Страница:
– Тебе, Филипп Миканорыч, – после шестой рюмки говорил Турков, – тебе с твоей башковитостью надо поступать на службу в приставы. Смотри, что мы тут раскамариваем! Золото роем! Лопатой гребем! Богатство! Народу понаехало тысячи, и дрянной всякий народишко, прости господи. Никакого спокою нету. Надо мной, станичным атаманом, в глаза смеются. «Пузан», – кричат и всякие такие прочие мерзости. А приструнить не смей, не твое, мол, ведомство, а пристава! А пристав Ветошкин перед Ивашкой Степановым шапку ломает. А на приисках уже крамольные листовки подкидывают, против царя народ подбивают. Говорят, это китайцы вместе с нашими студентами народ булгачат. Вот недавно приходят ко мне, ета, три студента из Казанского города: вот-де, мол, мы, студенты, прахтиковаться приехали, нам, дескать, лошади понадобятся, рабочие, то и се… Видите ли, им надо казачью землю вымерить и сосчитать, сколько у нас земли. Я им, ета, такой обмер хотел показать, а тут бухалтер приисковый, такой адвокат, все законы вдоль и поперек знает, говорит мне: вы-де не имеете права. Они, вишь ли, выполняют приказ начальства. А студенты, ета, я тебе скажу, такие подлецы, что и свет не видывал. Вытаращили на меня свои зенки и ржут, ржут! Ты, ета, помнишь, Филипп, чтобы над атаманом кто-нибудь смеяться мог, над ево палицей изгаляться! Не-ет, шалишь! Тебе быть приставом, тебе – и никому больше! Они от одной твоей представительности в страх придут. И уж ты-то им воли не дашь!
– Нет-с, батенька Гордей Севастьянович, полицейскую должность никогда не занимал и не собираюсь занимать. Думаю торговым делом заняться. Царю-батюшке послужил достаточно, совесть моя спокойна. Начальству надо бы оценить мои заслуги перед престолом и отечеством. А вместо этого без вины виноватым сделало и перестрадать напрасно заставило. Ну да бог им судья!.. Коммерция – дело выгодное и спокойное.
– Хозяйка-то твоя вот уж рада-то поди! Шутка, ета, сказать, одна, горемычная, таким хозяйством управляла! Я уж ей помогал, чем мог… А бабочка, должен тебе сказать, сообразительная, знает, где фунт, а где осьмушка… Да, бабынька, как говорится, в полном соку…
Туркова так и подмывало намекнуть Печенегову о сплетнях станичных баб, да не решился. Бог знает что из этого может получиться. С таким человеком, как Филипп Печенегов, опасно было связываться.
Уже спустя несколько дней Филипп Никанорович освоился в новой обстановке и запросто сошелся со всеми гостями, жившими в его доме. Он стал участвовать в попойках и поощрял мелкие шалости молодежи. Бену Хевурду Печенегов очень понравился. Понравился он и Митьке Степанову. Митьке льстило, что войсковой старшина поставил себя на равную ногу с молодым золотопромышленником, а в иных случаях даже отдавал ему предпочтение. В порыве пьяного откровения Митька рассказал ему, как продал золото и нанял на работу инженера, как не ладит Шпак со стариком Сухановым, как последний ошибся в определении запаса золота на Родниковской даче и какое там сейчас развернулось строительство.
Филипп Никанорович попытался определить, кто же особенно близок к его жене. Что такой человек существовал, он не сомневался.
Приглядевшись к главному инженеру, который относился к нему, как к настоящему хозяину печенеговской усадьбы, и даже стал отодвигать Зинаиду Петровну на второй план, Филипп Никанорович понял, что отношения Шпака с его женой очень сложные. Он ни разу не заметил, чтобы они обменялись взглядом или условным знаком, ни разу не застал их наедине. Но такому опытному человеку, как Филипп Никанорович, нетрудно было разгадать, что между ними существует какая-то тайная зависимость.
В нелепом положении с приездом Печенегова оказался Иван Степанов. Зинаида Петровна, ссылаясь на супружеские права Филиппа Никаноровича, которые, кстати сказать, несмотря на его притязания, она с первых же дней категорически отвергла, сделала Ивана Александровича самым несчастным человеком.
– Я себя изничтожу, – мрачно говорил ей при встречах Степанов.
– Глупости говоришь, Иванушка! Побаловались – и достаточно. Про нас с тобой и так бог знает что говорят в станице.
– А мне сто разов наплевать!..
– Э-э, нет, голубчик! Теперь у меня муж дома: если до него дойдет… Ты сам знаешь, какой он… Голову с плеч снесет, – пугала Ивана Зинаида Петровна. Впрочем, хорошо зная характер Филиппа Никаноровича, и на самом деле боялась его.
Но Филипп Никанорович, до которого дошли все слухи и сплетни станичных кумушек, в глубине души даже одобрил, ее выбор. Уж кому, как не ему, была известна практическая расчетливость супруги. Она наверняка запускала свою красивую лапку в мешок с шиханским золотом. Такой выгодной связи, несмотря на бунтовавшую в нем ревность, Печенегов сразу прервать не решился. Он дал возможность событиям развиваться своим чередом. Вскоре же он убедился, что Зинаида Петровна не пытается возобновлять прежнюю связь. Всем своим поведением она давала понять, что стоит выше подозрений.
При гостях Зинаида Петровна встречала мужа ласковой улыбкой и в шутку называла его «мой страдалец», но стоило им остаться наедине, как она усаживалась в сторонке, ближе к двери и начинала разговор примерно так:
– Ну, что скажешь?
– Посоветоваться с тобой нужно.
– Плохая я советчица.
– Все-таки. В приставы хочу поступить. Как ты на это смотришь?
– По мне хоть в жандармерию поступай. Мне все равно.
В действительности Зинаиде Петровне было далеко не безразлично, что станет делать муж. Она понимала, что если Печенегов захочет отрешить ее от управления имением, в котором она чувствовала себя как рыба в воде, то он сможет это сделать. Пристроить этого человека на прибыльную должность, где бы он мог еще раз запутаться в какую-нибудь историю и сломать себе шею, было ее мечтой, и должность пристава как раз соответствовала ее помыслам. Но Печенегов добивался другого.
– Лучше уж я торговлей займусь, а может быть, и пахать землю стану. Всех этих коняшек побоку, машин накуплю. Да и вообще деньги нужны, без наличности делать нечего – даже в приставы не примут без суюнчи[8].
Ему надо было хоть приблизительно знать, сколько его оборотистая подружка сумела выкачать денег из Ивана Степанова.
