Евстафьев Михаил. У нас опять задул "афганец"

Младший сержант Титов предусмотрительно покинул бытовую комнату и
спрятался в каптерке. Знал Титов, что если Чистяков вышел из комнаты в
дурном расположении духа, лучше на глаза старлею не попадаться.
- Побрился? Молодец! - выпалил Чистяков, проведя рукой по гладкому
черепу приятеля.
- Ну как? - наслаждался бритым видом Шарагин.
- Нормально, мы это проходили. Пошёл на ... отсюда! - заорал он на
заглянувшего в бытовку бойца из наряда. - Видеть не могу эти рожи! Не
завидую тебе! Дембеля у нас, конечно, у-у-у-х - орлы! А уедут, с кем будешь
воевать? Прав я, а, Панасюк? - старлей вдруг обратился к сержанту, и без
всякой причины, просто для профилактики, как называл это сам, резко всадил
ему кулак в живот.
Панасюк согнулся пополам, выронил опасную бритву, широко раскрыв от
боли рот:
-...эт...эт...это вы правильно подметили про орлов, тварыш старший
лейтенант, - после минутной паузы и затмения в голове, восстановив дыхание,
с кривой улыбкой на лице ответил тронутый комплиментом сержант.
Тишину казармы надломила закончившая чистку оружия и ворвавшаяся с
улицы солдатская масса. Она мигом заполнила помещение топотом, матом,
гоготаньем, и угрозами:
- Куда ты ложишь автомат, мудазвон!
- Чё встал на пороге, проходи!
- ...а, чаво, автомат...
- Мой возьми, положи тоже, я умываться пошёл...
- Сюда ложь, ка-зёл! Сколько учить вас опездалов!
- Сыч! Ты как мою койку заправил?!
- ...
- Молчишь?
- Я сейчас заново...
- Оборзел, бача! Понюхай чем пахнет. Смертью твоей пахнет...
- ...
- Рота, смирна! - заорал дневальный на тумбочке, отдавая честь
входящему в казарму ротному. - Дежурный по роте на выход!
Солдаты, кто где стоял, выпрямились, застыли на месте.
- Вольно, - прошёл мимо дневального долговязый капитан Моргульцев.
Заметив своих офицеров, шмыгнул носом, выдавил: - На улице плюс тридцать, а
я, бляха-муха, простыл!
- Воль-на! - повторил громко слова капитана дневальный.
- Кондёры во всем виноваты, товарищ капитан! - вставил семенивший за
Моргульцевым старший прапорщик Пашков.
- Причём здесь кондёры, старшина?! - сморкался в платок ротный.
- От кондёра сдохнуть можно. Воспаление легких - как нечего делать!
Чего смешного? Ничего смешного! Кондиционер все легкие выстудить может.
- Без кондера скорее сдохнешь! - противостоял прапорщику Чистяков.
- Господи! - Моргульцев уставился на бритую голову взводного. - Явление
Тараса Бульбы народу! Не иначе.
- Якши Монтана! - всплеснул руками Пашков.
Шарагин смутился, почесал в затылке, прикрыл голый череп кепкой, по
всей строгости доложил:
- Товарищ капитан! За время вашего отсутствия происшествий не было!
- Засранцы! Бляха-муха!
- Ты чего такой смурной? - решил разрядить обстановку Чистяков.
- Раз в году, - огрызнулся ротный, и выдал одну из многочисленных своих
заготовок: - организму требуется встряска. В этот день я не пью...
- Не обращай внимание, - Чистяков подмигнул Шарагину. - Он в штабе был.
Наверняка, Богданов на него накричал.

