Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - Мама видит, но она говорит, что лучше бы и ей стать слепой, а то она не знает, как у нас на душе, у меня и у папы. Но мы ей этого не позволяем.
   - Нет, - соглашается Вольфганг. - Вы этого, разумеется, не хотите.
   - Фройляйн, и Лизбет, и Трудхен, и господин Гофман тоже рассказывают нам, что они видят. Но когда рассказывает мама, это совсем другое.
   - Потому что это мама, да? - спрашивает осторожно Вольфганг.
   - Да, - говорит девочка. - Папа и я, мы оба мамины дети. Папа тоже.
   Он молчит, но девочка и не ждет ответа, вещи, о которых она говорит, представляются ей, должно быть, чем-то само собой понятным, да и что тут скажешь?
   - У вашей жены есть еще мама? - спрашивает она. - Или у нее никого нет?
   Вольфганг стоит с жалкой улыбкой на губах.
   - Нет, у нее нет никого, - говорит он решительно. И думает: "Уйти! Скорее уйти!" В своем безлюбии, в своей половинчатости он получил нокаут от ребенка.
   - Папа непременно даст вам денег, - объявила девочка. - А мама хочет сегодня после обеда поехать к вашей жене. Где это?
   - Георгенкирхштрассе семнадцать, - говорит он. - На втором дворе, говорит он. - У госпожи Туман, - говорит он.
   "Только бы ей помогли! - вскипает в нем. - Ей надо помочь! И она заслуживает помощи!"
   Он ускользает, твой мир, в котором ты несся, бедный, опутанный, опутывая других. Вдруг, когда ты почувствовал, что она от тебя освобождается, ты замечаешь, как она тебе дорога. Ты изгнан во мрак, вдали еще мерцает свет, но гаснет и он. Ты один... Можешь ли ты вернуться назад, и вернешься ли, ты не знаешь! Были у нас хорошие часы, но они ушли в песок. Изредка еще привкус на губах, летучий, сладкий - и мимо! И прочь! Бедная Петра!.. Он в самом деле нищий, потому что теперь, когда близится поворот, быть может помощь, он чувствует, что помощь ему не поможет, потому что он пустой, выжженный и пустой. Мимо! Мимо!
   - Ну, я пойду, - сказал он на всю кухню. Он подал руку девочке, кивнул головой, спросил: - Ты запомнила адрес? - и вышел. Вышел в зной, в тесный, беснующийся, неугомонный город, чтобы снова вступить в борьбу за хлеб и деньги - ради чего, ради кого?
   Этого он не знал все еще, долго еще не знал.
   6. МЕЙЕРУ ДОВЕРЯЮТ ЛЮБОВНОЕ ПИСЬМО
   Замком называли в Нейлоэ дом старого барина. Ротмистр фон Праквиц жил на добрых полкилометра в стороне, уже среди полей, вне усадьбы, в небольшой вилле. Шесть комнат в современном духе, неряшливая, успевшая обветшать постройка первых времен инфляции. Замок, из которого старый барин нипочем не согласился бы выехать, уже ради того, чтобы оставаться вблизи своих милых сосен и присматривать, кстати, за зятем, - замок представлял собой, правда, всего лишь желтый ящик, но комнат было в нем втрое больше, чем у молодых, и был здесь как-никак настоящий парадный подъезд и большая комната со сплошными стеклянными дверьми прямо в сад, именуемая "залой", был и парк.
   Мейер-губан прошел мимо замка. Ему там нечего было искать, да он сегодня ничего и не искал, раз что старая барыня изволит гневаться. Дальше, в неудобно близком соседстве - слишком уж на виду - стоял флигель для служащих, где помещалась контора и его, Мейера, комната (все прочее по установленной ротмистром системе экономии пустовало, но ведь ротмистр был великий человек).
   Желая спросить у барышни, что ей сказал по телефону отец, Мейер прошел сперва к себе, вымыл руки и лицо. Потом он, не скупясь, вылил на грудь одеколон "Русская юфть", несомненно, самый правильный запах для деревни. Как гласила реклама: "крепкий, мужественный, благородный".
