Страница:
твердил:
- Я увидел здесь всю мощь нашей прославленной армии! - и с пафосом
заявил: - Армия находится в пике своего расцвета! - Похоже, первые,
набросанные в записных книжках, строчки новой статьи цитировал. - Армия
вновь подтвердила славу русского оружия!
Виктор Константинович наполнил рюмку и с различимыми оттенками
снисходительности в голосе предложил тост:
- За нашу славную армию!
- Вот это другое дело! - засиял Лобанов. - Товарищи, товарищи, минуту
внимания! Есть тост. За нашу великую армию!
- Воюющую армию полностью разложили, признав, что ситуация
бесперспективная, что необходимо оттягивать силы, - возмущался в узкой
компании единомышленников полковник с прилизанными волосами. - Вывод на
пораженческое настроение настроил. Разве не так? Никак решиться не хотели
действовать жёстче, дальше. Захотели бы - выжгли бы всё напалмом.
Американцам можно, а нам нельзя?! Держали армию на коротком поводке,
натравливали то и дело на духов, натаскивали, как служебную собаку. А зачем,
спрашивается? А теперь мы ещё и виноватыми окажемся. На армию все неудачи
свалят. Это у нас запросто! Увидите!
Сила армии заключается в одном, - вывел в эти дни советник, - армия
знает, что уходит, и готова на любой подвиг, дабы вернуться живой...
Голова у Сорокина давила на плечи тяжелей двухпудовой гири, но держался
он на людях молодцом. Закалка. Перепили накануне. Вроде старался пропускать
тосты, и закусывал как следует, а нате же, расслабился, не рассчитал,
переусердствовал с крепкими напитками. Виктор Константинович подливал и
подливал. Пьет, как лошадь, и никогда язык не заплетается, и так интересно
всегда рассказывает! Всегда всё наперед знает, предчувствует, умеет
анализировать, как никто. "Просто у него больше информации, чем у меня", -
успокоил себя генерал. Долго засиделись, и не выспался. Правильно сделал,
что водителя отправил засветло. Позвонил в резиденцию, прислали дежурную
машину, с сопровождающим офицером, доставили в целости и сохранности.
"Слетелись, как мухи на дерьмо. Прилипли, как банный лист к ж... Тоже
не хорошо. Пчелы на мед? Уже лучше. Журналистов - как собак нерезаных.
Естественно, исторические события. Конец войны. Весь мир только об
Афганистане и говорит..." Вон их сколько наехало! "Западников" тьма-тьмущая,
и всё им показывай-рассказывай, нынче ведь "перестройка", "гласность".
Сорокин глянул на часы, поторопил водителя:
- Поднажми, Толя, нас ждут к двенадцати. - Как вы сказали, Эдвард? -
повернулся генерал к иностранному журналисту в кожаной куртке и меховой
шапке. - Вывод из Афганистана - яркий пример нового политического мышления?
- Лейтенант-переводчик повторил вопрос на английском.
- Совершенно верно, - кивнул корреспондент, и уставился в окно машины.
- Что это за самолёт?
- Ил-76-ой, - пояснил Сорокин.
- А вертолёты?
- Ми-24-ые.
Англичанин занес названия в блокнот.
- Сколько же миллионов долларов вы угрохали на помощь мятежникам,
поставляя им мины, "стингеры", - деликатно корил гостя генерал. - А на минах
простые крестьяне подрываются. "Стингерами" гражданские самолёты сбивают.
- Это не мы поставляли, а правительство США, - уточнил Эдвард,
напоминая, что он британский подданный.
"Какая разница, - подумал генерал. - Все вы - против нас".
- Значит так. Переведите господину Эдварду, что на аэродроме, - генерал
намеренно избегал называть части своими именами, всё же осторожничал с
иностранцами, - он сможет взять интервью у полковника Митрофанова. Боевой
командир, в Афганистане - второй раз. Мы с ним в былые времена, - важно
заметил Сорокин, - вместе на операции летали. Однажды чуть не сбили, -
зачем-то добавил он.
Это уже фантазировал генерал. Летали без приключений. Просто один из
офицеров экипажа обратил внимание Сорокина на пулевое отверстие. Кто его
знает, откуда оно взялось. Бывало, что духи стреляли из кишлака, бывало и
свои же солдаты-обалдуи, загрустив и заскучав, от нечего делать по вертушкам
одиночный выстрел производили с поста.
- Двадцать минут хватит на интервью? Так, - Сорокин прикидывал по
времени. - Потом пообедаем, и поедем на раздачу гуманитарной помощи.
Эдвард выслушал перевод, утвердительно кивнул.
"Прекрасно понимает и по-русски, - решил Сорокин. - Все они хотя бы
наполовину шпионы. Только прикидываются, что ничего не знают. Так я и
поверил, что он в военной технике не разбирается, самолётов транспортных,
вертолётов боевых никогда не видел! Строчит в блокноте без остановки,
помечает что-то. Хотя, не знаю. Молод он, лет 25, поди, не больше".
Генерал в кабинет командира полка заходить отказался.
- Вы сами, сами, - не хотел он смущать полковника Митрофанова во время
интервью. - Распорядитесь только, чтобы мне чайку организовали, что-то в
горле першит.
Раньше бы и в голову такое никому бы не пришло - запустить иностранного
корреспондента в боевую советскую часть, да не где-нибудь сбоку припека, а
на самом кабульском аэродроме, да чтоб он в штабе полка на секретные карты
глазел, чтоб новейшую военную технику разглядывал в упор. Да в прежние
времена особый отдел бы близко не подпустил такого лазутчика к части. "Всё
меняется..."
- Так, какие будут вопросы? - пригласил гостя садиться Митрофанов.
Корреспонденту никто ничего не успел рассказать, а он уже что-то записывал,
и будто не замечал никого. - Что это он? Вы по-русски говорите?
- Нет, он не понимает, - сказал переводчик.
"Полковник Александр Митрофанов. Командир авиаполка. Камуфляжная форма
на молнии, под ней - белая майка в синюю полоску. Гладко выбрит", - пометил
Эдвард.
Наконец, он оторвался от блокнота, оглядел кабинет: портрет Ленина на
стене, стол, несколько стульев, телефон на столе. "Без роскоши живут
советские полковники".
- Какие задачи выполняет ваша часть? - начал Эдвард. Дальше последовали
стандартные вопросы: отношение к выводу? не жалеете, что уходите? что будет
после того, как советские покинут Афганистан?
- Прямо, как сговорились, - пошутил, расправившись с вопросами,
Митрофанов. Отвечал он коротко, но не казёнными фразами, не из газет черпал
мысли, самостоятельно формулировал, с юмором, оригинально и легко. - На
прошлой неделе тоже приезжал иностранный корреспондент. Один в один вопросы
задавал, - признался полковник переводчику.
Эдвард нисколько не смутился.
- Господин полковник, вы сами летаете?
- Летаю.
- Часто?
- Приходится.
