Евгения Доброва. Угодья Мальдорора

   – Все, хватит, – сказала она. – Завтра едем в Гороховку клеить объявления про квартиру.
   Нам повезло, квартира сразу нашлась, и даже в хорошем квартале. Гороховка была настоящим городом. С магазинами «Спорт» и «Букинист», «Детским миром», рынком, бассейном, парком культуры, зубным кабинетом... стоп, стоп, стоп. Отмотаем назад. Рынком, бассейном, парком культуры... Там я пошла в первый класс, и в школе меня сразу же отобрали в секцию художественной гимнастики. Она была бесплатная. Также меня отобрали в хор.
   – Спой ля-а-а, – сказала на прослушивании хормейстер и взяла на рояле ля первой октавы.
   Я спела.
   – А теперь чуть повыше: ля-а-а...
   Но это была си.
   Я спела:
   – Си-и-и...
   Хормейстерша удивилась.
   – А ну давай дальше.
   И мы спели с ней до, ре – и так дошли до соль второй октавы.
   – Ты где-нибудь занималась? – спросила хормейстерша, и я рассказала свою досадную историю. Хормейстерша вздохнула, написала родителям записку и велела ее передать.
   Разумеется, я не удержалась и по дороге домой развернула сложенный вчетверо листок. «Уважаемые родители! – говорилось в записке. – Ваша дочь имеет хороший слух и вокальные данные. Приглашаю ее в школьную хоровую студию и рекомендую дополнительно развивать музыкальные способности ребенка. Руководитель ст. «Кантилена» Е. Григорьева».
   Вокальные данные! Я едва не подпрыгнула до потолка. Точнее сказать, до неба, ибо дело было в школьном дворе. Теперь ни Венера, ни Героида мне не указ, а за свои успехи я выпрошу у мамы новые кроссовки.
   Весь первый класс я пела в хоре и ходила на гимнастику. Но ни певицы, ни гимнастки из меня не получилось. Прошел год, геологический институт наконец-то достроил дома в Лесной Дороге, родителям дали квартиру рядом с работой, и меня перевели в новую школу поближе к дому. А там таких кружков уже не было.
   Я упросила маму снова записать меня на музыку, благо в ДК устроилась еще одна женщина-музработник, а Героида в то время отсутствовала и помешать моим устремлениям не могла.
   – Господь с тобой, иди, – сказала мама, и я возобновила занятия.
   Моей новой учительницей оказалась веселая пышноволосая тетка; она не имела привычки стучать ручкой по клавишам, а ее ногти всегда были образцово подстрижены и не отвлекали девчачьего внимания мерцанием и блеском перламутра. К тому же, в отличие от жгуче-черной Венеры-Одиллии, она была сахарной блондинкой-Одеттой. Совсем нестрашной.
   Возможно, у новой музычки было больше педагогического таланта, а может, лучше подвешен язык – короче, что такое паузы, она объяснила в два счета. У нее-то я в результате и доучусь до джазовых пьес Бриля и додекафонных Шенберга, но все это будет гораздо позже, а пока мне суждено несколько лет играть гаммы и хохотать на уроках с доброй Одеттой.
   Иногда в коридорах ДК я встречала Венеру Альбертовну и, опустив в пол глаза, буркала: «Здрась...». Она кивала в ответ, не замедляя шага, проходила мимо и никогда ни о чем не спрашивала.
   Однажды мы с мамой встретили ее на автобусной остановке. Мы ехали в Гороховку, в загс, регистрировать новорожденного брата. Бывшая мучительница – я узнала ее издалека по синей шляпке с вуалью – стояла в обнимку с мужчиной.
   – Смотри, мам, Венера Альбертовна. А кто это с ней?
   Молодой, а волосы с проседью. Лицо обветренное, и цвет какой-то странный, кофе с молоком. В углу тонких губ сигарета, он так и курил, не вынимая ее изо рта, и только прищуривался на дым, прямо как дедушка. Да это же «Мальборо»! – вон из нагрудного кармана торчит пачка. Я сразу узнала красные зубцы – такое сокровище было у Коляна, он поменялся с Владиком Макашовым на перочинный ножик. Узкие брюки отутюжены – мне бы научиться так стрелки наводить. Остроносые фирменные туфли на ранту, тоже тщательно надраенные, я заметила, были ему велики.
