Нетто был из тех, кто делает футбол разумным, поднимает его в глазах людей, вызывает желание размышлять о нем. Нетто не ассоциируется с какими-либо редкостными происшествиями, с чудесными удачами, со взлетами и озарениями. Он свято верил в безупречность, правильность игры, добивался этого и примером своим заставлял и товарищей на поле и людей на трибунах принять его веру. Уходя с поля, он двумя руками аккуратно приводил в порядок пробор. Футбольный математик, все исчисливший и проверивший, постигший формулу классной игры, сверяющий по ней игроков и команды, лучший шахматист среди мастеров футбола. Все, кто видел Нетто на поле, могут считать, что о футболе они знают чуть больше тех, кто его не видел.
…Пятерка форвардов. Славное и вымирающее племя! Пять форвардов – это дань прошлому, явная натяжка, нынче больше трех или двух не выставляют, а то и довольствуются одним, сейчас в чести игроки середины поля, удваивающие оборону и выбегающие поддержать атаку. Игра по «дубль-ве» напоминала рыцарский турнир; там сходились один на один – форвард на защитника. Каждый защитник заставлял вспомнить выражение «один на медведя хаживал», потому и были тогда среди них искуснейшие люди. Теперь защитники махнули рукой на личную доблесть и действуют по принципу «двое, а то и трое на одного».
Нынешние малочисленные, разрозненные, одинокие форварды – это страстотерпцы, чудаки, блаженные, гонимые. Мало того, что они постоянно в меньшинстве, они еще и в глазах судей сделались фигурами подозрительными и докучными. Прислушайтесь, как радостно и облегченно звучит свисток, чуть только форвард в чужой штрафной площади коснется защитника, и как угрюмо молчит этот свисток, если в том же месте форварда отталкивают, бьют по ногам, блокируют. Голы подскочили в цене – и одного за глаза хватает для победы. Судьи это знают и держат форвардов в черном теле. Если какой-нибудь идеалист обвинит арбитров, что они творят суд неправедный, что они придерживают футбол за трусы, то ведь это сотрясение воздуха, вполне безопасное, и ничего больше. Если же судье покарать защитника строго по букве закона, неровен час, гол получится, а это можно истолковать как открытую поддержку одной из команд, что мигом и будет сделано, и сотрясаться будет не воздух, а пол под ногами судьи. Само собой, выбирается линия наименьшего риска.
И все-таки на форвардах футбол и держится. Потому честь и слава им, страстотерпцам, чудакам, блаженным, гонимым! Верные и неизменные симпатии наши – им! Потому, я надеюсь, простится мне отступление от новейших схем, где пятерых форвардов нет и в помине.
…Василий Трофимов, правый крайний московского «Динамо». Приземистый, широкогрудый, на коротких крепких ногах, чуть смешной в длиннющих трусах того времени. Колобок из сказки, который «ото всех ушел». В нашем футболе один он мог бы потягаться на правом краю с бразильцем Гарринчей. Сила моторного катерка, устойчивость на волне любой крутизны, рывок с места, как выстрел, четкий, без страха и сомнений, огонь по воротам – всего этого больше чем достаточно. Но Трофимов при своей грубоватой внешности был наделен еще и достоинствами виртуоза. Два шарика – мяч и Трофимов – были нерасторжимы, и их перемещение по полю выглядело как жонглерство, как цирковой номер. Он играл в лучшую пору «Динамо», вместе с Сергеем Соловьевым, Константином Бесковым и Василием Карцевым. Они в большей мере слыли бомбардирами, чем он, – на отлете, справа. Но даже представить нельзя динамовскую атаку без угрозы с его фланга. Трофимов замыкал кольцо окружения, отвлекал на себя силы защиты и упрямо, молча, сцепив свои крупные, крепкие зубы, пробивался, проникал, обманывал, лавировал, и перед ним, низеньким крепышом, рушились высоченные башни.
Я бы рискнул сказать, что Трофимов был крестным отцом Игоря Численно и Славы Метревели; у первого от пего сила, настойчивость, прямота, у второго – легкость, верткость, ласковое обращение с мячом.
…Валентин Иванов, правый полусредний «Торпедо» и сборной. С закинутой назад головой, тонкий, изящный, он напоминал оленя, уходящего от волчьей стаи. Он никогда не смотрел себе под ноги, на мяч, он озирал поле, расстановку игроков, и решения его были мгновенными. Ему легко было с Метревели, Стрельцовым, Ворониным, Батановым, он искал их, играл на них, уверенный, что будет понят и получит мяч обратно. Он любил отдать, чтобы получить. Когда же, отдав мяч и по лисьей тайной петле выскользнув на позицию для удара, обнаруживал, что его замысел не разгадали, он резко тормозил и оскорбленно поводил плечами. Он хотел быть в игре постоянно, весь на нервах, порывистый, легко возбудимый…
Иванов много сделал и для «Торпедо» и для сборной, забив во славу той и другой команды рекордное количество голов. И все же у меня сохранилось ощущение, что он в силах был сделать больше. Слишком часто он оставался непонятным, слишком часто затеваемые им длинные и короткие «стенки» рушились из-за несообразительности или нерасторопности партнеров. Игра, которую он любил и искал, которая пела в его душе, была потоньше и посложнее той, в которой ему приходилось участвовать. Биография «Торпедо» в годы Иванова пестрила то вознесениями, то прозябанием. В любом окружении он оставался самим собой, выделялся, возвышался. Но насколько ему было бы легче и удобнее, если бы всегда его подпирали партнеры, равные по интуиции, по обращению с мячом! Ему же выпадала прорва черной работы, он тащил за собой команду по долгу лидера, брал на иждивение посредственности.
Иванов имел абсолютный футбольный слух, его передергивало от фальшивых нот, он страдал от них. Страдал и играл. Я вспоминаю его в двух обличиях: чисто выходящего на ворота после комбинации им же начатой, счастливого, увлеченного, норовящего вдобавок обмануть еще и вратаря и горестно остановившегося, недоумевающего, как можно было не понять такой простой, очевидный ход. Для него очевидный…
…Григорий Федотов, центральный нападающий ЦДКА. Вот уж чья репутация непоколебима, так это федотовская! Не приходилось мне встречать человека, поставившего под сомнение хоть одну из граней его дивного дара. А ведь о ком из «звезд» не спорили, кого не поругивали! Однажды Константин Бесков разоткровенничался: «В сорок третьем, в войну, разыгрывали мы первенство Москвы. Мало кто видел наши матчи, а я, поверите ли, тогда играл ну как Федотов…» Вымолвил и смолк, нахмурясь, подумав, наверное, что я не поверю. А я уловил одно: меру уважения большого мастера к Федотову.