Пересказывать своими словами материал политзанятий старший лейтенант
Немилов не умел. Скучно и нудно читал он подчеркнутые карандашом отрывки из
брошюр, из журнала "Коммунист вооруженных сил", и охотно отвлекался от темы,
если, скажем, замечал, что недостает у кого-нибудь комсомольского значка.
Рассчитывать на то, что бойцы что-то запомнят из услышанного на
политзанятиях было б наивно, а потому Немилов заставлял отдельные строчки
писать под диктовку. Если нагрянет проверка, у каждого бойца тетрадочка с
конспектами.
- Записываем! Демократическая Республика Афганистан.
- Знакомое название, - хихикнул ефрейтор Прохоров. - Где-то я его уже
слышал.
- Нечего паясничать! Истории страны пребывания не знаете. Итак!
Официальные языки - пушту и дари. Население - ... миллионов. Кто его знает,
какое у них теперь население?! Ничего не записывайте. Теперь немного
истории. Диктую! Попытки Англии подчинить Афганистан в 19 веке окончились
провалом. Благодаря поддержке Советской России, англо-афганская война в
мае-июне 1919 года закончилась победой Афганистана. В 1919 году...
- В каком году?
- Для глухих тетерь повторяю: в 1919 году была провозглашена
независимость Афганистана. Так, это вам не обязательно... - Немилов
перелистнул страницу. - Вот: СССР и Афганистан на протяжении длительного
исторического периода связывают дружеские отношения. После Апрельской
революции 1978 года они стали отношениями братства и революционной
солидарности. Основываясь на Договоре о дружбе, добрососедстве и
сотрудничестве, правительство ДРА неоднократно обращалось к СССР с просьбой
о военной помощи. Правительство СССР решило удовлетворить просьбу и
направило в Афганистан "Ограниченный контингент советских войск" для защиты
молодой республики от посягательств мирового империализма и внутренних
реакционных сил. Новый абзац! Истинными друзьями афганского народа проявили
себя советские воины, с честью выполняющие свой интернациональный долг на
территории ДРА. Новый абзац! Апрельская революция - поворотный этап в
развитии Афганистана, результат многовековой борьбы афганского народа за
свободу и независимость, против отсталости, нищеты, бесправия и угнетения,
за социальную справедливость. Панасюк, почему не пишешь?
Сержант составлял письмо домой, но после первых двух предложений: "Как
у вас дела?" и "У меня всё хорошо", мысли закончились, и он уставился на
цитату Ленина на стене о том, что революция лишь тогда что-нибудь стоит,
если умеет защититься. "Это и ежу понятно!" - подумал Панасюк, и скосил
взгляд на "иконостас" с членами Политбюро.
Ленинская комната, она для того и существовала в каждом подразделении,
чтобы, как в церкви, на стенах почитаемые ангелы-партийцы красовались вместе
со "святой троицей" - Марксом, Энгельсом и Лениным, да чтоб приходил сюда
солдат и время свободное проводил - в шахматы играл, письмо домой писал,
телепередачи смотрел, и чтоб под присмотром вождей мирового пролетариата все
это происходило.
- Панасюк!
- Думаю, товарищ старший лейтенант.
- А я тебя сюда, Панасюк, не думать посадил! Ты должен слушать и
записывать!
- Так точно! - Что-то впорхнуло в голову сержанту, он разродился двумя
строчками: "У нас очень тепло. Скоро лето".
- Опыт показывает, - читал Немилов. - Это не записывайте! Опыт
показывает, что афганские граждане часто обращаются к советским воинам с
просьбой рассказать о Советском Союзе, образе жизни советских людей, истории
революционной борьбы в СССР. Сычёв! Я тебе, кажется, ясно сказал: не надо
это записывать. Слушать надо!
Рядовой Сычёв лишь зашуганно втянул голову в плечи.
- Меня ни разу не спрашивали, - вновь развязно подал голос Прохоров.
- Спросят, Прохоров, спросят!
- А откуда я узнаю, что им надо, если не понимаю по-ихнему?
- Поймешь! Через переводчика... - Немилов прервался. Нечего на
идиотские вопросы отвечать. Время тянут. - Вы всегда должны быть готовыми к
беседе с афганскими товарищами.
- Их, тавось, стрелять надо. Духи они все! - вырвалось у Панасюка. -
Чего с ними беседовать-то?!
- Отставить! Пишем дальше. Без советской помощи силы империализма и
внутренней контрреволюции задушили бы Апрельскую революцию.
В стеклянную дверь постучался младший сержант Титов:
- Товарищ старший лейтенант, разрешите?
- Что тебе?
- Надо два человека на кухню.
- Забирай, только быстро.
- Продолжаем... - Немилов открыл "Памятку советскому
воину-интернационалисту". Пишите! По характеру афганцы доверчивы,
восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. - По комнате
прокатилась волна смеха. - Отставить! Особенно ценят афганцы почтение к
детям, женщинам, старикам. Так, вот это очень важно! Находясь в ДРА,
соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки и
законы, будь терпимым к нравам и обычаям афганцев! Записываем! Записываем!!!
Всегда проявляй доброжелательность, гуманность, справедливость и
благородство по отношению к трудящимся Афганистана.
Писали солдаты медленно, с ошибками, пропуская целые предложения. Деды
вообще не писали, только вид делали.
- Чириков, чтоб к утру моя тетрадка была заполнена, - ефрейтор Прохоров
расчерчивал поле для игры в морской бой.
- Пока писать не надо. Я скажу, когда писать! Вы все должны умело, на
конкретных примерах пропагандировать благородные поступки советских воинов
по отношению к местному населению. Кто знает такие примеры? Никто не знает!
Отлично! Газеты надо читать! Зачем в Ленинской комнате подшивки лежат? Чтобы
вы, кретины безмозглые, читали, а не шашки пальцами щёлкали! К следующему
занятию чтобы каждый знал по два примера. Буду спрашивать!