- Тогда такой вопрос. В прессе, в западной прессе, - поправился Эдвард,
- часто сообщали, что русские "стирали с лица земли" целые кишлаки. Это
правда?
- Неправда. На войне, если в тебя стреляет из кишлака враг, и сбивает
ракетой "ведомого", твоего товарища, в общем, а со мной такое было, раз... и
нет больше экипажа, сбили, горит вертушка... и сесть, спасти не можешь... я
хочу сказать, что на войне как на войне... Если по нам из кишлака духи
начинают работать, мы не церемонимся с ними.
- Понимаю.
- Знаете Эдвард. Эдвард его зовут? Знаете, я вот как скажу: легче всего
написать, что русские летчики разрушают афганские кишлаки. На самом деле мы
первыми редко когда стреляем. Право первого выстрела, как на дуэли, обычно
достаётся противнику.
- Вы многих друзей потеряли?
Митрофанов посерьёзнел:
- Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?
- Говорит, что нет.
- То-то я и вижу.
- Вы не ответили, господин полковник.
- Слишком многих, Эдвард.
- А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?
- Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.
- А вы не могли бы назвать общее число потерь части за весь период
войны?
- Зачем вам это? - погрустнел полковник. Воцарилось молчание. - Летчики
погибают по-разному. Кто-то в воздухе, а кто-то... Недавно провожали в
последний путь боевых друзей. Погибли во время обстрела аэродрома
реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах...
"Вежливый, скромный, говорит негромко, умеет, в отличие от остальных
русских, искренне улыбаться даже, когда не выпьет водки. Обижается на
банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный", - успел добавить к записям
англичанин. Конечно же, в статье упоминать все эти детали Эдвард не
планировал. Ему просто интересно было самому разобраться и понять русских.
Ведь он рос под воздействием западной пропаганды, ему, как и миллионам
сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали
их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.
- Мне жаль, - англичанин потупил взгляд. - У вас семья есть? - гость
понял, что пора сменить тему.
- Есть, - Митрофанов воодушевился. - Жена, сын.
- Часто пишут?
- Часто. Недавно, кстати, "звуковое" письмо получил. Кассету
магнитофонную. Знаете, так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле, и
слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.
- Переживают за вас?
- Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками остался. Как тут не
волноваться?!
- Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?
- Что сделаю? - Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: - Как
ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом
выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.
- Устали?
- Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.
- Спасибо, - гость поблагодарил через переводчика полковника и закрыл
блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.
- Последний вопрос, - вдруг вспомнил Эдвард. - Скоро и ваша часть будет
выходить. Вы полетите последним?
Полковник Митрофанов, как любой летчик, был отчасти суеверным. В
приметы искренне верил. И неудивительно. Сложилось так, что пережил
Митрофанов на исходе войны серьезные "звоночки". Прямо один за другим
следовали они. В сентябре, когда завалили неподалёку от тюрьмы Пули Чархи
вертушку, по вертолёту Митрофанова был пуск. Каким образом промазали -
непонятно. А спустя месяц летели под видом афганцев из Гардеза, полковник
шёл крайним, и духи из "зелёнки" завалили лучшего друга. Ничего не успели
предпринять. Первый "звоночек" - не так страшно, у всякого бывает. А после
второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение
- войне конец, рисковать больше никому не придётся.
- Не знаю, как это по-английски звучит, но у нас не принято говорить
"последним". Мы обычно говорим лететь "крайним". Так вот, я полечу крайним,
когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.
"Сентиментальный полковник. Скромный", - занес вместе с цитатой
последние пометки в блокнот Эдвард и встал.
- Сейчас вас проводят в столовую. Попробуете, как у нас кормят. Я, к
сожалению, вынужден заняться другими делами, так что, переведите,
пожалуйста, обедать буду позже.
- Жаль, - сказал англичанин. И попрощался по-русски, правда, с сильным
акцентом: - Да-сви-да-ня.
Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь
музыкой, пытаясь создать у кабульских жителей праздничное настроение.
Царандой сдерживал неуправляемую толпу, рвущуюся к советским наливникам с
дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты
в городе резко повысились перед уходом советских. Особо страдали самые
бедные афганцы.
Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных куртках, толкались,
ругались, женщины в голубых и горчичных паранджах орудовали локтями. Давили
детей, втаптывали стариков в грязь. Босые, ободранные, голодные, готовые
драться, загрызть кого-нибудь, лишь бы наполнить лишнюю канистру, ведро,
жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.
- Стадо безмозглых овец! Будто конец света, - кивнул на афганцев
советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. - Как в зоопарке!
- Ты б посмотрел, что творится в московских универмагах, когда на
прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.
- Сравнил!
- Что они говорят? - спросил у переводчика Эдвард.
- Они говорят, что очень полюбили Афганистан и его народ, а-а-а, что
переживают за несчастных детей...
- Вы не могли бы спросить у них, что, по их мнению, будет здесь после
того, как уйдут советские войска?
- Ни хера хорошего не будет.
Пальцы на морозе не слушались. Эдвард взял ручку в рот, а руки спрятал
в карманы куртки. Ждал перевода.
- Мы свой интернациональный долг выполнили до конца, - наконец,
сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.
- Пусть выкручиваются, как хотят, - добавил второй офицер.
- Что он сказал? - кивнул на офицера Эдвард.
- А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.
Сорокин жестами звал вернуться к машине.
- Поехали отсюда, - шепнул переводчику генерал. - Здесь страсти
накаляются.
Когда напор желающих достиг критической отметки, афганский офицер
запрыгнул в бронемашину, отключил музыку и, в надежде утихомирить рвущихся
за дармовыми продуктами и топливом неграмотных, нищих людишек, предупредил
на фарси:
- Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!
Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии, акцию
прекратили, что вызвало всплеск негодования. Солдаты вскочили на машины,
грузовики тронулись с площади. Вдогонку им полетели камни, палки, жестяные
банки. Эдвард и генерал Сорокин этого уже не видели. Они ехали по городу.
- Как видите, мы не бросаем друзей в беде, - сказал, когда они отъехали
от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский
журналист занес что-то в блокнот. "Генерал говорит штампами, одна
пропаганда. Полковник - мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о
людях". - Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, - вещал
генерал, - мы и не думаем прекращать помощь нашим южным соседям. Как
говорится, друга в беде не бросим. Поэтому раздача гуманитарной помощи,
особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле
явно ощущается нехватка топлива и продовольствия, - первостепенная задача
для нас. Кстати, сказать, переведи ему, - повернулся он к переводчику, будто
до этого говорил без его помощи, - те самолёты, что заходили на посадку,
когда мы ехали мимо аэродрома, он ещё спрашивал, как они называются, так вот
они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.
Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии переехал в расположение 103-й
воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по описи передали афганцам.
Сколько израсходовали бумаг, сколько актов составили о передаче имущества
афганскому министерству обороны! Каждую мелочь учитывали, вписывали,
комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула
поднимался скандал!
