Страница:
За стойкой менялись очень элегантные парни в хороших костюмах, пахнущие дорогим одеколоном и изысканно вежливые. Как ни странно, при всем при этом они не производили впечатление голубых. Лиц их, поскольку они менялись каждый день, я не различал, но не дожидаясь, пока я назову свой номер, портье подал мне ключ. Как они всех запоминают?
Я поднялся к себе в номер, обставленный намного скромнее, чем холл. Хотя на стенах висели гравюры, кресло кожаное, постель мягкая и удобная. Я с наслаждением постоял минут десять под душем, варьируя температуру и закончив, с учетом предстоящего выхода на улицу, холодной водой.
Возвращая ключ портье, я предупредил, что, возможно, останусь ночевать за городом.
– Хорошо, месье. Желаю приятно провести время!
Парень каким-то особенным движением перехватил ключ и ловко вставил его в ячейку. Так в вестернах ковбои крутят на пальце револьвер, прежде чем сунут его в кобуру.
Напротив гостиницы был хороший рыбный ресторан, где, заплатив 25 евро, вы можете съесть столько устриц, сколько в вас влезет – не считая вина, разумеется. Я вспомнил, что после съеденного утром греческого салата у меня во рту была лишь пара нектаринов и горсть фисташек, но, как ни заманчиво было в этот момент подкрепиться, решил не рисковать: было девять двадцать, уже смеркалось. Метек вряд ли успел завалиться в постель, но к моменту его возвращения я должен быть на своем посту. «Я что, действительно собрался его убить?» – в очередной раз спросил я себя, садясь в такси у метро «Одеон».
Я отпустил машину у булочной, в самом низу авеню Карно, где купил себе сэндвич с сыром. Только тут я вспомнил, что забыл вытащить начатую бутылку «сансерра» из морозилки – ее, наверное, уже разорвало. Поэтому проходя мимо ADC, местного араба, я прикупил у него еще бутылку – теплую. В «Фениксе» портье-алжирец пожелал мне спокойной ночи, хотя еще не было десяти. Я поднялся в свой номер.
Я зажег свет только в ванной – его хватало, чтобы не натыкаться на мебель, но было недостаточно, чтобы видеть меня из «Бальмораля». Еще проходя мимо, я отметил, что окно Метека было открыто – занавеска влетала и вылетала, повинуясь потокам воздуха. Вытащив из морозильника ледышку, которая, к счастью, еще не успела разорвать бутылку, я сел перед открытым окном. Постояльцы «Бальмораля», похоже, не были любителями моральных танцев и наслаждались жизнью на стороне. Свет горел только в двух окнах четвертого этажа, прямо напротив моего номера, хотя вскоре и он погас.
С моего наблюдательного пункта была видна почти вся короткая улочка генерала Ланрезака, от авеню Карно до авеню Мак-Магона. Достопримечательностей на этой стороне тротуара было немного, помимо отеля – только итальянский ресторан «Сормани». Я помню, когда меня впервые повел туда… Кто же? А, как раз Зильберштейн – хищник с Уолл-стрит, завещавший мне свой «патек-филипп»! Он сказал: «Это один из лучших итальянских ресторанов Парижа. У него только один недостаток – лучше, чтобы вас туда пригласили». Я потом и сам пару раз приглашал туда людей, в том числе того же Зильберштейна, и убедился в правоте его слов.
Последний раз я был в «Сормани» года три назад. Тогда проблема была с ливийцами. Еще давно, в конце 70-х, Контора подготовила у нас в Союзе группу их сотрудников – восемь человек. Подготовка включала не только классический набор – разработка, вербовка, оперативная работа, связь, тайнопись, шифры, но и полный курс спецназа, включая боевые искусства и подрывное дело. В результате, в каждого такого агента было вложено средств, как в пилота сверхзвукового истребителя – только сотрудников спецслужб, в отличие от летчиков, не списывают в 35 лет. И вот эти люди – большинство которых было внедрено по всему миру с чужими паспортами – начали исчезать. Один испарился по пути с работы домой в Чикаго, второй пропал во время командировки в Рим. Тело третьего нашли в баварском лесу – человек, способный справиться со взводом солдат, был убит ударом ножа в живот.
Ливийцы забеспокоились. Проанализировав ситуацию, они установили, что все трое были из той самой группы, которую готовили в Москве. Пока они думали, обращаться к нам или нет, ликвидировали четвертого – что решило дело. Хотя новая Россия официально относилась к Ливии с тем же высокомерием, что и никогда не помогавшие ей западные демократии, связи – уже не сотрудничество – между конторами сохранились.
У нас в Лесу хорошо помнили дело Иванова – завербованного в начале 70-х в Алжире грушника, который сдавал подобные группы американцам. Всех этих ангольцев, мозамбикцев и прочих представителей революционных движений потом перехватывали где-нибудь в Риме, Франкфурте или Вене, где они стряхивали следы недавнего пребывания за железным занавесом, и на родину они уже не попадали. Наших отцов-командиров, несомненно, мало заботила судьба ливийцев – теперь это были парии. Но вероятность того, что в наших рядах был очередной предатель, который, не исключено, до сих пор являлся штатным сотрудником, заставила их прислушаться к просьбе бывших друзей.
В Лесу взяли в разработку всех людей, причастных к подготовке группы ливийцев, и вышли на некоего Виталия Мальцева. В 70-х именно он, тогда еще молодой сотрудник парижской резидентуры, поселял их в один загородный дом, снятый для таких целей. Затем Мальцев работал в разных африканских странах, в промежутках по 2-3 года сидел в Москве. Распад Союза застал его снова в Париже, где Мальцев был тогда заместителем торгпреда. Новые российские ведомства, в первую очередь МИД и Министерство внешней торговли, потребовали от Конторы, чтобы она вывела своих сотрудников из-под их прикрытия. Мальцев, которому было уже под пятьдесят, воспользовавшись этим, попросился в отставку. Контора не возражала, но, вопреки ее ожиданиям, Мальцев не вернулся в Москву, а остался в Париже в качестве «чистого» дипломата. Более того, в середине 90-х, когда ему пришло время отправляться домой, он открыл в Париже частную консалтинговую фирму, помогавшую французским компаниями найти партнеров в России. То, что бывшему разведчику Мальцеву – а французским властям этот факт был, безусловно, известен – дали вид на постоянное жительство, наших насторожило, но прежних рычагов у Конторы уже не было. Во время кораблекрушения никого не волнует, что твой сосед плывет, зажав в руке серебряный подсвечник из ресторана.
Проблема была в том, что Мальцев прекрасно знал не только методы работы Конторы, но и большинство сотрудников французского отдела. Именно поэтому в Париж попросили приехать человека, которого он знать не мог – меня.