   Потом он посмотрел на себя в зеркало. Давно миновало то время, когда Мейер свой маленький рост, оттопыренные губы, приплюснутый нос, выпученные глаза воспринимал как позорный недостаток. Успех у женщин убедил его, что дело не в красоте. Наоборот: несколько особенная наружность даже привлекала, девушек тянуло на нее, как диких коз на солончак.
   Понятно, с Виолетой будет потруднее, чем с какой-нибудь Амандой Бакс или Зофи Ковалевской. Но Мейер-губан твердо держится мнения, опять-таки расходясь со своим работодателем, господином ротмистром, что маленькая Вайо, хоть ей всего пятнадцать лет, изрядная курва! Эти взгляды, эта молодая, нарочито выставляемая грудь, эта манера говорить - наглая, а через секунду ангельски-невинная, - все это было отлично знакомо такому, как он, опытному стрелку. Да и что удивляться: рассказывают, господин фон Тешов в свое время выставил любовника из спальни ее матери, тогда еще незамужней, при помощи кнута, которого после отведала и его супруга. Может, сплетничают люди, но мир велик, и в нем все возможно. Яблочко от яблони недалеко падает. Что бы ни думал, глядясь в зеркало, - коротышка Мейер, управляющий имением, было бы слишком сильно назвать его за эти мысли интриганом или подлым обольстителем. То не были планы, то было бахвальство молодости, тщеславие, сладострастные мечты. Он, как молодой пес, обладал огромным аппетитом, дать ему волю, он съел бы все, а Виолета была и впрямь лакомый кусок!
   Но в точности так, как бывает у молодого пса, его страх по меньшей мере не уступал его аппетиту - только бы не отведать плетки! Так нагло и бесцеремонно, как с Амандой, он никогда не повел бы себя с Вайо, за которой стоял скорый на расправу отец. Если в мечтах Мейер легко все улаживал вплоть до побега и тайного венчания, то возвращение к тестю его страшило. Он даже и не пытался придумать, как с ним заговорит, когда вернется домой, все переговоры предоставлялись молодой жене. Лично с нею страх и почтение были не обязательны: стоит разок переспать с женщиной, и она становится не лучше того, с кем спала, и даже ее дворянское благородство (чепуховина, хоть и внушающая почему-то почтение и страх) сразу сотрется с нее, как лак с фабричной мебели: обыкновенная сосна и только.
   Мейер-губан глядит, ухмыляясь, в зеркало. "Ты все-таки молодчина!" означает его ухмылка, и как бы в подтверждение такой самооценки он вспоминает, что сегодня утром "лейтенант" говорил с ним совсем в ином, более товарищеском тоне, чем со старым подлипалой Книбушем.
   Мейер делает ручкой своему отражению, приветливо ему кивает: "Счастливого пути, любимец счастья!" - и отправляется к Виолете фон Праквиц.
   В конторе прибирает фрау Гартиг, жена кучера, баба еще в соку; она бы тоже не прочь, но женщины, когда им больше двадцати пяти, для Мейера стары. Добрая Гартиг - ей двадцать семь, и у нее чуть не восемь детей сегодня крепко сжала губы. Глаза злобно сверкают, лоб наморщен. Мейера это не волнует, но только он хотел пройти мимо, как с письменного стола упала с грохотом массивная настольная лампа, и зеленый абажур разбился вдребезги.
   Как тут Мейеру не остановиться, не поговорить.
   - Ну-ну, - ухмыльнулся он. - Когда бьется стекло, это к счастью, кому же посчастливится, вам или мне? - И так как она только глядит на него молча, но сверкая злобно глазами: - Что с вами? Томитесь перед грозой? Стало что-то подозрительно душно.
   И он машинально смотрит на барометр, который с полудня медленно, но неуклонно падает.
   - Со мной вы оставьте ваши глупости! - говорит Гартиг пронзительно и злобно. - Думаете, я долго еще буду выносить тут за вами дерьмо? - И она запускает руку в карман передника, раскрывает ее - на ладони три шпильки для волос. (В 1923 году стрижка "бубикопф" не покорила еще деревню.) - Это лежало в вашей кровати! - почти визжит Гартиг. - Гад! Свинья! Я здесь больше убирать не буду, а покажу это барыне!