– Так тебе все равно? – с усмешкой посматривая на все еще красивое лицо жены, спросил Филипп Никанорович.
– Твое дело. Мог бы и не спрашивать, – сухо ответила Зинаида Петровна, чувствуя, что разговор далеко не окончен, что усмешка, которую он прятал в своих неприятно прищуренных желтоватых глазах, ничего хорошего ей не сулит. Муженек до поры до времени только присматривался, примерялся к новой обстановке и поэтому вел себя спокойно и мирно. Но стоило ему получше войти в курс событий, как он быстро начал выпускать когти.
– Тебе все равно, а мне, матушка моя, тошнехонько. Ты меня хоть и не считаешь за мужа, а я все же твой законный супруг. Все любовные шашни твои мне доподлинно ведомы. Рыжего дурака Ивашку ты опутала?.. Опутала! При инженере этом усатеньком губки-то у тебя бантиком складываются… Я ведь все вижу! Хоть ты надень тысячу тришкиных кафтанов, все равно на шее будет одна воротник болтаться. А инженер твой здесь самый первеющий пакостник, я это нутром чую и знаю. Ежели хочешь добром жить – живи; женой будь, хозяйкой, не то повешу обоих на первой попавшей ветле…
Чем больше говорил Печенегов, тем отчетливей чувствовала Зинаида Петровна, что этот человек опутывает ее не ниточными сетями, а крепкими веревками, которые ей ни за что не порвать. Она ощущала на себе его пронзительный, подстерегающий взгляд, взгляд, которому не могла, не в состоянии была противиться…
– Что ты от меня хочешь? – вяло, со стоном в голосе спросила она, не поднимая опущенной вниз головы. То, что Печенегов разгадал ее отношения со Шпаком, было для нее особенно тяжким.
– Ты меня спрашиваешь, чего я хочу? Жить хочу с тобой. Жить хочу! Чтоб еще резвее были мои рысаки, чтоб не я шапку ломал, а передо мной хребет гнули эти хлипкие усатенькие инженеры, которые мне даже в подметки не годятся! Вот чего я хочу!
– Не много ли? – с удивительным упорством выговаривала она, желая хоть чем-нибудь уколоть его.
– Не много. Не больше, чем стою.
– Еще что? Договаривай!
– Еще, милая, мне нужны деньги. На первое время тысячи четыре-пять. Лавку думаю открыть на новом прииске.
Зинаида Петровна изумленно раскрыла глаза. Она никак не могла представить, как это бывший казачий офицер будет стоять за прилавком и отвешивать старателям селедку или отсчитывать пуговицы.
– Чем ты намерен торговать? Да это же срам! Войсковой старшина – и вдруг будет продавать колбасу! Нет, уж лучше в приставы иди, чем в бакалейщики!
– Я буду спиртом торговать! А там, где спирт, там и золотой песок! Разлюбезное дело! Ты должна поговорить с этим усатеньким, он все может устроить!
– Хорошо. Я поговорю с ним.
Зинаида Петровна облегченно вздохнула и поднялась с кресла. Глаза ее повеселели. Муженек, кажется, задумал верное и стоящее дело.
– Нет, Ханша (так он называл ее в первые годы женитьбы), нет, это еще не все. Я тебя простил… и беру с тебя первую суюнчу…
Печенегов шагнул к ней и взял за руку.
– Нет! Не будет этого! – протестующе закачала она головой.
– Нет, будет!
Печенегов обнял ее и, не обращая внимания на сопротивление, повел в спальню.
Спустя два дня Шпак, встретившись с Хевурдом-младшим, сообщил ему, что Филипп Никанорович Печенегов решил открыть на прииске торгово-питейное заведение и просит походатайствовать за него перед горной инспекцией.
– Вы можете обрести в этом человеке неплохого помощника, – заявил Хевурд.
– У него очень скверная репутация! – возразил Шпак.
– Для кабатчика иной репутации не требуется. В вашем деле человек, от которого скверно пахнет, будет более покладистым. Надо устроить так, чтобы он еще больше подпортился.
– Вы, мистер Хевурд, неисправимый колонизатор. Но Россия не Индия.
– Россия – полуазиатская страна со средневековыми обычаями. Вот смотрите! Разве это не нужно колонизировать?
Хевурд взмахнул рукой, показал на степь. Она лежала необъятная, далекая. В туманной дымке редко ютились киргизские аулы. Хмуро и неприветливо выглядели под осенним облачным небом темные высокие курганы. По степному шляху тянулся к горам длинный караван, глухо доносились гортанные выкрики погонщиков верблюдов и переливистый звон колокольчиков.
– Сюда нужны хорошие, трудолюбивые руки европейцев. Азиаты – ленивый и лукавый народ. Для них нужны надсмотрщики. Такой же плут и невежественный человек и ваш Печенегов. Для него тоже нужен надсмотрщик с кнутом из бычьих ремней! Вы знаете, что он хочет?
– Он будет менять спирт на золотой песок, – засмеявшись, ответил Шпак.
– Вот и отлично! Посадите в его таверну надежного и преданного вам человека и накройте его на месте преступления. Потом можно будет делать с ним все что угодно. Даже покупать у него приобретенное таким путем золото. Вы мудро поступите, если так сделаете.
– Я попытаюсь устроить к нему Мартьянова. Ему знакома торговля по Кочкарскому прииску… Не возражаете?
– Вы вправе поступать по своему усмотрению, – уклонился от прямого ответа Хевурд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
– Нет-с, батенька Гордей Севастьянович, полицейскую должность никогда не занимал и не собираюсь занимать. Думаю торговым делом заняться. Царю-батюшке послужил достаточно, совесть моя спокойна. Начальству надо бы оценить мои заслуги перед престолом и отечеством. А вместо этого без вины виноватым сделало и перестрадать напрасно заставило. Ну да бог им судья!.. Коммерция – дело выгодное и спокойное.
– Хозяйка-то твоя вот уж рада-то поди! Шутка, ета, сказать, одна, горемычная, таким хозяйством управляла! Я уж ей помогал, чем мог… А бабочка, должен тебе сказать, сообразительная, знает, где фунт, а где осьмушка… Да, бабынька, как говорится, в полном соку…
Туркова так и подмывало намекнуть Печенегову о сплетнях станичных баб, да не решился. Бог знает что из этого может получиться. С таким человеком, как Филипп Печенегов, опасно было связываться.