Я встретился с Мальцевым под видом мексиканского бизнесмена, якобы по рекомендации одного его партнера из Мехико, недавно умершего, так что проверить это было бы непросто. Я сказал ему по телефону, что нахожусь в Париже по делам, и хотел бы воспользоваться этим, чтобы попытаться найти в России партнеров по нефтяному бизнесу. Может быть, я могу пригласить его поужинать на следующий день? Ресторан, поскольку приглашал я, выбирал тоже я – и это был «Сормани».
План был такой. Если ливийцев сдавал Мальцев, он, будучи профессионалом и зная все стандартные процедуры, наверняка должен быть настороже. А во время обеда за соседним столиком окажется ливиец – или просто человек соответствующей наружности, меня в подробности не посвящали. В зависимости от реакции Мальцева он будет действовать более или менее настойчиво, чтобы вызвать у того явные опасения за свою жизнь. В такой ситуации Мальцев постарается не остаться в одиночестве – даже вызвав такси к дверям ресторана, он не был бы в безопасности. То есть он так или иначе выдаст себя нервозностью и желанием уехать из ресторана вместе со мной, что изначально не предполагалось. Контора заверила меня, что для ливийцев я буду лишь деловым партнером Мальцева, сведения о предстоящем ужине с которым удалось заполучить от его секретарши, и что никакие шаги в отношении Мальцева не могут быть предприняты в моем присутствии.
План мне не понравился. А если Мальцев поведет себя естественно? Докажет ли это, что он к исчезновению ливийцев непричастен? Зачем понадобился я – третий человек, которого специально вызвали из Штатов с чужим паспортом и со всеми рисками, которые подобная операция представляет для хорошо законспирированного агента? Почему это не мог сделать кто-то из своих – какой-нибудь бывший русский коллега Мальцева, оказавшийся по делам в Париже и точно так же пригласивший его поужинать? Что, он не заметил бы его нервозности? Но высказать свои возражения мне было некому – в тот приезд я ни с кем из резидентуры не встречался, а инструкции получил от своего связного в Нью-Йорке.
Не победив сомнений, я пошел на этот ужин скрепя сердце. Мальцев оказался живчиком небольшого роста, довольно полным. Он был почти лысый, и поэтому сбривал под ноль остатки волос по бокам головы. Что было неглупо – вместо того, чтобы, как провинциальный бухгалтер, закрывать лысину длинной набриолиненной прядью из-за уха, он выглядел даже стильно. У Мальцева была сладкая улыбка и внимательные, порою даже колючие глаза, которые плохо вязались с внешней приветливостью. Короче, он мне не понравился.
Мы еще не расправились с пастой, когда официант провел за соседний столик ливийца. Он был один, что уже было странным – в дорогие рестораны ходят обычно с женщиной или нужными людьми. Это был красивый смуглый мужчина, похожий на Омара Шарифа – атлетического сложения, слегка за пятьдесят, с седыми волосами и черными, как смоль, усами. Он был одет в европейский костюм, но в руках перебирал четки из тяжелых черных агатов, сталкивающихся с громким щелканьем. «Омар Шариф» не стал делать вид, что сначала рассеянно осматривает зал, а потом вроде бы заметил Мальцева. Он уселся и сразу уставился на него, как бы говоря: «Ну, вот я и пришел!»
И сразу Мальцев повел себя подозрительно. Ну, что бы сделал обычный человек, когда на него вдруг начнет пялиться какой-то араб? Посмотрел бы на него таким же твердым взглядом, пока тот не отвернется. Спросил бы его: «Мы знакомы?» В конце концов, поинтересовался бы у меня: «Это не ваш знакомый? Чего он на нас так уставился?» Мальцев же повел себя совсем по-другому. Он сделал вид, что не замечает ливийца, и пустился в долгие объяснения по поводу российской нефти, пытаясь своей увлеченностью отвести от араба и мое внимание.
Ливиец же, похоже, в актерском мастерстве Омару Шарифу не уступал. Он то вроде бы забывал о нем – и Мальцев переводил дух, то снова останавливал на нем свой тяжелый восточный взгляд с поволокой. Когда нам принесли основное блюдо – в меня лазанья уже не лезла, а Мальцев, пользуясь передышками, жадно поглощал своего петуха в вине – «Омар Шариф» позвонил кому-то по мобильному телефону. Он говорил односложно, вполголоса, как бы опасаясь, что мы можем понимать по-арабски.
Лоб у Мальцева покрылся испариной, хотя в ресторане работал кондиционер. Я физически ощущал, как его мозг, словно арифмометр, просчитывает комбинации. В Конторе были правы, что не стали рассчитывать на то, чтобы проверить Мальцева с помощью какого-нибудь нашего человека – меня он не опасался. Однако у него хватило выдержки дождаться конца ужина, чтобы прояснить мои дальнейшие планы.
Когда официант принес нам кофе и счет, он попытался отобрать у меня кожаную папочку.
– Нет-нет, это я вас пригласил! – запротестовал я.
– Нет, позвольте мне! Вы всё же на моей территории.
Чтобы заставить Мальцева раскрыться еще больше, мне следовало бы уступить. Но ведь его в самом деле пригласил я!
– Об этом не может быть и речи!
– Хорошо, не в последний раз! – с облегчением согласился Мальцев. Он догадывался, что цифра в графе «итого» была не маленькой. – Но вы что сейчас намереваетесь делать?
– Поеду в гостиницу. Кстати, – обратился я к официанту, вставившему мою кредитку в переносный терминал, – вызовите мне, пожалуйста, такси. Отель «Крийон».
– В таком случае мы выпьем на ночь по коньячку за мой счет в вашей гостинице! – наигранно веселым голосом заявил Мальцев.
Он точно был перепуган до смерти! Я уже заметил, что Мальцев был прижимист, а выпивка в одном из самых дорогих отелей Парижа стоила, наверное, даже больше, чем в «Сормани».
– Ну, что вы? – мой голос звучал довольно решительно. – Мы же действительно не в последний раз видимся.
В глазах Мальцева на какую-то долю секунды промелькнул страх.
– Я настаиваю! – с шутливой твердостью в голосе сказал он и добавил уже нормальным тоном. – Я хотел бы обсудить с вами еще один вопрос.
Мы уже давно говорили ни о чем – что мешало ему сделать это четверть часа назад?
– Ну, хорошо! – согласился я.
Мы вместе вышли из ресторана – «Омар Шариф» проводил нас смурным взглядом, – доехали до отеля «Крийон» и просидели еще с полчаса в баре за «арманьяком». Мысли у Мальцева, видимо, были в таком смятении, что он и не попытался придумать то дело, о котором он так хотел со мной поговорить.