Прошло много-много лет, но если сейчас в присутствии бывшего динамовского вратаря Алексея Хомича зайдет разговор о Федотове, он непременно вставит, приосанившись: «А, знаете, между прочим, Григорий Иванович мне ни одного гола не забил… Так-то!..»
Испытал я и на себе федотовский авторитет. Как-то весной на солнышке на сухумском стадионе сидел я в компании футбольного люда, и мы, как водится, вели вечный, нескончаемый разговор об игре. Я, тогда молодой репортер. с кем-то заспорил и пустился доказывать свое. И тут, оглянувшись, увидел за своей спиной наклонившегося, насторожившего ухо Григория Ивановича. Я оборвал себя, желание спорить пропало. Что можно было сказать путного в присутствии этого человека! Потом я не раз жалел, что не втянул Федотова в разговор. Сейчас бы я такой возможности не упустил, а тогда смутился, только и всего…
В откровении Бескова был еще и привкус горечи от того, что у его поколения мастеров (славное поколение!) лучшие футбольные годы пришлись на войну, пропали. И Федотов был из того же поколения. Довоенный, молоденький, он помнится как левый край «Металлурга» и ЦДКА. Довольно крупный, но какой-то мягкий, легко управляющий телом белокурый парень не зло, а по-доброму обводил и обманывал защитников, выскакивал на простор и делал всегда не то, чего следовало ждать, что сделал бы любой другой на его месте, а все наоборот: вместо удара откатывал мяч назад в центр; вместо паса вдруг бил, низко склоняясь к траве, и мяч по диковинной траектории, огибая вратаря, летел в дальний верхний угол. Этой своей непостижимостью, приводившей тем не менее к желанному результату, он покорял и противников и зрителей. На левом краю он был персонажем из сказки со счастливым концом, Иванушкой, преодолевающим любые хитрые козни.
Потом мы увидели его центральным нападающим, и начались чудеса похлеще. Здесь, будучи наречен главной фигурой, он и матча не взял, чтобы обвыкнуть. Его талант оказался разносторонним, неисчерпаемым. Федотов стал лидером команды по праву своего искусства, лидером покладистым, терпеливым, прекраснодушным, не стремившимся к самовластью, как иные записные бомбардиры, жадно требующие игры па себя. Он забивал сам и давал забивать другим. А забивал он, как никто другой. Казалось, он не прилагает никаких особых усилий. Так, ненароком уловит мгновение и ударит, склонив тело на сторону, чтобы мяч удобнее вошел в подъем его большой ноги. При этом ни мощного движения, ни пушечного выстрела, ни рывка, когда от топота гудит земля, нет, все мягко, незаметно, а мяч – в воротах, и только по резко переломившемуся телу вратаря можно было понять, какой силы и точности федотовский удар. Попал, и никакого торжества или вызова. Возвращался не спеша к центру человек, знающий, что он сейчас сделал то, что делать умеет, и готовый сделать это снова. Он умел забивать с неочевидных позиций, что обманывало защитников. Он умел посылать послушный мяч не в заманчиво открытый ближний угол, где его можно настичь броском, а в неудобный дальний, чем приводил в отчаяние вратарей.
Хоть и забил он первым сто мячей в матчах чемпионатов и носит «Клуб бомбардиров» его имя, прелесть федотовский игры не исчерпывалась попаданиями. О нем как-то даже неловко сказать, что он был техничен. Техничность подразумевает выучку, владение набором известных приемов. Выучки у Федотова не ощущалось, он все делал так, как ему удобно. Потому и не был он ни на кого похож, потому и труден был для защитников.
Федотова не щадили. Его сбивали, а он, вставая, удивленно поглядывал снизу вверх на обидчика. С ним не трудно было расправляться – грубиян ничем не рисковал, ответа последовать не могло. Он был из тех, кто все силы и помыслы свои сосредоточивает на игре, не представляя (или не желая представлять), что в ходу есть еще и скрытые, нечестные шансы. Изнемогает от них футбол. Изнемогал и Федотов, как человек, наиболее ярко собой футбол воплощавший. В конце карьеры на него горестно было смотреть: ноги в наколенниках, в опущенных плечах покорность судьбе, опасливость, осторожность движений…
Мы часто толкуем о футбольной талантливости. У Федотова, самоучки из поселка Глухово, дарование было настолько очевидным, что о нем иначе как «рожден для футбола» и не отзовешься. Именно и только для футбола.
…Всеволод Бобров, то ли левый полусредний, то ли вместе с Федотовым «сдвоенный центр нападения». Такой же величины талант, как у Федотова, но иного толка. Будь они похожи, им бы не ужиться рядом, в одной линии форвардов ЦДКА. Они же мало того, что ужились, вместе стали прямо-таки скульптурной группой под названием «Форварды».
Бобров выходил забивать. И ждали от него гола. И вскипали споры на трибунах всякий раз, если он своего гола в каком-то матче не забивал. «Балерина», «филон», – драли горло критиканы. Забивал он чаще, чем кто-либо иной. Константин Сергеевич Есенин дает архиточную справку: 0,84 гола на матч. Шестнадцать сотых оставались горлопанам.
Но почему же Федотова принимали безоговорочно, а о Боброве спорили? Да потому, что Федотов имел право не забить, он и без того доставлял массу удовольствия болельщикам, а у Боброва этого права не было. Он сам его отнял у себя, с первых же матчей принявшись заколачивать голы и приучив зрителей к этому.
Боброву была скучна маята на середине поля, он не старался блеснуть там какими-либо коленцами, на которые откликнулись бы с трибуны. Он всегда трудно, тяжело возвращался от ворот противника, а если его «мотанули», то и вовсе останавливался. Для обратного движения он не был создан. На трибунах это подмечали, а при случае припоминали.
Но едва возникало движение в направлении к чужим воротам – в Боброве что-то взрывалось, он оживал, ни следа вялости и скуки, длинные ноги несли его вперед, порой по странному, непонятному курсу, туда, где, кажется, ничего не могло стрястись. И как-то он всякий раз угадывал, они с мячом находили друг друга, и тут он бил коротко, жестко, беспощадно, наверняка. Хорош он был и с мячом па ходу, когда рывками гибкого, расслабленного тела вынуждал к опрометчивым, неверным шагам одного за другим нескольких защитников и высокий, крупный, как неотвратимая беда, возникал перед мечущимся вратарем.