   – Знакомый, наверное. – Мужа у Венеры не было, а мама старалась не врать даже в воспитательных целях.
   Парень тяжело, мрачно взглянул в нашу сторону и ловко сплюнул сквозь зубы. Венера отвернулась.
   – Давай-ка мы за остановкой постоим, там ветра меньше, – сказала мама и уже из укрытия язвительно прошипела: – Ишь ты, ковбой! «Мальборо» курит!
   В это время подошел автобус.
   – Наш, гороховский. Ой, как хорошо.
   Мы влезли, а Венера и ее знакомый остались.
   – Сидел парень-то, – мама задумчиво глядела на удаляющуюся остановку. – Красивая она, да?
   – Где сидел, мам? В тюрьме?
   – На диете, – усмехнулась мама и воскликнула: – Смотри, лошадь белая пасется!
   – Где?
   – Во-он, у опушки.
   – Не вижу...
   – Все, проехали уже. На обратном пути посмотришь.
   По дороге я думала о том парне и о жизни вообще. Мамин папа, дедушка Николай, тоже сидел «на диете», похудел за десять лет на тридцать шесть килограммов. Мама рассказывала, как отправляла ему в посылках сахар и топленое масло – только маминым рафинадом дедушка и выжил. Когда я родилась, его дубровлаговский друг дядя Толя стал моим крестным. А вот брата не будут крестить: Героида с папой против. И именин у него, значит, не будет. Мне-то дядя Толя каждый год дарит платья, кукол, раскраски...
   В загсе мы оказались единственными посетителями. Прошли в просторный кабинет, мама протянула регистраторше справку из роддома, та взяла с полки папку-скоросшиватель и достала чистые бланки.
   – У вас мальчик? Поздравляю. Как назвали?
   – Владимиром.
   – Четвертый за сегодня, – сказала регистраторша.
   – У нас первый, – ответила мама.
   Получив темно-зеленую, пахнущую новыми деньгами корочку свидетельства о рождении, мы вернулись на маленькую площадь с доской почета и голубыми елями. Было около шести вечера, магазины еще работали.
   Весь первый этаж соседней с загсом пятиэтажки занимало районное сельпо, «Промтовары». Мне очень захотелось заглянуть туда и хотя бы одним глазком посмотреть, что продается в отделе для детей, раз уж мы здесь.
   – Давай зайдем, – потянула я маму за рукав. – На минуточку! Пожалуйста!
   Но мама, сославшись на то, что пора кормить грудного ребенка, решительно повернула в сторону остановки.
   Всякий раз, когда я прохожу мимо вывески «Промтовары», мое сердце обливается кровью – не дает покоя история с джинсами. Прошлым летом в гороховское сельпо завезли детские джинсы, классические темно-синие «пять карманов» с желто-рыжей отстрочкой, мэйд ин Индия, под названием «Авис». Таньке Капустновой сразу же купили такие, и она целыми днями торчала на улице, демонстрируя двору обновку.
   В то лето мы жили с папой одни, мама уехала в геологическую экспедицию. Я уговорила отца съездить в Гороховку за «пятью карманами»; он согласился. Но Господу Богу было угодно лишить невинное дитя этих джинсов, ибо произошло следующее.
   Накануне намеченной поездки ко мне заходила Танька – теперь она жила со мной в одном подъезде, – и мы долго играли в детское лото. А утром папа объявил, что пропали все деньги.
   – Водишь тут всяких! – сказал он. – Все! Осталась без джинсов.
   Какой ужас, неужели Кочерыжка нашла и украла наши сбережения?! И когда она только успела, мы же весь вечер просидели за столом.
   Ночью я не могла заснуть и всеми мыслимыми и немыслимыми способами убивала Таньку.