   - Которой, фрау Гартиг? - смеется Мейер. - Старая и так знает и уже за меня молится, а молодую этим не удивишь, она только посмеется.
   Он смотрит на нее надменно, насмешливо.
   - Подлая баба! - визжит Гартиг. - Могла бы, кажется, посмотреть в кровати, перед тем как вытряхаться. Так нет же, я еще должна убирать тут за ней, я - за птичницей! Стыда у ней нет, у скотины!
   - Верно, верно, фрау Гартиг, именно так! - говорит серьезно Мейер-коротышка. И опять ухмыляется: - А у вашего младшенького волосики рыжие, да? Совсем как у здешнего скотника. Что же, он будет кучером, как отец, или же скотником, как незаконный папаша?
   С этими словами Мейер удаляется, сдавленно хихикая, очень довольный собой, в то время как фрау Гартиг, еще злая, но уже наполовину укрощенная, разглядывает три шпильки на своей ладони. "Он, сукин сын, хоть и сволочь, но с перчиком; даром, что недоросток!"
   Она еще раз взглянула на шпильки, встряхнула их на ладони, так что они звякнули, и решительно воткнула в прическу.
   "Я еще тебя заполучу, - думает она. - Не вечно же Аманде верховодить!"
   Она убирает осколки разбитого абажура, очень довольная, потому что твердо уверена, что они принесут счастье ей.
   Мейер тоже думает об осколках и о счастье, которое они должны тут же на месте принести ему. В наилучшем расположении духа он подходит к вилле ротмистра. Сперва он высматривает в саду, потому что охотней поговорил бы с Вайо в таком месте, где ее мать их не услышит, но в саду ее нет. Это нетрудно установить, так как сад, хоть и не мал, просматривается с одного взгляда весь насквозь: творение барыни, созданное по ее капризу среди чистого поля два года тому назад и уже засыхающее.
   Ничто не могло бы лучше отобразить положение вещей в Нейлоэ и различие между владельцем и арендатором, чем сопоставление тешовского парка с садом Праквица: там - столетние высокие деревья, в расцвете сил, густолиственные, в соку, здесь - два-три десятка голых палок с редкими, уже пожелтевшими листиками. Там - широкие лужайки под темно-зеленым газоном, здесь - скудная трава, жесткая, желтая, в безнадежной борьбе с постоянно ее вытесняющими хвощами, пыреем, кукушкиными слезками. Там довольно большой пруд с лодками и лебедями, здесь - так называемый бассейн, выложенный, правда, золенгофенским плитняком, но наполненный какой-то зеленой жижей. Там - непрерывный рост из века в век; здесь нечто едва народившееся и уже отмирающее... Но все-таки ротмистр - великий человек.
   Управляющий Мейер уже приготовился нажать звонок, когда его откуда-то окликнули. На плоской крыше, пристроенной к дому кухни (самый обыкновенный толь), стоит шезлонг и большой садовый зонт, к стенке кухни прислонена лестница. Сверху зовут:
   - Господин Мейер!
   Мейер вытянулся в струнку:
   - Что прикажете?
   Недовольный голос сверху:
   - Зачем вы пришли? Мама совсем раскисла от жары, хочет спать, не вздумайте ее беспокоить!
   - Я только хотел спросить, барышня... Господин фон Тешов сказал мне, что господин ротмистр звонил по телефону... - Немного раздраженно: - Я насчет коляски... Посылать мне сегодня вечером на станцию или нет?
   - Да не кричите вы так! - кричит голос сверху. - Я вам не батрачка! Маме нужен покой, я же вам сказала!
   Мейер огорченно смотрит вверх на плоскую крышу. Очень уж высоко, а он стоит внизу: он совсем не видит той, которую в мечтах обольстил и увез венчаться, только кусок шезлонга и кусок побольше от зонта. Собравшись с духом, он пробует шепотом так громко, как только может:
   - Посылать мне коляску... сегодня вечером... на станцию?..
   Пауза. Тишина. Ожидание. Потом сверху:
   - Вы что-то сказали? Насчет станции? "На вокзал так на вокзал!"