Все богатство движений Бобров приберегал для атаки, рывка и удара. Тут ему служили и прыжок, и удар головой, и финт, и дриблинг, и удар в падении. Тут он был в родной стихии, тут он себя не берег, он видел ворота, и душа его рвалась к ним.
Даже в голах Боброва иные, совсем уж завравшиеся люди тщились видеть одно везение. «Другие трудятся, а он добивает». Это было верхом невежества. Бобровские голы, как на подбор, помечены его личным клеймом, все равно, с прорыва ли он забит, или после обводки, или из-под ноги зазевавшегося защитника. Не скажешь, что был бобровский удар, как были федотовский, карцевский, дементьевский, грининский, калоевский… Но были бобровские голы. Им угаданные, им сделанные, им пронесенные, им выстраданные, им раздобытые, им отвоеванные. Завершающий удар мог выглядеть как угодно, мяч мог нехотя перевалиться через линию, мог отскочить от штанги, мог войти с двух метров от простенько подставленной «щечки». Бобров творил голевые ситуации и в этом был богом, как артиллерия – бог войны. Неправдоподобная ловкость, увертливость, рывок с ветерком, отгадка – все, что надо, было при нем. И так как не было ему равных, то и казалось, что уж слишком легко голы ему даются, что везучий он человек. Талант и впрямь везение…
Он был рожден «гением прорыва», как выразился Евгений Евтушенко.
Когда Евтушенко, прочитав вслух свое стихотворение, посвященное Боброву, отдал листки мне, я, пробегая их глазами, вдруг наткнулся второй раз на слово «гений», а потом оно появилось еще раз… Женя заметил, что я «торможу», и спросил:
– Что?
Слова такого высокого звучания и смысла выигрывают от редкого употребления. И, наверное, я сказал бы об этом. Но «Бобер», ради которого мы некогда ходили вместе с Евтушенко па «Динамо», встал перед глазами таким, каким он был, и я ответил:
– Нет, ничего…
А однажды был еще один разговор по тому же поводу. Борис Андреевич Аркадьев, произносивший у пас в редакции один из своих чудесных, неторопливых монологов, вдруг сказал:
– Если было бы уместно спортсмена назвать «гением», то я предложил бы Боброва…
…Михаил Месхи, левый крайний тбилисского «Динамо». В «сборной полувека», мною упомянутой, ему было отдано немало голосов, но все они принадлежали журналистам. Тренеры, кроме Г. Качалина, его не жаловали. В чем же дело?
Месхи был форвардом, только форвардом, чего не скрывал и на чем настаивал. А его время было смутным, тренеры протрубили форвардам отступление, вменив им в обязанность уходить в глубину поля за мячом, считать себя первой линией обороны, уметь отбирать мяч, слили их в один отряд с полузащитниками ради того, чтобы и оборона и атака велись массированно. Месхи как крайний форвард умел больше, чем кто-либо другой, он знал это и, упрямый и гордый, не желал раствориться среди других игроков, становиться серийным и универсальным. Он берег свое редкостное умение и смотрел на новейшие тактические течения с горькой иронией и ни капельки не сомневался, что к крайним форвардам вернутся, ибо их игра и красива и необходима. Сначала он получил всеобщее признание, а потом вместе с другими крайними впал в немилость. Некоторые из них перестроились, приспособились, а Месхи, самый яркий, стоически переносил невзгоды и не склонил головы.
Никто не отрицал его исключительности. Вопрос ставился иначе: полезна ли она? И отвечали: в сегодняшнем футболе держать человека, желающего только атаковать, – непозволительная роскошь.
Польза! Боюсь, что нет достоверности в способах ее исчисления. Боюсь, что вообще понятие о пользе смещено к своим воротам, которые, как и рубашка, ближе к телу. Оттого-то высоко ценятся игроки их отстоявшие, и весь разбор вертится вокруг голов пропущенных. Недаром вратари жалуются, что при счете 0:1 на них смотрят косо, что это стало официальной моралью. Разумеется, форвард, забивший гол, чья фамилия набрана на табло, имеет право и на похвалу и на отпущение грехов. Но не примитивны ли подобные измерения?
До сих пор стоят у меня перед глазами три гола. Гол Виктора Понедельника в финале Кубка Европы в Париям в 1960 году, гол Метревели в матче со сборной Бразилии в Рио-де-Жанейро в 1965-м и гол Банишевского в ворота сборной Аргентины в Буэнос-Айресе в том же году. Первый принес Кубок, остальные позволили свести матчи к почетным ничьим. Все эти необычайно важные памятные голы забиты с мягких навесов Месхи.
Я упомянул те, которые вспомнил, не заглядывая в святцы статистиков. Если же заглянуть, то список важных голов, посланных с подач Месхи, окажется внушительным. Разве мы не обязаны бросить эти передачи на чашу весов, когда вымеряем пользу игрока?
Тренерская расточительность привела к тому, что о Месхи, находившемся в расцвете сил, стали отзываться как об устаревшем, вышедшем из моды. А он был самой что ни на есть «звездой» мирового значения, его принимали на «ура» на всех зарубежных стадионах. Спустя три-четыре года после того, как Месхи покинул поле, те же тренеры с чувством святой тревоги стали патетически восклицать: «Почему нет „звезд“? Куда они подевались?!» Наверное, Месхи мог бы им ответить, что прежде всего надо «звездами» дорожить, уметь ими пользоваться, уметь ими гордиться.
Рано ставший опальным, сыгравший за сборную меньше, чем мог, Месхи сумел все же побаловать нас своим оптимистическим талантом. Не так уж часто стадион смеется. Финты Месхи, оставлявшие в дураках самых вдумчивых и осторожных защитников, вызывали хохот и овацию. Игра на публику? Э нет, Месхи – один из серьезнейших футболистов, кого мне приходилось знать. Я не помню, чтобы он улыбался, даже когда выигрывал у меня в шахматы, даже когда мы с ним нежились на песке Капакабаны. Скупой на слова, он говорил всегда обдуманно, всегда о футболе и о том, чего футболу не хватает для полного счастья. Как-то я поздравил его в раздевалке с хорошей игрой, он и тут поморщился и с досадой тихо сказал: «Мало мне мяч давали, я сегодня был в форме. А когда не в форме, – тогда дают».