   Я изобретала хитроумную ловушку, которая крепилась над входной дверью Танькиной квартиры и срабатывала, как только та переступала порог.
   Я выходила к пойманной, наложившей от страха в штаны Кочерыжке из недр ее спальни, прекрасная и беспощадная, облаченная в красно-золотую тунику римского легионера.
   Я шла босиком по залитому солнцем паркету, приближалась к ловушке с добычей, – и сносила ей кочан дедушкиной острой косой, и после варила из него щи!
   Затем я представляла Кочерыжку в летающем гробу – в Дом культуры Лесной Дороги только что привозили кинофильм «Вий» Константина Ершова, – я, как Хома Брут, стояла в центре некоего сценического пространства, но не боялась, нет: я дирижировала летающим гробом с синюшным разлагающимся трупом. Мсье Жиль де Рэ и мсье Гильотен, без сомнения, признали бы во мне родственную душу.
   Я расфантазировалась до дрожи – в прямом смысле слова, у меня даже подскочила температура, картины кочерыжкиной смерти сменялись, как в калейдоскопе, одна ужаснее другой, я чувствовала запах крови, сопротивление и трепет пронзаемого тела, слышала крики и стоны... В таком горячечном, полуобморочном состоянии я встретила лучи восходящего солнца – и тут же забылась здоровым, сытым, богатырским сном. Это был первый в моей жизни опыт сочинительства и режиссуры.
   Через неделю деньги нашлись – папа их просто куда-то засунул. Какое счастье, что у него хватило ума извиниться и об этом сказать, – иначе бы я потом всю жизнь покупала и покупала себе джинсы. В сельпо мы, конечно, поехали, в тот же день, – но там, увы, нас ждали пустые полки. И я продолжала ходить в своей красно-синей клетчатой юбке-шотландке с огромным неотстирывающимся пятном от клея «Суперцемент» на подоле.
   Чтобы загладить эту историю, папа подарил мне магнитофон, переносной кассетный «Романтик», с оказией купив его у соседа по гаражам. Стоит ли говорить, как я обрадовалась: такая взрослая штука была только у двух парней из нашего поселка – я часто видела, как они с дружбанами собирались на скамейках у клуба и развлекались тем, что, усадив на колени по котлетке-восьмикласснице, врубали на полную катушку «Модерн Токинг», курили «Приму», лузгали семечки и пили спирт, который канистрами продавался из-под полы в институтских лабораториях.
   Доставшийся мне в результате перипетии магнитофон был почти новым, в нем не работала только одна кнопка: «пауза».
   Если бы я была старше, я бы всерьез задумалась над тем, что такое карма.
   Впрочем, что касается магнитофона, – для воспроизведения это было не важно.
 
   Стоял погожий сентябрь восемьдесят шестого года, когда Лесную Дорогу взбудоражило из ряда вон выходящее событие.
   Венеру Альбертовну Харисову нашли мертвой у собственного подъезда. Она жила на девятом и выпала из окна. Поговаривали, сбросил любовник. Для детей, разумеется, выдвигалась другая версия: мыла окна.
   В тот день я вернулась с продленки в приподнятом настроении, потому что заняла первое место на конкурсе вязания крючком и получила ценный приз – кубик Рубика. Бросив в прихожей портфель, я побежала на кухню хвастаться боевыми заслугами. Но разговор свернул совсем в другую сторону.
   – Венера-то ваша, – слыхала? – из окна выпала. Насмерть разбилась... – сказала, вращая ручку мясорубки, мама. Она только что пришла с прогулки с братом и теперь, уложив его спать, спешно крутила котлеты. – Вчера похоронили. Их прямо так, сидя хоронят... Без гроба.
   – Кого «их»? – не поняла я.
   – Мусульман. И ведь совсем молодая была... Красавица... – мама вздохнула: ее явно расстроило это печальное происшествие.
   – Без гроба? – поразилась я. – Как это без гроба?
   – Завернут в простыню – и хоронят. Уроки все сделала? – мама вдруг спохватилась, что сказала что-то не то.
   Уроки я сделала все.
   – Я погуляю, мам, – сказала я.
