Страница:
– Длинно говоришь, я спать хочу, – прервал его Тулеген.
– Хорошо, я буду кратким, как оторванный конец аркана. Не думаешь ли ты, что пришло время, когда в моей юрте должен плакать ребенок и женщина должна кормить его молоком, так же как и мы когда-то сосали грудь матери…
– Пусть аллах поможет тебе точнее выразить мысли. Однако я не помню молока моей матери. Я помню молоко от пестрой коровы из стада бая. Эта коровка, кроме меня, никому не давала доить себя. У ней было вкусное молоко и жирное мясо… Я потом глодал ее кости… Говори дальше, я слушаю…
– Я хочу жениться, Тулеген-бабай.
– Мы тебе давно говорили об этом, но ты был глухой… Много подросло красавиц в степях, а ты даже не уплатил калыма… А теперь сколько надо платить? – подняв голову, спросил Тулеген.
– Такой красавицы, как она, нет в степях, – задумчиво продолжал Кодар. – Я думаю, нам не придется платить много калыма…
– Ты хочешь взять в жены русскую?.. Мы это тоже знаем. В коране правоверных сказано…
– Но ты не знаешь, что написано в коране русских, – перебил его Кодар. – Выслушай.
– Ты, наверное, будешь говорить о том коране, какой знает друг твой Василий, который здесь жил. Да, он мне тоже говорил, что есть такой коран, где написано, что кровь людей одного цвета и что все люди одинаковы… Я его нарочно спросил, можно ли взять в жены немусульманку.
– Что же он тебе ответил?
– Он смеялся надо мной и говорил глупости.
– Он, наверное, тебе сказал, что у русских был такой царь, грозный Иван, и он взял в жены себе татарку, а она ведь тоже была мусульманкой.
– Он царь, а ты бывший пастух, – резонно возразил Тулеген.
– Твои глаза, Тулеген-бабай, начинают забывать, что они видели несколько лет назад.
– Скажи, чего не помнят мои глаза? – спросил Тулеген.
– Ты видел людей из Хивы и забыл, что их жены носили не мусульманскую одежду… И жена у акзярского прасола Ислам-бека, которому мы продавали барашков и коней, тоже русская; она еще тебя угощала крепким чаем и калачом, вспомни!
– Ты прав… Позор моей дряхлеющей памяти… Не будем спорить. Кровь одинаковая, но мясо на вкус разное. И я знаю наверное, что тамыр Петька не захочет смешать кровь своей дочери с твоей кровью… Отрежь мне язык, если я говорю неправду…
Кодар задумался. Помолчав, сказал:
– Если она согласится, то мы скатаем наши юрты и уйдем в горы…
– Ты уверен, что она согласится?
– Она тоже любит меня, – твердо сказал Кодар.
– Немножко я и моя Камшат это заметили, – подтвердил Тулеген. – Та, плохая женщина, ее, наверное, обидела, поэтому она и уехала так скоро…
– Да.
– Та женщина лежала на подушках, как глупая овца, и ждала, когда баран рогом в бок пырнет ее… Может, все жены офицеров так делают, а? – спросил старик и засмеялся дребезжащим смехом.
В доме Лигостаевых готовились к свадьбе. Приехал и сам Матвей Буянов, навез кучу подарков; во время сговора несколько раз бесцеремонно целовал невесту, одобрил скорую свадьбу, попировал два дня и уехал.
После отъезда жениха и гостей в горнице целыми днями кроили, шили приданое. Только Маринка почти не принимала участия в этих хлопотах, словно и не собиралась выходить замуж…
– Ты что все молчишь и ходишь как в воду опущенная? Может, тебе и замуж не хочется, так ты скажи…
– Наоборот, мама, хочу, чтобы поскорее все кончилось.
– Нет, не то у тебя, девка, на уме, не то! – прислушиваясь к ее равнодушному голосу, говорила мать.
– Что же может быть у меня на уме?
– Бог тебя знает, чудная ты какая-то…
– Что же мне, выть начать? Каждая невеста глупа по-своему: одной петь хочется, другой реветь… А мне и ни то и ни се…
Последние перед свадьбой дни девушка начала чего-то бояться, нехорошие, черные думы лезли в голову, сердце сжималось в тоскливом трепете. Примерки белья и платьев изнуряли ее, праздничное настроение в доме вызывало досаду, песни подруг, грустные, заунывные, наводили тоску – казалось, не хватит сил до конца выстрадать и забыть прошлое.
В один из таких дней она увидела в окно, как кто-то открыл ворота, они визгливо заскрипели ржавыми петлями, показалась знакомая, косматая голова бурого коня. Во двор въехал Кодар. Маринка тихо вскрикнула, ухватилась за занавеску, оборвала ее, комкая белую тряпку в руках, со злостью сказала стоящей рядом матери:
– Не пускай его!.. Ну их всех, надоели!
Анна Степановна вздохнула, строго поджала губы и вышла. Гостя она встретила около крыльца, сухо и неприветливо сказала, что мужа нет, да и вообще он мало теперь бывает дома, работает на прииске. На лице Анны Степановны было такое выражение, точно в доме не к свадьбе готовились, а к похоронам. О помолвке Кодар не знал и очень удивился сердитому виду хозяйки. Не слезая с седла, повертелся на беспокойном коне посреди двора, справился о здоровье Петра Николаевича, однако о Маринке спросить не решился, понадеявшись увидеть ее на прииске.
Но поехать на прииск ему не пришлось. Возвращаясь домой, он повстречал на дворе пастушонка Сашку, водившего на водопой Ястреба по просьбе Маринки. После скачек мальчик временно жил у Лигостаевых и помогал по хозяйству. Он-то и рассказал Кодару о предстоящей свадьбе.
Только теперь Кодар понял, почему так неласково встретила его жена друга. Свирепо хлестнул коня, потом бросил поводья и дал коню полную волю. Так и ехал с опущенными поводьями до самого аула. Близился вечер, низко опустилось солнце и бросало на высохшие травы холодные, предосенние лучи. Иногда налетал порывистый ветер, срывал кусты верблюжьей колючки. Они катились по земле, как огромные живые ежи.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
– Хорошо, я буду кратким, как оторванный конец аркана. Не думаешь ли ты, что пришло время, когда в моей юрте должен плакать ребенок и женщина должна кормить его молоком, так же как и мы когда-то сосали грудь матери…
– Пусть аллах поможет тебе точнее выразить мысли. Однако я не помню молока моей матери. Я помню молоко от пестрой коровы из стада бая. Эта коровка, кроме меня, никому не давала доить себя. У ней было вкусное молоко и жирное мясо… Я потом глодал ее кости… Говори дальше, я слушаю…
– Я хочу жениться, Тулеген-бабай.
– Мы тебе давно говорили об этом, но ты был глухой… Много подросло красавиц в степях, а ты даже не уплатил калыма… А теперь сколько надо платить? – подняв голову, спросил Тулеген.