- Кто ест мясо, часто болеет насморком, - изрек, хитро прищурившись,
прапорщик Пашков. - Ночью от мяса у мужчины кое-что начинает шевелиться,
приподнимается одеяло, ноги оголяются, а кондёр на полную мощность морозит -
отсюда и насморк.
Шарагин добродушно рассмеялся.
Старший лейтенант Чистяков сгреб в охапку валявшийся в шкафу в
офицерской комнате купол парашюта, запрятал в сумку. В это время дня
повадился он греться на солнце, нашёл укромное местечко за модулями.
- Выходи строиться! - загорланил, ровно петух в деревне, дневальный.
- Слушай сюда, петушиная харя! - Чистяков стащил солдатика с тумбочки,
сжал рукой шею: - Ты чего мне в ухо орёшь?! Я на заслуженном отдыхе. Понял?
Меня не тревожить по пустякам. Если что серьёзное, лейтенант Шарагин знает,
где найти.



глава вторая
ЗАРАЗА


С наступлением жары рота села на струю. Дристали и денно и нощно.
Дорожку, ведущую от казармы в отхожее место, казалось, утрамбовали до
твердости асфальта. Каждые полчаса, а то и чаще из модуля несся боец. Чижи,
черпаки и деды уравнялись в беде, и соседствовали друг с другом на очке.
Не хватало газет. Пропала подшивка "Красной Звезды" из Ленинской
комнаты. Немилов жутко ругался, называл похитителей диверсантами, грозился
особым отделом, на всякий случай унес и спрятал подшивку "Правды". Он слыл
чистюлей, мыл руки раз семнадцать с половиной за день, едва дотрагивался до
каких-нибудь предметов: все в этом мире ему казалось грязным и опасным для
его драгоценного замполитского здоровья. Тонкие, бледные губы его слегка
подрагивали при виде изнемогающих от поноса солдат, лицо выражало
брезгливость к проникшим в роту болезням. Ровный пробор, чистые ногти и
безукоризненно белые подворотнички демонстрировали его открытое презрение к
солдатне и отдельным не особо чистоплотным офицерам полка.
Здоровые, загорелые парни, поражённые амёбиазом или ещё какой местной
гадостью, быстро скисали и худели на глазах, обезвоженные болезнью.
Подъём-сортир-физзарядка-сортир-завтрак-сортир-развод-сортир-политзанятия-сортир-чистка
оружия-сортир-обед-сортир-наряд-сортир-ужин-сортир-отбой-сортир - и так -
сутки напролёт. Всех или почти всех словно цепью привязали к отхожему месту,
и не отходили заболевшие дальше того расстояния, что позволяло быстрее пули
душманской добежать до спасительного заведения.
Солдатня забыла про всё на свете, и не радовалась ничему. Деды, и те
настолько мучались от кровавого поноса, что плюнули на молодёжь; не в силах
были деды заниматься воспитанием салаг. Младший сержант Титов, любивший
баловаться гирями, качая дембельские бицепсы и трицепсы, и
наводчик-оператор, ефрейтор Прохоров - задира и скандалист, и сержант
Панасюк угрюмо коротали дни в курилке, потому что от курилки было ближе
бежать на очко. И всё же сесть на струю считалось лучше, чем пожелтеть и
загреметь в госпиталь с гепатитом.
Из офицеров роты зараза миновала Чистякова и Моргульцева. Женька
Чистяков уверен был, что Боженька бережет его, и на боевых и от болезней,
потому что два года носит он в кармане образок. Образок тот запрятала ему в
чемодан перед отъездом мать. Женька обнаружил иконку в пути, выбрасывать не
стал, припрятал получше, ближе к документам, и через таможню, через границу
провёз незамечено. Замполит Немилов однажды Женьку подловил с иконкой,
пристыдил, но докладывать куда-либо струхнул. Один раз, правда, боженька,
присматривавший за Женькой, маху дал, не углядел: одной ложкой с
земляком-особистом варенье домашнее Чистяков поел. Сперва особист полковой
пожелтел, у него гепатит уже набирал силу, а спустя неделю последовал в
"заразку", в инфекционный госпиталь, и Женька. На самом деле, конечно,
