрасов покивал головой.
– Это, брат, классика!
– А ведь мы проходили «медовые ловушки» в Балашихе, – на выдохе проговорил я.
Что было, согласитесь, совсем по-детски.
Некрасов был великодушен, как, впрочем, и всегда:
– Друг мой, между теорией и практикой…
Я замолчал. Я понял, что теперь нас с Ритой отправят обратно в Москву.
– Испытание было в этом?
– В том числе!
Некрасов проверил остроту грифеля и сложил, наконец, свой ножик.
– И результаты пойдут в Москву?
Некрасов встал и подтолкнул сумочку ко мне.
– Зачем! Снегу нет и следу нет. Я просто хотел, чтобы ты увидел, как это бывает.
Для Некрасова разговор явно был закончен. Я тоже поднялся и взял свою педераску.
– Мне, наверное, нужно всё рассказать Рите…
Некрасов хлопнул меня по спине и пошел со мной к двери.
– Не стоит.
И это было не распоряжение, которое куратор давал своему агенту, а просто совет человека пожившего совсем молодому.
4
Этот урок – Некрасов действительно за два года оснастил меня на всю жизнь – я запомнил хорошо. И если мне приходится иногда по работе флиртовать с неслучайными женщинами, в роли охотника всегда выступаю я. И вот надо же было такому случиться!
Лиз! Нет, это было какое-то наваждение! Час назад я был нормальным человеком с кучей серьезных и неотложных проблем. А теперь я стою перед зеркалом в прихожей своего номера и смотрю на свое отражение. А вдруг, говорю я себе, всё было по версии номер два? Она уже жила в этой гостинице, мы случайно встретились в пабе, а потом уже закономерно в холле, и я ей понравился… Нет?
У меня с внешностью, вообще-то, всё в порядке. Рост у меня – метр 75; как говорил мой отец, меня бы уже взяли в петровскую гвардию. Не толстый и не худой, мышц могло бы быть побольше, но к спорту я равнодушен. Лицо так себе, обыкновенное. Красивым меня не назовешь, но и уродом тоже. Вот, к примеру, Де Ниро или Аль Пачино – красивые или нет? Ведь нет – это не Редфорд или Ник Нолти! Вот и я такой – не отталкивающий, не бесцветный, но и ничего особенного. Глаза у меня, как многие говорят, умные, но когда сам на себя смотришь в зеркало, никогда этого не скажешь. Волосы редеют, иначе я бы не стал стричься так коротко. Короче, не Аполлон и не Парис. И еще царапина на лбу! Нет, заключил я, не похоже, что из-за меня можно в одночасье потерять голову.
А тогда, значит, точно подстава. А раз подстава, то нечего и размышлять, нечего и мучиться. Мало ли какие бомбы, в том числе секс-, припасены в арсеналах наших противников.
Я вытащил свой американский телефон и послал вызов на мобильный Джессики. Телефон зазвонил, но вызов она не принимала. Значит, еще не в самолете, просто отошла куда-то.
Я вспомнил, что должен позвонить Николаю, чтобы наплести ему по поводу Италии. Но набирать его со своего телефона, даже французского, мне уже не хотелось. С помощью очень простой аппаратуры можно тут же определить, откуда ты звонишь. Лучше сделать это из автомата. Я повесил на плечо сумку и вышел в коридор.
Нет, ну правда! Надо было такому случиться! Да еще со мной. И в моем положении. Час назад я был свободным человеком. А теперь жду лифта и думаю: «Вдруг она тоже едет в нем?» Выхожу в холл и кручу головой: ее здесь нет? Нет, нет! Отдавай ключ и иди себе, куда шел. Не надо искать знаков судьбы.
«Я просто хочу сказать, что если бы Лиз была подставой, совершенно случайно она оказалась бы сейчас в холле», – возразил я себе.
В ближайшей табачной лавке я купил телефонную карточку и тут же, с улицы, позвонил Николаю.
– Это я, – сказал я по-французски, когда он снял трубку. И добавил, чтобы он не дергался. – Я звоню из автомата.
– Нам надо встретиться! Быстро, очень быстро!
Николай явно нервничал: его достаточно приблизительный французский стал еще более приблизительным.
– Я не могу, – отрезал я, не вдаваясь в объяснения. – Мне срочно понадобилось уехать по делам в Италию.
– А твоя семья?
– Она уже здесь. Мы летим все вместе.
– Я приеду в аэропорт!
Николай даже не отдавал себе отчета, насколько его настойчивость выглядела подозрительной.
– Нет смысла! Мы через десять минут идем на посадку, – соврал я.
– Подожди! Это очень важно для тебя, – не сдавался Николай.
– Прости, ты пропадаешь, – сказал я. – Я тебя почти не слышу. Короче, скажи там, что я буду дома через неделю. Счастливо тебе!
В трубке Николай еще что-то пытался сказать, но я повесил ее на крючок.
Я едва вышел из кабины, как зазвонил мой французский мобильный. Вот пристал! Я дал отбой и отключил телефон.
В хитросплетении переулков пытаться поймать такси было бессмысленно. Можно было выйти на Сен-Жермен, но движение по бульвару одностороннее, и мы вынуждены были бы, так или иначе, проезжать мимо отеля «Клюни». А я слишком хорошо помнил, как мы засекли Штайнера на теплоходике, когда он полагал, что пребывает в полной безопасности. Так что я решил ехать на метро и пошел к набережной по улице Сент-Андре-дез-Ар.