Месхи, еще когда играл, мечтал по-своему учить мальчишек. Он рассказывал мне об этом, когда мы сидели, наблюдая за матчем «диких» бразильских команд. «Понимаете, у нас их сразу учат, как мастеров, а мальчишкам надо долго просто играть, чтобы их способности развились, чтобы каждый понял, в чем он силен. А мы готовим одинаковых, никаких».
Сейчас он работает в футбольной школе. Хорошо бы ему остаться не только в благодарной памяти видевших его на поле, но и в учениках, последователях и единоверцах. Футбольное безвременье косой тенью упало на Месхи. Искусство можно стеснить на время. Но нужда в нем неистребима, и я разделяю уверенность Месхи, что истину в футболе хранят оригинальные мастера.
Много лет в первых числах декабря в адрес редакции, где я работаю, приходит из Парижа любезное напоминание о том, что еженедельник «Франс футбол» ждет списка, где по порядку должны быть названы пять лучших, по моему мнению, футболистов Европы, и краткое обоснование выбора. От каждой страны в избрании очередного владельца «Золотого мяча» участвует одно издание, один обозреватель. Сейчас мне немножко досадно, что не сохранились «пятерки», которые я отсылал в прежние годы в Париж, и нет возможности проверить свою «успеваемость» по разделу европейских «звезд». Помню только, как был обрадован, когда в 1963 году мой кандидат Лев Яшин собрал большинство голосов, и знаю, что последние три года мне в содружестве с сотрудниками редакции В. Винокуровым и Г. Радчуком удавалось правильно называть не только победителей – Беккенбауэра и дважды Круиффа, по и двух следовавших за ними. Остальные референдумы улетучились из памяти. А в них фигурировали – правда, на скромных местах – и паши футболисты. Да и почему бы им не фигурировать, если в сборную мира приглашали Шестернева и Метревели, а в сборную Европы – Воронина! А вот почему па скромных местах? Чем, скажем, уступал в 1964 году шотландцу Лоу наш Валерий Воронин?
Посмотрев перечень награжденных «Золотым мячом» (церемониал этот ведется с 1956 года), легко обнаружить, что подавляющее большинство лауреатов представляет не только самих себя, но и команды, либо клубные, либо сборные, в тот момент блиставшие на мировой арене. Избрание Круиффа совпадает с лучшими сезонами «Аякса», «Барселоны» и сборной Голландии, Мюллера и Беккенбауэра – сборной ФРГ, Риверы – «Милана», Беста – «Манчестер Юнайтеда», Чарльтона – сборной Англии, Альберта – сборной Венгрии и «Ференцвароша» и т. д. Хотя достоинства всех избранников не подлежат сомнению, однако свои победные баллы при голосовании они собрали и как победители, как люди, с чьим именем связаны достижения их команд. Как знать, если бы «Торпедо», скажем, в 1964 году выиграло Кубок ярмарок, а наша сборная – Кубок Европы, то Воронин, игравший в ту пору превосходно, мог бы иметь «Золотой мяч». Если бы…
И вот декабрь 1975 года, двадцатый референдум «Франс футбола». За несколько дней до него мы, журналисты, выбирали своего «лучшего футболиста года». В 110 анкетах из 128 первым был назван киевский динамовец форвард Олег Блохин. Он стал лауреатом третий год подряд, чего раньше у нас не бывало. Все три раза и я ставил его на первое место. Поэтому и в список, переданный по телексу в Париж, я без колебаний внес его первым. Не стану утверждать, что был уверен в полном успехе своего кандидата, но шансы его считал высокими. И вот почему. Никакие «если бы» не мешали Блохину. Он был в составе первоклассной команды, выигравшей Кубок кубков, был главной фигурой матчей за Суперкубок с «Баварией», в которых забил три выдающихся и решающих гола, его видели и в нескольких удачных матчах советской сборной. Словом, Блохин был преподнесен и европейским стадионам, и телезрителям, и зарубежным экспертам на том фоне, который, как гербовая печать, удостоверяет «звезду».
И он получил этот «Золотой мяч» 1975 года! В референдуме «Франс футбола» было зафиксировано рекордное единодушие – 122 балла из 130 возможных, как до этого в анкете «Футбола – Хоккея» – 362 из 384!
Когда я пишу эти строки, Блохину 23 года. Я отдаю себе полный отчет в том, что он «звезда», да еще общепризнанная, что он наш лучший бомбардир последних сезонов, что его возникновение как из-под земли перед вратарями выглядит колдовством, и все-таки рука не поднимается ввести его в свой список избранных. Блохин в том счастливом возрасте, когда мы все не имеем права считать свое знакомство с мастером состоявшимся, когда полагается ждать продолжения и развития. Он еще не в памяти, он в предвкушении нашем, он не досказан, о нем не хочется рассуждать, его хочется видеть…
Большие мастера друг друга не повторяют. Каждый из них приносит с собой открытие для нас: «Такого еще не было». Память о сошедших переплетается с ожиданием очередных, следующих, новых. Чередой они проходят перед нами, и чем их больше, тем ярче и сильнее футбол. «Звезд» пытаются вымерять количеством сыгранных матчей, забитыми голами, титулами и наградами. Согласен, реестры эти что-то дополняют и иллюстрируют. И все же «звезды» дороже всего нам как личности, вокруг которых бурлят страсти, как личности, заставляющие размышлять о футболе, со всеми его открытиями и заблуждениями, со столбовой дорогой и тупиками. Чем крупнее мастер, тем больше правды – когда торжествующей, а когда и горькой – сообщает он людям о футболе. Это и оставляет он после себя.
МЕЖДУНАРОДНЫЙ КЛАСС
…Пятерка форвардов. Славное и вымирающее племя! Пять форвардов – это дань прошлому, явная натяжка, нынче больше трех или двух не выставляют, а то и довольствуются одним, сейчас в чести игроки середины поля, удваивающие оборону и выбегающие поддержать атаку. Игра по «дубль-ве» напоминала рыцарский турнир; там сходились один на один – форвард на защитника. Каждый защитник заставлял вспомнить выражение «один на медведя хаживал», потому и были тогда среди них искуснейшие люди. Теперь защитники махнули рукой на личную доблесть и действуют по принципу «двое, а то и трое на одного».