   - Хи-хи-хи! - Мейер подобострастно смеется над этим ходким выражением. Потом повторяет свой вопрос немного громче.
   - Кричать нельзя! - тотчас осадили его.
   Он стоит, он, конечно, превосходно знает, что девчонка над ним потешается. Ведь он только папин управляющий. Он обязан делать что ему прикажут. Обязан стоять и ждать, пока барышня отдыхает. Ладно, погоди, голубушка, в один прекрасный день тебе самой придется стоять и ждать - не кого иного, как меня!
   Но, по-видимому, он прождал уже достаточно долго, потому что она кличет сверху (кстати сказать, удивительно громко для такой внимательной дочки):
   - Господин Мейер! Вы замолчали? Вы еще здесь?
   - Здесь, барышня, к вашим услугам.
   - А я уж думала, вы растаяли на солнце. Помады вы на голову не пожалели. Знаю, знаю, для кого вы так стараетесь!
   (И до нее уже дошло! Ну, да оно невредно - разжигает у девчонки аппетит!)
   - Господин Мейер!
   - К вашим услугам, барышня!
   - Когда вы достаточно простоите внизу, вы, может быть, заметите, что там есть лестница, и объясните мне здесь наверху, что вам, собственно, нужно.
   - К вашим услугам, барышня! - повторяет Мейер и взбегает по лестнице наверх.
   "К вашим услугам, барышня", - никогда не повредит, это льстит ей, ничего мне не стоит, подчеркивает расстояние и позволяет все. Можно заглядывать в декольте и в то же время с полным почтением говорить "к вашим услугам, барышня"; можно даже говорить это и одновременно целовать... "К вашим услугам, барышня!" - звучит по-рыцарски, по-кавалерски, молодцевато, как у офицеров в Остаде", - думает Мейер-губан.
   Он стоит в ногах ее шезлонга и послушно, но с наглым прищуром смотрит на свою молодую госпожу, которая лежит перед ним в купальном костюме, очень коротком. Виолета фон Праквиц в свои пятнадцать лет уже довольно полна, пожалуй, даже слишком полна для этого возраста: тяжелая грудь, мясистые бедра, крутой зад. У нее мягкое тело, слишком белая кожа анемичной девочки-подростка и к этому большие, немного навыкате, как у матери, глаза. Они у нее голубые, бледно-голубые, сонно-голубые. Свои голые руки она закинула кверху, милое, невинное дитя, чуть выпятила грудь... Вид совсем недурной - красива, стерва, и... черт побери, какое тело! Так и просится, чтоб его обняли.
   Сонно и как будто похотливо она всматривается из-под опущенных, почти сомкнутых век в лицо управляющего.
   - Ну, что вы так смотрите? - вызывающе спрашивает она. - На общем пляже я тоже хожу в таком виде. Не валяйте дурака. - Она изучает его лицо. Потом: - Да, увидела бы мама нас тут вдвоем...
   Он борется с собой. Солнце жжет сумасбродно жарко, слепит глаза, вот она опять растянулась. Он делает шаг...
   - Я... Вайо, о Вайо...
   - Ой-вай, ай-ай-ай! - смеется она. - Нет, нет, господин Мейер, вы лучше станьте опять там, около лестницы. - И вдруг, как светская дама: - Вы смешны! Вы, верно, что-то себе вообразили? Но стоит мне крикнуть, мама тут же подойдет к окну!
   И как только он послушно отошел:
   - Сегодня посылать на станцию не нужно. Может быть, завтра утром, к первому поезду. Папа будет звонить еще раз.
   Превосходно все понимает, стерва! Хочет только порисоваться, подразнить! Но подожди, ты у меня будешь ручной!
   - А почему вы не приказываете свозить хлеб? - спрашивает молодая девушка, та, которую он похитит, с которой тайно обвенчается.
   - Потому что сперва нужно вязать снопы и скирдовать. (В довольно сварливом тоне.)
   - Если разразится гроза и все намокнет, папа вам закатит большой скандал.
   - Если никакой грозы не будет, а я распоряжусь свозить, он тоже закатит мне скандал.
   - Но гроза будет.