Чистяков был тот ещё безбожник, и господа и маму его поносил неоднократно.
Оставалось лишь удивляться, почему не завяли до сих пор у членов святого
семейства уши, и не обрушилась на гвардии старшего лейтенанта кара небесная.
Ротный, капитан Моргульцев, причислял себя к законченным атеистам. В
церкви отродясь не бывал, и в чудеса не верил. Спасался Моргульцев от заразы
афганской чесноком. Перед обедом съедал целую головку. Женька был не прочь
чесноком подстраховаться, да вот только вечерами тогда на товаро-закупочную
базу не пойдёшь. А Женька таскался туда при первом удобном случае, чтобы
служащих Советской Армии женского пола развлекать. Под гитару пел Чистяков.
Амуры закрутил напоследок. Клялся, что влюбился по-настоящему и вздыхал
перед сном: "Блондинка... Не за чеки, а за настоящую любовь со мной..."
Кто в этот раз первым занёс в роту инфекцию, выяснить не удалось.
- Как венерический клубок - ... распутаешь! - капитан Моргульцев ходил
сумрачный, кричал на скисших "слонов", обзывал симулянтами.
Руки у любого командира опустятся в такой ситуации. Разве это рота?
Разве это десантники? Кормили солдатню таблетками, в госпиталь некоторых
отправили.
Прицепилась странная кликуха "слоны" к солдатской массе давно и
неспроста. От занятий по химической защите пошла, ещё до войны в Афгане.
Кричал офицер: "Газы!", и бойцы судорожно выдергивали из перекинутых через
плечо холщёвых сумок противогазы, цепляли на бритые и небритые головы: глаза
увеличивались стеклом, стекла запотевали, а от носа тянулся к лежащему в
сумке фильтру длинный шланг-хобот. Анекдот сразу вдогонку появился, про
командира N-ской части: малолетняя капризная дочка просит, чтобы папа
слоников показал, чтоб побегали они под окном, иначе спать отказывается, и
есть отказывается, и ножками топает. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не
плакало. И папа отдает приказ: "Рота, подъём! Газы! Бегом марш!" И бегают
"слоники", взмыленные, задыхаясь и проклиная всё на свете, пока не раздаётся
команда: "отбой!"
То ли в столовке подцепили эту дрянь афганскую, то ли воды кто попил не
кипячёной, то ли сожрал кто-нибудь фрукт немытый из города. Либо залетела
зараза из ближайшего кишлака, перенеслась с мухами или с облаком пыли,
которая подолгу висела в воздухе, стоило хоть одной машине проехать по
дороге.
Полк давно отгородился от афганцев и всего, что с ними связано.
Отгородился колючей проволокой, минными полями, растяжками, сигнальными
ракетами, пулемётными гнездами, окопами, брустверами, наблюдательными
вышками, броней танков, минометными и артиллерийскими позициями. Зорко
следили, чтобы враг или какой афганец из ближайшего кишлака не подошёл
близко, часовые. Но враг не шёл, не нападал на полк. Вместо врага приходили
дизентерия, гепатит, амёбиаз, брюшной тиф.
- Иди, возьми верёвку и повесься! - шутил над страдающим поносом
старшим прапорщиком Пашковым ротный. - Хоть умрёшь, как настоящий мужчина, а
не как засранец!
Пашков заболел первым, и какое-то время подозрение ротного пало на
старшину как на источник инфекции, но затем выяснилось, что трое солдат из
последнего призыва уже несколько дней были больны. Рядовые Мышковский, Сычёв
и Чириков молчали первые дни по глупости солдатской и по незнанию местных
болезней.
Начиная с Ферганы, вдалбливали в пустые рабоче-крестьянские головы
элементарные истины личной гигиены, но толку от подобных разъяснений было,
как правило, мало. Только переболев тифом, гепатитом или амёбиазом, мог
уяснить для себя неотесанный солдат, что руки моются с мылом, и не единожды,
что вода пьётся кипяченая, и что если нет таковой, надо терпеть, что ложкой