Нынешние малочисленные, разрозненные, одинокие форварды – это страстотерпцы, чудаки, блаженные, гонимые. Мало того, что они постоянно в меньшинстве, они еще и в глазах судей сделались фигурами подозрительными и докучными. Прислушайтесь, как радостно и облегченно звучит свисток, чуть только форвард в чужой штрафной площади коснется защитника, и как угрюмо молчит этот свисток, если в том же месте форварда отталкивают, бьют по ногам, блокируют. Голы подскочили в цене – и одного за глаза хватает для победы. Судьи это знают и держат форвардов в черном теле. Если какой-нибудь идеалист обвинит арбитров, что они творят суд неправедный, что они придерживают футбол за трусы, то ведь это сотрясение воздуха, вполне безопасное, и ничего больше. Если же судье покарать защитника строго по букве закона, неровен час, гол получится, а это можно истолковать как открытую поддержку одной из команд, что мигом и будет сделано, и сотрясаться будет не воздух, а пол под ногами судьи. Само собой, выбирается линия наименьшего риска.
И все-таки на форвардах футбол и держится. Потому честь и слава им, страстотерпцам, чудакам, блаженным, гонимым! Верные и неизменные симпатии наши – им! Потому, я надеюсь, простится мне отступление от новейших схем, где пятерых форвардов нет и в помине.
…Василий Трофимов, правый крайний московского «Динамо». Приземистый, широкогрудый, на коротких крепких ногах, чуть смешной в длиннющих трусах того времени. Колобок из сказки, который «ото всех ушел». В нашем футболе один он мог бы потягаться на правом краю с бразильцем Гарринчей. Сила моторного катерка, устойчивость на волне любой крутизны, рывок с места, как выстрел, четкий, без страха и сомнений, огонь по воротам – всего этого больше чем достаточно. Но Трофимов при своей грубоватой внешности был наделен еще и достоинствами виртуоза. Два шарика – мяч и Трофимов – были нерасторжимы, и их перемещение по полю выглядело как жонглерство, как цирковой номер. Он играл в лучшую пору «Динамо», вместе с Сергеем Соловьевым, Константином Бесковым и Василием Карцевым. Они в большей мере слыли бомбардирами, чем он, – на отлете, справа. Но даже представить нельзя динамовскую атаку без угрозы с его фланга. Трофимов замыкал кольцо окружения, отвлекал на себя силы защиты и упрямо, молча, сцепив свои крупные, крепкие зубы, пробивался, проникал, обманывал, лавировал, и перед ним, низеньким крепышом, рушились высоченные башни.
Я бы рискнул сказать, что Трофимов был крестным отцом Игоря Численно и Славы Метревели; у первого от пего сила, настойчивость, прямота, у второго – легкость, верткость, ласковое обращение с мячом.
…Валентин Иванов, правый полусредний «Торпедо» и сборной. С закинутой назад головой, тонкий, изящный, он напоминал оленя, уходящего от волчьей стаи. Он никогда не смотрел себе под ноги, на мяч, он озирал поле, расстановку игроков, и решения его были мгновенными. Ему легко было с Метревели, Стрельцовым, Ворониным, Батановым, он искал их, играл на них, уверенный, что будет понят и получит мяч обратно. Он любил отдать, чтобы получить. Когда же, отдав мяч и по лисьей тайной петле выскользнув на позицию для удара, обнаруживал, что его замысел не разгадали, он резко тормозил и оскорбленно поводил плечами. Он хотел быть в игре постоянно, весь на нервах, порывистый, легко возбудимый…
Иванов много сделал и для «Торпедо» и для сборной, забив во славу той и другой команды рекордное количество голов. И все же у меня сохранилось ощущение, что он в силах был сделать больше. Слишком часто он оставался непонятным, слишком часто затеваемые им длинные и короткие «стенки» рушились из-за несообразительности или нерасторопности партнеров. Игра, которую он любил и искал, которая пела в его душе, была потоньше и посложнее той, в которой ему приходилось участвовать. Биография «Торпедо» в годы Иванова пестрила то вознесениями, то прозябанием. В любом окружении он оставался самим собой, выделялся, возвышался. Но насколько ему было бы легче и удобнее, если бы всегда его подпирали партнеры, равные по интуиции, по обращению с мячом! Ему же выпадала прорва черной работы, он тащил за собой команду по долгу лидера, брал на иждивение посредственности.
Иванов имел абсолютный футбольный слух, его передергивало от фальшивых нот, он страдал от них. Страдал и играл. Я вспоминаю его в двух обличиях: чисто выходящего на ворота после комбинации им же начатой, счастливого, увлеченного, норовящего вдобавок обмануть еще и вратаря и горестно остановившегося, недоумевающего, как можно было не понять такой простой, очевидный ход. Для него очевидный…
…Григорий Федотов, центральный нападающий ЦДКА. Вот уж чья репутация непоколебима, так это федотовская! Не приходилось мне встречать человека, поставившего под сомнение хоть одну из граней его дивного дара. А ведь о ком из «звезд» не спорили, кого не поругивали! Однажды Константин Бесков разоткровенничался: «В сорок третьем, в войну, разыгрывали мы первенство Москвы. Мало кто видел наши матчи, а я, поверите ли, тогда играл ну как Федотов…» Вымолвил и смолк, нахмурясь, подумав, наверное, что я не поверю. А я уловил одно: меру уважения большого мастера к Федотову.
Прошло много-много лет, но если сейчас в присутствии бывшего динамовского вратаря Алексея Хомича зайдет разговор о Федотове, он непременно вставит, приосанившись: «А, знаете, между прочим, Григорий Иванович мне ни одного гола не забил… Так-то!..»
Испытал я и на себе федотовский авторитет. Как-то весной на солнышке на сухумском стадионе сидел я в компании футбольного люда, и мы, как водится, вели вечный, нескончаемый разговор об игре. Я, тогда молодой репортер. с кем-то заспорил и пустился доказывать свое. И тут, оглянувшись, увидел за своей спиной наклонившегося, насторожившего ухо Григория Ивановича. Я оборвал себя, желание спорить пропало. Что можно было сказать путного в присутствии этого человека! Потом я не раз жалел, что не втянул Федотова в разговор. Сейчас бы я такой возможности не упустил, а тогда смутился, только и всего…
В откровении Бескова был еще и привкус горечи от того, что у его поколения мастеров (славное поколение!) лучшие футбольные годы пришлись на войну, пропали. И Федотов был из того же поколения. Довоенный, молоденький, он помнится как левый край «Металлурга» и ЦДКА. Довольно крупный, но какой-то мягкий, легко управляющий телом белокурый парень не зло, а по-доброму обводил и обманывал защитников, выскакивал на простор и делал всегда не то, чего следовало ждать, что сделал бы любой другой на его месте, а все наоборот: вместо удара откатывал мяч назад в центр; вместо паса вдруг бил, низко склоняясь к траве, и мяч по диковинной траектории, огибая вратаря, летел в дальний верхний угол. Этой своей непостижимостью, приводившей тем не менее к желанному результату, он покорял и противников и зрителей. На левом краю он был персонажем из сказки со счастливым концом, Иванушкой, преодолевающим любые хитрые козни.