Выйдя из отеля на следующее утро ровно в 11.30, чтобы ехать в аэропорт, я нес в левой руке внушительных размеров атташе-кейс, который вполне можно было поставить на тележку швейцара, подвозившего мой багаж к такси. Проверяющей от Конторы была совершенно французского вида дама с белой болонкой на поводке. Она зафиксировала мой знак и поспешила дальше по парку к Елисейским Полям. Атташе-кейс в левой руке означал крайнюю степень нервозности Мальцева, не оставляющей у меня лично сомнений в его виновности.
Как это часто бывает, чем завершилось для Мальцева мое последнее посещение «Сормани», я так и не знал, да и не стремился к этому.
16
Я доел свой сэндвич и теперь уничтожал фисташки с нектаринами, запивая всё это смесью оттаивающего вина из морозильника и только что купленного теплого «сансерра». Температура напитка получалась как раз такая, как надо. Ход моих неспешных воспоминаний был прерван Бахом. Он предварял голос моей жены Джессики, как всегда, чуть сонный. Я был рад, что она позвонила: все эти операции для Конторы – и та давняя, и эта – не оставляли у меня ничего, кроме ощущения, что меня используют. А тут еще моя специальная видеокамера с арбалетом, закрепленная в боевом положении на струбцине. Я хотел в Нью-Йорк, в наш несуразный, переделанный из отеля, дом на 86-й улице рядом с Центральным парком.
– Солнышко, я звоню тебе из-за Бобби! – с места в карьер начала Джессика.
По ее голосу было понятно, что с нашим сыном ничего страшного не случилось, просто он ее чем-то огорчил.
– Что с ним?
– Он пришел из школы, наглотавшись гадости.
– Типа виски?
– Хуже! Ему ребята постарше дали какую-то прозрачную пластиночку, которая растворилась на языке.
– Экстази?
– Наверное.
– Дай мне его.
– Если он в состоянии. Сейчас посмотрю!
Началось! Я всегда с ужасом ждал момента, когда взрослая жизнь доберется до нашего мальчика. Это случилось в тринадцать лет. Джессика в такие моменты теряется.
Бобби взял трубку.
– Да!
– Что скажешь, сын?
– Папа, я знаю, что ты мне скажешь.
Бобби был всё еще навеселе, но уже и немного напуганным.
– И что именно?
– Что я дурак.
– Ну, почему же? Ты что, так дорого заплатил за свое счастье?
– Нет, они мне дали бесплатно.
– Да? И как ты думаешь, это потому что они такие хорошие люди? Им хорошо, и они хотят, чтобы всем было хорошо!
– Нет.
– А почему?
– Наверно, они хотят посадить меня на колеса. Сначала будут давать бесплатно, а потом, когда я без них не смогу, будут требовать денег.
– И как тебе такая перспектива?
– Пап, ну я же не дурак!
– Ты только что утверждал обратное.
– Нет, это ты должен был решить, что я дурак. А я просто решил попробовать, чтобы знать, что это, и больше уже не стремиться узнать. Один раз, на халяву!
– Тебе что, не понравилось?
– Нет, у меня башка трещит.
– Ну, алкоголики, знаешь, как похмелье снимают? Рюмочку с утра, и всё по новой!
– Нет, я больше не хочу.
Бобби замолчал. И я тоже ничего не говорил. А что тут скажешь?
– Пап, мне жаль, что я огорчил вас с мамой.
– Это хорошо, что тебе жаль, – вздохнул я, но всё же счел нужным усугубить. – Возможна еще одна причина, по которой эти хорошие люди хотели сделать тебе хорошо. Помнишь, мы говорили с тобой, чего могут добиваться от тебя определенного рода мужчины?
Это был точно выверенный удар. Я с полгода назад, не дожидаясь, пока за меня это сделают они сами, объяснил Бобби, кто такие гомосексуалисты и педофилы. И сейчас сознательно наслал на него вторую волну отвращения.
– Папа!
Первый взрыв возмущенного отторжения, потом задумался. Его мать ведет себя точно так же.
– Хотя, ты знаешь, один из этих парней, Вик… Он так погладил меня по щеке... Ой, меня сейчас вырвет! Мам, держи!
Он, видимо, передал телефон матери и выбежал из комнаты.
– На первый раз хватит? Джессика! Ты здесь?
– Не знаю, от твоих ли слов, или как запоздалая химическая реакция, но нашего мальчика сейчас рвет в туалете, – бесцветным голосом отозвалась моя жена.
– Это хорошо! Это от моих слов. Наверное, для первого разговора достаточно.
– Прости, я пойду посмотрю, как он, – заторопилась Джессика. – Я позвоню тебе перед сном.
– Я уже ложусь, у нас полночь. Но если что не так, конечно, звони.
– Конечно, милый. Целую тебя.
– Звони, звони! И, может, в школу его завтра не пускать?
– Я позвоню тебе завтра утром, и мы решим по его состоянию.
– Хорошо, спокойной ночи!
– Это тебе спокойной ночи – у нас шесть вечера. Целую тебя.
Я даже встал и сделал несколько шагов по темной комнате – свет я не зажигал.
Мое отношение к сыну меняется, как колебания маятника. То мне хочется, чтобы он никогда не взрослел и оставался маленьким, занятным, рассудительным кузнечиком, цепляющимся за мою руку, когда мы шагаем куда-то вместе, и болтающим, болтающим без передышки, время от времени забегая вперед и заглядывая мне в лицо. В другие моменты, когда я замечаю, как он уже вырос и как разумно иногда рассуждает, я хочу, чтобы он как можно скорее стал взрослым – человеком, с которым мы можем поговорить на серьезные темы, пойти выпить пива, поехать отдыхать вдвоем как два приятеля. Промежуток между двумя этими состояниями меня пугает – мне кажется, что Бобби может покинуть одно состояние и не перейти в другое, что он пойдет по кривой дорожке, что я его потеряю. Я вдруг подумал о Кончите с Карлито – для них этот самый опасный период был бы сейчас уже давно позади.
Эта мысль заставила меня выглянуть на улицу – дежурное сканирование. Окно Метека по-прежнему открыто, и занавеска мечется в нем парусом. Сквозь решетчатые ставни светятся несколько окон на третьем этаже. На четвертом, прямо напротив моих, два окна открыты, но света в них нет.
Куда делся Метек? Вернулся до меня и давно спит в своем номере? Загрузился куда-нибудь в «Фоли-Бержер» и появится только на рассвете? В любом случае, вернуться в отель он может только на такси, я его услышу.
Еще одна мысль пришла мне на ум – ночь, как известно, усиливает пограничные состояния. Я весь вечер проторчал у открытого окна, пусть в глубине комнаты и не зажигая света. А если и за мной кто-то следит? Вон хоть из этих открытых окон напротив?