– Такой красавицы, как она, нет в степях, – задумчиво продолжал Кодар. – Я думаю, нам не придется платить много калыма…
– Ты хочешь взять в жены русскую?.. Мы это тоже знаем. В коране правоверных сказано…
– Но ты не знаешь, что написано в коране русских, – перебил его Кодар. – Выслушай.
– Ты, наверное, будешь говорить о том коране, какой знает друг твой Василий, который здесь жил. Да, он мне тоже говорил, что есть такой коран, где написано, что кровь людей одного цвета и что все люди одинаковы… Я его нарочно спросил, можно ли взять в жены немусульманку.
– Что же он тебе ответил?
– Он смеялся надо мной и говорил глупости.
– Он, наверное, тебе сказал, что у русских был такой царь, грозный Иван, и он взял в жены себе татарку, а она ведь тоже была мусульманкой.
– Он царь, а ты бывший пастух, – резонно возразил Тулеген.
– Твои глаза, Тулеген-бабай, начинают забывать, что они видели несколько лет назад.
– Скажи, чего не помнят мои глаза? – спросил Тулеген.
– Ты видел людей из Хивы и забыл, что их жены носили не мусульманскую одежду… И жена у акзярского прасола Ислам-бека, которому мы продавали барашков и коней, тоже русская; она еще тебя угощала крепким чаем и калачом, вспомни!
– Ты прав… Позор моей дряхлеющей памяти… Не будем спорить. Кровь одинаковая, но мясо на вкус разное. И я знаю наверное, что тамыр Петька не захочет смешать кровь своей дочери с твоей кровью… Отрежь мне язык, если я говорю неправду…
Кодар задумался. Помолчав, сказал:
– Если она согласится, то мы скатаем наши юрты и уйдем в горы…
– Ты уверен, что она согласится?
– Она тоже любит меня, – твердо сказал Кодар.
– Немножко я и моя Камшат это заметили, – подтвердил Тулеген. – Та, плохая женщина, ее, наверное, обидела, поэтому она и уехала так скоро…
– Да.
– Та женщина лежала на подушках, как глупая овца, и ждала, когда баран рогом в бок пырнет ее… Может, все жены офицеров так делают, а? – спросил старик и засмеялся дребезжащим смехом.
В доме Лигостаевых готовились к свадьбе. Приехал и сам Матвей Буянов, навез кучу подарков; во время сговора несколько раз бесцеремонно целовал невесту, одобрил скорую свадьбу, попировал два дня и уехал.
После отъезда жениха и гостей в горнице целыми днями кроили, шили приданое. Только Маринка почти не принимала участия в этих хлопотах, словно и не собиралась выходить замуж…
– Ты что все молчишь и ходишь как в воду опущенная? Может, тебе и замуж не хочется, так ты скажи…
– Наоборот, мама, хочу, чтобы поскорее все кончилось.
– Нет, не то у тебя, девка, на уме, не то! – прислушиваясь к ее равнодушному голосу, говорила мать.
– Что же может быть у меня на уме?
– Бог тебя знает, чудная ты какая-то…
– Что же мне, выть начать? Каждая невеста глупа по-своему: одной петь хочется, другой реветь… А мне и ни то и ни се…
Последние перед свадьбой дни девушка начала чего-то бояться, нехорошие, черные думы лезли в голову, сердце сжималось в тоскливом трепете. Примерки белья и платьев изнуряли ее, праздничное настроение в доме вызывало досаду, песни подруг, грустные, заунывные, наводили тоску – казалось, не хватит сил до конца выстрадать и забыть прошлое.
В один из таких дней она увидела в окно, как кто-то открыл ворота, они визгливо заскрипели ржавыми петлями, показалась знакомая, косматая голова бурого коня. Во двор въехал Кодар. Маринка тихо вскрикнула, ухватилась за занавеску, оборвала ее, комкая белую тряпку в руках, со злостью сказала стоящей рядом матери:
– Не пускай его!.. Ну их всех, надоели!
Анна Степановна вздохнула, строго поджала губы и вышла. Гостя она встретила около крыльца, сухо и неприветливо сказала, что мужа нет, да и вообще он мало теперь бывает дома, работает на прииске. На лице Анны Степановны было такое выражение, точно в доме не к свадьбе готовились, а к похоронам. О помолвке Кодар не знал и очень удивился сердитому виду хозяйки. Не слезая с седла, повертелся на беспокойном коне посреди двора, справился о здоровье Петра Николаевича, однако о Маринке спросить не решился, понадеявшись увидеть ее на прииске.
Но поехать на прииск ему не пришлось. Возвращаясь домой, он повстречал на дворе пастушонка Сашку, водившего на водопой Ястреба по просьбе Маринки. После скачек мальчик временно жил у Лигостаевых и помогал по хозяйству. Он-то и рассказал Кодару о предстоящей свадьбе.
Только теперь Кодар понял, почему так неласково встретила его жена друга. Свирепо хлестнул коня, потом бросил поводья и дал коню полную волю. Так и ехал с опущенными поводьями до самого аула. Близился вечер, низко опустилось солнце и бросало на высохшие травы холодные, предосенние лучи. Иногда налетал порывистый ветер, срывал кусты верблюжьей колючки. Они катились по земле, как огромные живые ежи.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Едва успела Анна Степановна выпроводить Кодара, как прибыл еще один неожиданный гость. Это был коневод, служивший у Печенеговых, Кирьяк.
Зинаида Петровна так осчастливила его своим визитом, что он готов был сделать для нее все возможное и невозможное. Кирьяк проводил Зинаиду Петровну из флигелька на рассвете с усталой на лице улыбкой. Утром его позвали в дом на чашку чая. Угрюмый и растрепанный, к столу вышел Владимир.
– Значит, берешься высватать? – раскуривая длинную трубку, спросил Печенегов-младший.
– Если монетов не пожалеете, дело не хитрое. Это для нее большая честь! Только прежде родителя надо спросить.
– Не ему жить, а мне, – поправляя спустившиеся с плеч подтяжки, проговорил Владимир.
– Я вашего батюшку знаю… Да что это вам приспичило?
– Ты меня не пытай, Кирьяк! Не спрашивай! – задыхаясь, крикнул Печенегов. – За отцом послали?
– Уже приехал. С мамашей совет держат… – Кирьяк самодовольно крякнул и налил себе рюмку водки. Он не сомневался в успехе сватовства.
Вошел Филипп Никанорович, лицо его с вислыми седыми усами за эти дни похудело. Трезвый и озадаченный вид его удивил сына. «Значит, всерьез принял мою затею», – подумал Владимир.