Уход из бывшего дворца Амина был спешным, неожиданным для некоторых,
несмотря на то, что об этом ежедневно твердили и давно планировали, и во
многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность,
будто враг стоял на пороге города, будто счёт шёл на минуты. Офицеры кричали
на солдат, те носились под окриками, но не понимали, куда чего грузить, куда
пишущие машинки, куда карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и
валялись под ногами бумаги.
Виктор Константинович попрощался с сотрудниками, вышел из виллы, где
находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.
На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок. Ростом он
был невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил один и
тот же старый, но всегда вычищенный, выглаженный костюм. Он любил
изготовлять из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, и поливал их
одеколоном. Эти милые благоухающие штучки Мухиб прикреплял булавкой к
лацкану пиджака.
Три дня назад Мухиб принимал у себя дома, кормил, поил Виктора
Константиновича, как никогда. Как в последний раз. Весь вечер и сам он, и
его сподвижники только об одном и говорили, и всё выспрашивали у советника -
снова и снова - действительно ли советские уходят? Навсегда ли? Вдруг
всё-таки Москва примет решение оставить какую-то часть войск? И каждый раз
он отвечал им, что незачем устраивать панику, что всё будет хорошо. А что
ещё им скажешь? Не скажешь же им, что всё, хватит, теперь давайте сами
выкручивайтесь?
- Я слышал, - Мухиб словно хватался за последнюю соломинку, - что у вас
есть такие большие самолёты, которые могут сразу перевозить шестьдесят тонн
груза.
- Есть такие.
- Если начнётся блокада Кабула, вы ведь будете доставлять нам
продовольствие? Просто так моджахеды власть не захватят, а вот блокаду
устроят, перекроют Саланг и другие дороги к Кабулу.
- Всё у вас будет, - успокоил советник, - и оружие, и продовольствие.
Не грусти..
Мухиб в своё время учился в Союзе, и потому по-русски говорил свободно,
да и дома практика была - с русской женой. В тот прощальный вечер у Мухиба
Виктор Константинович, если за кого и переживал, так именно за Людмилу. Как
она здесь останется? Сколько их таких, русских жен?! Что с ними будет?
Наденут на тебя, Людмила, чадру! Эх, Людмила, Людмила! Красивая русская
баба! Чёрт дёрнул тебя за афганца замуж пойти! И ещё детей ему нарожать! А
мы тебя обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат навеки!
- Виктор Константинович, надеюсь, когда-нибудь увидимся? Вы ведь будете
приезжать?
- Поживём - увидим, Мухиб, - надо было закругляться. Так можно
прощаться до бесконечности. - Очень приятно было с тобой работать, Мухиб, -
советник протянул на прощание руку. - Людмиле от меня низкий поклон.
Афганец принял руку, потряс, и полез обниматься, зарыдал. Затем
открепил от лацкана искусственный цветок:
- Это вам на память.
- Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони.
- Эх, - всхлипнул афганец.
- В Дар-уль-Аман, - советник сел в машину. - Поехали. Надо попрощаться
- там
всё начиналось...
Он открыл форточку, бросил на дорогу надушенный цветок.
Вдоль всей длинной улицы от советского посольства до министерства
обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки,
и стволы и сучья аккуратно сложили, увезли, на обогрев пошли сучья, на
стройматериалы древесина. В лишенном лесов Афганистане дерево ценилось
высоко, было не по карману беднякам. Бедняки теперь ковырялись лопатами,
руками, выкорчевывая остатки. И справа и слева от дороги образовались что-то
наподобие воронок от бомб.
- Взлётную полосу готовят, что ли? - шутливым тоном заметил шофер.
- Угадал.
- А ведь и правда, запросто сядет самолёт. А жаль, такая аллея была,
лет по пятьдесят деревьям было, не меньше.
Дворец Амина. Сверху открывался великолепный вид на зимний Кабул.
Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь
никого не пускали. Один из них, в старом выцветшем бушлате, держал в руках
кирзовые сапоги и собирался выкидывать их с холма за каменную ограду, уже
замахнулся.
- Ты что делаешь? - спросил Виктор Константинович.
- Да они старые. Выкину на хер!
- Оставь - как-то по-хозяйски заметил советник. - Афганские сорбозы
заберут. Им пригодится.
Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил:
- Извините пожалуйста, у вас спичек не будет?
Советник протянул зажигалку.
- Я сейчас, я быстро, - засуетился солдатик. - Сейчас, только подожгу.
Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились.
Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам.
Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал,
пару раз обернулся на советника, опасался, что тот рассердится и отберёт
зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил
по асфальту горевшие листы.
"Типичная картина для нынешних времен", - Виктор Константинович как-то
печально ухмыльнулся. - "Узнаю нашу родную армию. В последний момент забыли
о самом важном! Впрочем, всем нынче на всё наплевать... Бардак!.. Выгрызаем
себя изнутри. Победить нас извне - немыслимо. Какое-то прямо-таки
безжалостное самобичевание, самоубийственные тенденции вдруг берут верх.
Откуда это в нас? Строим-строим, а затем всё сами же и разрушаем... до
основания... а затем?"
Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без
переворота, без штурма, без режущих темноту жёлто-красных нитей трассеров,
без несущих смерть осколков и крови на каменном полу, на парапетах, на
лестницах, без посеченных "шилкой" колоннад...
Знал о штурме дворца Виктор Константинович не понаслышке. В декабре
1979 прибыл он в Кабул, на вторых ролях руководил операцией, и после
устранения Амина, пока очищали дворец от трупов, осматривал этажи, и личный
кабинет бывшего лидера. До сих пор не забыл, как хрустело разбитое стекло
под ботинками.
- Десять лет... - Виктор Константинович придавил бычок.
"Волга" спустилась по серпантину, подъехала к двухэтажному зданию
бывшего гарнизонного Дома офицеров.
Страшный, с облупившейся зелёной краской памятник вождю мирового
пролетариата тоже увозили на родину. Сотворен он был неизвестным и
бесталанным скульптором, и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше
на постаменте было нелегко. На Ленина накинули сетку, подняли в воздух и
запихнули в грузовик с тентом. В принципе, тащить его в Союз было вовсе не
обязательно, учитывая, что позади оставляли материальные ценности на
миллиарды. Но в данном случае речь шла о вопросе политическом, вопросе
принципиальном.
По территории бывшего штаба одиноко слонялись афганцы, которым раньше
путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по
укреплению афгано-советской дружбы. Афганцы с любопытством заглядывали в
окна закрытых модулей.
- Кончилась советская власть в Кабуле. Скоро они здесь станут
хозяевами, - с грустью сказал советник.
Каждый второй сорбоз нес мешок. Проехала афганская пожарная машина,
заваленная стульями из столовой, старой мебелью.
- Всё подряд тащат, - недовольно выпалил Виктор Константинович. -
Варвары... Не пройдёт и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет
строили...
- Только афганский генерал ходит с одной тросточкой, ничего не
подбирает, - обратил внимание толстоватый водитель.