   – Поешь сначала.
   – Я в школе обедала.
   – Ладно, иди.
   И я понеслась на первый этаж к Кочерыжке. Перед глазами стояло Венерино лицо. И ее руки с жемчужно-розовым маникюром. И зубы клавиш, и нотная рябь на пюпитре. «Урок окончен», – говорит Венера, и крышка рояля захлопывается, словно крышка гроба. Потом картинка сменилась, я увидела мужчину в раме автобусной остановки, пачку «Мальборо» в нагрудном кармане, ботинки не по размеру, лютый взгляд и тяжелую руку на Венериной талии... От этих мыслей стало так жутко, что к кнопке звонка я тянулась, как к спасительному кругу. Танька была дома.
   – Про Венеру знаешь? – с порога выпалила я.
   – Ага, – сказала Танька. Еще бы ей не знать, она так и продолжала заниматься у Альбертовны, и теперь ее переводили в нашу группу. – Папа говорит, ее сбросили. Думаешь, сбросили? – Кочерыжка явно скучала, и ей хотелось посплетничать, тем более такое событие.
   – Не знаю, – сказала я, и вдруг меня осенило: – Слушай, а давай играть в похороны! В мусульманские!
   – А как это? – У Таньки загорелись глаза.
   – Их закапывают сидя, – выдала я с видом знатока. – Ты что, не знаешь: Венеру Альбертовну тоже сидя похоронили. Мне мама сказала.
   – Почему сидя? – удивилась в свою очередь Танька.
   – Положено так. И без гроба. Завернут в простыню – и хоронят.
   Таньке затея понравилась; мы вернулись ко мне, вытащили из-под раскладушки коробку с игрушками, высыпали ее содержимое на ковер и устроили кастинг.
   Больше всего на роль Венеры подходила резиновая голышка Альбина.
   В одном рассказе французского писателя Барбе д’Оревийи есть прелестный пассаж, где автор называет свою героиню черноволосой блондинкой – ибо на самом-то деле масть определяется не по волосам, а начиная с оттенка кожи и заканчивая манерами поведения.
   Я ничего не знала об этом писателе, когда в четыре года получила от дяди Толи в подарок миниатюрную немецкую куколку – щекастую мулатку со жгуче-черными кудрями. Я назвала ее Альбиной. А ведь если перевести это имя на русский, получится что-то вроде Светлянки, от слова alba – рассвет. Конфликт формы и содержания – сказали бы датские структуралисты. Но ведь и сама Венера Ужасная была таким же перевертышем, как моя чернявая Светлянка. Что любопытно, еще одна Альбина моего детства бегала во дворе длинного пятиэтажного дома бабушки Героиды. Как и положено гарной украинской дивчине, она была оливковой смуглянкой, с волосами темными, как полтавская ночь.
   Определившись с «Венерой», мы вытащили из гардероба стопку крахмальных носовых платков и выбрали самый большой – это саван; затем я слазила под раскладушку и вытащила из тайника жестянку с монпансье – после устроим поминки.
   – Еще совок нужен, – напомнила Танька.
   – Лопатка для цветов пойдет?
   – Пойдет.
   – Мам, можно я возьму садовую лопатку, мы секретики делаем, – крикнула я в сторону кухни.
   – Только не сломайте! – донеслось в ответ сквозь грохот кастрюль и шум бегущей воды.
   Мы сложили в сумку для сменки куклу Альбину, лопатку, носовой платок, монпансье, вышли во двор, для пущей таинственности дождались, когда начнет темнеть, и в сумерках отправились за гаражи, на пустырь. Если бы мы не излазили здесь каждую корягу, каждую железяку – место, выбранное для ритуальной затеи, могло бы показаться жутким. Но мы знали поселковский пустырь как свои пять пальцев и чувствовали себя вполне уверенно.
   – Венера, слышишь, ты умерла! – сказала я кукле. – Ты мусульманка. Сейчас мы тебя похороним, по-мусульмански.
   Танька тем временем вырыла ямку. Мы сидели в глубокой канаве, и нас никто не видел.