Он не знал, что его отец боялся этой девушки. Филипп Никанорович был убежден, что разговор со Шпаком о Тарасе Суханове она все-таки слышала. Пораздумав, он все же решил, что блажь сына жениться на этой красивой казачке пришлась как раз кстати. Характер и внешность девушки и ему тоже были по душе. Филипп Никанорович даже подумал про себя, что если бы он сам женился на такой женщине – из простых, – может, и жизнь бы его по-другому сложилась… «Плетью сынка отхлестала. Прекрасно. За дело. Не скачи с мальчишками… Володьке именно такая жена и нужна… Я ее еще научу, как держать мужа в руках», – подумал Филипп Никанорович. Он видел, что воспитание сын получил дурное, как и он сам, влияние взбалмошной Зинаиды Петровны оказалось губительным для обоих. Мысли о возможности снова попасть на каторгу сделали его рассудительным. Намерение сына многое меняло и, казалось, ставило на свое место.
– Выбор твой одобряю, – сказал он сыну коротко. – Усадьбу с землей и табуном отдаю вам. Живите…
Бывший войсковой старшина не выдержал, зарыдал и ушел к себе в кабинет.
Кирьяк вычистил сапоги, подпоясался малиновым кушаком, заломил серую папаху набекрень и отправился к Лигостаевым, хмельной и веселый.
Однако Анна Степановна наотрез отказалась слушать его льстивые речи. Невеста просватана, через четыре дня свадьба, даже говорить о чем-то другом непристойно, заявила она и к Маринке свата не допустила.
Кирьяк почесал за ухом, развел руками и ушел ни с чем.
Выслушав его, Печенегов подседлал коня, накинул на плечи бурку и помчался на прииск. Разыскав Петра Николаевича на лесном складе, он отвел его в отдаленный угол и рассказал о намерениях сына.
– Опоздали, Филипп Никанорович, – удивившись этому неожиданному сватовству и чрезмерной возбужденности свата, сказал Петр Николаевич. Печенегов говорил быстро, сбивчиво, но со скрытой в голосе требовательностью.
– А ты откажи!.. Что тебе – купчишка, который торгует мылом из вонючих кишок, милее, чем наш казачий род?
– Сама выбрала. Я своей дочери женихов не подыскивал. А насчет мыла, так им и в вашей лавочке торгуют, – сдержанно улыбаясь, ответил Петр.
Печенегов побледнел и закусил ус.
– Я тебе, Лигостаев, честь делаю… Может, тебе приятно, что твоя дочь на моего сына плеть подняла? Для меня это кровная обида! Я и хотел порешить дело миром.
– А то что? – медленно поворачивая к нему голову, спросил Петр.
– Печенеговы обиды не прощают, – озлобленно глядя на него, многозначительно ответил Филипп Никанорович.
– А это нам хорошо известно. И кое-что еще знаем… Значит, отдать вам дочь?.. Да это все равно, что палачам на расправу! Лучше ее сразу убить, чем вам на изгаление отдавать. Как вы только подумать могли такое!
Петр Николаевич нагнулся, поднял с земли доску и отбросил ее к ближайшему штабелю.
– Так ты что… нас разбойниками считаешь? – кривя губы в презрительной улыбке, спросил Печенегов.
– Как угодно, так и думайте… Я не судья и не полицейский.
Полуоткрытый рот Печенегова в судороге сжался. Он поднял было кулак, но, поймав настороженный взгляд Петра Николаевича, понял, что не успеет ударить. Левая рука Лигостаева согнулась в локте и готова была отразить удар.
– Ну, подожди! – хрипло выдавил Печенегов и, повернувшись, путаясь в бурке, пошел к воротам.
– Подожду! – крикнул ему вслед Петр Николаевич и первый раз за эти дни по-настоящему обрадовался, что выдает дочь замуж. Долой от чужих завистливых глаз. Лучше будет, и на сердце спокойней. А жених парень и умный и смирный…
Зинаида Петровна так осчастливила его своим визитом, что он готов был сделать для нее все возможное и невозможное. Кирьяк проводил Зинаиду Петровну из флигелька на рассвете с усталой на лице улыбкой. Утром его позвали в дом на чашку чая. Угрюмый и растрепанный, к столу вышел Владимир.
– Значит, берешься высватать? – раскуривая длинную трубку, спросил Печенегов-младший.
– Если монетов не пожалеете, дело не хитрое. Это для нее большая честь! Только прежде родителя надо спросить.
– Не ему жить, а мне, – поправляя спустившиеся с плеч подтяжки, проговорил Владимир.
– Я вашего батюшку знаю… Да что это вам приспичило?
– Ты меня не пытай, Кирьяк! Не спрашивай! – задыхаясь, крикнул Печенегов. – За отцом послали?
– Уже приехал. С мамашей совет держат… – Кирьяк самодовольно крякнул и налил себе рюмку водки. Он не сомневался в успехе сватовства.
Вошел Филипп Никанорович, лицо его с вислыми седыми усами за эти дни похудело. Трезвый и озадаченный вид его удивил сына. «Значит, всерьез принял мою затею», – подумал Владимир.
Он не знал, что его отец боялся этой девушки. Филипп Никанорович был убежден, что разговор со Шпаком о Тарасе Суханове она все-таки слышала. Пораздумав, он все же решил, что блажь сына жениться на этой красивой казачке пришлась как раз кстати. Характер и внешность девушки и ему тоже были по душе. Филипп Никанорович даже подумал про себя, что если бы он сам женился на такой женщине – из простых, – может, и жизнь бы его по-другому сложилась… «Плетью сынка отхлестала. Прекрасно. За дело. Не скачи с мальчишками… Володьке именно такая жена и нужна… Я ее еще научу, как держать мужа в руках», – подумал Филипп Никанорович. Он видел, что воспитание сын получил дурное, как и он сам, влияние взбалмошной Зинаиды Петровны оказалось губительным для обоих. Мысли о возможности снова попасть на каторгу сделали его рассудительным. Намерение сына многое меняло и, казалось, ставило на свое место.
– Выбор твой одобряю, – сказал он сыну коротко. – Усадьбу с землей и табуном отдаю вам. Живите…
Бывший войсковой старшина не выдержал, зарыдал и ушел к себе в кабинет.
Кирьяк вычистил сапоги, подпоясался малиновым кушаком, заломил серую папаху набекрень и отправился к Лигостаевым, хмельной и веселый.
Однако Анна Степановна наотрез отказалась слушать его льстивые речи. Невеста просватана, через четыре дня свадьба, даже говорить о чем-то другом непристойно, заявила она и к Маринке свата не допустила.
Кирьяк почесал за ухом, развел руками и ушел ни с чем.
Выслушав его, Печенегов подседлал коня, накинул на плечи бурку и помчался на прииск. Разыскав Петра Николаевича на лесном складе, он отвел его в отдаленный угол и рассказал о намерениях сына.
– Опоздали, Филипп Никанорович, – удивившись этому неожиданному сватовству и чрезмерной возбужденности свата, сказал Петр Николаевич. Печенегов говорил быстро, сбивчиво, но со скрытой в голосе требовательностью.