- Потому что он своё получит, - пояснил Виктор Константинович. - Ему
всё привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на
то, что его интересует.
Около свалки остановился роскошный чёрный Мерседес, и афганский водила
принялся рыться в мусоре. Он вытянул старую рваную солдатскую форму,
внимательно разглядывал её, после чего вновь зарылся в мусоре и вытащил на
этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул
в багажник машины.
Остававшиеся до полной передачи городка советские солдаты батальона
охраны походили на жалких заморышей. Шаркая давно не чищеными ботинками, в
выцветших бушлатах и засаленных брюках, они следили через колючую проволоку
за афганцами.
Проехал грузовик со стариком в кузове. Он накрылся одеялом так, что
торчали одна седая борода. Старик развозил обеды.
Брошенный хозяином, привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев
пес. Его не взяли...
На выезде, перед распахнутыми воротами, стоял афганец со старой саблей
в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице.
Вот и кончилась война... Почти десять лет. Хотели как лучше, а вышло
как всегда... - "Херово", подумал советник. А вслух сказал:
- Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови...
- Простите, не расслышал, - обернулся водитель.
- Ничего, это я так.
- В посольство будем заезжать?
- Нет. Давай прямо на аэродром.
На бетонке, рядом со "скотовозами", стояли ожидавшие вылет в Союз не
дослужившие свой срок солдатики в бушлатах, стояли и дембеля в ушитых
брюках, в кителях с редкой медалью или орденом, со всевозможными воинскими
значками, в начесанных шинелях, с чемоданчиками. Гордыми стояли дембеля,
навоевавшиеся и натерпевшиеся, выложившиеся, выстоявшие, повзрослевшие.
Мечтали они о жизни на гражданке, о жизни в мире без войны.
Им очень хотелось верить, что дома их встретят как героев, и станут
восхищаться их особой миссией, ведь пишут об этом в газетах больше и больше.
Чуть поодаль, в форме и в джинсах, выпившие и трезвые, хмурые и
счастливые ждали погрузки офицеры, прапорщики, женщины: скромные,
невзрачные, одинокие и яркие, избалованные вниманием, с кипой барахла в
больших сумках, сшитых из парашютного шёлка, плащ-палаток и простыней.
В отличие от солдат и офицеров, выходящих колонной, для которых ещё
готовился на границе, в Термезе, особый праздник и приём, громкие речи,
которых с волнением ждали съехавшиеся со всех концов, со всех республик
родные, - в отличие от них военнослужащие, летящие бортами, покидали Кабул
без фанфар, митингов и транспарантов. И в Союзе никто не встречал их
восторженными речами. Напротив, излишнее усердие проявляла таможня, опасаясь
впустить оружие и боеприпасы, наркотики, антисоветскую литературу; и, пройдя
досмотр, разбредались воины-интернационалисты кто куда, разъезжались, зная,
что со многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться.
- ...он должен был лететь крайним, - сказал приятелю офицер в летной
камуфляжной форме. Во всю шла погрузка в "скотовоз". Товарищи их уже
поднялись на борт. Летчик отпил из банки пива: - Всё было готово, весь
график вывода утвержден. И тут командующий ВВС появляется. Что-то они не
поделили, шлея ему под хвост попала, не знаю, он возьми и скажи, что
Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и
погоду плохую давали, туман, снег. Митрофанов психанул, полетел первым. Мы
ему загрузили канистры со спиртом. Завершение вывода отмечать собирались...
- офицер глотнул пива: - Надо ему было назад поворачивать. А он, видать, не
успел. Или прорваться надеялся.
- Разбился?
- Леший его знает.
- Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили...
- Кто там в горах, на перевале, остался? Всех смели БШУ. Вряд ли...
Хотя, говорят, на одной заставе на Саланге вроде слышали, как кружила в тот
день где-то вертушка, и автоматную стрельбу слышали. Нет, сомневаюсь, что
это духи... Заплутал Митрофанов, в скалу, небось, врезался. Мудрено ли, в
горах, в тумане?
- Не нашли?
- Какой там! Дай присмолю, - сыроватая сигарет плохо раскуривалась на
ветру. Он выпустил дым через нос. - Странное дело, знаешь, как раз ровно за
месяц до этого он мне говорит: "Слушал тут голос сына на магнитофоне, и
показалось, что никогда его не увижу...". Я тогда подумал, что у него дома
что-то не ладится, а видишь, Митрофаныч как чувствовал неладное. Недаром у
него "звоночки" были...
- Вот так вот, - опустил голову собеседник, - за две недели до конца
войны!
- Да-а-а, - офицер в лётной форме раздавил в кулаке пустую пивную
банку. - И, главное, наши канистры со спиртом плакали...
- Слышь, Палыч! Я такой подарочек оставил для афганских друзей! -
хвастался тут же рядом выпивший прапорщик. - Запал от гранаты в нижний ящик
шкафа сунул. Они наверняка рыскать станут, откроют...
- Надо было гранату на растяжке поставить! - с сумасшедшим блеском в
пьяных глазах гоготал лейтёха.
- Пошли! Пошли! Борт улетает!
Не рассуждая, не споря, и никого не виня, терпеливо снося все испытания
и выказывая бесстрашие в бою, честно служили солдатики вдали от дома;
служили положенный срок, веря в слова командира и преданность друзей; и ни
один из них, спроси его, не смог бы определить одной фразой, чем так
сплотила их Афганская война, и что за странное афганское братство увозили
они с собой.
Служили Родине офицеры и прапорщики, служили в надежде остаться в
живых, уцелеть для молодых и немолодых жен, детей, родителей, которые
ложились спать с молитвой о сыновьях. Служили в охотку и поневоле, служили,
потому что любили свою профессию, служили за ордена и медали, за звания, за
двойной оклад и немного чеков. Служили, определенно зная, что Родина,
пославшая их на войну для выполнения "интернационального долга", никогда не
предаст, наоборот, возвеличит подвиг их ратный. Родине, считали они, нужны
верные сыновья, Родина непременно воздаст каждому, стоит лишь потерпеть, да
подождать до поры до времени.
Любовь к Родине, как к существу живому, дорогому, уникальному и потому
неповторимому, единственному - к дому, к родным, к земле, к образу жизни
привычному - естественно жила в каждом солдатике, прапорщике, офицере. Они
знали, что родину не выбирают, как не выбирают родителей. Они порой ругали
её, мучались и страдали от заведенных в ней неразумных порядков, и тем не
менее принимали бесхитростную жизнь как она есть, со всеми её невзгодами,
они покорно и верно служили ей, готовые защитить, не дать в обиду.
Никто из них не думал об этой любви. Она просто жила внутри. Это
чувство глубоко запрятано в русском человеке - стеснительное, личное,
неподдельное, искреннее, о котором не принято рассуждать вслух, себе самому
сознаваться в любви этой и то порой не всегда выходит.
...но вот ведь парадокс чисто русский... русскому человеку за любовь
его и преданность Родина никогда, почти никогда не платит
взаимностью...
1993-97 г.г.