Уже спустя несколько дней Филипп Никанорович освоился в новой обстановке и запросто сошелся со всеми гостями, жившими в его доме. Он стал участвовать в попойках и поощрял мелкие шалости молодежи. Бену Хевурду Печенегов очень понравился. Понравился он и Митьке Степанову. Митьке льстило, что войсковой старшина поставил себя на равную ногу с молодым золотопромышленником, а в иных случаях даже отдавал ему предпочтение. В порыве пьяного откровения Митька рассказал ему, как продал золото и нанял на работу инженера, как не ладит Шпак со стариком Сухановым, как последний ошибся в определении запаса золота на Родниковской даче и какое там сейчас развернулось строительство.
Филипп Никанорович попытался определить, кто же особенно близок к его жене. Что такой человек существовал, он не сомневался.
Приглядевшись к главному инженеру, который относился к нему, как к настоящему хозяину печенеговской усадьбы, и даже стал отодвигать Зинаиду Петровну на второй план, Филипп Никанорович понял, что отношения Шпака с его женой очень сложные. Он ни разу не заметил, чтобы они обменялись взглядом или условным знаком, ни разу не застал их наедине. Но такому опытному человеку, как Филипп Никанорович, нетрудно было разгадать, что между ними существует какая-то тайная зависимость.
В нелепом положении с приездом Печенегова оказался Иван Степанов. Зинаида Петровна, ссылаясь на супружеские права Филиппа Никаноровича, которые, кстати сказать, несмотря на его притязания, она с первых же дней категорически отвергла, сделала Ивана Александровича самым несчастным человеком.
– Я себя изничтожу, – мрачно говорил ей при встречах Степанов.
– Глупости говоришь, Иванушка! Побаловались – и достаточно. Про нас с тобой и так бог знает что говорят в станице.
– А мне сто разов наплевать!..
– Э-э, нет, голубчик! Теперь у меня муж дома: если до него дойдет… Ты сам знаешь, какой он… Голову с плеч снесет, – пугала Ивана Зинаида Петровна. Впрочем, хорошо зная характер Филиппа Никаноровича, и на самом деле боялась его.
Но Филипп Никанорович, до которого дошли все слухи и сплетни станичных кумушек, в глубине души даже одобрил, ее выбор. Уж кому, как не ему, была известна практическая расчетливость супруги. Она наверняка запускала свою красивую лапку в мешок с шиханским золотом. Такой выгодной связи, несмотря на бунтовавшую в нем ревность, Печенегов сразу прервать не решился. Он дал возможность событиям развиваться своим чередом. Вскоре же он убедился, что Зинаида Петровна не пытается возобновлять прежнюю связь. Всем своим поведением она давала понять, что стоит выше подозрений.
При гостях Зинаида Петровна встречала мужа ласковой улыбкой и в шутку называла его «мой страдалец», но стоило им остаться наедине, как она усаживалась в сторонке, ближе к двери и начинала разговор примерно так:
– Ну, что скажешь?
– Посоветоваться с тобой нужно.
– Плохая я советчица.
– Все-таки. В приставы хочу поступить. Как ты на это смотришь?
– По мне хоть в жандармерию поступай. Мне все равно.
В действительности Зинаиде Петровне было далеко не безразлично, что станет делать муж. Она понимала, что если Печенегов захочет отрешить ее от управления имением, в котором она чувствовала себя как рыба в воде, то он сможет это сделать. Пристроить этого человека на прибыльную должность, где бы он мог еще раз запутаться в какую-нибудь историю и сломать себе шею, было ее мечтой, и должность пристава как раз соответствовала ее помыслам. Но Печенегов добивался другого.
– Лучше уж я торговлей займусь, а может быть, и пахать землю стану. Всех этих коняшек побоку, машин накуплю. Да и вообще деньги нужны, без наличности делать нечего – даже в приставы не примут без суюнчи[8].
Ему надо было хоть приблизительно знать, сколько его оборотистая подружка сумела выкачать денег из Ивана Степанова.
– Так тебе все равно? – с усмешкой посматривая на все еще красивое лицо жены, спросил Филипп Никанорович.
– Твое дело. Мог бы и не спрашивать, – сухо ответила Зинаида Петровна, чувствуя, что разговор далеко не окончен, что усмешка, которую он прятал в своих неприятно прищуренных желтоватых глазах, ничего хорошего ей не сулит. Муженек до поры до времени только присматривался, примерялся к новой обстановке и поэтому вел себя спокойно и мирно. Но стоило ему получше войти в курс событий, как он быстро начал выпускать когти.
– Тебе все равно, а мне, матушка моя, тошнехонько. Ты меня хоть и не считаешь за мужа, а я все же твой законный супруг. Все любовные шашни твои мне доподлинно ведомы. Рыжего дурака Ивашку ты опутала?.. Опутала! При инженере этом усатеньком губки-то у тебя бантиком складываются… Я ведь все вижу! Хоть ты надень тысячу тришкиных кафтанов, все равно на шее будет одна воротник болтаться. А инженер твой здесь самый первеющий пакостник, я это нутром чую и знаю. Ежели хочешь добром жить – живи; женой будь, хозяйкой, не то повешу обоих на первой попавшей ветле…
Чем больше говорил Печенегов, тем отчетливей чувствовала Зинаида Петровна, что этот человек опутывает ее не ниточными сетями, а крепкими веревками, которые ей ни за что не порвать. Она ощущала на себе его пронзительный, подстерегающий взгляд, взгляд, которому не могла, не в состоянии была противиться…
– Что ты от меня хочешь? – вяло, со стоном в голосе спросила она, не поднимая опущенной вниз головы. То, что Печенегов разгадал ее отношения со Шпаком, было для нее особенно тяжким.
– Ты меня спрашиваешь, чего я хочу? Жить хочу с тобой. Жить хочу! Чтоб еще резвее были мои рысаки, чтоб не я шапку ломал, а передо мной хребет гнули эти хлипкие усатенькие инженеры, которые мне даже в подметки не годятся! Вот чего я хочу!
– Не много ли? – с удивительным упорством выговаривала она, желая хоть чем-нибудь уколоть его.
– Не много. Не больше, чем стою.
– Еще что? Договаривай!
– Еще, милая, мне нужны деньги. На первое время тысячи четыре-пять. Лавку думаю открыть на новом прииске.
Зинаида Петровна изумленно раскрыла глаза. Она никак не могла представить, как это бывший казачий офицер будет стоять за прилавком и отвешивать старателям селедку или отсчитывать пуговицы.
– Чем ты намерен торговать? Да это же срам! Войсковой старшина – и вдруг будет продавать колбасу! Нет, уж лучше в приставы иди, чем в бакалейщики!
– Я буду спиртом торговать! А там, где спирт, там и золотой песок! Разлюбезное дело! Ты должна поговорить с этим усатеньким, он все может устроить!