Потом мы увидели его центральным нападающим, и начались чудеса похлеще. Здесь, будучи наречен главной фигурой, он и матча не взял, чтобы обвыкнуть. Его талант оказался разносторонним, неисчерпаемым. Федотов стал лидером команды по праву своего искусства, лидером покладистым, терпеливым, прекраснодушным, не стремившимся к самовластью, как иные записные бомбардиры, жадно требующие игры па себя. Он забивал сам и давал забивать другим. А забивал он, как никто другой. Казалось, он не прилагает никаких особых усилий. Так, ненароком уловит мгновение и ударит, склонив тело на сторону, чтобы мяч удобнее вошел в подъем его большой ноги. При этом ни мощного движения, ни пушечного выстрела, ни рывка, когда от топота гудит земля, нет, все мягко, незаметно, а мяч – в воротах, и только по резко переломившемуся телу вратаря можно было понять, какой силы и точности федотовский удар. Попал, и никакого торжества или вызова. Возвращался не спеша к центру человек, знающий, что он сейчас сделал то, что делать умеет, и готовый сделать это снова. Он умел забивать с неочевидных позиций, что обманывало защитников. Он умел посылать послушный мяч не в заманчиво открытый ближний угол, где его можно настичь броском, а в неудобный дальний, чем приводил в отчаяние вратарей.
Хоть и забил он первым сто мячей в матчах чемпионатов и носит «Клуб бомбардиров» его имя, прелесть федотовский игры не исчерпывалась попаданиями. О нем как-то даже неловко сказать, что он был техничен. Техничность подразумевает выучку, владение набором известных приемов. Выучки у Федотова не ощущалось, он все делал так, как ему удобно. Потому и не был он ни на кого похож, потому и труден был для защитников.
Федотова не щадили. Его сбивали, а он, вставая, удивленно поглядывал снизу вверх на обидчика. С ним не трудно было расправляться – грубиян ничем не рисковал, ответа последовать не могло. Он был из тех, кто все силы и помыслы свои сосредоточивает на игре, не представляя (или не желая представлять), что в ходу есть еще и скрытые, нечестные шансы. Изнемогает от них футбол. Изнемогал и Федотов, как человек, наиболее ярко собой футбол воплощавший. В конце карьеры на него горестно было смотреть: ноги в наколенниках, в опущенных плечах покорность судьбе, опасливость, осторожность движений…
Мы часто толкуем о футбольной талантливости. У Федотова, самоучки из поселка Глухово, дарование было настолько очевидным, что о нем иначе как «рожден для футбола» и не отзовешься. Именно и только для футбола.
…Всеволод Бобров, то ли левый полусредний, то ли вместе с Федотовым «сдвоенный центр нападения». Такой же величины талант, как у Федотова, но иного толка. Будь они похожи, им бы не ужиться рядом, в одной линии форвардов ЦДКА. Они же мало того, что ужились, вместе стали прямо-таки скульптурной группой под названием «Форварды».
Бобров выходил забивать. И ждали от него гола. И вскипали споры на трибунах всякий раз, если он своего гола в каком-то матче не забивал. «Балерина», «филон», – драли горло критиканы. Забивал он чаще, чем кто-либо иной. Константин Сергеевич Есенин дает архиточную справку: 0,84 гола на матч. Шестнадцать сотых оставались горлопанам.
Но почему же Федотова принимали безоговорочно, а о Боброве спорили? Да потому, что Федотов имел право не забить, он и без того доставлял массу удовольствия болельщикам, а у Боброва этого права не было. Он сам его отнял у себя, с первых же матчей принявшись заколачивать голы и приучив зрителей к этому.
Боброву была скучна маята на середине поля, он не старался блеснуть там какими-либо коленцами, на которые откликнулись бы с трибуны. Он всегда трудно, тяжело возвращался от ворот противника, а если его «мотанули», то и вовсе останавливался. Для обратного движения он не был создан. На трибунах это подмечали, а при случае припоминали.
Но едва возникало движение в направлении к чужим воротам – в Боброве что-то взрывалось, он оживал, ни следа вялости и скуки, длинные ноги несли его вперед, порой по странному, непонятному курсу, туда, где, кажется, ничего не могло стрястись. И как-то он всякий раз угадывал, они с мячом находили друг друга, и тут он бил коротко, жестко, беспощадно, наверняка. Хорош он был и с мячом па ходу, когда рывками гибкого, расслабленного тела вынуждал к опрометчивым, неверным шагам одного за другим нескольких защитников и высокий, крупный, как неотвратимая беда, возникал перед мечущимся вратарем.
Все богатство движений Бобров приберегал для атаки, рывка и удара. Тут ему служили и прыжок, и удар головой, и финт, и дриблинг, и удар в падении. Тут он был в родной стихии, тут он себя не берег, он видел ворота, и душа его рвалась к ним.
Даже в голах Боброва иные, совсем уж завравшиеся люди тщились видеть одно везение. «Другие трудятся, а он добивает». Это было верхом невежества. Бобровские голы, как на подбор, помечены его личным клеймом, все равно, с прорыва ли он забит, или после обводки, или из-под ноги зазевавшегося защитника. Не скажешь, что был бобровский удар, как были федотовский, карцевский, дементьевский, грининский, калоевский… Но были бобровские голы. Им угаданные, им сделанные, им пронесенные, им выстраданные, им раздобытые, им отвоеванные. Завершающий удар мог выглядеть как угодно, мяч мог нехотя перевалиться через линию, мог отскочить от штанги, мог войти с двух метров от простенько подставленной «щечки». Бобров творил голевые ситуации и в этом был богом, как артиллерия – бог войны. Неправдоподобная ловкость, увертливость, рывок с ветерком, отгадка – все, что надо, было при нем. И так как не было ему равных, то и казалось, что уж слишком легко голы ему даются, что везучий он человек. Талант и впрямь везение…
Он был рожден «гением прорыва», как выразился Евгений Евтушенко.