– А ты откажи!.. Что тебе – купчишка, который торгует мылом из вонючих кишок, милее, чем наш казачий род?
– Сама выбрала. Я своей дочери женихов не подыскивал. А насчет мыла, так им и в вашей лавочке торгуют, – сдержанно улыбаясь, ответил Петр.
Печенегов побледнел и закусил ус.
– Я тебе, Лигостаев, честь делаю… Может, тебе приятно, что твоя дочь на моего сына плеть подняла? Для меня это кровная обида! Я и хотел порешить дело миром.
– А то что? – медленно поворачивая к нему голову, спросил Петр.
– Печенеговы обиды не прощают, – озлобленно глядя на него, многозначительно ответил Филипп Никанорович.
– А это нам хорошо известно. И кое-что еще знаем… Значит, отдать вам дочь?.. Да это все равно, что палачам на расправу! Лучше ее сразу убить, чем вам на изгаление отдавать. Как вы только подумать могли такое!
Петр Николаевич нагнулся, поднял с земли доску и отбросил ее к ближайшему штабелю.
– Так ты что… нас разбойниками считаешь? – кривя губы в презрительной улыбке, спросил Печенегов.
– Как угодно, так и думайте… Я не судья и не полицейский.
Полуоткрытый рот Печенегова в судороге сжался. Он поднял было кулак, но, поймав настороженный взгляд Петра Николаевича, понял, что не успеет ударить. Левая рука Лигостаева согнулась в локте и готова была отразить удар.
– Ну, подожди! – хрипло выдавил Печенегов и, повернувшись, путаясь в бурке, пошел к воротам.
– Подожду! – крикнул ему вслед Петр Николаевич и первый раз за эти дни по-настоящему обрадовался, что выдает дочь замуж. Долой от чужих завистливых глаз. Лучше будет, и на сердце спокойней. А жених парень и умный и смирный…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Даша после замужества с особенной радостью встречала каждый новый день. К мужу она относилась трогательно, нежно. Он отвечал ей тем же.
Этот воскресный день у Микешки оказался свободным.
– Поедем, Микешенька, в Шиханскую свадьбу смотреть, – когда поутру пили чай, сказала Даша.
– А кого венчать будут? – отхлебывая из блюдечка, спросил Микешка.
– Вроде и не знает, притворяется, – щекоча его за ухом, ответила Даша. – Маринушка, твоя бывшая зазнобушка, за купца замуж выходит.
Микешка резко повернулся к ней и пролил на белую скатерть чай. Хотел смахнуть на пол желтую лужицу, но разбил чайное блюдце, свадебный подарок Тараса Маркеловича.
– Ты что это? – растерянно спросила Даша.
– Ничего… Сама виновата. Я пью, а ты за воротник лезешь, щекотно же.
Уж что-что, а притворяться Микешка совсем не умел. Он сильно смутился.
– Вот неуклюжий… а впрочем, нет, нет! – Она, посмотрев на мужа, заметила его смущение и все поняла.
Микешка в это время, нагнувшись, собирал осколки.
– Да ладно!.. Я сама. – Даша тоже наклонилась, присела на корточки, смела самые маленькие черепочки в горстку и, взяв у него остальные, вынесла на кухню.
– Значит, не поедем? – вернувшись, спросила она.
– Нельзя ехать. Тут такие дела… Вчера инженер Шпак распорядился, чтобы не отпускали рабочим, которые, значит, бастуют, продукты из лавки. А они сегодня собираются лавку громить… Какое тут венчание! Тарас Маркелович в любую минуту может коней потребовать. Шпак придумал людей голодом уморить, так они покажут, чем дышат, – чтобы сгладить неловкость, многословно говорил Микешка, поглядывая на Дашу и мысленно сравнивая ее с Маринкой.
Разные они были, непохожие. У этой ласковые голубые глаза, у той темные, строгие. Доволен он был женой и любил ее чутко, бережно, но сейчас на душе было почему-то тоскливо. Тянуло поехать и взглянуть, как будет Маринка стоять под венцом с чужим, неприятным для него человеком. Вечером молодой купец увезет ее далеко, в свой дом, а ночью она в одной белой рубашке будет ждать его… Заплакать хотелось от таких мыслей, но Микешка продолжал говорить, стараясь скрыть от жены свои чувства:
– …На днях, когда рабочие собрались на сходку, Мартьянов туда водки и закуски привез. Архип Буланов и Фарсков чуть не избили его… Когда рабочие выпьют, так все разнесут! Шпак ведь нарошно велел водки послать – рабочих ублаготворить… А они на все плюют и своего добиваются.
– Чего же они требуют? – перетирая посуду, кротко спросила Даша.
– Хотят, чтобы полицейского урядника выгнали и рабочих не увольняли. Тарас Маркелыч не против рабочих, уговаривал Хаустова, чтобы он уехал подобру-поздорову, а хозяин не соглашается. Грозится наряд казаков вызвать и усмирить наших.
– Значит, казаки приедут? Стрелять будут?
– Ну, стрелять, может, и не будут, а нагайками али шашками…
– Избивать станут?.. Но это ужасно!
– Чего ты боишься?.. Дядя Тарас до этого не допустит, – успокоил ее Микешка. – Я вот сейчас схожу к нему… Ежели разрешит, – что же, можно и проехать до церкви, прокатимся… А насчет Маринки… – Микешка запнулся, передернул широкими плечами, оправил новую синюю из сатина рубаху, – что зазнобушка она моя – это ты зря… Мы с Маринкой с детства как брат и сестра… Ну, а выросли и разошлись… но, конешно, мне маненько жалко ее. Не за того выходит!
– А за кого же ей надо было выйти? – сдерживая дыхание, спросила Даша. «Конечно, за тебя! За кого же другого!» – хотелось ей крикнуть. Сердце жгла ревность, она с трудом сдержала себя.
– Поздно об этом калякать, – коротко отрезал он и хотел выйти, но Даша задержала его неожиданно резким выкриком:
– Жалеешь, что на ней не женился?..
Микешка обернулся. Даша, прижимая полотенце к лицу, тихо плакала. Он искал и не мог подобрать слова оправдания, да и не было их в голове. Беспомощность и покорность жены немножко раздражали его и раньше, сейчас же в нем вспыхнул гнев. Он подошел к ней, взял из рук полотенце, бросил на стол.
– Эх, Дарья! Ну и глупа же ты!
– И нечего было тогда жениться на дурочке, – всхлипывала Даша.
– Я дурак, что женился на такой плаксе, – резко сказал Микешка и сам удивился своей жесткости. Слезы жены всю его душу наизнанку вывернули. – Перестань! – крикнул он, взяв ее за плечи и сильно встряхнув.
Но Даша продолжала плакать.
– Перестань же! – повторил он.
От звука его приглушенного, гневного голоса, от тяжести рук, давивших на ее хрупкие плечи, Даша вся сжалась.