– Хорошо. Я поговорю с ним.
Зинаида Петровна облегченно вздохнула и поднялась с кресла. Глаза ее повеселели. Муженек, кажется, задумал верное и стоящее дело.
– Нет, Ханша (так он называл ее в первые годы женитьбы), нет, это еще не все. Я тебя простил… и беру с тебя первую суюнчу…
Печенегов шагнул к ней и взял за руку.
– Нет! Не будет этого! – протестующе закачала она головой.
– Нет, будет!
Печенегов обнял ее и, не обращая внимания на сопротивление, повел в спальню.
Спустя два дня Шпак, встретившись с Хевурдом-младшим, сообщил ему, что Филипп Никанорович Печенегов решил открыть на прииске торгово-питейное заведение и просит походатайствовать за него перед горной инспекцией.
– Вы можете обрести в этом человеке неплохого помощника, – заявил Хевурд.
– У него очень скверная репутация! – возразил Шпак.
– Для кабатчика иной репутации не требуется. В вашем деле человек, от которого скверно пахнет, будет более покладистым. Надо устроить так, чтобы он еще больше подпортился.
– Вы, мистер Хевурд, неисправимый колонизатор. Но Россия не Индия.
– Россия – полуазиатская страна со средневековыми обычаями. Вот смотрите! Разве это не нужно колонизировать?
Хевурд взмахнул рукой, показал на степь. Она лежала необъятная, далекая. В туманной дымке редко ютились киргизские аулы. Хмуро и неприветливо выглядели под осенним облачным небом темные высокие курганы. По степному шляху тянулся к горам длинный караван, глухо доносились гортанные выкрики погонщиков верблюдов и переливистый звон колокольчиков.
– Сюда нужны хорошие, трудолюбивые руки европейцев. Азиаты – ленивый и лукавый народ. Для них нужны надсмотрщики. Такой же плут и невежественный человек и ваш Печенегов. Для него тоже нужен надсмотрщик с кнутом из бычьих ремней! Вы знаете, что он хочет?
– Он будет менять спирт на золотой песок, – засмеявшись, ответил Шпак.
– Вот и отлично! Посадите в его таверну надежного и преданного вам человека и накройте его на месте преступления. Потом можно будет делать с ним все что угодно. Даже покупать у него приобретенное таким путем золото. Вы мудро поступите, если так сделаете.
– Я попытаюсь устроить к нему Мартьянова. Ему знакома торговля по Кочкарскому прииску… Не возражаете?
– Вы вправе поступать по своему усмотрению, – уклонился от прямого ответа Хевурд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Был воскресный день. Многие рабочие и служащие были в церкви, расположенной за четыре версты от шахты, в небольшом казачьем выселке, называвшемся Малый Суюндучок. Название шло от небольшой речушки, впадающей в реку Суюндук. Выселок был полузаброшен, но церквушка в нем сохранилась. Служил там одноглазый поп Евдоким, бывший каторжанин, получивший сан священника.
Рассказывали, что Николай Второй, будучи наследником престола, путешествовал по Оренбургским степям и останавливался около родничка напиться. Говорили, что от предложенной каким-то сановником кружки Николай отказался и по-ребячьи решил напиться нападкой. Есть такая старая поговорка: «Не пей нападкой – ударит черт лопаткой». Не успел сановник и глазом моргнуть, как будущий правитель Российской империи лег на землю и припал губами к чистой родниковой воде.
Утолил наследник жажду или нет – неизвестно. Известно лишь, что после первого же глотка он поперхнулся, а потом вскочил с искаженным от страха лицом, крикнул истошным голосом и бросился бежать в степь. Очевидно, невидимый черт подстерег будущего царя и огрел его все-таки лопаткой…
Беглеца поймали. Топая ногами и глотая слезы, он заявил, что увидел на дне родника черта с бородой и усами… Кое-кто из свиты попробовал ему возразить, что его высочеству, вероятно, почудилось. Но будущий царь и слушать не хотел. С присущей ему тупостью он стал настойчиво убеждать всех, что видел настоящего черта.
«Не надо было, ваше высочество, так пить», – мрачно заявил сановник, почувствовавший в этом событии дурное предзнаменование. Тут же он приказал обыскать кустарник, росший в изобилии вокруг родника. Через минуту, к великому изумлению присутствующих, сопровождавшие наследника конвойные казаки выволокли из кустов бородатого бродягу и бросили на землю. Он назвал себя божьим человеком и заявил, что задремал на берегу. Проснувшись, увидел перед собой посланца самого всевышнего и не мог оторвать от видения своих грешных очей. Очевидно, его высочество в этот момент и заметил в воде его бородатое отражение.
Происшествие это многих тогда позабавило. Успокоившись, Николай сказал: «Раз он божий человек, запишите его в попы». – «Его в этапную надо, он беспаспортный и ваше высочество напугать изволил», – заявил сановник. Пользуясь правами воспитателя наследника, только он один мог поколебать решение цесаревича. «Но если бы в воде действительно оказался черт, тогда бы ведь мне хуже было!» – резонно возразил наследник и велел наградить бродягу.
После отбытия царского поезда на этом месте, у родника, был поставлен каменный обелиск с надписью, что такого-то числа и года здесь пил воду цесаревич Николай. Евдоким же, произведенный в попы, на полученные в награду деньги выстроил церковь и получал от богомольцев немалый доход.
Кто знает, может быть, история эта достоверна. Каменные обелиски сохранились до наших дней. Всюду, где наследник останавливался и пил воду, ставились за счет казны памятники. Груда таких камней, например, сохранилась в Губерлинском ущелье, что расположено между поселками Хабарным и Губерлинским.
Именно около этого местечка Филипп Печенегов и решил открыть свое небольшое торговое заведение. На выселке сохранился полуразвалившийся старый дом, принадлежавший когда-то брату Печенегова, отделившемуся от своего беспокойного родственника и умершему после сильной и не по-родственному жестокой драки с Филиппом Никаноровичем.
Отремонтировав помещение, Печенегов половину дома отвел под бакалейную лавку, а в другой открыл небольшой трактир с горячими закусками. По рекомендации Шпака буфетчиком стал Мартьянов. Мартьянов понравился Филиппу Никаноровичу своей степенностью, а главное тем, что, как оказалось, после приступа белой горячки он перестал брать в рот даже каплю спиртного. Распивочная внутри была оклеена зелеными обоями. Снаружи дом был выбелен, на стене маляр написал вывеску:
«РАСПИВОЧНАЯ ЧАРКАМИ И НА ВЫНОС Г-НА МАРТЬЯНОВА И К°»
Свою фамилию Печенегов поставить не решился.