Когда Евтушенко, прочитав вслух свое стихотворение, посвященное Боброву, отдал листки мне, я, пробегая их глазами, вдруг наткнулся второй раз на слово «гений», а потом оно появилось еще раз… Женя заметил, что я «торможу», и спросил:
– Что?
Слова такого высокого звучания и смысла выигрывают от редкого употребления. И, наверное, я сказал бы об этом. Но «Бобер», ради которого мы некогда ходили вместе с Евтушенко па «Динамо», встал перед глазами таким, каким он был, и я ответил:
– Нет, ничего…
А однажды был еще один разговор по тому же поводу. Борис Андреевич Аркадьев, произносивший у пас в редакции один из своих чудесных, неторопливых монологов, вдруг сказал:
– Если было бы уместно спортсмена назвать «гением», то я предложил бы Боброва…
…Михаил Месхи, левый крайний тбилисского «Динамо». В «сборной полувека», мною упомянутой, ему было отдано немало голосов, но все они принадлежали журналистам. Тренеры, кроме Г. Качалина, его не жаловали. В чем же дело?
Месхи был форвардом, только форвардом, чего не скрывал и на чем настаивал. А его время было смутным, тренеры протрубили форвардам отступление, вменив им в обязанность уходить в глубину поля за мячом, считать себя первой линией обороны, уметь отбирать мяч, слили их в один отряд с полузащитниками ради того, чтобы и оборона и атака велись массированно. Месхи как крайний форвард умел больше, чем кто-либо другой, он знал это и, упрямый и гордый, не желал раствориться среди других игроков, становиться серийным и универсальным. Он берег свое редкостное умение и смотрел на новейшие тактические течения с горькой иронией и ни капельки не сомневался, что к крайним форвардам вернутся, ибо их игра и красива и необходима. Сначала он получил всеобщее признание, а потом вместе с другими крайними впал в немилость. Некоторые из них перестроились, приспособились, а Месхи, самый яркий, стоически переносил невзгоды и не склонил головы.
Никто не отрицал его исключительности. Вопрос ставился иначе: полезна ли она? И отвечали: в сегодняшнем футболе держать человека, желающего только атаковать, – непозволительная роскошь.
Польза! Боюсь, что нет достоверности в способах ее исчисления. Боюсь, что вообще понятие о пользе смещено к своим воротам, которые, как и рубашка, ближе к телу. Оттого-то высоко ценятся игроки их отстоявшие, и весь разбор вертится вокруг голов пропущенных. Недаром вратари жалуются, что при счете 0:1 на них смотрят косо, что это стало официальной моралью. Разумеется, форвард, забивший гол, чья фамилия набрана на табло, имеет право и на похвалу и на отпущение грехов. Но не примитивны ли подобные измерения?
До сих пор стоят у меня перед глазами три гола. Гол Виктора Понедельника в финале Кубка Европы в Париям в 1960 году, гол Метревели в матче со сборной Бразилии в Рио-де-Жанейро в 1965-м и гол Банишевского в ворота сборной Аргентины в Буэнос-Айресе в том же году. Первый принес Кубок, остальные позволили свести матчи к почетным ничьим. Все эти необычайно важные памятные голы забиты с мягких навесов Месхи.
Я упомянул те, которые вспомнил, не заглядывая в святцы статистиков. Если же заглянуть, то список важных голов, посланных с подач Месхи, окажется внушительным. Разве мы не обязаны бросить эти передачи на чашу весов, когда вымеряем пользу игрока?
Тренерская расточительность привела к тому, что о Месхи, находившемся в расцвете сил, стали отзываться как об устаревшем, вышедшем из моды. А он был самой что ни на есть «звездой» мирового значения, его принимали на «ура» на всех зарубежных стадионах. Спустя три-четыре года после того, как Месхи покинул поле, те же тренеры с чувством святой тревоги стали патетически восклицать: «Почему нет „звезд“? Куда они подевались?!» Наверное, Месхи мог бы им ответить, что прежде всего надо «звездами» дорожить, уметь ими пользоваться, уметь ими гордиться.
Рано ставший опальным, сыгравший за сборную меньше, чем мог, Месхи сумел все же побаловать нас своим оптимистическим талантом. Не так уж часто стадион смеется. Финты Месхи, оставлявшие в дураках самых вдумчивых и осторожных защитников, вызывали хохот и овацию. Игра на публику? Э нет, Месхи – один из серьезнейших футболистов, кого мне приходилось знать. Я не помню, чтобы он улыбался, даже когда выигрывал у меня в шахматы, даже когда мы с ним нежились на песке Капакабаны. Скупой на слова, он говорил всегда обдуманно, всегда о футболе и о том, чего футболу не хватает для полного счастья. Как-то я поздравил его в раздевалке с хорошей игрой, он и тут поморщился и с досадой тихо сказал: «Мало мне мяч давали, я сегодня был в форме. А когда не в форме, – тогда дают».
Месхи, еще когда играл, мечтал по-своему учить мальчишек. Он рассказывал мне об этом, когда мы сидели, наблюдая за матчем «диких» бразильских команд. «Понимаете, у нас их сразу учат, как мастеров, а мальчишкам надо долго просто играть, чтобы их способности развились, чтобы каждый понял, в чем он силен. А мы готовим одинаковых, никаких».
Сейчас он работает в футбольной школе. Хорошо бы ему остаться не только в благодарной памяти видевших его на поле, но и в учениках, последователях и единоверцах. Футбольное безвременье косой тенью упало на Месхи. Искусство можно стеснить на время. Но нужда в нем неистребима, и я разделяю уверенность Месхи, что истину в футболе хранят оригинальные мастера.