Я встал и прошел в ванную. Уходя, я тоже расставил ловушки, чтобы знать, рылся ли кто-нибудь в моих вещах. Поскольку я здесь расположился ненадолго и разложил по ящикам лишь пару рубашек и трусов, без которых любой постоялец выглядит странно, ловушек было ровно три.
Моя кожаная туалетная сумочка лежала уголком к стене, вроде бы так, как я ее и оставил. Я недозакрыл ее молнию ровно на три зубчика слева и, соответственно, четыре справа. Подняв сумочку, я замер – молния была закрыта до упора. Горничная могла бы сместить ее, как угодно, протирая кафель, в который была врезана раковина, но залезать внутрь она не имела права.
Я подошел к шкафу и засунул туда голову, чтобы посмотреть на воротничок рубашки, висящей на вешалке. Я оставил его загнутым с одной стороны – так вот теперь воротничок был расправлен. Я вытащил рубашку и с величайшей предосторожностью залез двумя пальцами в нагрудный карман. Туда я положил засохший лист бука – я постоянно и именно с этой целью использую как закладки в книги, которые читаю, листья растущих под боком деревьев. Как бы аккуратно человек ни прощупывал карман с высохшим листком, тот обязательно раскрошится, а люди моей и смежных профессий вряд ли постоянно носят с собой гербарий с листьями основных пород деревьев, произрастающих на земном шаре.
Странное дело – листок был совершенно нетронутым, каждый зубчик был на месте. Но в туалетную сумочку и в шкаф точно лазили – и не случайные люди. Что это значит? Рубашку осмотрел человек, которого готовили так же хорошо, как и меня? Почему же тогда он прокололся с сумочкой? Или их было двое, и совершенно случайно опытному досталась сама комната, а в ванную пошел новичок? Как бы то ни было, мысль о том, что и меня, возможно, кто-то пасет, уже не казалась мне параноидальной. Хотя, разумеется, это мог быть дежурный негласный осмотр номера силами местной полиции, и ребятам не пришло в голову прощупать нагрудный карман летней рубашки.
Или мои вещи всё же просмотрела горничная – у меня не один раз в номерах пропадали деньги, даже в дорогих отелях. Лет пять назад здесь же, в Париже, в гостинице по ту сторону Елисейских Полей, как её?.. Не помню, по имени какого-то короля, но не важно! Короче, только что прилетев из Нью-Йорка и взяв в банкомате немного денег на текущие расходы, я пошел завтракать без пиджака. Вернувшись в свой номер, я обнаружил, что вместо шести пятисотфранковых банкнот в бумажнике лежало пять. И как ни убеждал меня директор, что я, наверное, перепутал или за что-то уже платил (но тогда где сдача?), я точно знал, что кто-то из персонала засек, что я пошел пить кофе в одной рубашке и тут же залез ко мне в номер. Скорее всего, именно это и случилось здесь, в «Фениксе».
Успокоив себя этими соображениями, я вернулся к окну. Паранойя всё же делала свое дело – я опустил тюлевую занавеску. Потом присел поближе к раме окна, раскрытой внутрь, приложил к стеклу подушку и припер ее головой. Постель это не заменяло, но закрыть глаза уже хотелось – день был длинный. «Черт! – вспомнил я. – Я так и не позвонил Жаку Куртену». Но сейчас было уже поздно. И со Штайнером у меня наверняка была передышка до утра. Из проблем в активном состоянии оставался только Метек, но будет лучше, если я встречу его не такой убитый, как сейчас.
Иногда достаточно точечного, буквально минутного отключения, чтобы снова почувствовать себя в фокусе. Я же знал, что у меня будет время от одной проезжающей машины до следующей. Ночью, на пустынной односторонней улице генерала Ланрезака это давало мне люфт минут в пять-десять. Я посмотрел на часы – было половина первого – и закрыл глаза, предвкушая эти пять минут, за которыми последуют еще пять, и еще, и еще.
Но я был слишком большим оптимистом.
Часть вторая. Суббота
1
Я поднялся к себе в номер, обставленный намного скромнее, чем холл. Хотя на стенах висели гравюры, кресло кожаное, постель мягкая и удобная. Я с наслаждением постоял минут десять под душем, варьируя температуру и закончив, с учетом предстоящего выхода на улицу, холодной водой.
Возвращая ключ портье, я предупредил, что, возможно, останусь ночевать за городом.
– Хорошо, месье. Желаю приятно провести время!
Парень каким-то особенным движением перехватил ключ и ловко вставил его в ячейку. Так в вестернах ковбои крутят на пальце револьвер, прежде чем сунут его в кобуру.
Напротив гостиницы был хороший рыбный ресторан, где, заплатив 25 евро, вы можете съесть столько устриц, сколько в вас влезет – не считая вина, разумеется. Я вспомнил, что после съеденного утром греческого салата у меня во рту была лишь пара нектаринов и горсть фисташек, но, как ни заманчиво было в этот момент подкрепиться, решил не рисковать: было девять двадцать, уже смеркалось. Метек вряд ли успел завалиться в постель, но к моменту его возвращения я должен быть на своем посту. «Я что, действительно собрался его убить?» – в очередной раз спросил я себя, садясь в такси у метро «Одеон».
Я отпустил машину у булочной, в самом низу авеню Карно, где купил себе сэндвич с сыром. Только тут я вспомнил, что забыл вытащить начатую бутылку «сансерра» из морозилки – ее, наверное, уже разорвало. Поэтому проходя мимо ADC, местного араба, я прикупил у него еще бутылку – теплую. В «Фениксе» портье-алжирец пожелал мне спокойной ночи, хотя еще не было десяти. Я поднялся в свой номер.
Я зажег свет только в ванной – его хватало, чтобы не натыкаться на мебель, но было недостаточно, чтобы видеть меня из «Бальмораля». Еще проходя мимо, я отметил, что окно Метека было открыто – занавеска влетала и вылетала, повинуясь потокам воздуха. Вытащив из морозильника ледышку, которая, к счастью, еще не успела разорвать бутылку, я сел перед открытым окном. Постояльцы «Бальмораля», похоже, не были любителями моральных танцев и наслаждались жизнью на стороне. Свет горел только в двух окнах четвертого этажа, прямо напротив моего номера, хотя вскоре и он погас.