Многие приисковые рабочие прямо с обедни заходили в распивочную. Пришел туда и Василий Кондрашов и встретил Архипа Буланова, сидевшего за общим столом с группой своих друзей. Здесь был и китаец Фан Лян, хмуро обгладывающий куриное крыло, и приисковый сторож Муратка, одетый в красную косоворотку. У Муратки сегодня был дважды праздник. Первый день курбан-байрама, и, кроме того, ему посчастливилось найти самородок весом в несколько фунтов. По случаю счастливой находки Муратка, как заправский богач, угощал всю булановскую артель.
Увидев Кондрашова, Архип Буланов быстро встал и, растопырив свои могучие руки, пошел навстречу. Настроен Архип был, как показалось Кондрашову, буйно, и Василий почти уже раскаивался, что зашел сюда в неподходящий, разгульный час. В последнее время Буланов часто приходил к Василию на квартиру, суровый и трезвый. Жаловался на Тараса Маркеловича за то, что тот много дает спуску инженеру Шпаку, который завез в приисковую лавку протухшую рыбу и в долг спускает ее вновь прибывающим голодным рабочим.
Он же рассказал Василию и легенду о путешествии по Уралу престолонаследника, и об удивительной судьбе бродяги Евдокима, так легко превратившегося в священнослужителя…
– Господину Кондрашову наше нижайшее! – подходя к Василию, крикнул Буланов, но тут же, заметив пристальный и неприветливый взгляд, осекся и остановился с застывшими в воздухе руками.
– Здравствуйте. Значит, снова загулял, Бова-королевич? – пытаясь улыбнуться, проговорил Василий. Но праздничной улыбки, какой ожидал от него Буланов, не получилось. Звуки голоса Кондрашова потонули в пьяном галдеже нескольких десятков оборванных, с изможденными лицами старателей, которые уже понесли в кабак потом и кровью добытые копейки. На столах стояли бутылки с водкой, а на иных и целые четверти. У некоторых рабочих на плечах висели связки сухих баранок, купленных в подарок ребятишкам.
Лицо Василия Кондрашова, оглядывавшего кабак, изменилось. Видно было, что зрелище показалось ему тяжелым.
Буланов понял это и как-то сразу отрезвел и, опустив вниз свои тяжелые бронзового цвета кулаки, негромко сказал:
– Пойдем отсюда… Вона на тот бугорок пойдем, там и посидим.
Когда они вышли из кабака, Буланов, вытащив из кармана пестрый платок, стал вытирать потное загорелое лицо.
Сентябрьский день выдался не очень знойным. Было часов одиннадцать утра. Низко над степью плыли облака. В неглубоких оврагах между холмами еще цвели травы. Всюду на разные голоса трещали кузнечики, над тугаем кружились орланы.
Кондрашов и Буланов присели за церквушкой на небольшом пригорке, у подножия которого рос объеденный скотом ольшаник.
– Значит, не нравится, паря, как старатели воскресный день встречают? – после длительного молчания заговорил Буланов. И, не дождавшись ответа, продолжал: – А на приисках всегда так: в праздник орешки грызут, а потом от голодухи на пузе ползут… Видишь, наш Муратка какой сегодня? В сатиновой рубахе, ремень с побрякушками – двадцатикопеечный… Азия, она и есть Азия! – Архип зло сплюнул и, нещадно колотя себя ладонями по коленям, с гневом и издевкой продолжал: – Вчера у меня в артели полдесятка баб на работу вышли. Одна моя знакомая привела. Ну, взял я их к себе. Каторгу они отбыли, а теперя на заработки пришли… Вот тебе с ними поговорить надо. Одна, к примеру, помещика зарезала, другая живьем сожгла… Любопытно!.. Девчонками были, а теперь, конечно, бабы, под тридцать. Да что толковать, сам увидишь. Ну, чтобы полегче дать им на первый раз работенку, направил я их ямки покопать для буров на новом участке. Шпак приказал. Шахту новую собирается закладывать. А чтобы показать, как надо делать ямки, Фелянку с ними послал. Потянулся туда и Муратка. Подружились они с Феляном. Ну, Муратка отоспался за день-то, накормил своих волкодавов, и ему очень интересно, как наши подружки будут золото искать. Бабенки они все видные. Мы им за это время мазанку слепили, – Тарас разрешил, даже досок и стекла дал. Сначала у меня с ним крупный разговор был: «Почему у нас в артели чужие бабы?» – «Какие, – говорю, – чужие, наши знакомые… Что ж, к нам в гости прийти нельзя, у нас ведь не каторга». Уладили это дело и на работу определили на равных паях. Что заработаешь, твое, а что за стирку и другие женские дела, каждый платит отдельно. Радехоньки они… Ну вот и отправились. Копают. Фелянка человек добрый, все показал как следует. Умная голова. Муратка тут кружится, стоит, черт, в сторонке и зубы скалит, любопытно ему. Одна бабенка, Василисой зовут, бойкая такая, видная собой, та, что помещика ножиком чикнула, копала-копала, устала, лопату бросила и говорит Муратке: «Какого ты черта, косоглазый, зенки свои на меня пялишь, взял бы да помог, не видишь, руки отнимаются». Схватил тут наш Муратка лопатку и давай копать. Одну выкопал, другую, третью. Она сидит, на его силу любуется. Вдруг лопатка обо что-то ударилась. Камень!.. Выкопал его Муратка, хотел руками в сторонку отбросить, да что-то тяжел больно… Величиной примерно с телячью голову, а одной рукой поднять трудно. Тут Муратка нагнулся, хотел обеими руками взять и видит – блестит краешек, лопаткой покарябанный… Ему бы, дураку, оттащить его в сторону да ковыльком прикрыть, а он благим матом заорал: «Зулото! Моя зулото нашла!» Подбежал Фелян, видит – точно золото. Такой самородок, какой попадается в сто лет один раз. Отнесли они его в сторонку. Шпаков прихвостень тут неподалеку находился. Забрал – да и к Шпаку. Этот гусь завел Муратку в приисковую лавку и говорит: «Бери все, что твоей душе угодно и сколько унесешь». А Муратка орет: «Давай мой фунт чай и два фунта сахар!» Дурак! Набрал на полсотни рублей всякой ерунды – и все. Вот сегодня празднует, на байгу собирается. А Фелянке Шпак пригрозил, что если кому пикнет, то без башки останется. А ведь бывали такие случаи, господин Кондрашов, за такие находки десятники рабочему голову разбивали и в шурф, – чтобы от хозяина золото себе прикарманить. Бывали!.. Вот и выпил я сегодня маненько. А у самого кошки на душе скребут. Сгонят они Фелянку, давно уже подметил его Шпак. Да я однажды пригрозил, что уведу артель, а то и всех рабочих взбулгачу, вот он и притих, а теперя не знаю, что будет. Вам решил рассказать. За себя я не боюсь. Артель жалко. Хорошая артель, работящая.