По левой стороне там есть книжная лавка. Я ее хорошо знаю, потому что в этом туристическом квартале она открыта до двух часов ночи, и я часто забредаю в нее перед сном. Перед магазином тротуар расширяется, и днем туда выносят стенды с альбомами репродукций и фотографий, перед которыми всегда застревают прохожие. Вот там-то она и стояла!
Лиз была в том же светлом платье, что и за завтраком, в босоножках на высоком каблуке и с холщовой, но не лишенной элегантности летней сумкой. Она увидела меня, улыбнулась, но мой сосредоточенный вид эту улыбку быстро прогнал. Я подошел к ней, молча взял за руку, и, похоже, она сразу поняла, что будет дальше. Во всяком случае, она не проронила ни слова, пока мы шли к гостинице, пока я брал ключ, пока мы ждали лифта и шли потом по коридору к моему номеру. Она шла рядом и время от времени смотрела на меня сбоку очень серьезно. И я отвечал ей таким же серьезным взглядом.
Я толкнул дверь номера, пропуская Лиз вперед. Она прошла к кровати и села на заброшенное как попало покрывало. Свет я не включал – полоски, пробивающейся из-за плохо задернутых штор, вполне хватало.
Мы изучали друг друга взглядами довольно долго: Лиз сидела, я стоял напротив нее, прислонившись спиной к стене. Если она умела читать по взгляду, она поняла, что я знаю, что она появилась рядом со мной не случайно, но что мне так плохо, что хуже уже быть не может, и наплевать, что будет дальше. Вполне возможно, она и вправду читала мои мысли, потому что мы провели так – она сидела, я стоял – несколько бесконечно долгих минут, не испытывая ни желания заговорить, ни неловкости от молчания. По глазам Лиз я видел, что и в ней происходит внутренняя работа. Как мне казалось, она думала в тот момент, что сейчас должно произойти то, к чему она стремилась, для чего ее сюда послали, но это уже не имело большого значения. То, что должно было произойти, было предрешено, и теперь уже было не важно, в результате каких действий и обстоятельств, чьего коварства и чьего безрассудства мы к этому пришли.
Не знаю, как долго это длилось: может быть, минуту, а, возможно, и четверть часа. Потом Лиз встала и подошла ко мне. Я думал, что она поцелует меня или подставит свои губы для поцелуя. Но она только отстегнула мне верхнюю пуговку на рубашке. Она хотела, чтобы инициативу взял на себя я.
Я опустил руки на ее неожиданно прохладные бедра и повел ими по изгибам ее тела – по талии, бокам, подмышкам, рукам – пока ее платье не оказалось у меня в ладонях. Лиз инстинктивно прикрыла загорелые маленькие груди, но я отвел ее руки и, нагнувшись, целомудренно поцеловал перешеек между ними. На ней были зеленые кружевные, очень легкие трусики, которые она сняла одним движением, прежде чем укрылась в постели и натянула простыню до подбородка.
Я быстро скинул с себя одежду и, отбросив простыню в сторону, вытянулся вдоль ее тела. Я не спешил. Облокотившись о подушку и по-прежнему не отводя взгляда от ее глаз, я провел рукой по ее щеке, по губам, по шее. Чуть стиснул в ладони ее плечо, скользнул пальцем по трогательно выпирающей кости ключицы – мне с самого завтрака хотелось это сделать, обвил нежную округлость груди, не задерживаясь на ней, не дразня. Тело Лиз подрагивало, но она не шевелилась, лежала, как зачарованная. Рука моя спускалась всё дальше по ее бархатной коже, но Лиз перехватила ее.
– Перестань, мне страшно! – прошептала она.
– Страшно? – удивился я.
– Ты делаешь это, как будто в последний раз.
Я перестал.
Не знаю, сколько длились наши объятия, но в них точно было что-то обреченное. Обычно, как и всем мужчинам старше двадцати, мне требуется какое-то время на перезарядку. Однако сейчас Лиз не успела достать свои сигареты, как я набросился на нее снова. После второго раза она пошла в ванную, но стоило мне услышать шум душа, как я настиг ее и там. Лиз принимала меня каждый раз с нежной удивленной радостью, но и с опаской – как человека, который не в себе.
Я и был не в себе. Когда мы разъединились в душе, я соскользнул в ванну и закрыл лицо руками. Всё это было не со мной! Лиз, наклонившись, оторвала мои руки от лица и поцеловала в губы. Это был наш первый поцелуй – то безумие было не в счет.
– Всё наладится! – сказала она.
Что она об этом знала?
Лиз задернула занавеску и выпрямилась под душем. Я выбрался из ванной, обмотал бедра полотенцем и вышел в номер. Мой мобильный лежал на столе, номер Джессики был в памяти последним. Ее телефон звонил, но Джессика не отвечала. «Вдруг что-то случилось?» – подумал я. Суеверным меня не назовешь, но я легко пугаюсь, когда совесть моя нечиста.
Лиз вышла из ванной серьезной. Она поспешно оделась, явно стесняясь теперь своей наготы. Потом присела на край стола, достала из сумки сигарету и закурила. По ее взгляду было непонятно, как она после душа, на холодную голову, относится ко мне теперь.
– Ты успела пожалеть? – спросил я.
Глупый вопрос, если я считаю, что ее сюда за тем и послали.
Лиз покачала головой:
– Нет.
Она совершенно очевидно говорила от себя, независимо от задания – было оно на самом деле или нет. Но по ее голосу и взгляду было непонятно, рада она нашему сумасшедшему спуску по лавине или нет. Просто не жалеет!
– А ты? Ты не жалеешь? У тебя, как я понимаю, жизнь устроена сложнее, чем моя.