С моего наблюдательного пункта была видна почти вся короткая улочка генерала Ланрезака, от авеню Карно до авеню Мак-Магона. Достопримечательностей на этой стороне тротуара было немного, помимо отеля – только итальянский ресторан «Сормани». Я помню, когда меня впервые повел туда… Кто же? А, как раз Зильберштейн – хищник с Уолл-стрит, завещавший мне свой «патек-филипп»! Он сказал: «Это один из лучших итальянских ресторанов Парижа. У него только один недостаток – лучше, чтобы вас туда пригласили». Я потом и сам пару раз приглашал туда людей, в том числе того же Зильберштейна, и убедился в правоте его слов.
Последний раз я был в «Сормани» года три назад. Тогда проблема была с ливийцами. Еще давно, в конце 70-х, Контора подготовила у нас в Союзе группу их сотрудников – восемь человек. Подготовка включала не только классический набор – разработка, вербовка, оперативная работа, связь, тайнопись, шифры, но и полный курс спецназа, включая боевые искусства и подрывное дело. В результате, в каждого такого агента было вложено средств, как в пилота сверхзвукового истребителя – только сотрудников спецслужб, в отличие от летчиков, не списывают в 35 лет. И вот эти люди – большинство которых было внедрено по всему миру с чужими паспортами – начали исчезать. Один испарился по пути с работы домой в Чикаго, второй пропал во время командировки в Рим. Тело третьего нашли в баварском лесу – человек, способный справиться со взводом солдат, был убит ударом ножа в живот.
Ливийцы забеспокоились. Проанализировав ситуацию, они установили, что все трое были из той самой группы, которую готовили в Москве. Пока они думали, обращаться к нам или нет, ликвидировали четвертого – что решило дело. Хотя новая Россия официально относилась к Ливии с тем же высокомерием, что и никогда не помогавшие ей западные демократии, связи – уже не сотрудничество – между конторами сохранились.
У нас в Лесу хорошо помнили дело Иванова – завербованного в начале 70-х в Алжире грушника, который сдавал подобные группы американцам. Всех этих ангольцев, мозамбикцев и прочих представителей революционных движений потом перехватывали где-нибудь в Риме, Франкфурте или Вене, где они стряхивали следы недавнего пребывания за железным занавесом, и на родину они уже не попадали. Наших отцов-командиров, несомненно, мало заботила судьба ливийцев – теперь это были парии. Но вероятность того, что в наших рядах был очередной предатель, который, не исключено, до сих пор являлся штатным сотрудником, заставила их прислушаться к просьбе бывших друзей.
В Лесу взяли в разработку всех людей, причастных к подготовке группы ливийцев, и вышли на некоего Виталия Мальцева. В 70-х именно он, тогда еще молодой сотрудник парижской резидентуры, поселял их в один загородный дом, снятый для таких целей. Затем Мальцев работал в разных африканских странах, в промежутках по 2-3 года сидел в Москве. Распад Союза застал его снова в Париже, где Мальцев был тогда заместителем торгпреда. Новые российские ведомства, в первую очередь МИД и Министерство внешней торговли, потребовали от Конторы, чтобы она вывела своих сотрудников из-под их прикрытия. Мальцев, которому было уже под пятьдесят, воспользовавшись этим, попросился в отставку. Контора не возражала, но, вопреки ее ожиданиям, Мальцев не вернулся в Москву, а остался в Париже в качестве «чистого» дипломата. Более того, в середине 90-х, когда ему пришло время отправляться домой, он открыл в Париже частную консалтинговую фирму, помогавшую французским компаниями найти партнеров в России. То, что бывшему разведчику Мальцеву – а французским властям этот факт был, безусловно, известен – дали вид на постоянное жительство, наших насторожило, но прежних рычагов у Конторы уже не было. Во время кораблекрушения никого не волнует, что твой сосед плывет, зажав в руке серебряный подсвечник из ресторана.
Проблема была в том, что Мальцев прекрасно знал не только методы работы Конторы, но и большинство сотрудников французского отдела. Именно поэтому в Париж попросили приехать человека, которого он знать не мог – меня.
Я встретился с Мальцевым под видом мексиканского бизнесмена, якобы по рекомендации одного его партнера из Мехико, недавно умершего, так что проверить это было бы непросто. Я сказал ему по телефону, что нахожусь в Париже по делам, и хотел бы воспользоваться этим, чтобы попытаться найти в России партнеров по нефтяному бизнесу. Может быть, я могу пригласить его поужинать на следующий день? Ресторан, поскольку приглашал я, выбирал тоже я – и это был «Сормани».
План был такой. Если ливийцев сдавал Мальцев, он, будучи профессионалом и зная все стандартные процедуры, наверняка должен быть настороже. А во время обеда за соседним столиком окажется ливиец – или просто человек соответствующей наружности, меня в подробности не посвящали. В зависимости от реакции Мальцева он будет действовать более или менее настойчиво, чтобы вызвать у того явные опасения за свою жизнь. В такой ситуации Мальцев постарается не остаться в одиночестве – даже вызвав такси к дверям ресторана, он не был бы в безопасности. То есть он так или иначе выдаст себя нервозностью и желанием уехать из ресторана вместе со мной, что изначально не предполагалось. Контора заверила меня, что для ливийцев я буду лишь деловым партнером Мальцева, сведения о предстоящем ужине с которым удалось заполучить от его секретарши, и что никакие шаги в отношении Мальцева не могут быть предприняты в моем присутствии.
План мне не понравился. А если Мальцев поведет себя естественно? Докажет ли это, что он к исчезновению ливийцев непричастен? Зачем понадобился я – третий человек, которого специально вызвали из Штатов с чужим паспортом и со всеми рисками, которые подобная операция представляет для хорошо законспирированного агента? Почему это не мог сделать кто-то из своих – какой-нибудь бывший русский коллега Мальцева, оказавшийся по делам в Париже и точно так же пригласивший его поужинать? Что, он не заметил бы его нервозности? Но высказать свои возражения мне было некому – в тот приезд я ни с кем из резидентуры не встречался, а инструкции получил от своего связного в Нью-Йорке.
Не победив сомнений, я пошел на этот ужин скрепя сердце. Мальцев оказался живчиком небольшого роста, довольно полным. Он был почти лысый, и поэтому сбривал под ноль остатки волос по бокам головы. Что было неглупо – вместо того, чтобы, как провинциальный бухгалтер, закрывать лысину длинной набриолиненной прядью из-за уха, он выглядел даже стильно. У Мальцева была сладкая улыбка и внимательные, порою даже колючие глаза, которые плохо вязались с внешней приветливостью. Короче, он мне не понравился.
Мы еще не расправились с пастой, когда официант провел за соседний столик ливийца. Он был один, что уже было странным – в дорогие рестораны ходят обычно с женщиной или нужными людьми. Это был красивый смуглый мужчина, похожий на Омара Шарифа – атлетического сложения, слегка за пятьдесят, с седыми волосами и черными, как смоль, усами. Он был одет в европейский костюм, но в руках перебирал четки из тяжелых черных агатов, сталкивающихся с громким щелканьем. «Омар Шариф» не стал делать вид, что сначала рассеянно осматривает зал, а потом вроде бы заметил Мальцева. Он уселся и сразу уставился на него, как бы говоря: «Ну, вот я и пришел!»