   – Ты мучила нас своими дурацкими паузами. Зачем ты ставила двойки, дура! Вот тебе за это, вот, вот, вот!!! – И я, несмотря на торжественность ситуации, в сердцах отлупила покойную по пластмассовой попе.
   – Рукой не очень больно, – вдруг сообразила Кочерыжка. – Давай хворостиной!
   Мы огляделись вокруг в поисках чего-нибудь подходящего. Хвороста на пустыре не было, зато в двух шагах от нас из земли торчал зигзаг медной проволоки.
   – Нашла! – крикнула Танька.
   Мы потянули за проволочный хвост. Он сидел в земле неглубоко и быстро поддался.
   – Медная, – одобрительно сказала Кочерыжка.
   – Давай скрутим вдвое, – предложила я.
   – Втрое, – поправила она.
   Ну, держись, Венера!
   Вообще-то истязание «покойной» в наш план не входило – это случилось как-то само собой. Мы просто отдались вдохновенному, упоительному экспромту, и «Альбертовна» получила по полной программе.
   Я сделала скрутку, примеряясь, подбросила ее пару раз на ладони – и ударила что было сил.
   «У-ить!» – свистнула плеть.
   – Здорово! – сказала я. – Послушай, как свистит!
   И принялась стегать нашу жертву по заднице, по голове, по спине, по рукам и ногам... Я покрывала ее тело ударами, не пропуская ни одного сантиметра. Только сейчас я почувствовала, как на самом деле зла на Венеру.
   – Ты ж! моя! Ты ж! моя! Перепё! ло! чка! – приговаривала я, ритмично приземляя хлыст на задницу куклы. На примере этой дурацкой песенки Венера всегда объясняла новеньким ноты – никто не избежал такого посвящения в музыкальное искусство.
   – Дай я! – визжала Танька.
   Кочерыжку, хоть она и была любимой ученицей Венеры, тоже захватил процесс возмездия. Я уступила розгу подруге, но тут же пожалела об этом, ибо руки мои, как говорится, чесались.
   – Давай разломим проволоку, а, Тань?
   Танька наметила середину и стала сгибать и разгибать в этом месте пруток. Проволока была нетолстой, и Кочерыжке легко удалось ее разломить. Таким образом орудий у нас стало два.
   «У-у-ить! у-ить!» – свистели, рассекая воздух, плетки. Мы разошлись не на шутку. Казалось, еще немного – и кукла разлетится на куски. Но Альбина, моя боевая подруга, была крепкая штучка, она и не такое сносила.
   – А помнишь, за длинные ногти мне пару влепила! А у самой какие были! – выкрикивала пункты обвинения Танька. – А Безручкиной чуть палец не сломала, когда учила стаккато играть! А Борькиной маме что сказала? «В этом поселке больше медведей, чем ушей!» Теперь ты за это ответишь!
   – «Ваш ребенок ничего не усваивает», – подхватила гнусавым голосом я, изображая музычку. – Ребенок! Не усваивает! Червей теперь учи, что такое паузы!
   И тут мне вспомнилось самое страшное ругательство бабушки Героиды:
   – А, твою мать!
   Ядрит твою мать!!!
 
   – Да ладно тебе, хватит, – заметив, что я начала как-то нехорошо возбуждаться, сказала Кочерыжка. – Давай закапывать. Мне домой пора, искать будут.
   – Нет, не хватит! – Меня было не остановить. – С оттяжкой еще не били.
   – Это как?
   – Сейчас покажу...
   Наступил ответственный момент. Я вытерла вспотевшие ладони о подол, поправила заколку в волосах и закатала рукава ковбойки. Бить с оттяжкой – это вам не контрольную на последней парте списать, это искусство.
   – А по жопе, а по жопе, а по жопе, – приговаривала я, выгибая скрутку, как тетиву, для придания дополнительного ускорения. – В-вот тебе!
   Но, видимо, я не рассчитала траекторию – удар сорвался и пришелся по колену, да так, что проволока рассекла кожу.
   – Уй-я-а!