Я подумал и ответил честно:
– Чем бы это ни обернулось, это того стоило.
– Ты долго еще будешь в Париже?
– Нет, я уезжаю вечером. Надеюсь, мне удастся сделать хоть что-то до отъезда.
– Так мы больше не увидимся?
– Вряд ли. Сегодня, по крайней мере.
Лиз раздавила сигарету в пепельнице и открыла сумочку.
– Вот, – она протянула мне свою визитку. – Я не хочу знать, что вижу тебя в последний раз.
Я взглянул на нее: Элизабет Барретт, доктор философии, доцент, Тринити-колледж, Оксфорд. Телефоны, электронный адрес, почтовый.
А вдруг она действительно не имеет к нашим играм никакого отношения? Проклятая работа, здесь любой станет параноиком!
– Ты не обязан делать то же самое, – быстро сказала Лиз. – Пусть хотя бы с одной стороны остается надежда.
Она настояла на том, чтобы проводить меня до метро. Я время от времени проваливался в свои мрачные размышления и, возвращаясь, наталкивался на ее внимательный взгляд. Перед подземным переходом у фонтана Сен-Мишель мы остановились. На прощание Лиз поцеловала меня в губы, почти по-дружески:
– Не переживай! Говори себе, что это было временное умопомрачение!
Лиз! Нет, это было какое-то наваждение! Час назад я был нормальным человеком с кучей серьезных и неотложных проблем. А теперь я стою перед зеркалом в прихожей своего номера и смотрю на свое отражение. А вдруг, говорю я себе, всё было по версии номер два? Она уже жила в этой гостинице, мы случайно встретились в пабе, а потом уже закономерно в холле, и я ей понравился… Нет?
У меня с внешностью, вообще-то, всё в порядке. Рост у меня – метр 75; как говорил мой отец, меня бы уже взяли в петровскую гвардию. Не толстый и не худой, мышц могло бы быть побольше, но к спорту я равнодушен. Лицо так себе, обыкновенное. Красивым меня не назовешь, но и уродом тоже. Вот, к примеру, Де Ниро или Аль Пачино – красивые или нет? Ведь нет – это не Редфорд или Ник Нолти! Вот и я такой – не отталкивающий, не бесцветный, но и ничего особенного. Глаза у меня, как многие говорят, умные, но когда сам на себя смотришь в зеркало, никогда этого не скажешь. Волосы редеют, иначе я бы не стал стричься так коротко. Короче, не Аполлон и не Парис. И еще царапина на лбу! Нет, заключил я, не похоже, что из-за меня можно в одночасье потерять голову.
А тогда, значит, точно подстава. А раз подстава, то нечего и размышлять, нечего и мучиться. Мало ли какие бомбы, в том числе секс-, припасены в арсеналах наших противников.
Я вытащил свой американский телефон и послал вызов на мобильный Джессики. Телефон зазвонил, но вызов она не принимала. Значит, еще не в самолете, просто отошла куда-то.
Я вспомнил, что должен позвонить Николаю, чтобы наплести ему по поводу Италии. Но набирать его со своего телефона, даже французского, мне уже не хотелось. С помощью очень простой аппаратуры можно тут же определить, откуда ты звонишь. Лучше сделать это из автомата. Я повесил на плечо сумку и вышел в коридор.
Нет, ну правда! Надо было такому случиться! Да еще со мной. И в моем положении. Час назад я был свободным человеком. А теперь жду лифта и думаю: «Вдруг она тоже едет в нем?» Выхожу в холл и кручу головой: ее здесь нет? Нет, нет! Отдавай ключ и иди себе, куда шел. Не надо искать знаков судьбы.
«Я просто хочу сказать, что если бы Лиз была подставой, совершенно случайно она оказалась бы сейчас в холле», – возразил я себе.
В ближайшей табачной лавке я купил телефонную карточку и тут же, с улицы, позвонил Николаю.
– Это я, – сказал я по-французски, когда он снял трубку. И добавил, чтобы он не дергался. – Я звоню из автомата.
– Нам надо встретиться! Быстро, очень быстро!
Николай явно нервничал: его достаточно приблизительный французский стал еще более приблизительным.
– Я не могу, – отрезал я, не вдаваясь в объяснения. – Мне срочно понадобилось уехать по делам в Италию.
– А твоя семья?
– Она уже здесь. Мы летим все вместе.
– Я приеду в аэропорт!
Николай даже не отдавал себе отчета, насколько его настойчивость выглядела подозрительной.
– Нет смысла! Мы через десять минут идем на посадку, – соврал я.
– Подожди! Это очень важно для тебя, – не сдавался Николай.
– Прости, ты пропадаешь, – сказал я. – Я тебя почти не слышу. Короче, скажи там, что я буду дома через неделю. Счастливо тебе!
В трубке Николай еще что-то пытался сказать, но я повесил ее на крючок.
Я едва вышел из кабины, как зазвонил мой французский мобильный. Вот пристал! Я дал отбой и отключил телефон.
В хитросплетении переулков пытаться поймать такси было бессмысленно. Можно было выйти на Сен-Жермен, но движение по бульвару одностороннее, и мы вынуждены были бы, так или иначе, проезжать мимо отеля «Клюни». А я слишком хорошо помнил, как мы засекли Штайнера на теплоходике, когда он полагал, что пребывает в полной безопасности. Так что я решил ехать на метро и пошел к набережной по улице Сент-Андре-дез-Ар.