– Ты бы лучше меня по башке ухватом треснула, чем плакать, – продолжал он. – К чему старое вспоминать? Что было, то прошло, назад не воротишь! Ты грамотная, книжки читаешь, понимать должна… А будешь меня разными штучками подшпиливать, я и домой не стану приходить, на конюшне жить буду…
– Не буду… Ладно, – прошептала Даша.
Прижимаясь всем телом к мужу и уже улыбаясь сквозь слезы, она спросила:
– А ты ее очень любил?
– Вот лиса! – усмехнулся Микешка. – Я еще сам не знал, что такое любовь-то… Сначала как сливочки пьешь, а там, глядишь, и до снятого молочка дошел, и вкус не тот.
– Значит, я у тебя снятое молочко?
– А ты что думала, от коровки одни сливки бывают? Нет, в молоке и водичка есть, вроде твоих сегодняшних слез… Хватит, не разбавляй слезой нашу жизнь, а то жидка будет… Ты вот роди поскорее сына, обоим спокойнее станет.
– А ежели дочка?
– Будет такая же, как и ты, плакса, на кой она нужна?
– Назло тебе дочку рожу! – примиренно сказала Даша.
– Ну что ж, не котенок, в кадке не утопишь. Тоже пестовать будем. А за сына… за сына я тебе не знаю что сделаю. Так и буду по гроб жизни на руках носить…
Микешка подхватил Дашу, поднял и подбросил, словно ребенка. Даша взвизгнула, засмеялась и обвила его шею руками, шепча какие-то счастливые, глупые слова.
На свадьбу они так и не попали, не посмотрели, как венчалась Маринка.
Венчалась Маринка с хором певчих и при большом скоплении народа. Жених был статный, красивый, в шелковой сиреневой рубахе, лакированных сапогах. А о невесте и говорить нечего! Белое подвенечное платье было сшито в городе самой лучшей портнихой. Для такой снохи Матвей Никитич денег не пожалел.
Маринка стояла под венцом строгая и грустная, только темные глаза сухо поблескивали. Она смотрела на священника отца Николая, но думала о том, как перед самым отъездом к венцу вышла во двор, чтобы попрощаться со своим любимым конем. Всюду толпился народ. Стояли запряженные в тарантасы лошади, приготовленные для свадебного поезда, дуги были разукрашены разноцветными лентами и бумажными цветочками. Закутавшись в вязаный платок, Маринка подошла к вязу и увидела там старого Тулегена верхом на коне. В одной руке Тулеген держал поводья, а в другой – туго набитый полосатый мешок. Маринка подошла к Тулегену и поклонилась.
– Здравствуй, Марьям, – кивая головой, проговорил Тулеген. – Хотел туда, в изба ехать, тибя искать, да людей много… Хорошо, что ты сам пришел… Кодар тебе подарка прислал и хороший слов говорить велел… Вот и я говорю, чтобы ты богатым был, много родил… Спасибо тебе.
– За что же мне-то спасибо, Тулеген-бабай? – тревожно посматривая на мешок, спросила Маринка и вдруг, догадавшись, побледнела.
– Так… Камшат тоже спасиба посылает и вот это тут… бери… Кодар посылает… Мы сейчас в аул поедем… У вас, конечно, всякий хлопот… Прощай, дефка, хорошо живи…
Тулеген махнул рукой, сморщился, потрогал бородку и опустил замигавшие глаза. Сдавливая под платком дрожащими руками грудь, Маринка прислонилась к вязу. Голова закружилась, дышать стало тяжело. Пересилив себя, не поворачиваясь к старику, тихо проговорила:
– Поклон от меня передай, тетке Камшат спасибо скажи… А Кодару скажи… я не сержусь… Пусть он… пусть проводить приедет… Немножко проедет степью, только близко не надо… Не надо близко… Прощай, Тулеген-бабай!..
– Скажу… и ты прощай!..
Из конюшни вышел Сашка. Маринка поманила его рукой и велела проводить Тулегена через задние ворота, а потом вернуться, занести мешок в дом и спрятать в горнице за печку.
– А что там в мешке-то? Может, я не донесу…
– Донесешь, он легкий, – сказала Маринка и зашла в конюшню. Там она проплакала до тех пор, пока не пришла мать и не увела ее в дом. Маринка прилегла на кровать, выслав разряженных подруг из горницы. Как только девушки ушли, вскочила, вытащила из-за печки мешок, развязала. В мешке был ковер. Она развернула его. Взглянув, почувствовала во всем теле озноб. Вдруг ей страстно захотелось убежать из дому от всей этой суеты… Пройти задним двором, а может быть, переодеться в братнину одежду, спуститься к Уралу, взять лодку, переплыть на ту сторону и скрыться в тугае?.. Она торопливо свернула ковер, открыла сундук и положила его сверху. Повернув ключ, облегченно вздохнула. «Будь что будет!» – решила она.
И она, наверное, убежала бы, если бы не вошла мать и не напомнила ей, что пора одеваться. Тут же вошли девушки и женщины, начали ее вертеть, словно деревянную куклу, наряжать, ахать, восхищаться и петь старинные свадебные песни.
…И вот священник надевает на нее венец, а она думает о подарке Кодара, вспоминает, как хотела убежать в тугай…
А потом, уже дорогой, закутанная в теплый оренбургский платок, слушала с холодным сердцем нетрезвые любезности жениха, чувствовала на своей шее его жесткую руку, поцелуи на горячей щеке, отворачивалась и украдкой смотрела в степь. На вопрос Родиона, почему она почти все время молчит, ответила, что сильно устала. А сама прислушивалась к звону многочисленных свадебных колокольцев и всматривалась в одинокого всадника. Всадник то появлялся в степи, то исчезал за увалами, то вновь маячил на вершинах одиноких курганов, размахивая снятой с головы шапкой. Так и мельтешил он перед глазами до самого города. Даже когда сидела на пиру рядом с мужем, отвечая ему под истошные крики гостей сухим поцелуем, и тогда ей мерещился одинокий всадник на косматом коне. Иногда казалось, что он вместе с любопытным народом заглядывает в окно, видит ее разгоряченное от вина лицо и поцелуи, от которых у нее начинала кружиться голова. Но она заставляла себя улыбаться, чокалась с гостями, пила мелкими глотками вино.
В спальню она вошла совсем усталая. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, чужие, холодные, в голубых шелковых наволочках. А ее маленькие сатиновые приютились в уголке бархатного дивана.
– Видишь, какие подушечки для нас приготовили, – обнимая жену за плечи, сказал Родион. – А ты беспокоилась!
Маринка ничего не ответила, села на диван и положила голову на свои знакомые, родные подушки. За дверью еще бубнили и шушукались пьяные свахи.
– Прогони ты их, ради бога, бессовестные какие-то, – вдавливая скрипящую вуаль в подушку, с раздражением проговорила Маринка.
– И правда, надоели!