   – Смотри, у тебя кровь. Надо подорожник приложить.
   Я осмотрела ногу. Ранка была небольшая, так, царапина, да и не больно вовсе. Танька сбегала за листом подорожника и, лизнув его, как почтовую марку, прилепила мне на коленку. Это была кульминация. Мы вдруг почувствовали, как сильно устали.
   В небе всходила луна. Ветер едва колыхал душистые стебли полыни. За гаражами брехала прикормленная сторожем дворняга Ветка. Мы завернули «Венеру» в носовой платок, посадили ее в ямку, присыпали глинистой землицей и забросали опавшей листвой. Помолчали. На место захоронения Танька кинула смятую пачку от «Явы»: будет примета. Завтра мы найдем по ней нашу могилку и вызволим мою любимую Альбину.
   Но это завтра. А пока спи спокойно, дорогая Венера. Сделай паузу, скушай «Твикс». Никто не будет считать тебе «раз-и, два-и...». Теперь твоя пауза длится вечно.
   Вот что скажу я из времени, где я гораздо старше тебя.

Ведьмины огни

   Мне нравился Сашка Лифшиц, сорвиголова из нашего класса. В своем увлечении я была не одинока, по Сашке вздыхали многие, он был личность, дрался со старшеклассниками, пререкался с учителями, а однажды даже обозвал географичку Геосинклиналью, за что его условно исключили на неделю из школы. Геосинклиналь в тот день долго ревела в учительской и причитала: ну что, ну что я им сделала? А всего-то и сделала, что ей очень это нравилось словечко и она замучила нас примерами того, какие бывают геосинклинали, – вот Лифшиц и пресек безобразие.
   Один раз его показали по телевизору. Спортшкола, куда Сашка ходил на самбо, выиграла конкурс на участие в передаче «Веселые старты», и делегация в составе двенадцати юношей младшего возраста отправилась биться за честь поселка Лесная Дорога.
   Капитаном команды выбрали Лифшица. Его звездный час пробил в пятнадцать ноль-ноль по первой программе. Вот он несется с эстафетной палочкой к финишу... Смотрите, его догоняет соперник!.. Осталось всего двадцать метров... Давай, Лифчик, жми!!! Десять метров... Пять... Ур-ра!!!
   Стоит ли говорить, домой он вернулся героем Олимпа, недосягаемым небожителем.
   Начался новый учебный год, мы перешли в шестой. Когда, отстояв торжественную линейку с поднятием флага и долгим вручением грамот, наш класс дружным роем влетел в кабинет, оказалось, что место рядом с Лифшицем свободно: его соседа по парте Владика Макашова перевели в другую школу.
   До звонка оставалось несколько минут. Все расселись по местам, один Лифшиц вальяжно прогуливался между рядами и накручивал на кулак тряпку для мела. Еще мгновение, и она полетит кому-нибудь в лицо и точно достигнет цели. Класс, затаив дыхание, следил за движениями Сашки.
   – Будешь со мной сидеть? – вдруг спросил Лифшиц, остановившись около меня, – я сидела на камчатке со своей подругой Танькой Капустновой.
   От неожиданности я вздрогнула.
   Лифшиц! сам! предлагает мне сидеть с ним за одной партой!
   Я посмотрела на подругу. Она сделала круглые глаза.
   – Я пересяду, Тань? – спросила я, плохо скрывая восторг.
   – Иди, мне чего, – поджала губы Танька.
   Я быстро схватила тетрадки, запихала в портфель, выбралась из-за парты, и, о чудо, Лифшиц взял меня за руку и повел к своему столу.
   – Жених и невеста, жених и невеста! – дурачась, выкрикнул Борька Тунцов и присвистнул.
   Сашка остановился, посмотрел на Борьку, как на идиота, и презрительно бросил в пространство:
   – Я у нее буду списывать.
   При этом он не отпустил моей руки.
   – Я тоже буду! Давай ее сюда, Лифчик! – мгновенно оценил выгоду рокировки Колян Елисеев, который сидел перед Сашкой.