По левой стороне там есть книжная лавка. Я ее хорошо знаю, потому что в этом туристическом квартале она открыта до двух часов ночи, и я часто забредаю в нее перед сном. Перед магазином тротуар расширяется, и днем туда выносят стенды с альбомами репродукций и фотографий, перед которыми всегда застревают прохожие. Вот там-то она и стояла!
Лиз была в том же светлом платье, что и за завтраком, в босоножках на высоком каблуке и с холщовой, но не лишенной элегантности летней сумкой. Она увидела меня, улыбнулась, но мой сосредоточенный вид эту улыбку быстро прогнал. Я подошел к ней, молча взял за руку, и, похоже, она сразу поняла, что будет дальше. Во всяком случае, она не проронила ни слова, пока мы шли к гостинице, пока я брал ключ, пока мы ждали лифта и шли потом по коридору к моему номеру. Она шла рядом и время от времени смотрела на меня сбоку очень серьезно. И я отвечал ей таким же серьезным взглядом.
Я толкнул дверь номера, пропуская Лиз вперед. Она прошла к кровати и села на заброшенное как попало покрывало. Свет я не включал – полоски, пробивающейся из-за плохо задернутых штор, вполне хватало.
Мы изучали друг друга взглядами довольно долго: Лиз сидела, я стоял напротив нее, прислонившись спиной к стене. Если она умела читать по взгляду, она поняла, что я знаю, что она появилась рядом со мной не случайно, но что мне так плохо, что хуже уже быть не может, и наплевать, что будет дальше. Вполне возможно, она и вправду читала мои мысли, потому что мы провели так – она сидела, я стоял – несколько бесконечно долгих минут, не испытывая ни желания заговорить, ни неловкости от молчания. По глазам Лиз я видел, что и в ней происходит внутренняя работа. Как мне казалось, она думала в тот момент, что сейчас должно произойти то, к чему она стремилась, для чего ее сюда послали, но это уже не имело большого значения. То, что должно было произойти, было предрешено, и теперь уже было не важно, в результате каких действий и обстоятельств, чьего коварства и чьего безрассудства мы к этому пришли.
Не знаю, как долго это длилось: может быть, минуту, а, возможно, и четверть часа. Потом Лиз встала и подошла ко мне. Я думал, что она поцелует меня или подставит свои губы для поцелуя. Но она только отстегнула мне верхнюю пуговку на рубашке. Она хотела, чтобы инициативу взял на себя я.
Я опустил руки на ее неожиданно прохладные бедра и повел ими по изгибам ее тела – по талии, бокам, подмышкам, рукам – пока ее платье не оказалось у меня в ладонях. Лиз инстинктивно прикрыла загорелые маленькие груди, но я отвел ее руки и, нагнувшись, целомудренно поцеловал перешеек между ними. На ней были зеленые кружевные, очень легкие трусики, которые она сняла одним движением, прежде чем укрылась в постели и натянула простыню до подбородка.
Я быстро скинул с себя одежду и, отбросив простыню в сторону, вытянулся вдоль ее тела. Я не спешил. Облокотившись о подушку и по-прежнему не отводя взгляда от ее глаз, я провел рукой по ее щеке, по губам, по шее. Чуть стиснул в ладони ее плечо, скользнул пальцем по трогательно выпирающей кости ключицы – мне с самого завтрака хотелось это сделать, обвил нежную округлость груди, не задерживаясь на ней, не дразня. Тело Лиз подрагивало, но она не шевелилась, лежала, как зачарованная. Рука моя спускалась всё дальше по ее бархатной коже, но Лиз перехватила ее.
– Перестань, мне страшно! – прошептала она.
– Страшно? – удивился я.
– Ты делаешь это, как будто в последний раз.
Я перестал.
Не знаю, сколько длились наши объятия, но в них точно было что-то обреченное. Обычно, как и всем мужчинам старше двадцати, мне требуется какое-то время на перезарядку. Однако сейчас Лиз не успела достать свои сигареты, как я набросился на нее снова. После второго раза она пошла в ванную, но стоило мне услышать шум душа, как я настиг ее и там. Лиз принимала меня каждый раз с нежной удивленной радостью, но и с опаской – как человека, который не в себе.
Я и был не в себе. Когда мы разъединились в душе, я соскользнул в ванну и закрыл лицо руками. Всё это было не со мной! Лиз, наклонившись, оторвала мои руки от лица и поцеловала в губы. Это был наш первый поцелуй – то безумие было не в счет.
– Всё наладится! – сказала она.
Что она об этом знала?
Лиз задернула занавеску и выпрямилась под душем. Я выбрался из ванной, обмотал бедра полотенцем и вышел в номер. Мой мобильный лежал на столе, номер Джессики был в памяти последним. Ее телефон звонил, но Джессика не отвечала. «Вдруг что-то случилось?» – подумал я. Суеверным меня не назовешь, но я легко пугаюсь, когда совесть моя нечиста.
Лиз вышла из ванной серьезной. Она поспешно оделась, явно стесняясь теперь своей наготы. Потом присела на край стола, достала из сумки сигарету и закурила. По ее взгляду было непонятно, как она после душа, на холодную голову, относится ко мне теперь.
– Ты успела пожалеть? – спросил я.
Глупый вопрос, если я считаю, что ее сюда за тем и послали.
Лиз покачала головой:
– Нет.
Она совершенно очевидно говорила от себя, независимо от задания – было оно на самом деле или нет. Но по ее голосу и взгляду было непонятно, рада она нашему сумасшедшему спуску по лавине или нет. Просто не жалеет!
– А ты? Ты не жалеешь? У тебя, как я понимаю, жизнь устроена сложнее, чем моя.