Родион вышел, что-то сказал свахам и ушел с ними в другие комнаты. Спальня находилась в самом конце широкого коридора. Из нее можно было выйти через ванную комнату в сад. Дом старинный, вместительный, с огромным садом. Маринка ходила по этому саду, когда еще приезжала к жениху в гости, знакомиться со своим новым жильем. Рвала и ела в саду яблоки. Другая дверь вела в комнату, где стоял Маринкин убогий сундук. Она вспомнила, что надо переодеваться, вздрогнула, глядя на пышную постель; ей хотелось по-детски заплакать и позвать мать, которая тоже была в этом большом, чужом доме, перекрестила, поцеловала дочь и молча ушла, бросила ее на веки вечные. Маринка тихо поднялась, вошла в соседнюю комнату и отперла сундук. В эту минуту она о ковре и не помнила, а лишь думала о той неизвестной мучительной ночи, которую ей предстояло сегодня пережить. В глаза бросилась кровавого цвета бахрома. Марина развернула ковер. На нем были и живые глаза Ястреба, и голубые лампасы Гаврюшкиных шаровар, и ее веселая синяя кофточка, оставшаяся дома. Маринка смотрела на ковер – и не могла оторвать от него глаз. Так и застал ее Родион перёд развернутым ковром.
– Позволь! Да это ведь ты! – по-хозяйски беря жену за плечи, возбужденно проговорил он. – А ты мне даже не показала! Кто это сделал? Прекрасная работа! Настоящий художник выткал… Ну пойдем, милочка!..
– Это… Кодар сделал, – пристально глядя в глаза мужу, ответила Маринка.
– Подожди… Какой такой Кодар?
– Друг моего отца. Ты же его не раз видел на скачках и на байге.
– Это тот знаменитый конокрад, что ли? – Родион быстро снял руку с ее плеча.
– Он никогда не был конокрадом, – тихо ответила Маринка и потупилась.
– Так это он?.. Про вас с ним всякое болтали!..
Родион вдруг насупился и отвел глаза.
– Но почему ты мне раньше это не показала? Странно! Может быть, что-нибудь было у вас?.. Скажи тогда прямо. Не бойся. Потом может хуже быть… Я тебя люблю… теперь уж не развенчаешься, – с обидой в голосе мямлил Родион, не отдавая себе отчета, как оскорбляет он этими словами Маринку, убивая чувство уважения к себе, которое жило в Маринке до самой последней минуты.
– А может, попробуем развенчаться? – сухим, отчетливо-звонким голосом проговорила Маринка, с облегчением почувствовав, что уже не может раздеться, чтобы лечь, как законная жена, с этим чужим для нее человеком в постель и отвечать на его поцелуи.
– Зачем ты так говоришь? – крикнул Родион.
– А ты зачем это сказал? – Маринка наклонилась к сундуку, вытащила из-под ковра, что ей было нужно, бережно свернула ковер и, закрыв сундук, повернулась и прошла через спальню в ванную комнату.
Родион услышал, как она пустила воду. Хмурясь, постоял около постели, потом решительно снял сапоги, разделся и лег. Прошло несколько томительных минут, монотонно и нудно за дверью лилась из крана вода. Дверь не открывалась. Родиону надоело лежать. Отбросив одеяло, он вскочил и приоткрыл дверь. Вода бежала через край ванны, текла по полу и могла бы так литься до утра – в комнате никого не было.
«Это еще что за фокусы? – закрыв кран, подумал Родион. – Наверное, в сад вышла… Черт знает что такое!» Он вышел на террасу и несколько раз окликнул Марину, потом вернулся в спальню, надел сапоги, пальто и вышел в сад. Снова кричал – то сердито, то ласково, – просил прекратить озорство и вернуться скорее в комнату. Однако в саду было тихо, лишь уныло откликалось эхо да шуршали под ногами упавшие с деревьев листья… Он долго бродил по саду, заглядывая в кусты, в беседку, возвращался в спальню, но она была по-прежнему пуста. Возмущенный коварством жены, Родион наконец не выдержал и разбудил Анну Степановну. Проснулся и Петр Николаевич.
Вместе искали почти до рассвета, но Маринки нигде не было… Потрясенная всем случившимся, Анна Степановна едва дошла до комнаты и слегла. Петр Николаевич мрачно отмалчивался.
Скандал вышел небывалый. Решили гостям пока ничего не говорить… И только утром, когда окончательно убедились, что Маринки нигде нет, сообщили в полицию…
Этот воскресный день у Микешки оказался свободным.
– Поедем, Микешенька, в Шиханскую свадьбу смотреть, – когда поутру пили чай, сказала Даша.
– А кого венчать будут? – отхлебывая из блюдечка, спросил Микешка.
– Вроде и не знает, притворяется, – щекоча его за ухом, ответила Даша. – Маринушка, твоя бывшая зазнобушка, за купца замуж выходит.
Микешка резко повернулся к ней и пролил на белую скатерть чай. Хотел смахнуть на пол желтую лужицу, но разбил чайное блюдце, свадебный подарок Тараса Маркеловича.
– Ты что это? – растерянно спросила Даша.
– Ничего… Сама виновата. Я пью, а ты за воротник лезешь, щекотно же.
Уж что-что, а притворяться Микешка совсем не умел. Он сильно смутился.
– Вот неуклюжий… а впрочем, нет, нет! – Она, посмотрев на мужа, заметила его смущение и все поняла.
Микешка в это время, нагнувшись, собирал осколки.
– Да ладно!.. Я сама. – Даша тоже наклонилась, присела на корточки, смела самые маленькие черепочки в горстку и, взяв у него остальные, вынесла на кухню.
– Значит, не поедем? – вернувшись, спросила она.
– Нельзя ехать. Тут такие дела… Вчера инженер Шпак распорядился, чтобы не отпускали рабочим, которые, значит, бастуют, продукты из лавки. А они сегодня собираются лавку громить… Какое тут венчание! Тарас Маркелович в любую минуту может коней потребовать. Шпак придумал людей голодом уморить, так они покажут, чем дышат, – чтобы сгладить неловкость, многословно говорил Микешка, поглядывая на Дашу и мысленно сравнивая ее с Маринкой.
Разные они были, непохожие. У этой ласковые голубые глаза, у той темные, строгие. Доволен он был женой и любил ее чутко, бережно, но сейчас на душе было почему-то тоскливо. Тянуло поехать и взглянуть, как будет Маринка стоять под венцом с чужим, неприятным для него человеком. Вечером молодой купец увезет ее далеко, в свой дом, а ночью она в одной белой рубашке будет ждать его… Заплакать хотелось от таких мыслей, но Микешка продолжал говорить, стараясь скрыть от жены свои чувства:
– …На днях, когда рабочие собрались на сходку, Мартьянов туда водки и закуски привез. Архип Буланов и Фарсков чуть не избили его… Когда рабочие выпьют, так все разнесут! Шпак ведь нарошно велел водки послать – рабочих ублаготворить… А они на все плюют и своего добиваются.