– Что ж ты вчера не пришел и не рассказал? – стараясь сдержать волнение, спросил Василий. Он знал об огромном богатстве прииска, но находка все-таки была удивительной.
– Хотел прийти, да решил маненько подумать. Дело-то щекотливое. Артель жалко. Шпак так наших бабенок напугал, что у них языки поотнимались. Вы, говорит, скрыть хотели самородок, а за это каторга полагается… Вот они и упросили меня молчать, и Фелянка просил. От меня он ничего не таит. У нас с ним крепкая дружба, таежная. Вот вы человек такой, что за рабочий народ стоите, хотите, чтобы рабочий человек жить стал лучше, революцию там сделать или как… Хозяева-то сегодня на скачки первейших лошадей пустят, будут курдючных барашков жрать да дорогим винцом запивать, а мы последнее золотишко в кабак несем. Поди тут, рассуди.
– Ничего, Архип, придет время, вы, рабочие, сами будете судить, сами и приисками и заводами управлять, – медленно проговорил Василий.
– Вот вы, революционеры, толкуете о том времени, а когда оно придет? И в Сибири я много встречал таких людей. Целыми ночами у костра просиживали.
– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вот тухлую рыбу мы выкинули… – возразил Василий.
Он отчетливо сознавал, что Буланову надо еще привить очень многое, чтобы сделать его действительно передовым рабочим.
Вместе с Булановым и другими рабочими Василий заставил выбросить и закопать в овраг тухлую рыбу, перепроданную Барышниковой при посредстве Хевурда и Шпака братцам Степановым. Все нити этого мошенничества Кондрашов держал в своих руках. С большим трудом удалось напечатать об этом короткую заметку в одной московской газетке. На основе заметки подпольным комитетом большевиков города Зарецка была составлена листовка, и сотнями экземпляров она разошлась по заводам и приискам. Это уже была первая победа.
– Да что мне эта рыба! Мне давай, паря, революцию, как в пятом годе! – сжимая кулаки, крикнул Архип. – Чтобы все к чертовой матери вверх тормашками полетело! Да разве с таким народом у нас на приисках можно делать революцию? Тут тебе и бродяги и каторжники; башкирцы летом в рваных шубах на приисках ходят, вечно голодные; тут тебе и рязанские лапотники с кучами ребятишек от голоду за тысячу верст пришли кусок хлеба добывать; тут и киргизцы вроде нашего Муратки, который увидел самородок и чуть уж не рехнулся, а после попросил фунт чаю, два фунта сахару. Ну, не дурак ли? Как же с таким сбродом революцию делать?
– Научатся, все поймут и станут передовыми рабочими, – пытался возразить Василий. Но Архип снова с озлоблением его перебил:
– Ты погоди, товарищ Кондрашов. Дай мне все высказать. Я им однажды, тоись своей артели, книжечку читал, что ты дал, а они мне знаешь что поют? Ежели, говорят, мы, оборванцы, тут зашевелимся, то рядом кругом в станицах казаки. У каждого конь, пика, шашка. Живут все хозяйственно. Земли у них куры не клюют. Золото-то добываем на ихней земле, а они, как вы мне говорили, за это с казны процентики получают, процентики, господин Кондрашов! – Архип погрозил пальцем и с прежним азартом продолжал: – Они нам такую революцию покажут, что спину будем чесать, как в пятом годе. Вот оно что!
– Да нас-то все равно больше! Сколько раз я тебе говорил. Да и казаки после революции пятого года и японской войны тоже стали не те, все по-разному живут. Есть богатые, есть победнее, а есть и безлошадные. А о тебе я вот что скажу, дорогой Бова-королевич: ты сейчас такой ретивый потому, что не твоей артели и не тебе достался этот вчерашний самородок. Признайся: поди всю ночь вчера не спал?
– Ну и не спал, – мрачно ответил Архип.
– Оно и похоже. Достанься тебе этот самородок – ведь это богатство! Ты бы увел свою артель, сделал заявочку, открыл свой небольшой прииск. Золота здесь много, там, глядишь, подфартило. Артель у тебя хорошая, еще бы принял бедного народу, сам бы стал хозяйчиком, да еще, наверное, таким – по твоему характеру – деспотом, что братья Степановы тебе бы и в подметки не сгодились. Тоже рысаков бы завел. Куда там тебе в революционеры!
Рассказывали, что Николай Второй, будучи наследником престола, путешествовал по Оренбургским степям и останавливался около родничка напиться. Говорили, что от предложенной каким-то сановником кружки Николай отказался и по-ребячьи решил напиться нападкой. Есть такая старая поговорка: «Не пей нападкой – ударит черт лопаткой». Не успел сановник и глазом моргнуть, как будущий правитель Российской империи лег на землю и припал губами к чистой родниковой воде.
Утолил наследник жажду или нет – неизвестно. Известно лишь, что после первого же глотка он поперхнулся, а потом вскочил с искаженным от страха лицом, крикнул истошным голосом и бросился бежать в степь. Очевидно, невидимый черт подстерег будущего царя и огрел его все-таки лопаткой…
Беглеца поймали. Топая ногами и глотая слезы, он заявил, что увидел на дне родника черта с бородой и усами… Кое-кто из свиты попробовал ему возразить, что его высочеству, вероятно, почудилось. Но будущий царь и слушать не хотел. С присущей ему тупостью он стал настойчиво убеждать всех, что видел настоящего черта.
«Не надо было, ваше высочество, так пить», – мрачно заявил сановник, почувствовавший в этом событии дурное предзнаменование. Тут же он приказал обыскать кустарник, росший в изобилии вокруг родника. Через минуту, к великому изумлению присутствующих, сопровождавшие наследника конвойные казаки выволокли из кустов бородатого бродягу и бросили на землю. Он назвал себя божьим человеком и заявил, что задремал на берегу. Проснувшись, увидел перед собой посланца самого всевышнего и не мог оторвать от видения своих грешных очей. Очевидно, его высочество в этот момент и заметил в воде его бородатое отражение.