Я подумал и ответил честно:
– Чем бы это ни обернулось, это того стоило.
– Ты долго еще будешь в Париже?
– Нет, я уезжаю вечером. Надеюсь, мне удастся сделать хоть что-то до отъезда.
– Так мы больше не увидимся?
– Вряд ли. Сегодня, по крайней мере.
Лиз раздавила сигарету в пепельнице и открыла сумочку.
– Вот, – она протянула мне свою визитку. – Я не хочу знать, что вижу тебя в последний раз.
Я взглянул на нее: Элизабет Барретт, доктор философии, доцент, Тринити-колледж, Оксфорд. Телефоны, электронный адрес, почтовый.
А вдруг она действительно не имеет к нашим играм никакого отношения? Проклятая работа, здесь любой станет параноиком!
– Ты не обязан делать то же самое, – быстро сказала Лиз. – Пусть хотя бы с одной стороны остается надежда.
Она настояла на том, чтобы проводить меня до метро. Я время от времени проваливался в свои мрачные размышления и, возвращаясь, наталкивался на ее внимательный взгляд. Перед подземным переходом у фонтана Сен-Мишель мы остановились. На прощание Лиз поцеловала меня в губы, почти по-дружески:
– Не переживай! Говори себе, что это было временное умопомрачение!
5
Я ехал в полупустом вагоне, расписанном бессмысленными письменами из аэрозольных баллончиков. В душе у меня был полный раздрай. «Это было временное умопомрачение!» – как и было велено, сказал я себе. Но это не помогало.
Теперь, когда умопомрачению пришел конец, я спешил выполнить свой список дел. Телефон Джессики по-прежнему не отвечал. Я позвонил в «Дельту» и выяснил, что их самолет еще не вылетел из Брюсселя. «Планируемое время вылета: одиннадцать двадцать по местному времени».
Мой «патек-филипп» показывал без семи одиннадцать – по парижскому времени. У меня в запасе было часа полтора – пока они летят, я успею добраться до аэропорта. Таким образом, я, как правоверный мусульманин, целиком отдавал решение в руки Провидения. Если Метеку было написано на роду умереть, он еще не ушел из гостиницы. А не судьба мне рассчитаться с Метеком, значит, не судьба. Мехтуб!
Почему только Джессика не принимает вызов? Я опять почувствовал суеверный укол в груди. Зачем я набросился на Лиз? Вдруг теперь что-то случилось? Но причина могла быть самой банальной – разрядился аккумулятор. И поскольку ничего пока не меняется, Джессика не ищет другого, более сложного способа связаться со мной. И потом, она меня знает. Она уверена, что я уже позвонил в Дельту и буду звонить регулярно. Так что встретить их с Бобби в аэропорту я смогу и без ее звонка.
Но нет, вот он, Бах!
- Джессика, я никак не могу до тебя дозвониться.
- Я знаю. У меня разрядился мобильный, и я пошла искать, где купить карточку для таксофона. А сейчас нам только что сообщили, что всем жертвам неблагоприятных метеоусловий можно сделать один звонок из офиса компании.
– Вы где?
– В аэропорту. Гроза теперь где-то между Парижем и Брюсселем.
- Так, может, вам лучше ехать на поезде?
- Какой смысл? Нужно будет ехать в город. Мне кажется, теперь уже лучше дождаться вылета.
- А где малец?
- Бобби хотел найти видеоавтоматы, но это аэропорт – здесь в транзитной зоне только Ив Роше и Версаче. Хорошо, у него с собой какая-то пищалка.
Действительно, я слышал приглушенные выстрелы, писки и характерный звук всасывания плохих ребят в воронку Преисподней.
– Бобби, ты бы лучше взял книгу! – крикнула Джессика нашему сыну и вернулась ко мне. – Ты бы видел, чем они занимают наших детей!
– Спецназ?
– Хуже – гигантские спруты и медузы. Ой, что-то объявляют! Нет, это не про нас. Ну, целую тебя!
- Целую. До встречи!
Поезд въезжал на перрон моей станции. Через несколько минут, превратившись в подземном переходе в Эрнесто Родригеса, я уже спускался от Триумфальной арки по авеню Карно.
Приветливый алжирец за стойкой отеля осведомился, собираюсь ли я съезжать сегодня, и я заверил его, что сделаю это в любом случае. Мне было приятно для разнообразия сказать правду. А дальше я действовал с автоматизмом робота.
Отягощать убийством свое, теперь уже не анонимное, досье мне не хотелось. Поэтому я надел супероблегающие перчатки из несессера домушника, потом вооружился полотенцем и тщательно протер все предметы, к которым хотя бы теоретически мог прикасаться.
«Бальмораль» являл обычную картину: открытое окно в номере Метека и полощущиеся занавески этажом выше напротив моего окна. Я закрепил на раме струбцину камеры, навел прицел и взгромоздился в ожидании на спинку стула, чтобы видеть второй этаж.
Когда Провидение решает что-то сделать, оно действует неукоснительно. Не прошло и десяти минут, как занавеска в окне Метека качнулась. Вслед за этим показалась его голова. Мой враг был уже одет и казался озабоченным, по крайней мере, собранным. Так выглядит человек, который лег спать беспечным туристом, а проснулся ответственным пассажиром, который уже собрал багаж, проверил билет и паспорт и теперь ждет вызванное такси. Метек действительно смотрел влево, откуда должна была появиться машина, и я инстинктивно отшатнулся назад, в глубь номера. Мне даже показалось, что Метек скользнул по мне глазами, но, убедившись, что улица пуста, он снова исчез из окна.