И сразу Мальцев повел себя подозрительно. Ну, что бы сделал обычный человек, когда на него вдруг начнет пялиться какой-то араб? Посмотрел бы на него таким же твердым взглядом, пока тот не отвернется. Спросил бы его: «Мы знакомы?» В конце концов, поинтересовался бы у меня: «Это не ваш знакомый? Чего он на нас так уставился?» Мальцев же повел себя совсем по-другому. Он сделал вид, что не замечает ливийца, и пустился в долгие объяснения по поводу российской нефти, пытаясь своей увлеченностью отвести от араба и мое внимание.
Ливиец же, похоже, в актерском мастерстве Омару Шарифу не уступал. Он то вроде бы забывал о нем – и Мальцев переводил дух, то снова останавливал на нем свой тяжелый восточный взгляд с поволокой. Когда нам принесли основное блюдо – в меня лазанья уже не лезла, а Мальцев, пользуясь передышками, жадно поглощал своего петуха в вине – «Омар Шариф» позвонил кому-то по мобильному телефону. Он говорил односложно, вполголоса, как бы опасаясь, что мы можем понимать по-арабски.
Лоб у Мальцева покрылся испариной, хотя в ресторане работал кондиционер. Я физически ощущал, как его мозг, словно арифмометр, просчитывает комбинации. В Конторе были правы, что не стали рассчитывать на то, чтобы проверить Мальцева с помощью какого-нибудь нашего человека – меня он не опасался. Однако у него хватило выдержки дождаться конца ужина, чтобы прояснить мои дальнейшие планы.
Когда официант принес нам кофе и счет, он попытался отобрать у меня кожаную папочку.
– Нет-нет, это я вас пригласил! – запротестовал я.
– Нет, позвольте мне! Вы всё же на моей территории.
Чтобы заставить Мальцева раскрыться еще больше, мне следовало бы уступить. Но ведь его в самом деле пригласил я!
– Об этом не может быть и речи!
– Хорошо, не в последний раз! – с облегчением согласился Мальцев. Он догадывался, что цифра в графе «итого» была не маленькой. – Но вы что сейчас намереваетесь делать?
– Поеду в гостиницу. Кстати, – обратился я к официанту, вставившему мою кредитку в переносный терминал, – вызовите мне, пожалуйста, такси. Отель «Крийон».
– В таком случае мы выпьем на ночь по коньячку за мой счет в вашей гостинице! – наигранно веселым голосом заявил Мальцев.
Он точно был перепуган до смерти! Я уже заметил, что Мальцев был прижимист, а выпивка в одном из самых дорогих отелей Парижа стоила, наверное, даже больше, чем в «Сормани».
– Ну, что вы? – мой голос звучал довольно решительно. – Мы же действительно не в последний раз видимся.
В глазах Мальцева на какую-то долю секунды промелькнул страх.
– Я настаиваю! – с шутливой твердостью в голосе сказал он и добавил уже нормальным тоном. – Я хотел бы обсудить с вами еще один вопрос.
Мы уже давно говорили ни о чем – что мешало ему сделать это четверть часа назад?
– Ну, хорошо! – согласился я.
Мы вместе вышли из ресторана – «Омар Шариф» проводил нас смурным взглядом, – доехали до отеля «Крийон» и просидели еще с полчаса в баре за «арманьяком». Мысли у Мальцева, видимо, были в таком смятении, что он и не попытался придумать то дело, о котором он так хотел со мной поговорить.
Выйдя из отеля на следующее утро ровно в 11.30, чтобы ехать в аэропорт, я нес в левой руке внушительных размеров атташе-кейс, который вполне можно было поставить на тележку швейцара, подвозившего мой багаж к такси. Проверяющей от Конторы была совершенно французского вида дама с белой болонкой на поводке. Она зафиксировала мой знак и поспешила дальше по парку к Елисейским Полям. Атташе-кейс в левой руке означал крайнюю степень нервозности Мальцева, не оставляющей у меня лично сомнений в его виновности.
Как это часто бывает, чем завершилось для Мальцева мое последнее посещение «Сормани», я так и не знал, да и не стремился к этому.
16
Я доел свой сэндвич и теперь уничтожал фисташки с нектаринами, запивая всё это смесью оттаивающего вина из морозильника и только что купленного теплого «сансерра». Температура напитка получалась как раз такая, как надо. Ход моих неспешных воспоминаний был прерван Бахом. Он предварял голос моей жены Джессики, как всегда, чуть сонный. Я был рад, что она позвонила: все эти операции для Конторы – и та давняя, и эта – не оставляли у меня ничего, кроме ощущения, что меня используют. А тут еще моя специальная видеокамера с арбалетом, закрепленная в боевом положении на струбцине. Я хотел в Нью-Йорк, в наш несуразный, переделанный из отеля, дом на 86-й улице рядом с Центральным парком.
– Солнышко, я звоню тебе из-за Бобби! – с места в карьер начала Джессика.
По ее голосу было понятно, что с нашим сыном ничего страшного не случилось, просто он ее чем-то огорчил.
– Что с ним?
– Он пришел из школы, наглотавшись гадости.
– Типа виски?
– Хуже! Ему ребята постарше дали какую-то прозрачную пластиночку, которая растворилась на языке.
– Экстази?
– Наверное.
– Дай мне его.
– Если он в состоянии. Сейчас посмотрю!
Началось! Я всегда с ужасом ждал момента, когда взрослая жизнь доберется до нашего мальчика. Это случилось в тринадцать лет. Джессика в такие моменты теряется.
Бобби взял трубку.
– Да!
– Что скажешь, сын?
– Папа, я знаю, что ты мне скажешь.
Бобби был всё еще навеселе, но уже и немного напуганным.
– И что именно?
– Что я дурак.
– Ну, почему же? Ты что, так дорого заплатил за свое счастье?
– Нет, они мне дали бесплатно.
– Да? И как ты думаешь, это потому что они такие хорошие люди? Им хорошо, и они хотят, чтобы всем было хорошо!
– Нет.
– А почему?
– Наверно, они хотят посадить меня на колеса. Сначала будут давать бесплатно, а потом, когда я без них не смогу, будут требовать денег.
– И как тебе такая перспектива?
– Пап, ну я же не дурак!
– Ты только что утверждал обратное.
– Нет, это ты должен был решить, что я дурак. А я просто решил попробовать, чтобы знать, что это, и больше уже не стремиться узнать. Один раз, на халяву!