Переработано 1998-2005
- Я увидел здесь всю мощь нашей прославленной армии! - и с пафосом
заявил: - Армия находится в пике своего расцвета! - Похоже, первые,
набросанные в записных книжках, строчки новой статьи цитировал. - Армия
вновь подтвердила славу русского оружия!
Виктор Константинович наполнил рюмку и с различимыми оттенками
снисходительности в голосе предложил тост:
- За нашу славную армию!
- Вот это другое дело! - засиял Лобанов. - Товарищи, товарищи, минуту
внимания! Есть тост. За нашу великую армию!
- Воюющую армию полностью разложили, признав, что ситуация
бесперспективная, что необходимо оттягивать силы, - возмущался в узкой
компании единомышленников полковник с прилизанными волосами. - Вывод на
пораженческое настроение настроил. Разве не так? Никак решиться не хотели
действовать жёстче, дальше. Захотели бы - выжгли бы всё напалмом.
Американцам можно, а нам нельзя?! Держали армию на коротком поводке,
натравливали то и дело на духов, натаскивали, как служебную собаку. А зачем,
спрашивается? А теперь мы ещё и виноватыми окажемся. На армию все неудачи
свалят. Это у нас запросто! Увидите!
Сила армии заключается в одном, - вывел в эти дни советник, - армия
знает, что уходит, и готова на любой подвиг, дабы вернуться живой...
Голова у Сорокина давила на плечи тяжелей двухпудовой гири, но держался
он на людях молодцом. Закалка. Перепили накануне. Вроде старался пропускать
тосты, и закусывал как следует, а нате же, расслабился, не рассчитал,
переусердствовал с крепкими напитками. Виктор Константинович подливал и
подливал. Пьет, как лошадь, и никогда язык не заплетается, и так интересно
всегда рассказывает! Всегда всё наперед знает, предчувствует, умеет
анализировать, как никто. "Просто у него больше информации, чем у меня", -
успокоил себя генерал. Долго засиделись, и не выспался. Правильно сделал,
что водителя отправил засветло. Позвонил в резиденцию, прислали дежурную
машину, с сопровождающим офицером, доставили в целости и сохранности.
"Слетелись, как мухи на дерьмо. Прилипли, как банный лист к ж... Тоже
не хорошо. Пчелы на мед? Уже лучше. Журналистов - как собак нерезаных.
Естественно, исторические события. Конец войны. Весь мир только об
Афганистане и говорит..." Вон их сколько наехало! "Западников" тьма-тьмущая,
и всё им показывай-рассказывай, нынче ведь "перестройка", "гласность".
Сорокин глянул на часы, поторопил водителя:
- Поднажми, Толя, нас ждут к двенадцати. - Как вы сказали, Эдвард? -
повернулся генерал к иностранному журналисту в кожаной куртке и меховой
шапке. - Вывод из Афганистана - яркий пример нового политического мышления?
- Лейтенант-переводчик повторил вопрос на английском.
- Совершенно верно, - кивнул корреспондент, и уставился в окно машины.
- Что это за самолёт?
- Ил-76-ой, - пояснил Сорокин.
- А вертолёты?
- Ми-24-ые.
Англичанин занес названия в блокнот.
- Сколько же миллионов долларов вы угрохали на помощь мятежникам,
поставляя им мины, "стингеры", - деликатно корил гостя генерал. - А на минах
простые крестьяне подрываются. "Стингерами" гражданские самолёты сбивают.
- Это не мы поставляли, а правительство США, - уточнил Эдвард,
напоминая, что он британский подданный.
"Какая разница, - подумал генерал. - Все вы - против нас".
- Значит так. Переведите господину Эдварду, что на аэродроме, - генерал
намеренно избегал называть части своими именами, всё же осторожничал с
иностранцами, - он сможет взять интервью у полковника Митрофанова. Боевой
командир, в Афганистане - второй раз. Мы с ним в былые времена, - важно
заметил Сорокин, - вместе на операции летали. Однажды чуть не сбили, -
зачем-то добавил он.
Это уже фантазировал генерал. Летали без приключений. Просто один из
офицеров экипажа обратил внимание Сорокина на пулевое отверстие. Кто его
знает, откуда оно взялось. Бывало, что духи стреляли из кишлака, бывало и
свои же солдаты-обалдуи, загрустив и заскучав, от нечего делать по вертушкам
одиночный выстрел производили с поста.
- Двадцать минут хватит на интервью? Так, - Сорокин прикидывал по
времени. - Потом пообедаем, и поедем на раздачу гуманитарной помощи.
Эдвард выслушал перевод, утвердительно кивнул.
"Прекрасно понимает и по-русски, - решил Сорокин. - Все они хотя бы
наполовину шпионы. Только прикидываются, что ничего не знают. Так я и
поверил, что он в военной технике не разбирается, самолётов транспортных,
вертолётов боевых никогда не видел! Строчит в блокноте без остановки,
помечает что-то. Хотя, не знаю. Молод он, лет 25, поди, не больше".
Генерал в кабинет командира полка заходить отказался.
- Вы сами, сами, - не хотел он смущать полковника Митрофанова во время
интервью. - Распорядитесь только, чтобы мне чайку организовали, что-то в
горле першит.
Раньше бы и в голову такое никому бы не пришло - запустить иностранного
корреспондента в боевую советскую часть, да не где-нибудь сбоку припека, а
на самом кабульском аэродроме, да чтоб он в штабе полка на секретные карты
глазел, чтоб новейшую военную технику разглядывал в упор. Да в прежние
времена особый отдел бы близко не подпустил такого лазутчика к части. "Всё
меняется..."
- Так, какие будут вопросы? - пригласил гостя садиться Митрофанов.
Корреспонденту никто ничего не успел рассказать, а он уже что-то записывал,
и будто не замечал никого. - Что это он? Вы по-русски говорите?
- Нет, он не понимает, - сказал переводчик.
"Полковник Александр Митрофанов. Командир авиаполка. Камуфляжная форма
на молнии, под ней - белая майка в синюю полоску. Гладко выбрит", - пометил
Эдвард.
Наконец, он оторвался от блокнота, оглядел кабинет: портрет Ленина на
стене, стол, несколько стульев, телефон на столе. "Без роскоши живут
советские полковники".
- Какие задачи выполняет ваша часть? - начал Эдвард. Дальше последовали
стандартные вопросы: отношение к выводу? не жалеете, что уходите? что будет
после того, как советские покинут Афганистан?
- Прямо, как сговорились, - пошутил, расправившись с вопросами,
Митрофанов. Отвечал он коротко, но не казёнными фразами, не из газет черпал
мысли, самостоятельно формулировал, с юмором, оригинально и легко. - На
прошлой неделе тоже приезжал иностранный корреспондент. Один в один вопросы
задавал, - признался полковник переводчику.
Эдвард нисколько не смутился.
- Господин полковник, вы сами летаете?
- Летаю.
- Часто?
- Приходится.