соседа пользоваться нельзя, что котелок после приёма пищи мыть надо до
блеска, что если муха афганская влетела в столовую и села на твою мизерную,
жёлтую, растаявшую порцию масла, надо семьдесят четыре раза подумать, чем
это может обернуться, прежде чем запихивать её в пасть, что нельзя жрать все
подряд, даже если очень-очень голоден. А молодой боец всегда голоден. Он
зарится на фрукты и овощи, разложенные в афганских дуканах, он готов поднять
из лужи и, обтерев рукавом, проглотить неспелый помидор, он нажрется
дармовым арбузом, он ринется к горному ручью, если припрет жажда.
Ефрейтор Прохоров заприметил у сортира рядового Чирикова, позвал:
- Эй! "Бухенвальдский крепыш!" Ко мне!
- Чего? - поникшим голосом спросил Чириков.
- Не чаво, а доложить по форме!
- Товарищ ефрейтор, рядовой Чириков по вашему приказанию явился.
- Сгоняй за "Si-Si".
- А деньги?
- Что, своих нет?! Чё смотришь?! Потом рассчитаемся, - неудавшийся
ростом, но юркий от природы Прохоров встал в стойку каратэ, ребром ладони
ударил Чирикова по шее. Чириков ойкнул и засеменил к магазину. Младший
сержант Титов прыснул со смеху:
- Тоже мне, Брус Ли!
- Кабы не болезнь, я б тебе показал спарринг!
- Уже показал, - махнул рукой Титов. - Ты пока ноги будешь задирать,
каратист х...в, я тебя так по чайнику двину, что мало не покажется.
Из сортира появились Мышковский и Сычёв. В роте первого прозвали
"целина", где-то в казахских степях зачали его родители, пока поднимали эту
самую целину. Надорвались, видать, от непомерных усилий. На целине же и
закопали мать, а отец попивать стал, так что и "сиротой" бывало звали
Мышковского, но после кличка "Мышара" прижилась. Второго же, веснушчатого и
лопоухого, прозвали "Одессой", под славным черноморским городом родился
Сычёв.
- Мышара! Одесса! Ко мне! Что-то вы часто на очко бегаете, - очень
любил это дело Прохоров - молодых травить. Чирикова он приёмами каратэ
доводил, Сычёва же не трогал, от природы крепок был Сычёв, против него
только Титову выступать, такой же детина. На словах же поиздеваться можно. -
Чего вы там делаете? Газеты читаете?
- А что на очке делают? - заерепенился Сычёв.
- Дрочите?!
- Нет, - солдатики смутились.
- Не жди по-люции в ночи! - воинственно произнёс Прохоров. - Как
дальше?
- Дрочи, дрочи, дрочи! - в два голоса покорно ответили деду Мышковский
и Сычёв.
- Свободны! - оборвал воспитательные уроки Прохор. Из модуля трусцой
бежал старший прапорщик Пашков.
Как любой прапорщик, Пашков думал, что он всех хитрей. Хитрость прапора
заключалась в том, что он категорически отказывался от научных методов
лечения. Набегавшись в сортир, и сообразив, что микроб, как называл он любую
инфекцию, просто так сам по себе не сгинет, что зацепился микроб этот за
стенки кишечника, либо в желудке засел, Пашков раздобыл трёхлитровую банку
спирта, заперся в каптерке, и не показывал носу три дня. Нажираясь до
поросячьего визга, Пашков ужасно громко храпел, присвистывая и похрюкивая.
Старшину не беспокоили, иногда лишь стучались и предлагали чайку.
Правда, солдаты из наряда утверждали, а лейтенант Шарагин лично
засвидетельствовал, что по ночам, когда все спали, старшина выходил из
каптерки и, как тень отца Гамлета, блуждал по казарме, прежде чем
направиться в сортир. Он никого не узнавал и не замечал, на человеческую
речь не реагировал, и даже отдаленно не напоминал того настоящего старшего
прапорщика Пашкова, что держал солдатню в ежовых рукавицах.
Все сочувствовали старшине, кроме командира роты. Моргульцев знал его
по службе в Союзе, и потому, когда лейтенант Шарагин, сам мучавшийся