   - Этого знать наперед нельзя.
   - А я знаю.
   - Значит, вам угодно, барышня, чтоб я приказал свозить?
   - Ничего мне не угодно! - Она раскатисто смеется, ее сильная грудь, стянутая купальником, почти прыгает. - Чтобы вы потом, если папа рассердится, свалили вину на меня? Нет уж, наглупили, - так расхлебывайте сами!
   Она смотрит на него с благосклонным превосходством. Ну и нагла же она, эта пятнадцатилетняя девчонка!.. А почему нагла? Потому что она случайно урожденная фон Праквиц, наследница Нейлоэ - вот и позволяет себе что хочет!
   - Так я могу идти, барышня? - спрашивает Мейер-губан.
   - Да. Ступайте, хлопочите по хозяйству. - Она повернулась на бок, еще раз насмешливо оглядела его. Он уже уходит.
   - Эй, господин Мейер! - зовет она.
   - К вашим услугам, барышня! - Ничего не поделаешь, он иначе не может.
   - Что там, навоз вывозят, что ли?
   - Нет, барышня...
   - Почему же от вас так странно пахнет?
   Он не сразу сообразил, что она намекает на его одеколон. Сообразив же, он без слов, красный от ярости, делает крутой поворот и скатывается поскорей по лестнице.
   "Ох, стерва! С такой стервой нечего церемониться! Красные совершенно правы: к стенке всю их наглую свору! Аристократы! Будь они трижды прокляты! Наглость, бесстыднейшая наглость... Ничего в них нет, одно чванство..."
   Он спустился с лестницы, повернулся, чтобы уйти, его короткие ноги яростно попирают землю. И тут снова раздается голос сверху, голос с неба, голос барышни, "милостивой госпожи":
   - Господин Мейер!
   Мейер вздрогнул. Он кипит злобой, но все же иначе не может, - кипит злобой и отзывается:
   - К вашим услугам, барышня!
   Сверху очень немилостиво:
   - Я уже который раз вам говорю, не смейте так кричать! Мама спит! - И нетерпеливо: - Подымитесь опять наверх!
   Мейер взлетает по лестнице, и внутри у него все клокочет от ярости. "Вот еще, прыгай как ей тут вздумается, вверх-вниз, что твоя лягушка! Ну, погоди, как добьюсь своего, я тебя непременно брошу - с ребенком на руках и без гроша денег..."
   И все-таки снова руки по швам:
   - Что прикажете, барышня?..
   Виолета не думает больше о том, чтобы выставлять перед ним напоказ свое тело, она мнется, но решение уже приняла. Она только не знает, как ему объявить. И наконец выкладывает самым невинным тоном:
   - Мне нужно отправить письмо, господин Мейер.
   - К вашим услугам, барышня.
   Письмо, непонятно откуда взявшись, вдруг оказалось у нее в руке, продолговатый блекло-голубой конверт; насколько можно было разглядеть с того места, где стоял Мейер, надписи не было...
   - Вы идете сегодня вечером в деревню?..
   Он ошеломлен и растерян. Она сказала это просто так или ей что-нибудь известно? Но нет, быть не может!
   - Не знаю, возможно. Если вам желательно, барышня, пойду непременно!
   - Вас спросят, нет ли письма. Передайте ему из рук в руки.
   - Кто спросит? Я не понимаю...
   Она вдруг рассердилась, вскипела:
   - Вам и не нужно ничего понимать. Делайте то, что вам говорят. Вас спросят про письмо, и вы его отдадите. Это же так просто!
   - К вашим услугам, барышня, - говорит он. Но сейчас это прозвучало как-то тускло, он слишком занят своими мыслями.
   - Так, - сказала она. - Вот и все, господин Мейер.
   Ему отдают конверт. Еще не верится, но вот оно, письмо, у него в руках, оружие против нее! "Подожди, цыпочка! Теперь ты меня не проведешь!"
   Он весь подобрался:
   - Будет исполнено в наилучшем виде, барышня! - И опять слезает вниз по лестнице.
   - Я думаю! - вызывающе звучит вдогонку ее голос. - Не то я расскажу дедушке и папе, кто подпалил лес.