Происшествие это многих тогда позабавило. Успокоившись, Николай сказал: «Раз он божий человек, запишите его в попы». – «Его в этапную надо, он беспаспортный и ваше высочество напугать изволил», – заявил сановник. Пользуясь правами воспитателя наследника, только он один мог поколебать решение цесаревича. «Но если бы в воде действительно оказался черт, тогда бы ведь мне хуже было!» – резонно возразил наследник и велел наградить бродягу.
После отбытия царского поезда на этом месте, у родника, был поставлен каменный обелиск с надписью, что такого-то числа и года здесь пил воду цесаревич Николай. Евдоким же, произведенный в попы, на полученные в награду деньги выстроил церковь и получал от богомольцев немалый доход.
Кто знает, может быть, история эта достоверна. Каменные обелиски сохранились до наших дней. Всюду, где наследник останавливался и пил воду, ставились за счет казны памятники. Груда таких камней, например, сохранилась в Губерлинском ущелье, что расположено между поселками Хабарным и Губерлинским.
Именно около этого местечка Филипп Печенегов и решил открыть свое небольшое торговое заведение. На выселке сохранился полуразвалившийся старый дом, принадлежавший когда-то брату Печенегова, отделившемуся от своего беспокойного родственника и умершему после сильной и не по-родственному жестокой драки с Филиппом Никаноровичем.
Отремонтировав помещение, Печенегов половину дома отвел под бакалейную лавку, а в другой открыл небольшой трактир с горячими закусками. По рекомендации Шпака буфетчиком стал Мартьянов. Мартьянов понравился Филиппу Никаноровичу своей степенностью, а главное тем, что, как оказалось, после приступа белой горячки он перестал брать в рот даже каплю спиртного. Распивочная внутри была оклеена зелеными обоями. Снаружи дом был выбелен, на стене маляр написал вывеску:
«РАСПИВОЧНАЯ ЧАРКАМИ И НА ВЫНОС Г-НА МАРТЬЯНОВА И К°»
Свою фамилию Печенегов поставить не решился.
Многие приисковые рабочие прямо с обедни заходили в распивочную. Пришел туда и Василий Кондрашов и встретил Архипа Буланова, сидевшего за общим столом с группой своих друзей. Здесь был и китаец Фан Лян, хмуро обгладывающий куриное крыло, и приисковый сторож Муратка, одетый в красную косоворотку. У Муратки сегодня был дважды праздник. Первый день курбан-байрама, и, кроме того, ему посчастливилось найти самородок весом в несколько фунтов. По случаю счастливой находки Муратка, как заправский богач, угощал всю булановскую артель.
Увидев Кондрашова, Архип Буланов быстро встал и, растопырив свои могучие руки, пошел навстречу. Настроен Архип был, как показалось Кондрашову, буйно, и Василий почти уже раскаивался, что зашел сюда в неподходящий, разгульный час. В последнее время Буланов часто приходил к Василию на квартиру, суровый и трезвый. Жаловался на Тараса Маркеловича за то, что тот много дает спуску инженеру Шпаку, который завез в приисковую лавку протухшую рыбу и в долг спускает ее вновь прибывающим голодным рабочим.
Он же рассказал Василию и легенду о путешествии по Уралу престолонаследника, и об удивительной судьбе бродяги Евдокима, так легко превратившегося в священнослужителя…
– Господину Кондрашову наше нижайшее! – подходя к Василию, крикнул Буланов, но тут же, заметив пристальный и неприветливый взгляд, осекся и остановился с застывшими в воздухе руками.
– Здравствуйте. Значит, снова загулял, Бова-королевич? – пытаясь улыбнуться, проговорил Василий. Но праздничной улыбки, какой ожидал от него Буланов, не получилось. Звуки голоса Кондрашова потонули в пьяном галдеже нескольких десятков оборванных, с изможденными лицами старателей, которые уже понесли в кабак потом и кровью добытые копейки. На столах стояли бутылки с водкой, а на иных и целые четверти. У некоторых рабочих на плечах висели связки сухих баранок, купленных в подарок ребятишкам.
Лицо Василия Кондрашова, оглядывавшего кабак, изменилось. Видно было, что зрелище показалось ему тяжелым.
Буланов понял это и как-то сразу отрезвел и, опустив вниз свои тяжелые бронзового цвета кулаки, негромко сказал:
– Пойдем отсюда… Вона на тот бугорок пойдем, там и посидим.
Когда они вышли из кабака, Буланов, вытащив из кармана пестрый платок, стал вытирать потное загорелое лицо.
Сентябрьский день выдался не очень знойным. Было часов одиннадцать утра. Низко над степью плыли облака. В неглубоких оврагах между холмами еще цвели травы. Всюду на разные голоса трещали кузнечики, над тугаем кружились орланы.
Кондрашов и Буланов присели за церквушкой на небольшом пригорке, у подножия которого рос объеденный скотом ольшаник.