амёбиазом, как-то заметил вслух, что, мол, жаль старика Пашкова - совсем
загибается прапор, изживёт его со света болезнь, и что пора бы и в госпиталь
отвезти, не удержался и выпалил:
- Окстись! Какая, на ..., болезнь! Запой у него! Ровно раз в квартал
бывает у Пашкова.
А потом, уже успокоившись, добавил:
- Хотя, бляха-муха, у некоторых прапорщиков намного чаще случается, как
месячные у бабы...
Моргульцев старшину не трогал. Он знал, что Пашков скоро отойдет и
излечится сам. Как зверь раненый уходит в лес, прячется от всех, так и
Пашков ушёл от людей в каптерку, закрылся и лечился, то ли от поноса, то ли
от тоски.
На третий день в каптерке раздался взрыв. Взрыв был не то чтобы очень
сильный, похож он был на взрыв запала, но вся рота перепугалась, что старший
прапорщик Пашков от беспробудного пьянства тронулся рассудком и решил
покончить не только с засевшим в желудке микробом, не только с охватившей
его загадочную душу тоской, но и с собой тоже.
Дверь взломали. В дыму обнаружили старшего прапорщика в состоянии белой
горячки и пустую трёхлитровую банку.
Пашков полулежал-полусидел на наваленных кучей солдатских вещмешках и
шинелях, шевелил усами и вращал безумными зрачками, указывая на небольшую
трещину в полу, откуда, твердил он, ползут скорпионы, фаланги и змеи, и
вроде как он часть этих гадов уничтожил, когда метнул туда запал от гранаты.
На всякий случай он держал наготове пистолет Макарова, которым собирался
отстреливаться от "тварей ползучих".
- Пистолет отобрать, старшину препроводить в комнату, .издец, вылечился
прапорщик! - заключил Моргульцев.
Диковинным образом спирт возымел успех и помог старшине избавиться и от
афганской заразы и от тоски, и не далее как через неделю безуспешно
доказывал Пашков ротному, что вовсе не хандрил, что взаправду болен был, и
ещё намекнул с некоторым злорадством в голосе, что если, не дай-то Бог,
командира постигнет подобная напасть, и сядет он, товарищ капитан, на струю,
то пусть знает, что прапорщик Пашков не жлоб, что он поможет, подскажет, где
и почём достать трёхлитровую банку спирта. Меньшая доза не убьёт микроб,
настаивал старшина как большой специалист в этом деле.
В отличие от Пашкова, лейтенант Шарагин мучился дольше, усердствуя не в
питие спирта, а в регулярном приёме таблеток. Будучи человеком образованным,
убежден был он, что заразу эту алкоголем не сломить, не убить до конца.
Он поднялся среди ночи и, потный от болезни, сонный, заторопился на
улицу.
Стараясь дышать через раз, при тусклом свете маленькой лампочки
просматривал огрызок "Красной Звезды", затем тщательно скомкал его, чтобы
размягчить жесткую бумагу.
Центральные советские издания и окружную газету "Фрунзевец" читали в
полку часто, и не только на очке. Читали о событиях в мире капитала, в
стране победившего социализма, о партийных и комсомольских съездах, смеялись
над авторами афганских репортажей. Но скажи кто чужой недоброе слово против
газетных историй об Афгане, встали бы как один на защиту, и клялись бы, что
истинная правда написана об интернациональной помощи, и о том, как,
например, подорвался бронетранспортёр, потому что, лейтенант пожалел урожай
афганских дехкан, вспомнив родной колхоз и родные поля, и тяжелый труд
крестьянский и что сам когда-то механизатором собирался стать, но пошёл в
военное училище, потому что есть такая профессия - родину защищать; вспомнил
об этом лейтенант и потому поехал по дороге основной, а душманы её
заминировали, конечно же...
Да и вообще, если разобраться, негоже критиковать Советскую армию:
любой рассказ, любая галиматья газетная, любой подвиг, выдуманный или
приукрашенный, - укрепляет дух военных людей.