– Тебе что, не понравилось?
– Нет, у меня башка трещит.
– Ну, алкоголики, знаешь, как похмелье снимают? Рюмочку с утра, и всё по новой!
– Нет, я больше не хочу.
Бобби замолчал. И я тоже ничего не говорил. А что тут скажешь?
– Пап, мне жаль, что я огорчил вас с мамой.
– Это хорошо, что тебе жаль, – вздохнул я, но всё же счел нужным усугубить. – Возможна еще одна причина, по которой эти хорошие люди хотели сделать тебе хорошо. Помнишь, мы говорили с тобой, чего могут добиваться от тебя определенного рода мужчины?
Это был точно выверенный удар. Я с полгода назад, не дожидаясь, пока за меня это сделают они сами, объяснил Бобби, кто такие гомосексуалисты и педофилы. И сейчас сознательно наслал на него вторую волну отвращения.
– Папа!
Первый взрыв возмущенного отторжения, потом задумался. Его мать ведет себя точно так же.
– Хотя, ты знаешь, один из этих парней, Вик… Он так погладил меня по щеке... Ой, меня сейчас вырвет! Мам, держи!
Он, видимо, передал телефон матери и выбежал из комнаты.
– На первый раз хватит? Джессика! Ты здесь?
– Не знаю, от твоих ли слов, или как запоздалая химическая реакция, но нашего мальчика сейчас рвет в туалете, – бесцветным голосом отозвалась моя жена.
– Это хорошо! Это от моих слов. Наверное, для первого разговора достаточно.
– Прости, я пойду посмотрю, как он, – заторопилась Джессика. – Я позвоню тебе перед сном.
– Я уже ложусь, у нас полночь. Но если что не так, конечно, звони.
– Конечно, милый. Целую тебя.
– Звони, звони! И, может, в школу его завтра не пускать?
– Я позвоню тебе завтра утром, и мы решим по его состоянию.
– Хорошо, спокойной ночи!
– Это тебе спокойной ночи – у нас шесть вечера. Целую тебя.
Я даже встал и сделал несколько шагов по темной комнате – свет я не зажигал.
Мое отношение к сыну меняется, как колебания маятника. То мне хочется, чтобы он никогда не взрослел и оставался маленьким, занятным, рассудительным кузнечиком, цепляющимся за мою руку, когда мы шагаем куда-то вместе, и болтающим, болтающим без передышки, время от времени забегая вперед и заглядывая мне в лицо. В другие моменты, когда я замечаю, как он уже вырос и как разумно иногда рассуждает, я хочу, чтобы он как можно скорее стал взрослым – человеком, с которым мы можем поговорить на серьезные темы, пойти выпить пива, поехать отдыхать вдвоем как два приятеля. Промежуток между двумя этими состояниями меня пугает – мне кажется, что Бобби может покинуть одно состояние и не перейти в другое, что он пойдет по кривой дорожке, что я его потеряю. Я вдруг подумал о Кончите с Карлито – для них этот самый опасный период был бы сейчас уже давно позади.
Эта мысль заставила меня выглянуть на улицу – дежурное сканирование. Окно Метека по-прежнему открыто, и занавеска мечется в нем парусом. Сквозь решетчатые ставни светятся несколько окон на третьем этаже. На четвертом, прямо напротив моих, два окна открыты, но света в них нет.
Куда делся Метек? Вернулся до меня и давно спит в своем номере? Загрузился куда-нибудь в «Фоли-Бержер» и появится только на рассвете? В любом случае, вернуться в отель он может только на такси, я его услышу.
Еще одна мысль пришла мне на ум – ночь, как известно, усиливает пограничные состояния. Я весь вечер проторчал у открытого окна, пусть в глубине комнаты и не зажигая света. А если и за мной кто-то следит? Вон хоть из этих открытых окон напротив?
Я встал и прошел в ванную. Уходя, я тоже расставил ловушки, чтобы знать, рылся ли кто-нибудь в моих вещах. Поскольку я здесь расположился ненадолго и разложил по ящикам лишь пару рубашек и трусов, без которых любой постоялец выглядит странно, ловушек было ровно три.
Моя кожаная туалетная сумочка лежала уголком к стене, вроде бы так, как я ее и оставил. Я недозакрыл ее молнию ровно на три зубчика слева и, соответственно, четыре справа. Подняв сумочку, я замер – молния была закрыта до упора. Горничная могла бы сместить ее, как угодно, протирая кафель, в который была врезана раковина, но залезать внутрь она не имела права.
Я подошел к шкафу и засунул туда голову, чтобы посмотреть на воротничок рубашки, висящей на вешалке. Я оставил его загнутым с одной стороны – так вот теперь воротничок был расправлен. Я вытащил рубашку и с величайшей предосторожностью залез двумя пальцами в нагрудный карман. Туда я положил засохший лист бука – я постоянно и именно с этой целью использую как закладки в книги, которые читаю, листья растущих под боком деревьев. Как бы аккуратно человек ни прощупывал карман с высохшим листком, тот обязательно раскрошится, а люди моей и смежных профессий вряд ли постоянно носят с собой гербарий с листьями основных пород деревьев, произрастающих на земном шаре.
Странное дело – листок был совершенно нетронутым, каждый зубчик был на месте. Но в туалетную сумочку и в шкаф точно лазили – и не случайные люди. Что это значит? Рубашку осмотрел человек, которого готовили так же хорошо, как и меня? Почему же тогда он прокололся с сумочкой? Или их было двое, и совершенно случайно опытному досталась сама комната, а в ванную пошел новичок? Как бы то ни было, мысль о том, что и меня, возможно, кто-то пасет, уже не казалась мне параноидальной. Хотя, разумеется, это мог быть дежурный негласный осмотр номера силами местной полиции, и ребятам не пришло в голову прощупать нагрудный карман летней рубашки.
Или мои вещи всё же просмотрела горничная – у меня не один раз в номерах пропадали деньги, даже в дорогих отелях. Лет пять назад здесь же, в Париже, в гостинице по ту сторону Елисейских Полей, как её?.. Не помню, по имени какого-то короля, но не важно! Короче, только что прилетев из Нью-Йорка и взяв в банкомате немного денег на текущие расходы, я пошел завтракать без пиджака. Вернувшись в свой номер, я обнаружил, что вместо шести пятисотфранковых банкнот в бумажнике лежало пять. И как ни убеждал меня директор, что я, наверное, перепутал или за что-то уже платил (но тогда где сдача?), я точно знал, что кто-то из персонала засек, что я пошел пить кофе в одной рубашке и тут же залез ко мне в номер. Скорее всего, именно это и случилось здесь, в «Фениксе».