– Чего же они требуют? – перетирая посуду, кротко спросила Даша.
– Хотят, чтобы полицейского урядника выгнали и рабочих не увольняли. Тарас Маркелыч не против рабочих, уговаривал Хаустова, чтобы он уехал подобру-поздорову, а хозяин не соглашается. Грозится наряд казаков вызвать и усмирить наших.
– Значит, казаки приедут? Стрелять будут?
– Ну, стрелять, может, и не будут, а нагайками али шашками…
– Избивать станут?.. Но это ужасно!
– Чего ты боишься?.. Дядя Тарас до этого не допустит, – успокоил ее Микешка. – Я вот сейчас схожу к нему… Ежели разрешит, – что же, можно и проехать до церкви, прокатимся… А насчет Маринки… – Микешка запнулся, передернул широкими плечами, оправил новую синюю из сатина рубаху, – что зазнобушка она моя – это ты зря… Мы с Маринкой с детства как брат и сестра… Ну, а выросли и разошлись… но, конешно, мне маненько жалко ее. Не за того выходит!
– А за кого же ей надо было выйти? – сдерживая дыхание, спросила Даша. «Конечно, за тебя! За кого же другого!» – хотелось ей крикнуть. Сердце жгла ревность, она с трудом сдержала себя.
– Поздно об этом калякать, – коротко отрезал он и хотел выйти, но Даша задержала его неожиданно резким выкриком:
– Жалеешь, что на ней не женился?..
Микешка обернулся. Даша, прижимая полотенце к лицу, тихо плакала. Он искал и не мог подобрать слова оправдания, да и не было их в голове. Беспомощность и покорность жены немножко раздражали его и раньше, сейчас же в нем вспыхнул гнев. Он подошел к ней, взял из рук полотенце, бросил на стол.
– Эх, Дарья! Ну и глупа же ты!
– И нечего было тогда жениться на дурочке, – всхлипывала Даша.
– Я дурак, что женился на такой плаксе, – резко сказал Микешка и сам удивился своей жесткости. Слезы жены всю его душу наизнанку вывернули. – Перестань! – крикнул он, взяв ее за плечи и сильно встряхнув.
Но Даша продолжала плакать.
– Перестань же! – повторил он.
От звука его приглушенного, гневного голоса, от тяжести рук, давивших на ее хрупкие плечи, Даша вся сжалась.
– Ты бы лучше меня по башке ухватом треснула, чем плакать, – продолжал он. – К чему старое вспоминать? Что было, то прошло, назад не воротишь! Ты грамотная, книжки читаешь, понимать должна… А будешь меня разными штучками подшпиливать, я и домой не стану приходить, на конюшне жить буду…
– Не буду… Ладно, – прошептала Даша.
Прижимаясь всем телом к мужу и уже улыбаясь сквозь слезы, она спросила:
– А ты ее очень любил?
– Вот лиса! – усмехнулся Микешка. – Я еще сам не знал, что такое любовь-то… Сначала как сливочки пьешь, а там, глядишь, и до снятого молочка дошел, и вкус не тот.
– Значит, я у тебя снятое молочко?
– А ты что думала, от коровки одни сливки бывают? Нет, в молоке и водичка есть, вроде твоих сегодняшних слез… Хватит, не разбавляй слезой нашу жизнь, а то жидка будет… Ты вот роди поскорее сына, обоим спокойнее станет.
– А ежели дочка?
– Будет такая же, как и ты, плакса, на кой она нужна?
– Назло тебе дочку рожу! – примиренно сказала Даша.
– Ну что ж, не котенок, в кадке не утопишь. Тоже пестовать будем. А за сына… за сына я тебе не знаю что сделаю. Так и буду по гроб жизни на руках носить…
Микешка подхватил Дашу, поднял и подбросил, словно ребенка. Даша взвизгнула, засмеялась и обвила его шею руками, шепча какие-то счастливые, глупые слова.
На свадьбу они так и не попали, не посмотрели, как венчалась Маринка.
Венчалась Маринка с хором певчих и при большом скоплении народа. Жених был статный, красивый, в шелковой сиреневой рубахе, лакированных сапогах. А о невесте и говорить нечего! Белое подвенечное платье было сшито в городе самой лучшей портнихой. Для такой снохи Матвей Никитич денег не пожалел.
Маринка стояла под венцом строгая и грустная, только темные глаза сухо поблескивали. Она смотрела на священника отца Николая, но думала о том, как перед самым отъездом к венцу вышла во двор, чтобы попрощаться со своим любимым конем. Всюду толпился народ. Стояли запряженные в тарантасы лошади, приготовленные для свадебного поезда, дуги были разукрашены разноцветными лентами и бумажными цветочками. Закутавшись в вязаный платок, Маринка подошла к вязу и увидела там старого Тулегена верхом на коне. В одной руке Тулеген держал поводья, а в другой – туго набитый полосатый мешок. Маринка подошла к Тулегену и поклонилась.
– Здравствуй, Марьям, – кивая головой, проговорил Тулеген. – Хотел туда, в изба ехать, тибя искать, да людей много… Хорошо, что ты сам пришел… Кодар тебе подарка прислал и хороший слов говорить велел… Вот и я говорю, чтобы ты богатым был, много родил… Спасибо тебе.
– За что же мне-то спасибо, Тулеген-бабай? – тревожно посматривая на мешок, спросила Маринка и вдруг, догадавшись, побледнела.
– Так… Камшат тоже спасиба посылает и вот это тут… бери… Кодар посылает… Мы сейчас в аул поедем… У вас, конечно, всякий хлопот… Прощай, дефка, хорошо живи…
Тулеген махнул рукой, сморщился, потрогал бородку и опустил замигавшие глаза. Сдавливая под платком дрожащими руками грудь, Маринка прислонилась к вязу. Голова закружилась, дышать стало тяжело. Пересилив себя, не поворачиваясь к старику, тихо проговорила:
– Поклон от меня передай, тетке Камшат спасибо скажи… А Кодару скажи… я не сержусь… Пусть он… пусть проводить приедет… Немножко проедет степью, только близко не надо… Не надо близко… Прощай, Тулеген-бабай!..
– Скажу… и ты прощай!..
Из конюшни вышел Сашка. Маринка поманила его рукой и велела проводить Тулегена через задние ворота, а потом вернуться, занести мешок в дом и спрятать в горнице за печку.