...пусть живут небылицы в газетах... пусть не забывают люди, что идет
война...

думал Шарагин.

...надо делать вид, что напридуманное в газетах - правда...
приезжают корреспонденты в командировки, чтобы прославиться...
как этот, например, как его там? Лобанов... писака!.. насочинил, тоже
мне... себя прославил и нас зато, десантников, попутно...

Ночь, наряженная в колючие острые звезды, высилась над полком. Тихо
спалось десантникам, если не считать гудящую на краю полка ДЭСку - дизельную
электростанцию, к шуму которой давно все привыкли.
Шарагин остановился, чтобы очистить легкие после тяжелого въедливого
запаха дерьма, закурил, любуясь шёлковой луной и рассыпанным звездным
бисером. Ныло внутри от болезни, весь будто ссохся он, точно выжали его, как
половую тряпку, обессилел совсем, слабость наваливалась дикая.
Время от времени вверх уходили трассера - кто-то из часовых баловался,
заскучав на позициях.

...как исстрадавшиеся души людей, которым надоела война,
вырываются трассера и летят безмолвно ввысь, чтобы
впиться в небо над Кабулом, в надежде убежать из
этого города и из этой страны...

Показалось также, будто

...звёзды далёкие - это разбросанные по вселенной осколки
разбитых душ; мерцающие в лунном свете, освободившиеся
от всех земных человеческих нужд и забот...

Вернувшись в модуль, он почти час ворочался, скрипя пружинами. А когда
дрема начала запутывать мысли о семье и уводить в сон, на улице, почти прямо
под окном раздался выстрел, и звонко рассыпались куски разбитого окна.
Женька Чистяков сорвался с койки и упал на пол ещё до того, как пуля,
пробив стекло, застряла в стене.
Догадавшись, что стреляли свои, что больше выстрелов не последует, как
был в сатиновых трусах, нацепив кроссовки, Женька побежал на улицу.
- Бляди! - кричал он на ходу. - Смерти моей хотят!
К тому времени, как на улицу выскочили Шарагин и другие офицеры, и на