Много лет в первых числах декабря в адрес редакции, где я работаю, приходит из Парижа любезное напоминание о том, что еженедельник «Франс футбол» ждет списка, где по порядку должны быть названы пять лучших, по моему мнению, футболистов Европы, и краткое обоснование выбора. От каждой страны в избрании очередного владельца «Золотого мяча» участвует одно издание, один обозреватель. Сейчас мне немножко досадно, что не сохранились «пятерки», которые я отсылал в прежние годы в Париж, и нет возможности проверить свою «успеваемость» по разделу европейских «звезд». Помню только, как был обрадован, когда в 1963 году мой кандидат Лев Яшин собрал большинство голосов, и знаю, что последние три года мне в содружестве с сотрудниками редакции В. Винокуровым и Г. Радчуком удавалось правильно называть не только победителей – Беккенбауэра и дважды Круиффа, по и двух следовавших за ними. Остальные референдумы улетучились из памяти. А в них фигурировали – правда, на скромных местах – и паши футболисты. Да и почему бы им не фигурировать, если в сборную мира приглашали Шестернева и Метревели, а в сборную Европы – Воронина! А вот почему па скромных местах? Чем, скажем, уступал в 1964 году шотландцу Лоу наш Валерий Воронин?
Посмотрев перечень награжденных «Золотым мячом» (церемониал этот ведется с 1956 года), легко обнаружить, что подавляющее большинство лауреатов представляет не только самих себя, но и команды, либо клубные, либо сборные, в тот момент блиставшие на мировой арене. Избрание Круиффа совпадает с лучшими сезонами «Аякса», «Барселоны» и сборной Голландии, Мюллера и Беккенбауэра – сборной ФРГ, Риверы – «Милана», Беста – «Манчестер Юнайтеда», Чарльтона – сборной Англии, Альберта – сборной Венгрии и «Ференцвароша» и т. д. Хотя достоинства всех избранников не подлежат сомнению, однако свои победные баллы при голосовании они собрали и как победители, как люди, с чьим именем связаны достижения их команд. Как знать, если бы «Торпедо», скажем, в 1964 году выиграло Кубок ярмарок, а наша сборная – Кубок Европы, то Воронин, игравший в ту пору превосходно, мог бы иметь «Золотой мяч». Если бы…
И вот декабрь 1975 года, двадцатый референдум «Франс футбола». За несколько дней до него мы, журналисты, выбирали своего «лучшего футболиста года». В 110 анкетах из 128 первым был назван киевский динамовец форвард Олег Блохин. Он стал лауреатом третий год подряд, чего раньше у нас не бывало. Все три раза и я ставил его на первое место. Поэтому и в список, переданный по телексу в Париж, я без колебаний внес его первым. Не стану утверждать, что был уверен в полном успехе своего кандидата, но шансы его считал высокими. И вот почему. Никакие «если бы» не мешали Блохину. Он был в составе первоклассной команды, выигравшей Кубок кубков, был главной фигурой матчей за Суперкубок с «Баварией», в которых забил три выдающихся и решающих гола, его видели и в нескольких удачных матчах советской сборной. Словом, Блохин был преподнесен и европейским стадионам, и телезрителям, и зарубежным экспертам на том фоне, который, как гербовая печать, удостоверяет «звезду».
И он получил этот «Золотой мяч» 1975 года! В референдуме «Франс футбола» было зафиксировано рекордное единодушие – 122 балла из 130 возможных, как до этого в анкете «Футбола – Хоккея» – 362 из 384!
Когда я пишу эти строки, Блохину 23 года. Я отдаю себе полный отчет в том, что он «звезда», да еще общепризнанная, что он наш лучший бомбардир последних сезонов, что его возникновение как из-под земли перед вратарями выглядит колдовством, и все-таки рука не поднимается ввести его в свой список избранных. Блохин в том счастливом возрасте, когда мы все не имеем права считать свое знакомство с мастером состоявшимся, когда полагается ждать продолжения и развития. Он еще не в памяти, он в предвкушении нашем, он не досказан, о нем не хочется рассуждать, его хочется видеть…
Большие мастера друг друга не повторяют. Каждый из них приносит с собой открытие для нас: «Такого еще не было». Память о сошедших переплетается с ожиданием очередных, следующих, новых. Чередой они проходят перед нами, и чем их больше, тем ярче и сильнее футбол. «Звезд» пытаются вымерять количеством сыгранных матчей, забитыми голами, титулами и наградами. Согласен, реестры эти что-то дополняют и иллюстрируют. И все же «звезды» дороже всего нам как личности, вокруг которых бурлят страсти, как личности, заставляющие размышлять о футболе, со всеми его открытиями и заблуждениями, со столбовой дорогой и тупиками. Чем крупнее мастер, тем больше правды – когда торжествующей, а когда и горькой – сообщает он людям о футболе. Это и оставляет он после себя.
МЕЖДУНАРОДНЫЙ КЛАСС
Своего игрока видишь сто раз, помнишь начинающим, помнишь сходящим, помнишь в разных матчах, в тех, где завороженные трибуны только и ждали, когда он прикоснется к мячу, и в тех, где он злил и раздражал. Пока он играет, его то ругают, то хвалят; освистав сегодня, неделю спустя провожают овацией. Зная, хорошо зная, что он незауряден, окончательные высокие слова приберегают до той поры, когда он покинет поле, когда его будет не хватать.
Сложнее с зарубежными «звездами». Они появляются перед нами однажды, на полтора часа, и мы их разглядываем и экзаменуем, желая прежде всего выяснить, соответствуют ли они своей славе. Одним с пол-удара, с полушага удается подтвердить это соответствие. Стотысячная аудитория Лужников мгновенно признавала Пеле, Чарльтона, Беста, Беккенбауэра, Мюллера. Бывает и иначе. В 1959 году после шведского чемпионата мира его лучший бомбардир Жюст Фонтэн приезжал в Москву с «Реймсом». Я тогда писал в «Советском спорте» отчет о встрече «Реймса» с ЦСКА, и мне пришлось чуть ли не извиняться за Фонтэна – настолько заурядным он выглядел. Незамеченным промелькнул у нас бразилец Вава, не оставил яркого впечатления венгр Альберт.
Сложнее с зарубежными «звездами». Они появляются перед нами однажды, на полтора часа, и мы их разглядываем и экзаменуем, желая прежде всего выяснить, соответствуют ли они своей славе. Одним с пол-удара, с полушага удается подтвердить это соответствие. Стотысячная аудитория Лужников мгновенно признавала Пеле, Чарльтона, Беста, Беккенбауэра, Мюллера. Бывает и иначе. В 1959 году после шведского чемпионата мира его лучший бомбардир Жюст Фонтэн приезжал в Москву с «Реймсом». Я тогда писал в «Советском спорте» отчет о встрече «Реймса» с ЦСКА, и мне пришлось чуть ли не извиняться за Фонтэна – настолько заурядным он выглядел. Незамеченным промелькнул у нас бразилец Вава, не оставил яркого впечатления венгр Альберт.