Успокоив себя этими соображениями, я вернулся к окну. Паранойя всё же делала свое дело – я опустил тюлевую занавеску. Потом присел поближе к раме окна, раскрытой внутрь, приложил к стеклу подушку и припер ее головой. Постель это не заменяло, но закрыть глаза уже хотелось – день был длинный. «Черт! – вспомнил я. – Я так и не позвонил Жаку Куртену». Но сейчас было уже поздно. И со Штайнером у меня наверняка была передышка до утра. Из проблем в активном состоянии оставался только Метек, но будет лучше, если я встречу его не такой убитый, как сейчас.
Иногда достаточно точечного, буквально минутного отключения, чтобы снова почувствовать себя в фокусе. Я же знал, что у меня будет время от одной проезжающей машины до следующей. Ночью, на пустынной односторонней улице генерала Ланрезака это давало мне люфт минут в пять-десять. Я посмотрел на часы – было половина первого – и закрыл глаза, предвкушая эти пять минут, за которыми последуют еще пять, и еще, и еще.
Но я был слишком большим оптимистом.
Часть вторая. Суббота
1
Я очень люблю Моцарта, так что, похоже, мелодию на мобильном мне придется сменить – он приносил мне одни неприятные известия. Я закрыл глаза в половине первого и только-только поплыл, как раздалась увертюра к «Фигаро». Мой ночной сон длился минуты три.
– Анри? – Уже по голосу Николая я понял, что он улыбается. Не из злорадства – ему и самому доставалось, а потому что в экстремальных ситуациях лучше смеяться, чем плакать. – Как договорились, через три часа.
Я ответил ему, как и полагается, по-английски, но от души:
– Пошел к черту!
Николай расхохотался и повесил трубку.
Ночью условленным местом встречи было бистро напротив Восточного вокзала. В это время людей там немного, и проверяться не сложнее, чем на пустынной улице днем. Я понимал, что, в отличие от меня, приезжего американца или испанца, Николая как сотрудника российского посольства, принадлежность которого к Конторе наверняка уже давно была установлена, могли пасти круглосуточно. Так что он скорее всего уже вовсю колесил по Парижу, и его подстраховывала, как минимум, пара сотрудников. История с моими вещами в номере мне не нравилась, и я тоже решил провериться по всем правилам.
Вы уже запомнили, что «через три часа» означало «через час»? Сполоснув лицо холодной водой, я убрал обе бутылки вина – и замерзшую, и теплую – в холодильник, взял свою сумку и спустился вниз. В маленьком холле был полумрак, за стойкой – никого. Я подошел вплотную и стукнул по закрепленному на ней звонку.
Приоткрытая дверь соседней комнатки тут же растворилась, и появился высокий худой араб в светлой рубашке с закатанными рукавами. Я как-то видел его мельком – наверняка какой-нибудь двоюродный брат дневного, приветливого администратора. Он был еще смурной со сна, но сомнений по поводу того, что я хочу, у него не было. Он тут же направился к входной двери, доставая из кармана брюк связку ключей.
– Вы скоро рассчитываете вернуться? – спросил он, распахивая дверь передо мной.
– Не знаю, как получится.
Это прозвучало сухо – парень, наверное, просто хотел понимать, стоит ли ему снова укладываться спать. Но почему я должен перед ним отчитываться?
– Всего хорошего!
Слово «месье» он не говорил принципиально. Наверное, недавно из своей Кабилии.
– Спокойной ночи!
Я направился вверх по улице, прошел мимо открытой всю ночь арабской бакалейной, того самого ADC, из которого негромко доносилась андалузская музыка, и выбрался на угол авеню Карно. Вокруг было пустынно – только слева от меня, у отеля «Белфаст», какие-то люди с чемоданами загружались в такси. На стоянке напротив стояли две свободные машины. Я не стал подниматься к «зебре», а пересек авеню прямо перед собой – это позволило мне, не вызывая подозрений, посмотреть налево и направо и убедиться, что хвоста за мной нет. По правой стороне я дошел до первого такси и плюхнулся на заднее сидение.
– Анри? – Уже по голосу Николая я понял, что он улыбается. Не из злорадства – ему и самому доставалось, а потому что в экстремальных ситуациях лучше смеяться, чем плакать. – Как договорились, через три часа.
Я ответил ему, как и полагается, по-английски, но от души:
– Пошел к черту!
Николай расхохотался и повесил трубку.
Ночью условленным местом встречи было бистро напротив Восточного вокзала. В это время людей там немного, и проверяться не сложнее, чем на пустынной улице днем. Я понимал, что, в отличие от меня, приезжего американца или испанца, Николая как сотрудника российского посольства, принадлежность которого к Конторе наверняка уже давно была установлена, могли пасти круглосуточно. Так что он скорее всего уже вовсю колесил по Парижу, и его подстраховывала, как минимум, пара сотрудников. История с моими вещами в номере мне не нравилась, и я тоже решил провериться по всем правилам.
Вы уже запомнили, что «через три часа» означало «через час»? Сполоснув лицо холодной водой, я убрал обе бутылки вина – и замерзшую, и теплую – в холодильник, взял свою сумку и спустился вниз. В маленьком холле был полумрак, за стойкой – никого. Я подошел вплотную и стукнул по закрепленному на ней звонку.
Приоткрытая дверь соседней комнатки тут же растворилась, и появился высокий худой араб в светлой рубашке с закатанными рукавами. Я как-то видел его мельком – наверняка какой-нибудь двоюродный брат дневного, приветливого администратора. Он был еще смурной со сна, но сомнений по поводу того, что я хочу, у него не было. Он тут же направился к входной двери, доставая из кармана брюк связку ключей.
– Вы скоро рассчитываете вернуться? – спросил он, распахивая дверь передо мной.
– Не знаю, как получится.
Это прозвучало сухо – парень, наверное, просто хотел понимать, стоит ли ему снова укладываться спать. Но почему я должен перед ним отчитываться?
– Всего хорошего!
Слово «месье» он не говорил принципиально. Наверное, недавно из своей Кабилии.
– Спокойной ночи!
Я направился вверх по улице, прошел мимо открытой всю ночь арабской бакалейной, того самого ADC, из которого негромко доносилась андалузская музыка, и выбрался на угол авеню Карно. Вокруг было пустынно – только слева от меня, у отеля «Белфаст», какие-то люди с чемоданами загружались в такси. На стоянке напротив стояли две свободные машины. Я не стал подниматься к «зебре», а пересек авеню прямо перед собой – это позволило мне, не вызывая подозрений, посмотреть налево и направо и убедиться, что хвоста за мной нет. По правой стороне я дошел до первого такси и плюхнулся на заднее сидение.