- Тогда такой вопрос. В прессе, в западной прессе, - поправился Эдвард,
- часто сообщали, что русские "стирали с лица земли" целые кишлаки. Это
правда?
- Неправда. На войне, если в тебя стреляет из кишлака враг, и сбивает
ракетой "ведомого", твоего товарища, в общем, а со мной такое было, раз... и
нет больше экипажа, сбили, горит вертушка... и сесть, спасти не можешь... я
хочу сказать, что на войне как на войне... Если по нам из кишлака духи
начинают работать, мы не церемонимся с ними.
- Понимаю.
- Знаете Эдвард. Эдвард его зовут? Знаете, я вот как скажу: легче всего
написать, что русские летчики разрушают афганские кишлаки. На самом деле мы
первыми редко когда стреляем. Право первого выстрела, как на дуэли, обычно
достаётся противнику.
- Вы многих друзей потеряли?
Митрофанов посерьёзнел:
- Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?
- Говорит, что нет.
- То-то я и вижу.
- Вы не ответили, господин полковник.
- Слишком многих, Эдвард.
- А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?
- Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.
- А вы не могли бы назвать общее число потерь части за весь период
войны?
- Зачем вам это? - погрустнел полковник. Воцарилось молчание. - Летчики
погибают по-разному. Кто-то в воздухе, а кто-то... Недавно провожали в
последний путь боевых друзей. Погибли во время обстрела аэродрома
реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах...
"Вежливый, скромный, говорит негромко, умеет, в отличие от остальных
русских, искренне улыбаться даже, когда не выпьет водки. Обижается на
банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный", - успел добавить к записям
англичанин. Конечно же, в статье упоминать все эти детали Эдвард не
планировал. Ему просто интересно было самому разобраться и понять русских.
Ведь он рос под воздействием западной пропаганды, ему, как и миллионам
сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали
их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.
- Мне жаль, - англичанин потупил взгляд. - У вас семья есть? - гость
понял, что пора сменить тему.
- Есть, - Митрофанов воодушевился. - Жена, сын.
- Часто пишут?
- Часто. Недавно, кстати, "звуковое" письмо получил. Кассету
магнитофонную. Знаете, так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле, и
слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.
- Переживают за вас?
- Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками остался. Как тут не
волноваться?!
- Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?
- Что сделаю? - Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: - Как
ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом
выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.
- Устали?
- Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.
- Спасибо, - гость поблагодарил через переводчика полковника и закрыл
блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.
- Последний вопрос, - вдруг вспомнил Эдвард. - Скоро и ваша часть будет
выходить. Вы полетите последним?
Полковник Митрофанов, как любой летчик, был отчасти суеверным. В
приметы искренне верил. И неудивительно. Сложилось так, что пережил
Митрофанов на исходе войны серьезные "звоночки". Прямо один за другим
следовали они. В сентябре, когда завалили неподалёку от тюрьмы Пули Чархи
вертушку, по вертолёту Митрофанова был пуск. Каким образом промазали -
непонятно. А спустя месяц летели под видом афганцев из Гардеза, полковник
шёл крайним, и духи из "зелёнки" завалили лучшего друга. Ничего не успели
предпринять. Первый "звоночек" - не так страшно, у всякого бывает. А после
второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение
- войне конец, рисковать больше никому не придётся.
- Не знаю, как это по-английски звучит, но у нас не принято говорить
"последним". Мы обычно говорим лететь "крайним". Так вот, я полечу крайним,
когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.
"Сентиментальный полковник. Скромный", - занес вместе с цитатой
последние пометки в блокнот Эдвард и встал.
- Сейчас вас проводят в столовую. Попробуете, как у нас кормят. Я, к
сожалению, вынужден заняться другими делами, так что, переведите,
пожалуйста, обедать буду позже.
- Жаль, - сказал англичанин. И попрощался по-русски, правда, с сильным
акцентом: - Да-сви-да-ня.
Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь
музыкой, пытаясь создать у кабульских жителей праздничное настроение.
Царандой сдерживал неуправляемую толпу, рвущуюся к советским наливникам с
дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты
в городе резко повысились перед уходом советских. Особо страдали самые
бедные афганцы.
Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных куртках, толкались,
ругались, женщины в голубых и горчичных паранджах орудовали локтями. Давили
детей, втаптывали стариков в грязь. Босые, ободранные, голодные, готовые
драться, загрызть кого-нибудь, лишь бы наполнить лишнюю канистру, ведро,
жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.
- Стадо безмозглых овец! Будто конец света, - кивнул на афганцев
советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. - Как в зоопарке!
- Ты б посмотрел, что творится в московских универмагах, когда на
прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.
- Сравнил!
- Что они говорят? - спросил у переводчика Эдвард.
- Они говорят, что очень полюбили Афганистан и его народ, а-а-а, что
переживают за несчастных детей...
- Вы не могли бы спросить у них, что, по их мнению, будет здесь после
того, как уйдут советские войска?
- Ни хера хорошего не будет.
Пальцы на морозе не слушались. Эдвард взял ручку в рот, а руки спрятал
в карманы куртки. Ждал перевода.
- Мы свой интернациональный долг выполнили до конца, - наконец,
сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.
- Пусть выкручиваются, как хотят, - добавил второй офицер.
- Что он сказал? - кивнул на офицера Эдвард.
- А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.
Сорокин жестами звал вернуться к машине.
- Поехали отсюда, - шепнул переводчику генерал. - Здесь страсти
накаляются.
Когда напор желающих достиг критической отметки, афганский офицер
запрыгнул в бронемашину, отключил музыку и, в надежде утихомирить рвущихся
за дармовыми продуктами и топливом неграмотных, нищих людишек, предупредил
на фарси:
- Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!
Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии, акцию
прекратили, что вызвало всплеск негодования. Солдаты вскочили на машины,
грузовики тронулись с площади. Вдогонку им полетели камни, палки, жестяные
банки. Эдвард и генерал Сорокин этого уже не видели. Они ехали по городу.
- Как видите, мы не бросаем друзей в беде, - сказал, когда они отъехали
от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский
журналист занес что-то в блокнот. "Генерал говорит штампами, одна
пропаганда. Полковник - мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о
людях". - Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, - вещал
генерал, - мы и не думаем прекращать помощь нашим южным соседям. Как
говорится, друга в беде не бросим. Поэтому раздача гуманитарной помощи,
особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле
явно ощущается нехватка топлива и продовольствия, - первостепенная задача
для нас. Кстати, сказать, переведи ему, - повернулся он к переводчику, будто
до этого говорил без его помощи, - те самолёты, что заходили на посадку,
когда мы ехали мимо аэродрома, он ещё спрашивал, как они называются, так вот
они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.
Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии переехал в расположение 103-й
воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по описи передали афганцам.
Сколько израсходовали бумаг, сколько актов составили о передаче имущества
афганскому министерству обороны! Каждую мелочь учитывали, вписывали,
комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула
поднимался скандал!