   Так я оказалась за одной партой с Лифшицем. Но наслаждаться статусом избранницы короля пришлось недолго.
   Вернувшись из школы, я бросилась к зеркалу. Боже, какая мымра. Может, постричься? Сделать каре? Сэссон? Аврору? А если просто челку покороче?
   – А ну стой. Дай косу переплету, – заметив мои камлания у трюмо, велела бабушка. Она отчаянно следила за внешним видом ребенка. Сама того не желая, я всегда побеждала в неделях аккуратности, в отличие от Таньки с ее неподстриженными ногтями, взъерошенной челкой, сбившимся набок галстуком и хронически отсутствующей пуговицей на левой манжете.
   Что за мучение все эти бантики! Мне всегда хотелось короткую стрижку. В одно детсадовское лето, поддавшись на уговоры, мама меня все-таки подстригла, и я наслаждалась неведомым доселе ощущением легкости. А когда играли в Марью Моревну, прекрасную королевну, вопрос с длинными волосами решался элементарно: прицепила прыгалки – вот тебе и косы.
   Пока бабушка приводила мою прическу в порядок, я рассматривала себя в трех зеркальных створках и думала о красоте. Вот почему у меня ресницы светлые и короткие, а у Таньки черные и густые, притом что она блондинка? А ямочки на щеках, чего в них папа нашел? И кто выдумал эту глупость, что девочка без веснушек все равно что солнце без лучей? Летом обязательно их выведу, знаю как, соком петрушки, в журнале «Здоровье» видела рецепт.
   – Нет, вы только посмотрите на эту фифу, сама себе глазки строит! Математику сделала? А русский?
   – Мам! Я же только что пришла.
   – И сразу к зеркалу. Вся в тетю Надю. И что только из тебя вырастет...
   – В актрисы, небось, запишется, в телевизоре будет скакать, – проворчала бабушка. – Та еще профурсетка.
   Я так не думала. В отличие от бабушки, я не была уверена в своих чарах. По всему, Лифшиц должен был выбрать не меня, а Таньку: она красивая. К тому же почти отличница, подумаешь, четверка по физре, ерунда. А я – что я, детсад, бантики да веснушки. Кочерыжку вон за одни ресницы замуж возьмут.
 
   Я числилась редактором классной стенгазеты и была обязана выпускать листок, приуроченный к сбору макулатуры. За три дня до мероприятия я осталась после уроков, получила от завхоза скатанный в рулон лист ватмана, трафареты, фломастеры, гуашь и, разложив все это хозяйство на большом учительском столе, уселась за царское место творить. Итак, в левом верхнем углу красным фломастером напишу объявление про поощрительный приз – билеты в Театр кукол. Это традиция – каждый год победителей награждают спектаклем. Затем надо нарисовать картинки: спасенные от вырубки березки, перевязанные стопки тетрадей, книг, газет... Дальше в ход пойдут лозунги, их наша русичка (и по совместительству классная) Казетта Борисовна приготовила на отдельном листочке.
   Когда я взяла эту бумажку, то увидела, что там нет самого главного.
   – А девиз?
   – Сочини что-нибудь сама, мне на планерку надо. Или место оставь, – сказала Казетта и убежала, цокая каблуками.
   Лозунги были такие:
   Берегите лес, это наше богатство.
   Красна изба пирогами, а Россия лесами.
   1 т макулатуры спасает от вырубки 20 деревьев.
   Наш класс уже занимал первое место в прошлом году. Еще бы, тогда Танькин отец подогнал целый рафик использованных перфокарт. Но сейчас он был в отпуске и ничем нам помочь не мог.
   С капустновскими перфокартами случилась история. Когда макулатуру приготовили к отправке, то есть упаковали и перевязали, на задний двор подъехал «сто тридцатый» ЗИЛ с прицепом. Пачки всегда грузили мальчишки, а мы, девочки, просто стояли рядом и смотрели. Сбрасывая давление, ЗИЛ фыркал и шипел тормозными колодками. Подходить к нему было страшно: казалось, машина неожиданно тронется и задавит – или взорвется от натуги.