   Голос смолкает. Мейер застыл на середине лестницы, чтоб не упустить ни слова.
   "Так! Вот оно что! Понятно! Ну-ну! "Кто подпалил", - сказала она. В самую точку. Браво! Для пятнадцати лет просто великолепно. Из тебя кое-что выйдет! Нет, можешь даже оставаться такой, как есть!"
   - Да и господин лейтенант тоже шутить не любит, - добавляет голос... И коротышка Мейер слышит, как она там наверху поворачивается на бок своим полным ленивым телом. Шезлонг покряхтывает. Фройляйн Виолета фон Праквиц нежится там наверху, а управляющий Мейер должен тут внизу возвращаться на работу. Правильно - так и должно быть!
   Но Мейер, коротышка Мейер, Мейер-губан не спешит на работу. Очень медленно, погруженный в мысли, он семенит по дорожке сада к своей конуре. Письмо лежит в боковом кармане его холщовой тужурки, и он прижал руку к гладкой поверхности конверта, чтобы все время чувствовать его. Он должен чувствовать, что письмо действительно у него, что оно существует. Письмо, которое он сейчас прочтет. Она сказала очень немного, эта маленькая, прожженная дрянь, но для него она сказала достаточно. Вполне достаточно! Она, стало быть, знает лейтенанта, этого загадочного, немного обтрепанного, но весьма заносчивого господина, который созывает ночные собрания у старосты и перед которым лесничий Книбуш стоит навытяжку. И сегодня между двенадцатью и тремя она, очевидно, виделась с господином лейтенантом, иначе откуда бы ей знать про пожар.
   Но, выходит, господин лейтенант кивнул так по-товарищески управляющему поместьем Мейеру вовсе не по той причине, что о Губане он более высокого мнения, чем о старом хрыче Книбуше, а потому, что уже тогда знал: Мейер намечен в передатчики тайных писем! Он отлично обо всем осведомлен, господин лейтенант, здесь, в Нейлоэ! Длительные тайные сношения!
   "Вы с ним уже зашли довольно далеко! Могу себе представить. А когда я прочту письмо - ох, и дура ж ты все-таки, глупая, надменная гусыня! Думаешь, я передам письмо и не посмотрю сперва, что в нем написано? Я сперва все толком разузнаю, а там видно будет, что я стану делать. Может быть, все расскажу ротмистру - что против этого какой-то там лесной пожар?! Думаете, из-за него я у вас в руках? Нет, ничего я, пожалуй, ротмистру не расскажу. Потому что ты еще совсем глупа и не понимаешь, что такой человек, как лейтенант, тебя непременно бросит. На него довольно посмотреть, и сразу видно. А я тут как тут... да, цыпочка моя, для меня это ничего не значит. Для меня такое не помеха. Объезжать молодых лошадок не так уж весело и очень хлопотно; куда лучше, когда они уже обучены всем фокусам! Но тогда ты мне за все заплатишь, за каждое наглое, высокомерное слово, за каждое "к вашим услугам, барышня"... а главное, за это письмо! Как их вскрывают, такие письма? Я слышал, держат над паром... но где я при такой спешке раздобуду пар в своей норе? Да чего там, попробую попросту ножом, а порвется конверт, заменю его своим. Желтый или голубой - там не посмотрят..."
   Он подошел к конторе. Не снявши даже шляпы, сел в кресло у письменного стола. Он кладет письмо перед собой на обтрепанное, забрызганное чернилами зеленое сукно. Смотрит на письмо. Его прошиб пот, руки и ноги, - как чужие, во рту пересохло. Он в полном изнеможении. Квохчут куры на дворе, в коровнике бабы стучат ведрами и подойниками. ("Еще чего недоставало нашли время доить!")
   Письмо лежит перед ним. Монотонно жужжат и гудят мухи, невыносимая духота. Он хочет взглянуть на барометр на стене ("Может, все-таки будет гроза?"), но не поднимает глаз. "А, все одно!"
   Письмо, блекло-голубой чистый прямоугольник на забрызганном сукне! Ее письмо!