Я навел прицел на дверь «Бальмораля» – я почему-то был уверен, что он сейчас появится на тротуаре. Хотя ждать его раньше, чем подъедет такси и ему сообщат об этом в номер, смысла не имело. Такси всё не было, но дверь отеля распахнулась, и из нее вышел Метек. Он был в летнем льняном костюме, подтверждая мою версию об отъезде, но без вещей. И по поводу его озабоченности я тоже не обманулся. Он кусал губу и, оглядевшись, двинулся вниз по тротуару. Теперь он целиком был в моем прицеле.
Странное дело. Из нашего злополучного обеда в Crab House в Сан-Франциско моя память не сохранила ни звука. Теперь вся действительность воспринималась мною не глазами, как можно было бы предположить, а исключительно при помощи слуха. Звуков было три. Первый – мерное биение крови у меня в висках. Второй – пардон за подробность – урчание в животе. Со мной случается такое в исключительные моменты, например, на самом пике первого галантного свидания с женщиной, перед тем, как лечь в постель. Хотя с Лиз этого не было. И третий – Бах в мобильном телефоне. Это, возможно, снова звонила Джессика, но сейчас она объявилась некстати.
Мой палец лег на кнопку спуска. Метек, пройдя несколько шагов по своей стороне, стал переходить улицу. Его грудь колыхалась в прицеле едва ли в десятке метров от меня. Давай! Сейчас или никогда!
Я запомню эти секунды до конца своих дней. Их было не больше трех-четырех, но каждая раздробилась на десятки частей, и поэтому приближение Метека было нестерпимо медленным, бесконечным. Шум с висков перекинулся на уши, на всю голову, и прорывалось сквозь него только повторяющееся начало ре-минорной токкаты Баха. А Метек всё шел и шел на меня, грудь его слегка колыхалась в прямоугольнике прицела, лицо было собрано, глаза смотрели напряженно. А я всё не мог заставить себя нажать на спуск.
Камера, которую я опускал, следя за Метеком, уперлась в струбцину – через долю секунды я буду уже не в состоянии стрелять. Грудь в прямоугольнике сменилась курчавой с проседью головой, а потом и та исчезла из видоискателя. Метек перешел на нашу сторону. Я сел на стул – с меня градом катил пот, как и в тот, первый раз.
Почему я не выстрелил?
Я не знал в тот момент – сейчас знаю! Совсем не по той причине, по которой я являюсь противником смертной казни. А я против узаконенного убийства и даже регулярно подписываю петиции по просьбе Международной амнистии. Не потому, что каждый человек – это целый мир, более того, это мы сами. Я достаточно видел скотов, в которых из человеческого оставались лишь телесные формы и биология, и чья смерть была бы для человечества бесспорным и исключительным благом. Я против смертной казни из-за ошибок – исключительно из-за возможности ошибки. Потому что невозможно представить себе что-либо более ужасное, чем казнь невиновного. Метек, как я уже говорил, был похож на сотни интеллигентов с восточной кровью, и ошибиться я, конечно, мог, хотя и в данном случае был совершенно уверен. Но я знал, что не выстрелил не потому, что допускал возможность ошибки. Просто я не был хладнокровным убийцей.
Телефон, который я так и не взял, замолчал. Я остался в грохоте крови, пробивающейся по моим артериям мерными толчками и всё не желающей угомониться. И тут сзади раздался шум открываемой двери. Я обернулся – в мой номер врывался мужчина. Это был Метек. Он бросился ко мне, повалил на пол и упал на меня сверху.
За окном послышался негромкий хлопок, и тут же в моем номере зазвенели осколки стекла. Я приподнял голову, насколько это позволяло лежащее на мне тело Метека. В зеркале, висящем напротив окна, образовалось аккуратное круглое отверстие, ниже которого зигзагами проступил желтоватый картон. Раздался еще хлопок, и рядом с ним появилась еще одна дырочка, и новая порция кривых осколков посыпалась на пол.
Теперь, когда умопомрачению пришел конец, я спешил выполнить свой список дел. Телефон Джессики по-прежнему не отвечал. Я позвонил в «Дельту» и выяснил, что их самолет еще не вылетел из Брюсселя. «Планируемое время вылета: одиннадцать двадцать по местному времени».
Мой «патек-филипп» показывал без семи одиннадцать – по парижскому времени. У меня в запасе было часа полтора – пока они летят, я успею добраться до аэропорта. Таким образом, я, как правоверный мусульманин, целиком отдавал решение в руки Провидения. Если Метеку было написано на роду умереть, он еще не ушел из гостиницы. А не судьба мне рассчитаться с Метеком, значит, не судьба. Мехтуб!
Почему только Джессика не принимает вызов? Я опять почувствовал суеверный укол в груди. Зачем я набросился на Лиз? Вдруг теперь что-то случилось? Но причина могла быть самой банальной – разрядился аккумулятор. И поскольку ничего пока не меняется, Джессика не ищет другого, более сложного способа связаться со мной. И потом, она меня знает. Она уверена, что я уже позвонил в Дельту и буду звонить регулярно. Так что встретить их с Бобби в аэропорту я смогу и без ее звонка.
Но нет, вот он, Бах!
- Джессика, я никак не могу до тебя дозвониться.
- Я знаю. У меня разрядился мобильный, и я пошла искать, где купить карточку для таксофона. А сейчас нам только что сообщили, что всем жертвам неблагоприятных метеоусловий можно сделать один звонок из офиса компании.
– Вы где?