– Значит, не нравится, паря, как старатели воскресный день встречают? – после длительного молчания заговорил Буланов. И, не дождавшись ответа, продолжал: – А на приисках всегда так: в праздник орешки грызут, а потом от голодухи на пузе ползут… Видишь, наш Муратка какой сегодня? В сатиновой рубахе, ремень с побрякушками – двадцатикопеечный… Азия, она и есть Азия! – Архип зло сплюнул и, нещадно колотя себя ладонями по коленям, с гневом и издевкой продолжал: – Вчера у меня в артели полдесятка баб на работу вышли. Одна моя знакомая привела. Ну, взял я их к себе. Каторгу они отбыли, а теперя на заработки пришли… Вот тебе с ними поговорить надо. Одна, к примеру, помещика зарезала, другая живьем сожгла… Любопытно!.. Девчонками были, а теперь, конечно, бабы, под тридцать. Да что толковать, сам увидишь. Ну, чтобы полегче дать им на первый раз работенку, направил я их ямки покопать для буров на новом участке. Шпак приказал. Шахту новую собирается закладывать. А чтобы показать, как надо делать ямки, Фелянку с ними послал. Потянулся туда и Муратка. Подружились они с Феляном. Ну, Муратка отоспался за день-то, накормил своих волкодавов, и ему очень интересно, как наши подружки будут золото искать. Бабенки они все видные. Мы им за это время мазанку слепили, – Тарас разрешил, даже досок и стекла дал. Сначала у меня с ним крупный разговор был: «Почему у нас в артели чужие бабы?» – «Какие, – говорю, – чужие, наши знакомые… Что ж, к нам в гости прийти нельзя, у нас ведь не каторга». Уладили это дело и на работу определили на равных паях. Что заработаешь, твое, а что за стирку и другие женские дела, каждый платит отдельно. Радехоньки они… Ну вот и отправились. Копают. Фелянка человек добрый, все показал как следует. Умная голова. Муратка тут кружится, стоит, черт, в сторонке и зубы скалит, любопытно ему. Одна бабенка, Василисой зовут, бойкая такая, видная собой, та, что помещика ножиком чикнула, копала-копала, устала, лопату бросила и говорит Муратке: «Какого ты черта, косоглазый, зенки свои на меня пялишь, взял бы да помог, не видишь, руки отнимаются». Схватил тут наш Муратка лопатку и давай копать. Одну выкопал, другую, третью. Она сидит, на его силу любуется. Вдруг лопатка обо что-то ударилась. Камень!.. Выкопал его Муратка, хотел руками в сторонку отбросить, да что-то тяжел больно… Величиной примерно с телячью голову, а одной рукой поднять трудно. Тут Муратка нагнулся, хотел обеими руками взять и видит – блестит краешек, лопаткой покарябанный… Ему бы, дураку, оттащить его в сторону да ковыльком прикрыть, а он благим матом заорал: «Зулото! Моя зулото нашла!» Подбежал Фелян, видит – точно золото. Такой самородок, какой попадается в сто лет один раз. Отнесли они его в сторонку. Шпаков прихвостень тут неподалеку находился. Забрал – да и к Шпаку. Этот гусь завел Муратку в приисковую лавку и говорит: «Бери все, что твоей душе угодно и сколько унесешь». А Муратка орет: «Давай мой фунт чай и два фунта сахар!» Дурак! Набрал на полсотни рублей всякой ерунды – и все. Вот сегодня празднует, на байгу собирается. А Фелянке Шпак пригрозил, что если кому пикнет, то без башки останется. А ведь бывали такие случаи, господин Кондрашов, за такие находки десятники рабочему голову разбивали и в шурф, – чтобы от хозяина золото себе прикарманить. Бывали!.. Вот и выпил я сегодня маненько. А у самого кошки на душе скребут. Сгонят они Фелянку, давно уже подметил его Шпак. Да я однажды пригрозил, что уведу артель, а то и всех рабочих взбулгачу, вот он и притих, а теперя не знаю, что будет. Вам решил рассказать. За себя я не боюсь. Артель жалко. Хорошая артель, работящая.
– Что ж ты вчера не пришел и не рассказал? – стараясь сдержать волнение, спросил Василий. Он знал об огромном богатстве прииска, но находка все-таки была удивительной.
– Хотел прийти, да решил маненько подумать. Дело-то щекотливое. Артель жалко. Шпак так наших бабенок напугал, что у них языки поотнимались. Вы, говорит, скрыть хотели самородок, а за это каторга полагается… Вот они и упросили меня молчать, и Фелянка просил. От меня он ничего не таит. У нас с ним крепкая дружба, таежная. Вот вы человек такой, что за рабочий народ стоите, хотите, чтобы рабочий человек жить стал лучше, революцию там сделать или как… Хозяева-то сегодня на скачки первейших лошадей пустят, будут курдючных барашков жрать да дорогим винцом запивать, а мы последнее золотишко в кабак несем. Поди тут, рассуди.
– Ничего, Архип, придет время, вы, рабочие, сами будете судить, сами и приисками и заводами управлять, – медленно проговорил Василий.
– Вот вы, революционеры, толкуете о том времени, а когда оно придет? И в Сибири я много встречал таких людей. Целыми ночами у костра просиживали.
– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вот тухлую рыбу мы выкинули… – возразил Василий.
Он отчетливо сознавал, что Буланову надо еще привить очень многое, чтобы сделать его действительно передовым рабочим.
Вместе с Булановым и другими рабочими Василий заставил выбросить и закопать в овраг тухлую рыбу, перепроданную Барышниковой при посредстве Хевурда и Шпака братцам Степановым. Все нити этого мошенничества Кондрашов держал в своих руках. С большим трудом удалось напечатать об этом короткую заметку в одной московской газетке. На основе заметки подпольным комитетом большевиков города Зарецка была составлена листовка, и сотнями экземпляров она разошлась по заводам и приискам. Это уже была первая победа.
– Да что мне эта рыба! Мне давай, паря, революцию, как в пятом годе! – сжимая кулаки, крикнул Архип. – Чтобы все к чертовой матери вверх тормашками полетело! Да разве с таким народом у нас на приисках можно делать революцию? Тут тебе и бродяги и каторжники; башкирцы летом в рваных шубах на приисках ходят, вечно голодные; тут тебе и рязанские лапотники с кучами ребятишек от голоду за тысячу верст пришли кусок хлеба добывать; тут и киргизцы вроде нашего Муратки, который увидел самородок и чуть уж не рехнулся, а после попросил фунт чаю, два фунта сахару. Ну, не дурак ли? Как же с таким сбродом революцию делать?
– Научатся, все поймут и станут передовыми рабочими, – пытался возразить Василий. Но Архип снова с озлоблением его перебил:
– Ты погоди, товарищ Кондрашов. Дай мне все высказать. Я им однажды, тоись своей артели, книжечку читал, что ты дал, а они мне знаешь что поют? Ежели, говорят, мы, оборванцы, тут зашевелимся, то рядом кругом в станицах казаки. У каждого конь, пика, шашка. Живут все хозяйственно. Земли у них куры не клюют. Золото-то добываем на ихней земле, а они, как вы мне говорили, за это с казны процентики получают, процентики, господин Кондрашов! – Архип погрозил пальцем и с прежним азартом продолжал: – Они нам такую революцию покажут, что спину будем чесать, как в пятом годе. Вот оно что!
– Да нас-то все равно больше! Сколько раз я тебе говорил. Да и казаки после революции пятого года и японской войны тоже стали не те, все по-разному живут. Есть богатые, есть победнее, а есть и безлошадные. А о тебе я вот что скажу, дорогой Бова-королевич: ты сейчас такой ретивый потому, что не твоей артели и не тебе достался этот вчерашний самородок. Признайся: поди всю ночь вчера не спал?
– Ну и не спал, – мрачно ответил Архип.
– Оно и похоже. Достанься тебе этот самородок – ведь это богатство! Ты бы увел свою артель, сделал заявочку, открыл свой небольшой прииск. Золота здесь много, там, глядишь, подфартило. Артель у тебя хорошая, еще бы принял бедного народу, сам бы стал хозяйчиком, да еще, наверное, таким – по твоему характеру – деспотом, что братья Степановы тебе бы и в подметки не сгодились. Тоже рысаков бы завел. Куда там тебе в революционеры!