   Небрежно, полуиграя, он хватается за разрезальный нож, придвигает поближе письмо и опять откладывает то и другое. Предварительно вытирает потные руки о тужурку.
   Потом берет разрезальный нож и медленно, с наслаждением вводит его тупое острие в неприметное отверстие под верхним отворотом конверта. Глаза его неподвижны, на толстых губах играет довольная усмешка. Да, он вскрывает письмо. Осторожно подвигая, приподнимая, толкая, нажимая, он отделяет небрежно заклеенный отворот. Теперь он уже видит уголок письма, там есть волоконца, которые не желают ложиться ровно, точно ворсинки... и в то же время он видит ее, видит Вайо, какой она только что сидела перед ним в шезлонге... Она потягивается, белое полное тело слегка дрожит... Она закидывает руки за голову, под мышками мерцает что-то светлое, что-то курчавится...
   - Ох! - стонет Мейер-губан. - Ох!
   Он не сводит глаз с письма, он его вскрыл, но все это время он был не здесь, он был за полкилометра отсюда, на плоской, разомлевшей под солнцем толевой крыше - телом к телу, кожей к коже, волосками к волосам... - Ты! Ты!
   Волна спадает. Заиграв еще раз красками красивого живого тела, словно озаренная закатом, она ушла в песок. Мейер-губан со стоном вздыхает. "Вот тебе и на! - удивляется он. - Эта каналья, верно, свела меня с ума! Впрочем, и жара тут делает свое дело!"
   Письмо вскрылось безупречно. Не придется даже подмазывать клеем, так небрежно фройляйн Виолета фон Праквиц залепила конверт. Итак, читаем... Но сперва он еще раз вытирает руки о тужурку, они опять стали потными.
   Потом он в самом деле вынимает из конверта лист, разворачивает его. Письмо не очень длинное, зато сказано в нем немало. Он читает:
   "Мой любимый! Мой самый любимый! Единственный!!! Ты только что ушел, а меня уже опять бешено тянет к тебе! Все тело мое трепещет, и что-то внутри гудит так, что я все время закрываю глаза! Тогда я вижу тебя! Я так, я так, я та-а-ак тебя люблю!! Папа сегодня не приедет наверняка, жду тебя между одиннадцатью и двенадцатью у пруда, возле Лебединого павильона. Смотри, чтобы глупое собрание к тому времени непременно закончилось. Я страшно стосковалась по тебе!
   100.000.000 поцелуев и еще гораздо больше! Прижимаю тебя к своему сердцу, которое стучит, как сумасшедшее, у твоей Виолеты".
   - Боже! - говорит Мейер-губан и смотрит пристально на письмо. - Она его в самом деле любит: "Так" через три "а", и "твоя" подчеркнуто. Желторотая девчонка!.. Он ее обольстит и бросит. Что ж, тем лучше!
   Он снимает с письма копию на пишущей машинке, тщательно сосчитывая при этом нули у числа поцелуев ("Форменная инфляция, она сказалась и здесь!"). Опять заклеивает. Копию письма кладет в том "Областных ведомостей" за 1900 год, письмо же сует опять в карман тужурки. Он вполне доволен. И вполне готов к исполнению обязанностей. Смотрит на барометр: опять немного упал.
   "Неужели будет все-таки гроза? Может, все-таки распорядиться, чтоб начали свозить? Эх, чепуха, девчонка зря болтает!"
   Он отправляется к своей жнейке.
   7. ФРАУ ПАГЕЛЬ НАВЕЩАЕТ ФРАУ АНКЛАМ
   - Могла ли я надеяться, что ты сегодня же зайдешь ко мне, моя милая, моя бедная Матильда!
   Фрау фон Анклам, вдова генерал-майора фон Анклама, расплывшаяся старуха семидесяти с лишним лет, в белоснежных буклях, тяжело поднялась с глубокого кресла, в котором спала после обеда. Она обеими руками пожала руку посетительнице и уставилась в нее участливо и озабоченно большими карими, еще красивыми глазами. Пока что она говорит только выспренним тоном, как будто по случаю чьей-то смерти. Но ей знаком и другой тон, тон командирши полка, которая держит в повиновении, строгости и границах приличия всех полковых дам.