– В аэропорту. Гроза теперь где-то между Парижем и Брюсселем.
- Так, может, вам лучше ехать на поезде?
- Какой смысл? Нужно будет ехать в город. Мне кажется, теперь уже лучше дождаться вылета.
- А где малец?
- Бобби хотел найти видеоавтоматы, но это аэропорт – здесь в транзитной зоне только Ив Роше и Версаче. Хорошо, у него с собой какая-то пищалка.
Действительно, я слышал приглушенные выстрелы, писки и характерный звук всасывания плохих ребят в воронку Преисподней.
– Бобби, ты бы лучше взял книгу! – крикнула Джессика нашему сыну и вернулась ко мне. – Ты бы видел, чем они занимают наших детей!
– Спецназ?
– Хуже – гигантские спруты и медузы. Ой, что-то объявляют! Нет, это не про нас. Ну, целую тебя!
- Целую. До встречи!
Поезд въезжал на перрон моей станции. Через несколько минут, превратившись в подземном переходе в Эрнесто Родригеса, я уже спускался от Триумфальной арки по авеню Карно.
Приветливый алжирец за стойкой отеля осведомился, собираюсь ли я съезжать сегодня, и я заверил его, что сделаю это в любом случае. Мне было приятно для разнообразия сказать правду. А дальше я действовал с автоматизмом робота.
Отягощать убийством свое, теперь уже не анонимное, досье мне не хотелось. Поэтому я надел супероблегающие перчатки из несессера домушника, потом вооружился полотенцем и тщательно протер все предметы, к которым хотя бы теоретически мог прикасаться.
«Бальмораль» являл обычную картину: открытое окно в номере Метека и полощущиеся занавески этажом выше напротив моего окна. Я закрепил на раме струбцину камеры, навел прицел и взгромоздился в ожидании на спинку стула, чтобы видеть второй этаж.
Когда Провидение решает что-то сделать, оно действует неукоснительно. Не прошло и десяти минут, как занавеска в окне Метека качнулась. Вслед за этим показалась его голова. Мой враг был уже одет и казался озабоченным, по крайней мере, собранным. Так выглядит человек, который лег спать беспечным туристом, а проснулся ответственным пассажиром, который уже собрал багаж, проверил билет и паспорт и теперь ждет вызванное такси. Метек действительно смотрел влево, откуда должна была появиться машина, и я инстинктивно отшатнулся назад, в глубь номера. Мне даже показалось, что Метек скользнул по мне глазами, но, убедившись, что улица пуста, он снова исчез из окна.
Я навел прицел на дверь «Бальмораля» – я почему-то был уверен, что он сейчас появится на тротуаре. Хотя ждать его раньше, чем подъедет такси и ему сообщат об этом в номер, смысла не имело. Такси всё не было, но дверь отеля распахнулась, и из нее вышел Метек. Он был в летнем льняном костюме, подтверждая мою версию об отъезде, но без вещей. И по поводу его озабоченности я тоже не обманулся. Он кусал губу и, оглядевшись, двинулся вниз по тротуару. Теперь он целиком был в моем прицеле.
Странное дело. Из нашего злополучного обеда в Crab House в Сан-Франциско моя память не сохранила ни звука. Теперь вся действительность воспринималась мною не глазами, как можно было бы предположить, а исключительно при помощи слуха. Звуков было три. Первый – мерное биение крови у меня в висках. Второй – пардон за подробность – урчание в животе. Со мной случается такое в исключительные моменты, например, на самом пике первого галантного свидания с женщиной, перед тем, как лечь в постель. Хотя с Лиз этого не было. И третий – Бах в мобильном телефоне. Это, возможно, снова звонила Джессика, но сейчас она объявилась некстати.
Мой палец лег на кнопку спуска. Метек, пройдя несколько шагов по своей стороне, стал переходить улицу. Его грудь колыхалась в прицеле едва ли в десятке метров от меня. Давай! Сейчас или никогда!
Я запомню эти секунды до конца своих дней. Их было не больше трех-четырех, но каждая раздробилась на десятки частей, и поэтому приближение Метека было нестерпимо медленным, бесконечным. Шум с висков перекинулся на уши, на всю голову, и прорывалось сквозь него только повторяющееся начало ре-минорной токкаты Баха. А Метек всё шел и шел на меня, грудь его слегка колыхалась в прямоугольнике прицела, лицо было собрано, глаза смотрели напряженно. А я всё не мог заставить себя нажать на спуск.
Камера, которую я опускал, следя за Метеком, уперлась в струбцину – через долю секунды я буду уже не в состоянии стрелять. Грудь в прямоугольнике сменилась курчавой с проседью головой, а потом и та исчезла из видоискателя. Метек перешел на нашу сторону. Я сел на стул – с меня градом катил пот, как и в тот, первый раз.
Почему я не выстрелил?
Я не знал в тот момент – сейчас знаю! Совсем не по той причине, по которой я являюсь противником смертной казни. А я против узаконенного убийства и даже регулярно подписываю петиции по просьбе Международной амнистии. Не потому, что каждый человек – это целый мир, более того, это мы сами. Я достаточно видел скотов, в которых из человеческого оставались лишь телесные формы и биология, и чья смерть была бы для человечества бесспорным и исключительным благом. Я против смертной казни из-за ошибок – исключительно из-за возможности ошибки. Потому что невозможно представить себе что-либо более ужасное, чем казнь невиновного. Метек, как я уже говорил, был похож на сотни интеллигентов с восточной кровью, и ошибиться я, конечно, мог, хотя и в данном случае был совершенно уверен. Но я знал, что не выстрелил не потому, что допускал возможность ошибки. Просто я не был хладнокровным убийцей.