Уход из бывшего дворца Амина был спешным, неожиданным для некоторых,
несмотря на то, что об этом ежедневно твердили и давно планировали, и во
многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность,
будто враг стоял на пороге города, будто счёт шёл на минуты. Офицеры кричали
на солдат, те носились под окриками, но не понимали, куда чего грузить, куда
пишущие машинки, куда карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и
валялись под ногами бумаги.
Виктор Константинович попрощался с сотрудниками, вышел из виллы, где
находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.
На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок. Ростом он
был невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил один и
тот же старый, но всегда вычищенный, выглаженный костюм. Он любил
изготовлять из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, и поливал их
одеколоном. Эти милые благоухающие штучки Мухиб прикреплял булавкой к
лацкану пиджака.
Три дня назад Мухиб принимал у себя дома, кормил, поил Виктора
Константиновича, как никогда. Как в последний раз. Весь вечер и сам он, и
его сподвижники только об одном и говорили, и всё выспрашивали у советника -
снова и снова - действительно ли советские уходят? Навсегда ли? Вдруг
всё-таки Москва примет решение оставить какую-то часть войск? И каждый раз
он отвечал им, что незачем устраивать панику, что всё будет хорошо. А что
ещё им скажешь? Не скажешь же им, что всё, хватит, теперь давайте сами
выкручивайтесь?
- Я слышал, - Мухиб словно хватался за последнюю соломинку, - что у вас
есть такие большие самолёты, которые могут сразу перевозить шестьдесят тонн
груза.
- Есть такие.
- Если начнётся блокада Кабула, вы ведь будете доставлять нам
продовольствие? Просто так моджахеды власть не захватят, а вот блокаду
устроят, перекроют Саланг и другие дороги к Кабулу.
- Всё у вас будет, - успокоил советник, - и оружие, и продовольствие.
Не грусти..
Мухиб в своё время учился в Союзе, и потому по-русски говорил свободно,
да и дома практика была - с русской женой. В тот прощальный вечер у Мухиба
Виктор Константинович, если за кого и переживал, так именно за Людмилу. Как
она здесь останется? Сколько их таких, русских жен?! Что с ними будет?
Наденут на тебя, Людмила, чадру! Эх, Людмила, Людмила! Красивая русская
баба! Чёрт дёрнул тебя за афганца замуж пойти! И ещё детей ему нарожать! А
мы тебя обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат навеки!
- Виктор Константинович, надеюсь, когда-нибудь увидимся? Вы ведь будете
приезжать?
- Поживём - увидим, Мухиб, - надо было закругляться. Так можно
прощаться до бесконечности. - Очень приятно было с тобой работать, Мухиб, -
советник протянул на прощание руку. - Людмиле от меня низкий поклон.
Афганец принял руку, потряс, и полез обниматься, зарыдал. Затем
открепил от лацкана искусственный цветок:
- Это вам на память.
- Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони.
- Эх, - всхлипнул афганец.
- В Дар-уль-Аман, - советник сел в машину. - Поехали. Надо попрощаться
- там
всё начиналось...
Он открыл форточку, бросил на дорогу надушенный цветок.
Вдоль всей длинной улицы от советского посольства до министерства
обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки,
и стволы и сучья аккуратно сложили, увезли, на обогрев пошли сучья, на
стройматериалы древесина. В лишенном лесов Афганистане дерево ценилось
высоко, было не по карману беднякам. Бедняки теперь ковырялись лопатами,
руками, выкорчевывая остатки. И справа и слева от дороги образовались что-то
наподобие воронок от бомб.
- Взлётную полосу готовят, что ли? - шутливым тоном заметил шофер.
- Угадал.
- А ведь и правда, запросто сядет самолёт. А жаль, такая аллея была,
лет по пятьдесят деревьям было, не меньше.
Дворец Амина. Сверху открывался великолепный вид на зимний Кабул.
Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь
никого не пускали. Один из них, в старом выцветшем бушлате, держал в руках
кирзовые сапоги и собирался выкидывать их с холма за каменную ограду, уже
замахнулся.
- Ты что делаешь? - спросил Виктор Константинович.
- Да они старые. Выкину на хер!
- Оставь - как-то по-хозяйски заметил советник. - Афганские сорбозы
заберут. Им пригодится.
Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил:
- Извините пожалуйста, у вас спичек не будет?
Советник протянул зажигалку.
- Я сейчас, я быстро, - засуетился солдатик. - Сейчас, только подожгу.
Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились.
Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам.
Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал,
пару раз обернулся на советника, опасался, что тот рассердится и отберёт
зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил
по асфальту горевшие листы.
"Типичная картина для нынешних времен", - Виктор Константинович как-то
печально ухмыльнулся. - "Узнаю нашу родную армию. В последний момент забыли
о самом важном! Впрочем, всем нынче на всё наплевать... Бардак!.. Выгрызаем
себя изнутри. Победить нас извне - немыслимо. Какое-то прямо-таки
безжалостное самобичевание, самоубийственные тенденции вдруг берут верх.
Откуда это в нас? Строим-строим, а затем всё сами же и разрушаем... до
основания... а затем?"
Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без
переворота, без штурма, без режущих темноту жёлто-красных нитей трассеров,
без несущих смерть осколков и крови на каменном полу, на парапетах, на
лестницах, без посеченных "шилкой" колоннад...
Знал о штурме дворца Виктор Константинович не понаслышке. В декабре
1979 прибыл он в Кабул, на вторых ролях руководил операцией, и после
устранения Амина, пока очищали дворец от трупов, осматривал этажи, и личный
кабинет бывшего лидера. До сих пор не забыл, как хрустело разбитое стекло
под ботинками.
- Десять лет... - Виктор Константинович придавил бычок.
"Волга" спустилась по серпантину, подъехала к двухэтажному зданию
бывшего гарнизонного Дома офицеров.
Страшный, с облупившейся зелёной краской памятник вождю мирового
пролетариата тоже увозили на родину. Сотворен он был неизвестным и
бесталанным скульптором, и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше
на постаменте было нелегко. На Ленина накинули сетку, подняли в воздух и
запихнули в грузовик с тентом. В принципе, тащить его в Союз было вовсе не
обязательно, учитывая, что позади оставляли материальные ценности на
миллиарды. Но в данном случае речь шла о вопросе политическом, вопросе
принципиальном.
По территории бывшего штаба одиноко слонялись афганцы, которым раньше
путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по
укреплению афгано-советской дружбы. Афганцы с любопытством заглядывали в
окна закрытых модулей.
- Кончилась советская власть в Кабуле. Скоро они здесь станут
хозяевами, - с грустью сказал советник.
Каждый второй сорбоз нес мешок. Проехала афганская пожарная машина,
заваленная стульями из столовой, старой мебелью.
- Всё подряд тащат, - недовольно выпалил Виктор Константинович. -
Варвары... Не пройдёт и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет
строили...
- Только афганский генерал ходит с одной тросточкой, ничего не
подбирает, - обратил внимание толстоватый водитель.
- Потому что он своё получит, - пояснил Виктор Константинович. - Ему
всё привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на
то, что его интересует.