– А что там в мешке-то? Может, я не донесу…
– Донесешь, он легкий, – сказала Маринка и зашла в конюшню. Там она проплакала до тех пор, пока не пришла мать и не увела ее в дом. Маринка прилегла на кровать, выслав разряженных подруг из горницы. Как только девушки ушли, вскочила, вытащила из-за печки мешок, развязала. В мешке был ковер. Она развернула его. Взглянув, почувствовала во всем теле озноб. Вдруг ей страстно захотелось убежать из дому от всей этой суеты… Пройти задним двором, а может быть, переодеться в братнину одежду, спуститься к Уралу, взять лодку, переплыть на ту сторону и скрыться в тугае?.. Она торопливо свернула ковер, открыла сундук и положила его сверху. Повернув ключ, облегченно вздохнула. «Будь что будет!» – решила она.
И она, наверное, убежала бы, если бы не вошла мать и не напомнила ей, что пора одеваться. Тут же вошли девушки и женщины, начали ее вертеть, словно деревянную куклу, наряжать, ахать, восхищаться и петь старинные свадебные песни.
…И вот священник надевает на нее венец, а она думает о подарке Кодара, вспоминает, как хотела убежать в тугай…
А потом, уже дорогой, закутанная в теплый оренбургский платок, слушала с холодным сердцем нетрезвые любезности жениха, чувствовала на своей шее его жесткую руку, поцелуи на горячей щеке, отворачивалась и украдкой смотрела в степь. На вопрос Родиона, почему она почти все время молчит, ответила, что сильно устала. А сама прислушивалась к звону многочисленных свадебных колокольцев и всматривалась в одинокого всадника. Всадник то появлялся в степи, то исчезал за увалами, то вновь маячил на вершинах одиноких курганов, размахивая снятой с головы шапкой. Так и мельтешил он перед глазами до самого города. Даже когда сидела на пиру рядом с мужем, отвечая ему под истошные крики гостей сухим поцелуем, и тогда ей мерещился одинокий всадник на косматом коне. Иногда казалось, что он вместе с любопытным народом заглядывает в окно, видит ее разгоряченное от вина лицо и поцелуи, от которых у нее начинала кружиться голова. Но она заставляла себя улыбаться, чокалась с гостями, пила мелкими глотками вино.
В спальню она вошла совсем усталая. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, чужие, холодные, в голубых шелковых наволочках. А ее маленькие сатиновые приютились в уголке бархатного дивана.
– Видишь, какие подушечки для нас приготовили, – обнимая жену за плечи, сказал Родион. – А ты беспокоилась!
Маринка ничего не ответила, села на диван и положила голову на свои знакомые, родные подушки. За дверью еще бубнили и шушукались пьяные свахи.
– Прогони ты их, ради бога, бессовестные какие-то, – вдавливая скрипящую вуаль в подушку, с раздражением проговорила Маринка.
– И правда, надоели!
Родион вышел, что-то сказал свахам и ушел с ними в другие комнаты. Спальня находилась в самом конце широкого коридора. Из нее можно было выйти через ванную комнату в сад. Дом старинный, вместительный, с огромным садом. Маринка ходила по этому саду, когда еще приезжала к жениху в гости, знакомиться со своим новым жильем. Рвала и ела в саду яблоки. Другая дверь вела в комнату, где стоял Маринкин убогий сундук. Она вспомнила, что надо переодеваться, вздрогнула, глядя на пышную постель; ей хотелось по-детски заплакать и позвать мать, которая тоже была в этом большом, чужом доме, перекрестила, поцеловала дочь и молча ушла, бросила ее на веки вечные. Маринка тихо поднялась, вошла в соседнюю комнату и отперла сундук. В эту минуту она о ковре и не помнила, а лишь думала о той неизвестной мучительной ночи, которую ей предстояло сегодня пережить. В глаза бросилась кровавого цвета бахрома. Марина развернула ковер. На нем были и живые глаза Ястреба, и голубые лампасы Гаврюшкиных шаровар, и ее веселая синяя кофточка, оставшаяся дома. Маринка смотрела на ковер – и не могла оторвать от него глаз. Так и застал ее Родион перёд развернутым ковром.
– Позволь! Да это ведь ты! – по-хозяйски беря жену за плечи, возбужденно проговорил он. – А ты мне даже не показала! Кто это сделал? Прекрасная работа! Настоящий художник выткал… Ну пойдем, милочка!..
– Это… Кодар сделал, – пристально глядя в глаза мужу, ответила Маринка.
– Подожди… Какой такой Кодар?
– Друг моего отца. Ты же его не раз видел на скачках и на байге.
– Это тот знаменитый конокрад, что ли? – Родион быстро снял руку с ее плеча.
– Он никогда не был конокрадом, – тихо ответила Маринка и потупилась.
– Так это он?.. Про вас с ним всякое болтали!..
Родион вдруг насупился и отвел глаза.
– Но почему ты мне раньше это не показала? Странно! Может быть, что-нибудь было у вас?.. Скажи тогда прямо. Не бойся. Потом может хуже быть… Я тебя люблю… теперь уж не развенчаешься, – с обидой в голосе мямлил Родион, не отдавая себе отчета, как оскорбляет он этими словами Маринку, убивая чувство уважения к себе, которое жило в Маринке до самой последней минуты.
– А может, попробуем развенчаться? – сухим, отчетливо-звонким голосом проговорила Маринка, с облегчением почувствовав, что уже не может раздеться, чтобы лечь, как законная жена, с этим чужим для нее человеком в постель и отвечать на его поцелуи.
– Зачем ты так говоришь? – крикнул Родион.
– А ты зачем это сказал? – Маринка наклонилась к сундуку, вытащила из-под ковра, что ей было нужно, бережно свернула ковер и, закрыв сундук, повернулась и прошла через спальню в ванную комнату.
Родион услышал, как она пустила воду. Хмурясь, постоял около постели, потом решительно снял сапоги, разделся и лег. Прошло несколько томительных минут, монотонно и нудно за дверью лилась из крана вода. Дверь не открывалась. Родиону надоело лежать. Отбросив одеяло, он вскочил и приоткрыл дверь. Вода бежала через край ванны, текла по полу и могла бы так литься до утра – в комнате никого не было.
«Это еще что за фокусы? – закрыв кран, подумал Родион. – Наверное, в сад вышла… Черт знает что такое!» Он вышел на террасу и несколько раз окликнул Марину, потом вернулся в спальню, надел сапоги, пальто и вышел в сад. Снова кричал – то сердито, то ласково, – просил прекратить озорство и вернуться скорее в комнату. Однако в саду было тихо, лишь уныло откликалось эхо да шуршали под ногами упавшие с деревьев листья… Он долго бродил по саду, заглядывая в кусты, в беседку, возвращался в спальню, но она была по-прежнему пуста. Возмущенный коварством жены, Родион наконец не выдержал и разбудил Анну Степановну. Проснулся и Петр Николаевич.
Вместе искали почти до рассвета, но Маринки нигде не было… Потрясенная всем случившимся, Анна Степановна едва дошла до комнаты и слегла. Петр Николаевич мрачно отмалчивался.
Скандал вышел небывалый. Решили гостям пока ничего не говорить… И только утром, когда окончательно убедились, что Маринки нигде нет, сообщили в полицию…