Телефон, который я так и не взял, замолчал. Я остался в грохоте крови, пробивающейся по моим артериям мерными толчками и всё не желающей угомониться. И тут сзади раздался шум открываемой двери. Я обернулся – в мой номер врывался мужчина. Это был Метек. Он бросился ко мне, повалил на пол и упал на меня сверху.
За окном послышался негромкий хлопок, и тут же в моем номере зазвенели осколки стекла. Я приподнял голову, насколько это позволяло лежащее на мне тело Метека. В зеркале, висящем напротив окна, образовалось аккуратное круглое отверстие, ниже которого зигзагами проступил желтоватый картон. Раздался еще хлопок, и рядом с ним появилась еще одна дырочка, и новая порция кривых осколков посыпалась на пол.
6
Я ехал в машине с Метеком – он вез меня в аэропорт. У него был арендован маленький мощный «остин» красного цвета, который он держал в подземном паркинге сразу за углом, на авеню Мак-Магона.
Наше знакомство было не лишено пикантности.
– Спокойно, я – ваш коллега, – сказал Метек на чистейшем русском, слезая с моего поверженного тела. – Я здесь, чтобы с вами ничего не случилось.
Я, не понимая еще смысла его слов, отреагировал на русский язык и в ужасе показал ему глазами на стены.
– Не волнуйтесь, номер мы проверили – он чист, – успокоил меня Метек.
Он отвинтил струбцину, бросил камеру на постель, захлопнул раму и задернул занавеску.
Первыми вышли слова, которые были у меня на языке:
– Я только что чуть не застрелил вас.
– Догадываюсь, – усмехнулся он.
Я уцепился за спинку кровати и поднялся на ноги.
– Вы так спокойно об этом говорите. На что вы надеялись?
Метек пожал плечами.
– Я надеялся, что ваш психологический портрет окажется верным.
Идиот! Какой психологический портрет, когда речь идет о твоей жизни?
– А как вы вошли в мой номер?
Метек улыбнулся.
– Дверь была не заперта.
Хорош убийца! Я только покачал головой – мое неминуемое разоблачение, а потом еще внезапное приключение с оксфордским специалистом по скандинавской литературе явно что-то повредило в моем вшитом компьютере.
– Кстати, эта небрежность спасла вам жизнь, – бесцветным голосом констатировал Метек.
Спас мне жизнь он. Убей я его минутой раньше, я сейчас лежал бы у себя в номере. Только аккуратное круглое отверстие было бы не в зеркале, а у меня во лбу. Но меня сейчас занимала не моя сохраненная жизнь, а его.
– А вы знали, почему я хотел вас убить? – спросил я.
– Не уверен! Но вы могли подумать, что это я стрелял в ваших детей. Только, – Метек посмотрел на кучу осколков на полу, – полагаю, нам лучше продолжить этот разговор в другом месте.
В окно ворвался шум автомобиля, въехавшего на нашу улицу с авеню Карно. Левее, у входа в «Бальмораль», скрипнули тормоза. Я сбоку подошел к окну. Из гостиницы быстро вышли двое мужчин – лица сквозь тюлевую занавеску я не разглядел, – и скользнули в машину. Хлопнули дверцы, и автомобиль с визгом понесся вниз.
Наше знакомство было не лишено пикантности.
– Спокойно, я – ваш коллега, – сказал Метек на чистейшем русском, слезая с моего поверженного тела. – Я здесь, чтобы с вами ничего не случилось.
Я, не понимая еще смысла его слов, отреагировал на русский язык и в ужасе показал ему глазами на стены.
– Не волнуйтесь, номер мы проверили – он чист, – успокоил меня Метек.
Он отвинтил струбцину, бросил камеру на постель, захлопнул раму и задернул занавеску.
Первыми вышли слова, которые были у меня на языке:
– Я только что чуть не застрелил вас.
– Догадываюсь, – усмехнулся он.
Я уцепился за спинку кровати и поднялся на ноги.
– Вы так спокойно об этом говорите. На что вы надеялись?
Метек пожал плечами.
– Я надеялся, что ваш психологический портрет окажется верным.
Идиот! Какой психологический портрет, когда речь идет о твоей жизни?
– А как вы вошли в мой номер?
Метек улыбнулся.
– Дверь была не заперта.
Хорош убийца! Я только покачал головой – мое неминуемое разоблачение, а потом еще внезапное приключение с оксфордским специалистом по скандинавской литературе явно что-то повредило в моем вшитом компьютере.
– Кстати, эта небрежность спасла вам жизнь, – бесцветным голосом констатировал Метек.
Спас мне жизнь он. Убей я его минутой раньше, я сейчас лежал бы у себя в номере. Только аккуратное круглое отверстие было бы не в зеркале, а у меня во лбу. Но меня сейчас занимала не моя сохраненная жизнь, а его.
– А вы знали, почему я хотел вас убить? – спросил я.
– Не уверен! Но вы могли подумать, что это я стрелял в ваших детей. Только, – Метек посмотрел на кучу осколков на полу, – полагаю, нам лучше продолжить этот разговор в другом месте.
В окно ворвался шум автомобиля, въехавшего на нашу улицу с авеню Карно. Левее, у входа в «Бальмораль», скрипнули тормоза. Я сбоку подошел к окну. Из гостиницы быстро вышли двое мужчин – лица сквозь тюлевую занавеску я не разглядел, – и скользнули в машину. Хлопнули дверцы, и автомобиль с визгом понесся вниз.