Около свалки остановился роскошный чёрный Мерседес, и афганский водила
принялся рыться в мусоре. Он вытянул старую рваную солдатскую форму,
внимательно разглядывал её, после чего вновь зарылся в мусоре и вытащил на
этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул
в багажник машины.
Остававшиеся до полной передачи городка советские солдаты батальона
охраны походили на жалких заморышей. Шаркая давно не чищеными ботинками, в
выцветших бушлатах и засаленных брюках, они следили через колючую проволоку
за афганцами.
Проехал грузовик со стариком в кузове. Он накрылся одеялом так, что
торчали одна седая борода. Старик развозил обеды.
Брошенный хозяином, привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев
пес. Его не взяли...
На выезде, перед распахнутыми воротами, стоял афганец со старой саблей
в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице.
Вот и кончилась война... Почти десять лет. Хотели как лучше, а вышло
как всегда... - "Херово", подумал советник. А вслух сказал:
- Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови...
- Простите, не расслышал, - обернулся водитель.
- Ничего, это я так.
- В посольство будем заезжать?
- Нет. Давай прямо на аэродром.
На бетонке, рядом со "скотовозами", стояли ожидавшие вылет в Союз не
дослужившие свой срок солдатики в бушлатах, стояли и дембеля в ушитых
брюках, в кителях с редкой медалью или орденом, со всевозможными воинскими
значками, в начесанных шинелях, с чемоданчиками. Гордыми стояли дембеля,
навоевавшиеся и натерпевшиеся, выложившиеся, выстоявшие, повзрослевшие.
Мечтали они о жизни на гражданке, о жизни в мире без войны.
Им очень хотелось верить, что дома их встретят как героев, и станут
восхищаться их особой миссией, ведь пишут об этом в газетах больше и больше.
Чуть поодаль, в форме и в джинсах, выпившие и трезвые, хмурые и
счастливые ждали погрузки офицеры, прапорщики, женщины: скромные,
невзрачные, одинокие и яркие, избалованные вниманием, с кипой барахла в
больших сумках, сшитых из парашютного шёлка, плащ-палаток и простыней.
В отличие от солдат и офицеров, выходящих колонной, для которых ещё
готовился на границе, в Термезе, особый праздник и приём, громкие речи,
которых с волнением ждали съехавшиеся со всех концов, со всех республик
родные, - в отличие от них военнослужащие, летящие бортами, покидали Кабул
без фанфар, митингов и транспарантов. И в Союзе никто не встречал их
восторженными речами. Напротив, излишнее усердие проявляла таможня, опасаясь
впустить оружие и боеприпасы, наркотики, антисоветскую литературу; и, пройдя
досмотр, разбредались воины-интернационалисты кто куда, разъезжались, зная,
что со многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться.
- ...он должен был лететь крайним, - сказал приятелю офицер в летной
камуфляжной форме. Во всю шла погрузка в "скотовоз". Товарищи их уже
поднялись на борт. Летчик отпил из банки пива: - Всё было готово, весь
график вывода утвержден. И тут командующий ВВС появляется. Что-то они не
поделили, шлея ему под хвост попала, не знаю, он возьми и скажи, что
Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и
погоду плохую давали, туман, снег. Митрофанов психанул, полетел первым. Мы
ему загрузили канистры со спиртом. Завершение вывода отмечать собирались...
- офицер глотнул пива: - Надо ему было назад поворачивать. А он, видать, не
успел. Или прорваться надеялся.
- Разбился?
- Леший его знает.
- Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили...
- Кто там в горах, на перевале, остался? Всех смели БШУ. Вряд ли...
Хотя, говорят, на одной заставе на Саланге вроде слышали, как кружила в тот
день где-то вертушка, и автоматную стрельбу слышали. Нет, сомневаюсь, что
это духи... Заплутал Митрофанов, в скалу, небось, врезался. Мудрено ли, в
горах, в тумане?
- Не нашли?
- Какой там! Дай присмолю, - сыроватая сигарет плохо раскуривалась на
ветру. Он выпустил дым через нос. - Странное дело, знаешь, как раз ровно за
месяц до этого он мне говорит: "Слушал тут голос сына на магнитофоне, и
показалось, что никогда его не увижу...". Я тогда подумал, что у него дома
что-то не ладится, а видишь, Митрофаныч как чувствовал неладное. Недаром у
него "звоночки" были...
- Вот так вот, - опустил голову собеседник, - за две недели до конца
войны!
- Да-а-а, - офицер в лётной форме раздавил в кулаке пустую пивную
банку. - И, главное, наши канистры со спиртом плакали...
- Слышь, Палыч! Я такой подарочек оставил для афганских друзей! -
хвастался тут же рядом выпивший прапорщик. - Запал от гранаты в нижний ящик
шкафа сунул. Они наверняка рыскать станут, откроют...
- Надо было гранату на растяжке поставить! - с сумасшедшим блеском в
пьяных глазах гоготал лейтёха.
- Пошли! Пошли! Борт улетает!
Не рассуждая, не споря, и никого не виня, терпеливо снося все испытания
и выказывая бесстрашие в бою, честно служили солдатики вдали от дома;
служили положенный срок, веря в слова командира и преданность друзей; и ни
один из них, спроси его, не смог бы определить одной фразой, чем так
сплотила их Афганская война, и что за странное афганское братство увозили
они с собой.
Служили Родине офицеры и прапорщики, служили в надежде остаться в
живых, уцелеть для молодых и немолодых жен, детей, родителей, которые
ложились спать с молитвой о сыновьях. Служили в охотку и поневоле, служили,
потому что любили свою профессию, служили за ордена и медали, за звания, за
двойной оклад и немного чеков. Служили, определенно зная, что Родина,
пославшая их на войну для выполнения "интернационального долга", никогда не
предаст, наоборот, возвеличит подвиг их ратный. Родине, считали они, нужны
верные сыновья, Родина непременно воздаст каждому, стоит лишь потерпеть, да
подождать до поры до времени.
Любовь к Родине, как к существу живому, дорогому, уникальному и потому
неповторимому, единственному - к дому, к родным, к земле, к образу жизни
привычному - естественно жила в каждом солдатике, прапорщике, офицере. Они
знали, что родину не выбирают, как не выбирают родителей. Они порой ругали
её, мучались и страдали от заведенных в ней неразумных порядков, и тем не
менее принимали бесхитростную жизнь как она есть, со всеми её невзгодами,
они покорно и верно служили ей, готовые защитить, не дать в обиду.
Никто из них не думал об этой любви. Она просто жила внутри. Это
чувство глубоко запрятано в русском человеке - стеснительное, личное,
неподдельное, искреннее, о котором не принято рассуждать вслух, себе самому
сознаваться в любви этой и то порой не всегда выходит.
...но вот ведь парадокс чисто русский... русскому человеку за любовь
его и преданность Родина никогда, почти никогда не платит
взаимностью...
1993-97 г.г.
Переработано 1998-2005